Тартлдав Г. Ответный удар

друзьями, делиться с ними проблемами. Немцы избивали нас на улицах только
потому, что мы попадались им на глаза. Если нас увидят ящеры, они сразу
будут стрелять.
Поскольку она говорила правду, Мойше решил изменить тактику и сказал:
-- И тем не менее, наш народ лучше живет при ящерах, чем при нацистах.
-- Да, главным образом, благодаря тебе, -- сердито заявила Ривка. -- И
что ты за это получил? Твоя семья погребена заживо! -- В ее голосе
прозвучали такой гнев и горечь, что Ревен расплакался.
Утешая сына, Мойше про себя поблагодарил его за то, что он положил
конец их спору.
После того, как они с Ривкой успокоили малыша, Мойше осторожно
проговорил:
-- Если ты считаешь, что так будет лучше, полагаю, вы с Ревеном можете
выйти наверх. Вас знает не так много людей. С Божьей помощью пройдет
достаточно времени, прежде чем вас предадут. Любой, кто захочет выслужиться
перед ящерами, сможет меня заложить. Или какой-нибудь поляк -- просто
потому, что ненавидит евреев.
-- Тебе прекрасно известно, что мы так никогда не поступим, --
вздохнув, ответила Ривка. -- Мы тебя не оставим. Ты совершенно прав, тебе
подниматься наверх нельзя. Но если ты думаешь, что нам здесь очень даже
неплохо, ты самый настоящий болван.
-- Я не говорил, что нам тут хорошо, -- подумав немного и стараясь
припомнить, не сказал ли он в действительности чего-нибудь такого,
проговорил Мойше. -- Я только имел в виду, что все сложилось не так уж
плохо.
Нацисты могли отправить варшавское гетто, целиком, в Треблинку или в
Аушвиц -- другой лагерь смерти, строительство которого они как раз
заканчивали, когда прилетели ящеры. Мойше не стал напоминать об этом жене.
Есть вещи настолько страшные, что их нельзя использовать в качестве
аргумента даже во время ссоры.
Они прекратили спор и уложили сонного Ревена спать. Значит, и самим
нужно ложиться. Заснуть, когда малыш бодрствовал и резвился в тесном
бункере, не представлялось возможным.
Шум сначала разбудил Ривку, а потом и Мойше. Ревен продолжал мирно
посапывать, даже когда его родители сели в постели. Они всегда пугались,
если в подвале квартиры, под которой находился их бункер, раздавались
слишком громкие звуки. Время от времени приходили борцы еврейского
сопротивления, возглавляемого Мордехаем Анелевичем, и приносили семейству
Русси свежий запас продуктов, но Мойше всякий раз опасался, что вот сейчас
за ними, наконец, явились ящеры.
Бум, бум, бум!
Грохот наполнил бункер. Русси вздрогнул, Ривка сидела рядом с ним,
поджав губы и глядя широко раскрытыми глазами в пространство -- лицо,
превратившееся в маску ужаса.
Бум, бум, бум!
Русси поклялся, что так просто врагам не сдастся. Стараясь не шуметь,
он выбрался из кровати, схватил длинный кухонный нож и загасил единственную
лампу -- бункер мгновенно погрузился во мрак, чернее ночи, царившей наверху.
Бум, бум, бум!
Скрежет, штукатурная плита, прикрывавшая дверь, снята и отброшена в
сторону. Бункер запирался изнутри. Впрочем, Мойше знал, что задвижка не
выдержит, если кто-то решит ее сломать. Он поднял над головой нож. Тот, кто
войдет первым -- предатель еврей или ящер -- получит сполна. Это Мойше себе
обещал.
Однако вместо того, чтобы услышать, как по двери колотят ноги в тяжелых
сапогах, или ее пытаются открыть при помощи тарана, Русси различил
взволнованный голос, обратившийся к нему на идише.
-- Мы знаем, что вы внутри, ребе Мойше. Откройте эту вонючую дверь..
пожалуйста! Нам нужно увести вас отсюда прежде, чем явятся ящеры.
