Страница:
нравится.
Затем она поцеловала его.
-- У-ух! -- сказал он немного погодя -- шумный выдох поднялся паром.
Весна была близка, но ночью этого не ощущалось. Зато холод давал ему
дополнительное оправдание, чтобы так крепко прижимать ее к себе.
После очередного поцелуя Пенни откинула назад голову и стала смотреть в
ночное небо чуть прикрытыми глазами.
Она не могла бы сделать ему более явное предложение, даже если бы
выгравировала его на тарелке. Ее шея была белой, как молоко, в свете звезд.
Он начал нагибаться, чтобы поцеловать ее, затем остановился.
Она заметила это. Ее глаза широко раскрылись.
-- В чем дело? -- спросила она уже не хрипловатым, а несколько
сварливым голосом.
-- Здесь холодно, -- сказал он, что было правдой, но не всей правдой.
Теперь она негодующе выдохнула.
-- Нам не холодно, -- сказала она, -- особенно когда мы делаем... вы
знаете.
Он хотел ее. Они оба были в длинных теплых пальто. Но он помнил, через
что она прошла. Она, конечно, не героиня сказки о принцессе на горошине, но
у него и в мыслях не было стянуть с нее грубое одеяние и уложить девушку в
грязь, независимо от того, сколько он об этом думал, когда приглашал ее
прогуляться с ним.
Он пытался изложить это словами, понятными и ему, и ей.
-- Кажется, как-то не очень честно, не потому, что ты очень долго была
в таком бедственном положении. Я хочу быть уверен, что с тобой все в
порядке, прежде чем я...
"Прежде чем я -- что?"
Если бы он хотел уложить ее в постель, все было бы просто. Но его
безумно интересовала она сама.
-- Я прекрасно себя чувствую, -- негодующе сказала она. -- Да, я тяжело
перенесла смерть отца, но теперь я с этим справилась. Мне хорошо, как
никогда.
-- Я понимаю, -- сказал он.
Он не хотел спорить с ней. Но когда люди поднимаются из трясины к
облакам слишком быстро, они плохо отдают себе отчет в происходящем. Похоже,
ее поездка еще продолжалась.
-- Тогда решено, -- сказала она, как будто все и вправду было решено.
-- Постой, давай сделаем так, -- сказал он. -- Подожди, когда я вернусь
со следующего задания. Будет достаточно времени, чтобы сделать все, что мы
захотим.
"И у тебя будет больше возможностей разобраться с собой и убедиться,
что ты не просто бросилась на первого попавшегося парня".
Она надула губы.
-- Но ведь ты будешь отсутствовать долгое время. Рэйчел сказала, что
это следующее задание -- не просто рейд. Она сказала, что вы собираетесь
попытаться повредить космический корабль ящеров.
-- Ей не следовало говорить этого, -- рассердился Ауэрбах.
Секретность для него была естественной -- всю свою взрослую жизнь он
был солдатом. Он знал, что Пенни не побежит болтать к ящерам, но кому еще
Рэйчел рассказала о запланированном ударе? А куда пошел слух дальше? В
Соединенных Штатах люди не часто шли на сотрудничество с ящерами, по крайней
мере в тех местностях, которые оставались свободными, но и такое случалось.
И Рэйчел, и Пенни сталкивались с предателями. Тем не менее Рэйчел
проболталась. Это было не очень хорошо.
-- Может быть, ей и не следовало этого говорить, но она сказала, и
поэтому я знаю, -- сказала Пенни, качнув головой. Показалось, она добавила:
"Так что давай сейчас". -- А если я найду кого-нибудь еще, пока ты
отсутствуешь, мистер Ране Ауэрбах? Что тогда?
Ему хотелось рассмеяться. Он старался быть заботливым и разумным -- и
куда он попал? На сковородку.
-- Если ты это сделаешь, -- сказал он, -- ты не станешь рассказывать
ему о нас, не так ли?
Она посмотрела на него.
-- Думаешь, у тебя есть все ответы, не так ли?
-- Помолчи-ка минутку, -- сказал он.