Обман? Ловушка? Мойше инстинктивно оглянулся на Ривку, но он же сам
погасил лампу.
-- Что делать? -- тихо спросил он.
-- Открой дверь, -- ответила она.
-- Но...
-- Открой, -- повторила Ривка. -- Никто из компании ящеров не смог бы
так выругаться.
Утопающий всегда готов ухватиться за соломинку. Но какая же она тонкая
и ненадежная! Сломавшись, поранит не только ладонь Мойше. Но разве он в
состоянии долго сдерживать тех, кто находится за дверью? Неожиданно Мойше
сообразил, что им совершенно ни к чему его арестовывать. Враг ведь может
просто начать стрелять в дверь из пулемета... или поджечь дом -- и они все
сгорят заживо. Мойше разжал пальцы, кухонный нож со звоном упал на пол, и,
спотыкаясь в темноте, подошел к двери, чтобы ее открыть. Один из евреев,
стоявших на пороге, держал в руках масляную лампу и пистолет. Тусклый свет
фонаря ослепил Мойше.
-- Долго же вы возились, -- проговорил один из парней. -- Пошли. Нужно
спешить. Один болтун распустил язык, где не следует, здесь скоро будут
ящеры.
Русси ему поверил.
-- Возьми Ревена, -- крикнул он Ривке.
-- Сейчас, -- ответила она. -- Он еще не совсем проснулся, но все будет
хорошо, мы идем... правда, милый?
-- Куда? -- сонно спросил Ревен.
-- Уходим отсюда, -- ответила Ривка, больше она все равно ничего не
знала. Однако этого хватило, чтобы малыш окончательно проснулся и выскочил
из кровати с воплем восторга. -- Подожди! -- вдруг вскричала Ривка. --
Ботинки надень. По правде говоря, нам тоже не мешало бы обуться. Мы спали.
-- В половине девятого утра? -- спросил парень с лампой. -- Я бы тоже
не отказался. -- Впрочем, подумав немного, он добавил: -- Только не здесь,
пожалуй.
Мойше забыл, что он в одних носках. Натягивая башмаки и завязывая
шнурки, он спросил:
-- Мы успеем собрать вещи? -- Книги на полках стали для него чем-то
вроде родных братьев.
Другой еврей с немецкой винтовкой на плече, нетерпеливо переминавшийся
с ноги на ногу возле двери, покачал головой и ответил:
-- Ребе Мойше, если вы еще немного помедлите, вам уже не нужно будет
никуда спешить.
Подвал с низким потолком показался Мойше просторным. Когда они
поднимались по лестнице он довольно быстро начал задыхаться -- сидя в
бункере, Русси не особенно занимался физическими упражнениями. От серого
свинцового света начали слезиться глаза. Мойше принялся отчаянно моргать и
щуриться. После того, как они столько времени провели в помещении, где
горели лишь свечи и масляные лампы, даже слабый дневной свет причинял
страдания.
И вот они вышли на улицу. Черные тучи скрывали солнце, грязный мокрый
снег заполнял канавы, воздух казался почти таким же спертым и тухлым, как и
в бункере, который они только что покинули. И все равно Мойше хотелось
раскинуть руки в стороны и пуститься в пляс -- так он был счастлив. Ревен,
точно жеребенок, метался и скакал вокруг них. Ему, наверное, представлялось,
что они провели под землей целую жизнь -- ведь дети воспринимают время
совсем не так, как взрослые. Ривка уверенно шагала рядом с ним, но ее
бледное лицо светилось счастьем и легким недоумением...
Бледное лицо... Мойше посмотрел на собственные руки. Под слоем грязи
просвечивала белая, словно сгущенное молоко, кожа. Его жена и сын были
такими же бледными. Зимой в Польше никто не мог похвастаться здоровым цветом
лица, но он и его семья стали совсем прозрачными -- так и вовсе исчезнуть не
долго.
-- Какое сегодня число? -- спросил он, пытаясь понять, сколько времени
они провели в бункере.
-- Двадцать второе февраля, -- ответил паренек с лампой. -- Еще месяц
до весны. -- Он фыркнул, казалось, до весны остался целый год, а не всего
несколько недель.