Он не собирался обрывать разговор: причина была в другом.
Пенни собралась ответить резкостью, но затем она тоже услышала далекий
гул в небе. Он становился все громче.
-- Это самолеты ящеров, так ведь? -- спросила она, словно надеясь, что
он будет ей возражать. Ему бы хотелось, чтобы она ошиблась.
-- Наверняка они, -- сказал он. -- Очень много. Обычно они летят выше в
начале пути, затем снижаются, чтобы нанести удар. Не знаю, почему они на
этот раз действуют иначе, разве что...
Прежде чем он смог закончить предложение, начала бить зенитная
артиллерия, сначала к востоку от Ламара, а затем в самом городе. Трассы
снарядов и их разрывы осветили ночное небо, перекрыв сияние звезд. Даже
вдали от Ламара грохот стоял ошеломляющий. Шрапнель сыпалась вниз, словно
горячие зазубренные градины. Если такая попадет в голову, дело кончится
расколотым черепом. Ауэрбах пожалел, что на нем нет каски. Когда приглашаешь
красивую девушку на прогулку, обычно о таких вещах не беспокоишься.
Он увидел боевые самолетов ящеров только тогда, когда они закончили
бомбежку и обстрел ракетами Ламара. Он разглядел пламя, вырывавшееся из
труб. После нападения они встали на хвосты и взлетели ввысь, как ракеты. Он
насчитал девять машин, три звена по три.
-- Мне надо вернуться, -- сказал он и поспешил в сторону Ламара.
Пенни побежала рядом с ним, ее туфли вскоре стали чавкать по грязи так
же, как его сапоги.
Самолеты ящеров вернулись к Ламару раньше, чем гулявшие добрались до
цели. Самолеты нанесли по городу еще один удар, а затем улетели на восток.
Зенитная артиллерия продолжала палить и после того, как они улетели. Так
было всегда после воздушных налетов. А когда орудия били по настоящим целям,
попадали крайне редко.
Пенни тяжело дышала и едва переводила дух, когда они с Ауэрбахом
добрались до предместья Ламара, но держалась стойко.
-- Иди в госпиталь, чего ты ждешь? Там наверняка требуются лишние руки.
-- Хорошо, -- ответила она и поспешила прочь.
Он кивнул ей вслед. Если даже позднее она и не вспомнит о том, что
сходила по нему с ума, все равно лучше видеть ее занимающейся делом, чем
прячущейся в жалкой маленькой комнатке наедине с Библией.
Едва она исчезла за углом, как он сразу забыл о ней. Он рванулся к
баракам через хаос, воцарившийся на улицах: Цепочки людей передавали ведра с
водой и заливали огонь. Не каждый пожар можно было потушить: в эти дни Ламар
зависел от воды из колодцев, и ее было недостаточно, чтобы погасить пламя.
Раненые мужчины и женщины кричали и плакали. И раненые лошади тоже -- по
крайней мере одна бомба попала в конюшню. Несколько лошадей вырвалось
наружу. Они носились по улицам, шарахались от пожаров, лягались в панике,
мешая людям, которые старались помочь им.
-- Капитан Ауэрбах, сэр! -- прокричал кто-то прямо в ухо Раису.
Он подпрыгнул и повернулся на месте. Его помощник, лейтенант Билл
Магрудер, стоял рядом с ним. Свет пожара осветил лицо Магрудера, покрытое
таким слоем сажи, что его можно было принять за актера в гриме негра.
-- Рад видеть вас целым, сэр.
-- Я в полном порядке, -- сказал Ауэрбах. Как ни абсурдно, он
чувствовал себя виноватым за то, что не оказался под бомбежкой ящеров. --
Что происходит?
-- Сэр, все не очень хорошо, и мы понесли порядочные потери -- в людях,
лошадях...
Мимо пробежала лошадь с тлеющей гривой. Билл махнул рукой в ее сторону.
-- Боеприпасы, которые мы накопили, тоже пропали. Эти ублюдки так по
Ламару еще не били.
Он хлопнул руками по бедрам. Ауэрбах понял. Из-за того, что чужаки не
очень часто поступали по-новому, можно было подумать, что они вообще не
делают ничего нового. Такой вывод может стать последней ошибкой в жизни.
Потеря боеприпасов была невосполнима.
-- Похоже, мы можем забыть о завтрашнем задании, -- сказал Ауэрбах.
-- Боюсь, что так, капитан. -- Магрудер скривился. -- Пройдет немало
времени, прежде чем мы снова сможем об этом подумать. -- Его мягкий акцент
уроженца Виргинии делал его слова еще печальнее. -- Не знаю, как там с
производством, но доставка из одного места в другое теперь не слишком
сложна.
-- Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, -- сказал Ауэрбах. Он
ударил кулаком по бедру. -- Черт побери, если бы мы взорвали один из их
космических кораблей, мы по-настоящему заставили бы их задуматься.
-- Я тоже так думаю, -- сказал Магрудер. -- Кто-то это сделает -- тут я
с вами согласен. Только, похоже, это будем не мы. -- Он процитировал военную
поговорку. -- "Никакой план не выживает после контакта с противником".
-- Досадная и печальная истина, -- сказал Ауэрбах. -- Враг, эта грязная
собака, идет и действует по собственным планам. -- Он рассмеялся, хотя
испытывал боль. -- Сегодня этому сукину сыну повезло.
-- Наверняка. -- Магрудер оглядел развалины, которые были Ламаром. --
Их нынешний ночной план сработал прекрасно.
Ламар превратился в развалины.
* * *
Зэки, пробывшие в гулаге рядом с Петрозаводском в течение какого-то
времени, описывали погоду, как девять месяцев лютой зимы и три -- плохого
катания на лыжах. А это ведь были русские, привыкшие к зиме в отличие от
Давида Нуссбойма. Он не мог понять, взойдет ли когда-нибудь солнце,
перестанет ли когда-нибудь падать снег.
Ночью было плохо. Даже когда в печи, стоявшей посередине барака, горел
огонь, его все равно донимал жестокий холод. Нуссбойм был новичком,
политическим заключенным, а не обычным вором, и вдобавок к тому еще и
евреем. За это ему достались нары на самом верху, вдали от печи и вплотную к
щелястой стене, так что ледяной сквозняк постоянно играл на его спине или
груди. Ему также досталась обязанность приносить среди ночи и высыпать в
печь угольную пыль -- а еще побои, если он не просыпался вовремя и остальные
тоже замерзали.
-- Заткни пасть, проклятый жид, или потеряешь право на переписку, --
предупредил его один из блатных, когда он застонал после пинка под ребра.
-- Как будто у меня есть кому писать, -- сказал он Ивану Федорову,
который попал в этот же самый лагерь и, не имея связей среди блатных,
получил такие же незавидные нары.
Хотя и наивный, как всякий русский, Федоров понимал лагерный язык
гораздо лучше Нуссбойма.
-- Ты -- глупый жид, -- сказал он без ненависти, которую вкладывал в
это слово блатной. -- Если тебя лишают права переписки, этот значит, что ты
слишком мертв, чтобы кому-то писать.
-- О! -- сказал Нуссбойм упавшим голосом.
Он крепко обхватил себя за бока и задумался, не сказаться ли больным.
Короткого размышления было достаточно, чтобы отбросить эту мысль. Если ему
не поверят, его опять побьют. А если поверят, так борщ и щи в больнице будут
еще более жидкими и водянистыми, чем та ужасная еда, которой они кормят
обычных зэков. Может быть, существует теория, согласно которой больной
человек не сможет переварить то, что дается при обычном питании. Так что
если зэк поступал в больницу слишком больным, живым он оттуда вообще не
выходил.
Он свернулся калачиком под потертым одеялом, не снимая одежды, и
постарался не обращать внимания на боль в ребрах и на вшей, которые ползали
по нему. Вши были у всех. Нет смысла переживать по этому поводу -- хотя это
и противно. Он никогда не думал о себе, что слишком привередлив, но
жизненные принципы, к которым он был приучен, слишком отличались от
гулаговских.