Когда Мойше увидел на улице первого ящера, ему тут же захотелось бегом
вернуться в свой бункер. Однако инопланетянин не обратил на него никакого
внимания. Ящеры с трудом различали людей, как и люди их. Мойше быстро
посмотрел на Ривку и Ревена. Проблема, с которой столкнулись захватчики,
сыграла на руку беглецам -- борцам сопротивления удалось увести Мойше и его
семью прямо у них из-под носа.
-- Заходите сюда, -- сказал паренек с пистолетом.
Русси послушно поднялись по какой-то лестнице и вошли в дом. На
лестнице пахло капустой, немытыми телами и мочой. В квартире на третьем
этаже их ждали другие бойцы из отряда Анелевича Они быстро провели беглецов
внутрь.
Один из них схватил Мойше за руку и подтолкнул к столу, на котором тот
увидел желтое мыло, эмалированный тазик, большие ножницы и бритву.
-- Бороду придется сбрить, ребе Мойше, -- сказал он.
Мойше с негодованием отшатнулся от него, прикрыл рукой бороду. Нацисты
в гетто отрезали бороды -- а иногда уши и носы -- просто так, чтобы
развлечься.
-- Мне очень жаль, -- продолжал партизан, которому его собственная
борода явно не мешала, -- но нам придется перевозить вас с места на место,
прятать. Посмотрите на себя. -- Он взял осколок когда-то большого зеркала и
поднес его к лицу Мойше.
Тому ничего не оставалось делать, как взглянуть на свое отражение. Он
увидел... бледное, бледнее, чем обычно, лицо, борода длинная и какая-то
растрепанная. Так не полагается, но он не следил за ней, пока находился в
бункере. А вообще, ничего особенного -- серьезное, немного похожее на
лошадиное, еврейское лицо Мойше Русси.
-- А теперь представьте себя гладко выбритым, -- проговорил партизан.
-- И ящера с вашей фотографией в руках: он посмотрит на нее и пойдет дальше,
не останавливаясь.
Представить себя без бороды Мойше мог, только вспомнив, каким он был,
когда у него начали расти бакенбарды. Ему никак не удавалось преодолеть годы
и приложить лицо юноши к своему сегодняшнему.
-- Они правы, Мойше, -- сказала Ривка. -- Нам необходимо, чтобы ты
выглядел совершенно по-другому. Давай, брейся.
Он тяжело вздохнул, сдаваясь. Затем взял зеркало и поставил его на
полку так, чтобы лучше себя видеть. Взяв ножницы, Мойше как можно короче
подстриг бороду, которую носил всю свою взрослую жизнь. Его знания
относительно бритья были чисто теоретическими. Мойше смочил лицо водой,
затем намылил щеки, подбородок и шею мылом с сильным запахом.
-- Папа, ты такой смешной! -- фыркнул Ревен.
-- Я и чувствую себя смешным.
Мойше взял бритву, ее ручка удобно легла в ладонь, словно рукоять
скальпеля. Через несколько минут сравнение показалось ему еще более
уместным. Мойше подумал, что видел меньше крови во время удаления
аппендицита. Он порезал ухо, щеку, подбородок, шею и сделал практически все,
чтобы отрезать себе верхнюю губу. Когда он помыл лицо, вода в тазике стала
розовой.
-- Ты ужасно смешной, папа, -- повторил Ревен.
Мойше принялся разглядывать себя в осколок зеркала -- на него смотрел
незнакомец. Он казался моложе, чем с бородой, но не имел ничего общего с
прежним, юным Мойше Русси. С возрастом черты лица стали резче, определеннее.
И еще он производил впечатление жесткого, сурового человека -- что
несказанно его удивило. Возможно, причиной были засохшие царапины,
придававшие ему вид боксера, только что проигравшего трудный бой.
Партизан, что дал ему зеркало, похлопал его по плечу и сказал:
-- Ничего страшного, ребе Мойше. Говорят, тут все дело в практике.
Он явно повторял чьи-то слова, поскольку его собственная борода с
проседью достигала середины груди.