Постепенно он погрузился в тяжелую дремоту. Труба, возвестившая
утренний сбор, заставила его дернуться, словно он схватился за электрическую
изгородь. Лагерь возле Петрозаводска такой роскошью не обладал: колючей
проволоки было достаточно, чтобы удерживать подобных ему зэков.
Кашляя, ворча и ругаясь, зэки построились, чтобы охранники могли
пересчитать их и убедиться, что никто не исчез в разреженном воздухе.
Снаружи все было черно, как смола, стоял чертовский холод: Петрозаводск,
столица Карельской Советской Социалистической Республики, находился гораздо
севернее Ленинграда. Некоторые из охранников плохо считали и заставили
повторить перекличку. В результате процедура затянулась и стала еще
отвратнее. Охранников это не волновало. У них были теплая одежда, теплые
бараки и вдоволь еды. Что им было беспокоиться?
Щи из лагерной кухни, которые предстояло проглотить Нуссбойму, могли
быть горячими, но к моменту, когда их налили в его жестяную миску, они были
чуть теплыми: еще через пятнадцать минут они превратились бы в мороженое со
вкусом капусты. К щам он получил ломоть черствого черного хлеба -- обычный
паек, недостаточный, чтобы наесться. Часть хлеба он съел, остаток убрал в
карман своих ватных штанов на будущее.
-- Теперь я готов пойти рубить деревья, -- произнес он звенящим
голосом, который прозвучал бы фальшиво, даже если бы он позавтракал
бифштексами с яйцом, столько, сколько могло в него влезть.
Некоторые из зэков, понимавшие по-польски, рассмеялись. Это _было_
забавно. Было бы еще забавнее, если бы он не сидел на голодном пайке,
недостаточном даже для человека, которому не надо заниматься тяжелым
физическим трудом.
-- Работайте лучше! -- орали охранники.
Наверное, они ненавидели заключенных, за которыми должны были
наблюдать. Хотя им не приходилось работать самим, все равно они должны были
идти в холодный лес, вместо того чтобы вернуться в бараки.
Вместе с остальными людьми из своей группы Нуссбойм поплелся получать
топор: большой, неудобный, с тяжелым топорищем и тупым лезвием. Русские
могли бы более эффективно использовать труд зэков, если бы снабдили их
инструментом получше, но, похоже, о таких вещах они не беспокоились. Если
вам придется работать чуть дольше, значит, так и надо. А если вы повалитесь
в снег и умрете, другой заключенный встанет на ваше место на следующее утро.
Когда зэки двинулись в сторону леса, Нуссбойм вспомнил анекдот, который
он слышал, когда один немецкий охранник в Лодзи рассказывал его другому. Он
переделал его на советский лад.
-- Летят в самолете Сталин, Молотов и Берия. Самолет разбился. Никого в
живых. Кто спасся?
Иван Федоров наморщил лоб.
-- Раз никого в живых, как кто-то мог спастись?
-- Это шутка, дурак, -- присвистнул один из зэков и повернулся к
Нуссбойму. -- Ладно, еврей, сдаюсь. Так кто?
-- Русский народ, -- ответил Нуссбойм.
Федоров по-прежнему не мог понять. А второй зэк скривился, узкое лицо
его растянулось, чтобы вместить улыбку.
-- Неплохо, -- сказал он так, словно сделал большую уступку. --
Вообще-то надо поменьше болтать. Пошутишь там, где слишком много
политических, и кто-нибудь из них выдаст тебя охранникам.
Нуссбойм закатил глаза.
-- Я и так уже здесь. Что еще они могут сделать мне?
-- Ха! -- хохотнул второй зэк. -- Это мне нравится.
После некоторого размышления он протянул руку, одетую в рукавицу.
-- Антон Михайлов.
Как и большинство заключенных в лагере, он не употреблял отчество.
-- Давид Аронович Нуссбойм, -- ответил Нуссбойм, стараясь выглядеть
вежливым.
В лодзинском гетто он смог выделиться, может, удастся повторить это
чудо и здесь.
-- Пошевеливайтесь! -- закричал Степан Рудзутак, старший бригады. -- Не
сделаем нормы, будем голодать еще больше.
-- Да, Степан, -- хором ответили заключенные.
Прозвучало это покорно. Они покорились, те, кто был в гулаге с 1937
года и даже дольше, не то что новичок Нуссбойм. Даже обычного лагерного
пайка было недостаточно, чтобы поддерживать силы человека. Но его урезали,
если вы не выполняли норму, после чего очень скоро им приходилось бросать
вас в снег, чтобы сохранить тело, пока не оттает земля и можно будет
похоронить вас.
Антон Михайлов буркнул:
-- Даже если мы будем работать, как стахановцы, все равно сдохнем от
голода.
-- Meshuggeh, -- сказал Нуссбойм.
Тот, кто перевыполнял норму, получал прибавку хлеба. Но никакая
прибавка не соответствовала труду, который следовало затратить, чтобы
добиться перевыполнения при норме в шесть с половиной кубических ярдов на
человека в день.
-- Ты говоришь, как жид, -- сказал Михайлов.
Его серые глаза мигали над тряпкой, которой он закрывал от холода нос и
рот. Нуссбойм пожал плечами. Как и Федоров, Михайлов говорил без злости.
Возле деревьев снега намело по грудь. Нуссбойм и Михайлов стали
утаптывать его валенками. Без этих сапог из толстого войлока Нуссбойм давно
бы отморозил ноги. Без приличной обуви никто здесь не смог бы работать. Даже
охранники из НКВД понимали это. Они не хотели убивать вас сразу: они хотели,
чтобы вы вначале поработали.
Как только они утоптали снег ниже колен, то с топорами набросились на
сосну. Нуссбойм до Карелии не срубил в жизни ни одного дерева: его вполне бы
устроило, если бы ему и не пришлось их рубить. Но его желания, конечно,
никого не беспокоили. Если бы он не рубил деревья, его бы выкинули -- без
колебаний и жалости.
Он был по-прежнему неуклюж в работе. Рукавицы на вате мешали, хотя, как
и валенки, они защищали его во время работы от холода. Топор часто
поворачивался в его неопытных руках, и тогда он наносил удар по стволу не
лезвием топора, а плашмя. Когда так получалось, он чувствовал отдачу,
сотрясавшую его до самых плеч, а топорище жалило руки, словно рой пчел.
-- Неуклюжий дурак! -- кричал на него Михайлов с другой стороны сосны.
Затем то же самое случилось с ним, и он запрыгал по снегу, выкрикивая
ругательства. Нуссбойм оказался достаточно невоспитанным, чтобы громко
рассмеяться.
Дерево начало раскачиваться и стонать, затем внезапно повалилось.
-- Берегись! -- заорали они оба, чтобы предостеречь остальных членов
бригады и заставить их освободить путь.
Если бы сосна упала на охранников, это тоже было бы чертовски плохо, но
и они разбежались. Глубокий снег заглушил шум от падения сосны, хотя
несколько ветвей, покрытых толстым слоем льда, обломились со звуком
наподобие выстрелов.
Михайлов захлопал, Нуссбойм испустил ликующий вопль.
-- Нам меньше работы! -- одновременно воскликнули они.
Им еще предстояло отрубить ветви от ствола, и те, что обломились сами,
облегчили им жизнь. В гулаге это не часто случается. Работы и так оставалось
довольно много. Обломанные ветви следовало отыскать в снегу, отрубить
оставшиеся, а потом сложить все в общую кучу.
-- Удачно, -- сказал Нуссбойм.
Части тела, открытые морозу, замерзли. Но под ватником и ватными
штанами он был мокрым от пота. Он показал на снег, прилипший к зеленым,
наполненным соком сосновым сучьям.
-- Как вы можете их жечь по такой погоде?