Русси собрался кивнуть, но потом удивленно уставился на своего
собеседника. Ему не приходило в голову, что придется повторить
отвратительную процедуру. Конечно же, они правы -- если он хочет оставаться
неузнанным, нужно будет бриться каждый день. Мойше подумал, что это занятие
только зря отнимает у человека время, но все равно вымыл и высушил бритву, а
затем убрал ее в карман своего длинного темного пальто.
Паренек с пистолетом -- тот, что вытащил их из бункера -- сказал:
-- Ладно, теперь, думаю, вас никто не узнает, и мы можем спокойно
отсюда уходить.
Мойше, скорее всего, не узнала бы собственная мать... но ведь она
умерла, как и его дочь, от болезни желудка, осложненной голодом.
-- Если я останусь в Варшаве, меня рано или поздно поймают, -- сказал
он.
-- Разумеется, -- ответил партизан. -- Поэтому вы не останетесь в
Варшаве.
Звучало вполне разумно. Но, тем не менее, Мойше стало не по себе. Он
провел здесь всю свою жизнь. До прихода ящеров не сомневался, что и умрет
тут.
-- А куда я... куда мы поедем? -- тихо спросил он.
-- В Лодзь.
Имя города повисло в комнате, словно отзвук похоронного гула колоколов.
Немцы особенно жестоко обошлись с евреями в гетто Лодзи, второго после
Варшавы города Польши. Большая часть четверть миллионного еврейского
населения отправилась в лагеря смерти, из которых никто не возвращался.
По-видимому, партизаны сумели прочитать его мысли, промелькнувшие на
открытом, безбородом лице.
-- Я понимаю ваши чувства, ребе Мойше, -- сказал партизан, -- но лучше
места не придумаешь. Никому, даже ящерам, не придет в голову вас там искать,
а если возникнет необходимость, мы сможем быстро доставить вас назад.
Мойше понимал, что его рассуждения разумны, но, взглянув на Ривку,
увидел в ее глазах тот же ужас, что испытывал и сам. Евреи Лодзи ушли в
темную долину смерти. Жить в городе, на который опустилась черная тень...
-- Кое-кому из нас удалось выжить в Лодзи, -- сказал боец
сопротивления. -- Иначе мы ни за что не отправили бы вас туда, уж можете не
сомневаться.
-- Ну, что же, пусть будет так, -- вздохнув, проговорил Русси.
Паренек с пистолетом вывез их из Варшавы на телеге, запряженной
лошадью. Русси сидел рядом с ним, чувствуя себя ужасно уязвимым -- ведь он
находился на самом виду. Ривка и Ревен устроились вместе с несколькими
женщинами и детьми среди какого-то тряпья, кусков металлолома и картона --
имущества старьевщика. При выезде из города, прямо на шоссе, ящеры
установили контрольно-пропускной пункт. Один из самцов держал в руках
фотографию Русси с бородой. Сердце бешено стучало в груди Мойше, но, бросив
на него мимолетный взгляд, ящер повернулся к своему товарищу.
-- Еще одна дурацкая компания Больших Уродов, -- сказал он на своем
языке и махнул рукой, чтобы они проезжали.
Через несколько километров возница остановился у обочины дороги.
Женщины и дети, среди которых прятались Ривка и Ре-вен, сошли и отправились
назад в Варшаву пешком. Телега покатила в Лодзь.
* * *
Лю Хань недоверчиво смотрела на очередной набор банок, принесенных
маленьким чешуйчатым дьяволом в ее камеру. Интересно, что она сможет съесть
сегодня. Скорее всего, соленый суп с макаронами и кусочками цыпленка, а еще
консервированные фрукты в сиропе. Она знала, что не дотронется до тушеного
мяса в густом соусе -- ее уже дважды от него рвало.
Лю Хань вздохнула. Беременность -- тяжелое состояние в любом случае. А
уж оказаться здесь, в самолете, который никогда не садится на землю, совсем
невыносимо. Она не только проводила все время в маленькой металлической
комнате в полном одиночестве (если не считать моментов, когда к ней
приводили Бобби Фьоре), но и вся еда, что ей приносили, была сделана
иностранными дьяволами. Ее никто не спрашивал, чего ей хочется.