-- Да их почти и не жгут, -- отвечал другой зэк. -- У ящеров есть
привычка бомбить все, что дымится, поэтому мы этого больше не делаем.
Нуссбойм был не против постоять и поговорить, но и замерзнуть он тоже
не хотел.
-- Пойдем возьмем пилу, -- сказал он. -- Чем скорее придем, тем больше
шансов выбрать хорошую.
У лучшей пилы ручки были окрашены в красный цвет. Она была не занята,
но Нуссбойм и Михайлов не взяли ее. Этой пилой могли пользоваться только
Степан Рудзутак и помощник бригадира, казах по фамилии Усманов. Нуссбойм
схватил другую пилу, которая, насколько он помнил, была вполне приличной.
Михайлов одобрительно кивнул, и они вернулись к поваленному дереву.
Туда и сюда, вперед и назад, все больше сгибаясь по мере того, как пила
врезалась глубже, вовремя убери ноги -- чтобы отпиленное дерево не
размозжило пальцы. Затем отодвинься вдоль по стволу на треть метра и повтори
все снова. Затем еще и еще. Через некоторое время превращаешься в поршень.
Во время работы вы слишком заняты и слишком утомлены, чтобы размышлять.
-- Перерыв на обед! -- заорал Рудзутак.
Нуссбойм поднял глаза в тупом недоумении. Что, прошло уже полдня?
Кухонные рабочие ворчали: им пришлось покинуть теплые кухни и выйти
наружу, чтобы накормить рабочие бригады так далеко в лесу. Теперь они орали
на зэков, веля поторапливаться, чтобы их драгоценные хрупкие организмы могли
вернуться обратно.
Некоторые лесорубы выкрикивали оскорбления кухонным работникам.
Нуссбойм видел, как Рудзутак закатил глаза. Он был новичком, но здесь учили
лучше, чем в лодзинском гетто. Повернувшись к Михайлову, он сказал:
-- Только дурак оскорбляет человека, который собирается кормить его.
-- Ты не так глуп, как кажешься, -- ответил русский.
Он ел суп -- на этот раз им дали не щи, а какую-то мещанину из крапивы
и других трав, -- торопясь, чтобы не упустить остатки тепла в жидкости,
затем пару раз откусил от своего ломтя хлеба и спрятал остаток в карман
штанов.
Нуссбойм съел весь свой хлеб. Поднявшись с места, он почувствовал, что
окоченел. Это случалось почти каждый день. Несколько минут работы с пилой
вылечили его. Туда и сюда, вперед и назад, нагибайся ниже, отдерни ноги,
сдвинься дальше по стволу... Разум спал. Когда Рудзутак закричал бригаде о
конце смены, ему пришлось посмотреть вокруг, чтобы понять, сколько поленьев
он нарезал. Достаточно, чтобы они с Михайловым выполнили норму, -- да и
остальные в бригаде тоже поработали неплохо. Они погрузили кругляки на сани
и поволокли их в лагерь. Поверх расположилась пара охранников. Зэки не
сказали ни слова. А если бы сказали, те могли бы сесть им на шею.
-- Может, сегодня вечером к каше дадут еще и селедки, -- сказал
Михайлов.
Нуссбойм кивнул, шагая впереди. Так или иначе, есть что предвкушать.
* * *
Кто-то постучал в дверь маленькой комнатки Лю Хань в пекинских
меблирашках. Ее сердце подпрыгнуло. Нье Хо-Т'инг отсутствовал в городе
долгое время -- то по одному делу, то по другому. Она знала, что он ведет с
японцем переговоры, которые возмущали ее, но она не смогла переспорить его
до отъезда. Военная необходимость была для него важнее всего остального,
даже ее самой.
В этом он был совершенно честным. Она понимала, что он не может
принадлежать ей, и тем не менее продолжала заботиться о нем. Большинство
мужчин, которых она видела, обещали -- и нарушали свои обещания, после чего
отрицали, что они что-то обещали или сделали то, что сделали, или же и то и
другое одновременно. "Обычно и то и другое", -- подумала она, поджав губы.