Она ела, как могла, и жалела, что не в силах вернуться в родную
деревню, или хотя бы в лагерь, откуда ее забрали чешуйчатые дьяволы. Там она
находилась бы среди своих, а не сидела бы в клетке, точно певчая птица,
пойманная для забавы тюремщиков. Лю Хань пообещала себе, что если ей
когда-нибудь доведется отсюда выбраться, она освободит всех птиц до единой.
Однако она понимала, что чешуйчатые дьяволы вряд ли оставят ее в покое.
Лю Хань покачала головой -- нет, никогда. Прямые черные волосы упали на
лицо, обнаженные плечи и грудь -- инопланетяне не нуждались в одежде и
отняли у своих пленников все, что у них имелось; впрочем, в комнате и без
того было слишком жарко. Когда маленькие дьяволы доставили Лю Хань сюда,
волосы у нее были совсем короткими, теперь же прикрывали всю спину.
Она икнула и приготовилась броситься к раковине, но то, что она съела,
решило остаться в желудке. Лю Хань не знала наверняка, когда должен родиться
ребенок. Чешуйчатые дьяволы никогда не выключали свет, и довольно быстро она
перестала различать день и ночь. Но теперь ее тошнило гораздо реже, чем в
начале, хотя живот расти еще не начал. Скорее всего, она на четвертом
месяце.
Часть пола вместо того, чтобы быть металлической, как и все остальное,
представляло собой приподнятую платформу, покрытую гладким серым материалом,
больше всего похожим на кожу -- только без характерною запаха. Обнаженное,
покрытое потом тело Лю Хань липло к ней, когда она ложилась, но другого
места для отдыха в комнате не было. Она закрыла глаза и попыталась уснуть. В
последнее время Лю Хань много спала -- из-за беременности и безделья.
Лю Хань дремала, когда открылась дверь в ее камеру. Она чуть приподняла
тяжелые веки, уверенная в том, что явился один из дьяволов, который забирал
банки после каждой еды. Она не ошиблась, однако, вслед за ним ввалилось еще
несколько незваных гостей -- причем тела нескольких украшали такие
замысловатые рисунки, каких Лю Хань видеть еще не приходилось.
К ее великому изумлению один из них заговорил по-китайски -- в
некотором роде. Показав на нее рукой, он заявил:
-- Пойдешь с нами.
Лю Хань быстро вскочила на ноги.
-- Будет исполнено, недосягаемый господин, -- произнесла она фразу на
их языке, которую ей удалось запомнить.
Чешуйчатые дьяволы окружили ее, но не приближались больше, чем на
расстояние вытянутой руки. Невысокая Лю Хань -- чуть больше пяти футов --
возвышалась над дьяволами, которые явно нервничали в ее присутствии. А она
рассматривала любую возможность покинуть тесную камеру, как подарок. Вдруг
они отведут ее к Бобби Фьоре?
Нет, повернули в противоположную от его камеры сторону. Лю Хань
пыталась понять, что понадобилось от нее чешуйчатым дьяволам. Ее охватило
беспокойство, потом надежда... и снова беспокойство. Ведь они могут сделать
с ней все, что угодно. Отпустить на свободу. Забрать у Бобби Фьоре и отдать
какому-нибудь другому мужчине, который станет ее бить и насиловать. Она
здесь всего лишь пленница, и потому бессильна.
Ящеры не сделали ни того, ни другого. Они спустились по необычной
кривой лестнице на другую палубу, и Лю Хань вдруг почувствовала, что стала
меньше весить. Ее желудку это совсем не понравилось, но зато она перестала
бояться. Она знала, что чешуйчатые дьяволы приводили сюда и Бобби Фьоре. И с
ним не случилось ничего страшного.
Ее ввели в помещение, заполненное какими-то непонятными приборами.
Дьявол, сидевший за столом, удивил ее, спросив по-китайски:
-- Ты -- человеческая самка Лю Хань?
-- Да, -- ответила она. -- А вы кто?
Лю Хань испытала мимолетное счастье, что может снова говорить на родном
языке. Даже с Бобби Фьоре она общалась на диковинной смеси китайского,
английского, языка маленьких дьяволов, жестов и дурацкой мимики.
-- Меня зовут Носсат, -- ответил чешуйчатый дьявол. -- Я... не знаю,
есть ли в вашем языке такое слово... Я самец, который изучает то, как вы
думаете. Тессрек, говоривший с твоим самцом, Бобби Фьоре, мой коллега.
-- Я поняла, -- сказала Лю Хань.
Это тот самый чешуйчатый дьявол, который вызывал к себе Бобби Фьоре.
Как он назвал дьявола по имени Тессрек? В английском языке имелось слово,
обозначающее то, чем занимается дьявол -- _психолог_... Да, правильно. Лю
Хань успокоилась. Разговоры еще никому не причиняли вреда.
-- Ты собираешься через некоторое время снести яйцо? -- спросил Носсат.
-- Нет, ваш вид не несет яиц. Ты должна родить? Вы ведь так говорите --
"родить", правильно? У тебя будет ребенок?
-- Да, у меня будет ребенок, -- ответила Лю Хань.
Правая рука, словно сама по себе, прикрыла живот. Лю Хань уже давно
перестала стесняться собственной наготы, когда находилась в присутствии
чешуйчатых дьяволов, но инстинктивно старалась защитить свое дитя.
-- Ребенок явился следствием спаривания с Бобби Фьоре? --
поинтересовался Носсат.
Не дожидаясь ответа, он засунул один из своих когтистых пальцев в ящик
стола, и у него за спиной тут же загорелся экран, на котором Лю Хань и Бобби
Фьоре занимались любовью.
Лю Хань вздохнула. Она знала, что чешуйчатые дьяволы снимают ее, когда
только пожелают. Сами они, словно домашние животные, спаривались только в
определенный период, а в остальное время проблемы плоти их не занимали. То,
что люди могут заниматься любовью и зачинать детей круглый год, казалось,
завораживало их и одновременно вызывало отвращение.
-- Да, -- ответила она, глядя на изображение. -- Мы с Бобби Фьоре
занимались любовью, и в результате у нас будет ребенок.
Очень скоро он даст о себе знать. Лю Хань помнила восторг, который
испытала, когда вынашивала сына для мужа незадолго до того, как на их
деревню напали японцы и убили почти всех жителей.
Носсат засунул палец в другое углубление. Лю Хань обрадовалась, когда
картинка, на которой они с Бобби, тяжело дыша, отдыхали после бурной любви,
погасла. Ее место заняло другое изображение. Огромная чернокожая женщина
рожала ребенка. Сама будущая мать заинтересовала Лю Хань гораздо больше, чем
роды. Она и не представляла себе, что ладони и ступни ног у негров такие
бледные.
-- Так рождаются ваши детеныши? -- спросил Носсат, когда между
напряженных ног женщины появилась головка, а потом и плечи ребенка.
-- А как же еще? -- удивилась Лю Хань.
Маленькие чешуйчатые дьяволы являли собой поразительную смесь
наводящего ужас могущества и почти детского невежества.
-- Какой... ужас, -- заявил Носсат. Одна картинка сменяла другую.
Вот-вот все закончится... но у женщины началось кровотечение. Крови было
почти не видно на фоне темной кожи, но она не останавливалась, впитываясь в
землю, на которой лежала роженица. -- Эта самка умерла после того, как
маленький тосевит вышел из ее тела, -- сообщил чешуйчатый дьявол. -- Многие
самки на удерживаемой нами территории умирают во время родов.
-- Да, такое случается, -- тихо проговорила Лю Хань.
Ей совсем не хотелось думать о страшном. Ни о кровотечении, ни о
ребенке, который может пойти неправильно, ни о послеродовой лихорадке...
ведь в жизни всякое случается. А сколько детей умирает, не дожив до своего
второго дня рождения, или даже -- первого.
-- Но это несправедливо! -- вскричал Носсат, словно обвиняя Лю Хань в
том, что у людей дети рождаются так, а не иначе. -- Никакие известные нам
разумные существа не подвергают мать опасности только ради того, чтобы
появилось потомство!
Лю Хань даже представить себе не могла, что, кроме людей, на свете есть
другие разумные существа -- по крайней мере, до того, как прилетели
маленькие чешуйчатые дьяволы. Но и узнав о них, она не предполагала, что
неизвестных ей народов много.
-- А как у вас появляются дети? -- раздраженно спросила она. Лю Хань не
удивилась бы, если бы ей сказали, что маленьких дьяволов собирают на
какой-нибудь фабрике.
-- Наши самки откладывают яйца, разумеется, -- ответил Носсат. --
Работевляне и халессианцы, которыми мы правим, тоже. Только вы, тосевиты, от
нас отличаетесь.
Его глазные бугорки повернулись так, что одним он наблюдал за экраном,
а другой наставил на Лю Хань.
Она изо всех сил пыталась сдержать смех и не смогла. Мысль о том, что
нужно сделать гнездо из соломы, а потом сидеть на нем до тех пор, пока не
вылупятся птенцы, ее ужасно развеселила. Куры, кажется, не испытывают
никаких проблем, когда собираются снести яйцо. Наверное, так проще. Только
люди устроены иначе.
-- Детеныш появится из твоего тела через год? -- проговорил Носсат.
-- Через год? -- Лю Хань удивленно на него уставилась -- неужели они
совсем _ничего_ не знают?
-- Нет... я ошибся, -- продолжал Носсат. -- Два года Расы более или
менее равняются одному вашему. Мне следовало сказать, что тебе осталось
полгода, правильно?
-- Да, полгода, -- ответила Лю Хань. -- Может быть, меньше.
-- Мы должны решить, что с тобой делать, -- сообщил ей Носсат. -- Нам
не известно, как помочь тебе, когда детеныш появится на свет. Ты всего лишь
отсталая тосевитка, но мы не хотим, чтобы ты умерла из-за того, что нам не
хватает знаний. Ты наш подданный, а не враг.
Холодный страх сжал сердце Лю Ханы Родить ребенка здесь, в
металлических стенах, когда рядом будут только чешуйчатые дьяволы? Без
повитухи, которая помогла бы ей справиться со всеми проблемами? Если хоть
что-нибудь пойдет не так, она умрет, да и ребенок тоже.
-- Мне потребуется помощь, -- жалобно проговорила она. -- Прошу вас,
найдите мне ее, пожалуйста.
-- Мы все еще обсуждаем этот вопрос, -- ответил Носсат -- ни "да", ни
"нет". -- Когда подойдет твое время, решение будет принято.
-- А если ребенок родится раньше? -- спросила Лю Хань. Маленький дьявол
уставил на нее оба своих глаза.
-- Такое может произойти?
-- Конечно, -- заявила Лю Хань.
Разумеется, для чешуйчатых дьяволов не существовало никакого "конечно".
Ведь они так мало знали про то, как устроены люди -- а в данном случае,
женщины. Затем неожиданно Лю Хань посетила такая блестящая идея, что она
радостно заулыбалась.
-- Недосягаемый господин, позвольте мне вернуться к своему народу,
повитуха поможет мне родить ребенка.
-- Об этом нужно подумать, -- Носсат огорченно зашипел. -- Пожалуй, я
тебя понимаю -- в твоем предложении есть разумное начало. Ты не единственная
самка на нашем корабле, которая готовится родить детеныша. Мы... как вы
говорите? Разберемся. Да, мы разберемся в ситуации.
-- Большое вам спасибо, недосягаемый господин, -- Лю Хань опустила
глаза в пол -- так делали чешуйчатые дьяволы, когда хотели
продемонстрировать уважение.
В душе у нее, подобно рисовым побегам весной, расцвела надежда.
-- Или, может быть, -- продолжал Носсат, -- мы доставим сюда... какое
слово ты употребила? Да, повитуху. Доставим на корабль повитуху. Мы
подумаем. А теперь -- иди.
Охранники вывели Лю Хань из кабинета психолога и вернули обратно в