Стук раздался снова -- громче и настойчивее. Она поднялась на ноги.
Если стучал Нье, значит, он не улегся в постель с какой-нибудь первой же
легкомысленной девчонкой, с которой встретился, когда его рожок потяжелел.
Если так, это хорошо характеризует его -- и означает, что она обязана быть
теперь особенно благодарной.
Улыбаясь, она поспешила к двери, подняла запор и распахнула ее. Но в
коридоре оказался не Нье, а его помощник, Хсиа Шу-Тао. Улыбка исчезла с ее
лица, она поспешила вытянуться, как солдат, пряча аппетитное покачивание
бедрами, которое приготовила для Нье.
Но она опоздала. Широкое уродливое лицо Хсиа расплылось в распутной
улыбке.
-- Какая привлекательная женщина! -- сказал он и сплюнул на пол.
Он никогда и никому не давал позабыть, что происходит из крестьян, и
считал малейшее проявление вежливости буржуазным притворством и признаком
контрреволюционности.
-- Что вы хотите? -- холодно спросила Лю Хань.
Она знала наиболее вероятный ответ, хотя могла и ошибаться. Был по
крайней мере шанс, что Хсиа пришел сюда по партийным делам, а не в надежде
вдвинуть свой Гордый Пестик в ее Яшмовые Ворота.
Она не отодвинулась, чтобы пропустить его в комнату, но он все равно
вошел. Он был приземистый и широкоплечий -- сильный, как бык. Он мог бы
пройти прямо по ней, если бы она не уступила ему дорогу. Впрочем, он
по-прежнему старался говорить приветливо:
-- Вы прекрасно сработали, помогая взорвать маленьких чешуйчатых
дьяволов бомбами в оборудовании зверинцев. это было умно придумано, и я это
отмечаю.
-- Это ведь было очень давно, -- сказала Лю Хань. -- К чему выбирать
это время, чтобы прийти и говорить мне комплименты?
-- Любое время -- хорошее время. -- ответил Хсиа Шу-Тао.
Небрежным пинком он захлопнул дверь. Лю Хань точно знала, что это
означает. Она начала беспокоиться. В послеполуденное время в меблирашках
находилось мало народа. Она пожалела, что открыла дверь. Хсиа продолжил:
-- Я уже давно положил на вас глаз, вы знаете это?
Лю Хань знала это очень хорошо.
-- Я не ваша женщина. Мой друг -- Нье Хо-Т'инг.
Может быть, это заставит его вспомнить, что не дело -- приходить сюда и
обнюхивать ее. Он уважал Нье и делал все, что тот приказывал -- во всяком
случае, когда эти приказы не относились к женщинам.
Хсиа рассмеялся. Лю Хань ничего забавного не видела.
-- Он ведь хороший коммунист, наш Нье. Он не откажется поделиться тем,
чем обладает.
И он набросился на нее.
Она попыталась оттолкнуть его. Он снова засмеялся -- он был гораздо
сильнее. Когда он попытался поцеловать ее, она попробовала кусаться. Без
малейшего видимого гнева он ударил ее по лицу. Его член, большой и толстый,
упирался ей в бедро. Он швырнул ее на сваленные в углу комнаты постельные
принадлежности, опустился на пол рядом и начал стягивать с нее черные
хлопчатобумажные брюки.
Чувствуя боль и ошеломление, она некоторое время лежала, не
сопротивляясь. В мыслях она унеслась к тем печальным дням на самолете
маленьких чешуйчатых дьяволов, самолете, который никогда не садится на
землю. Маленькие дьяволы приводили мужчин в ее металлическую клетку, и те
делали свое дело независимо от того, хотела она их или нет. Она была
женщиной: чешуйчатые дьяволы умертвили бы ее, если бы она сопротивлялась.
Что ей оставалось делать? Она была невежественной крестьянкой, которая умела
только подчиняться, что бы ни требовали от нее.
Больше она такой не была. Вместо страха и покорности теперь ее охватила
ярость -- кровоточащая и огненная, как взрыв. Хсиа Шу-Тао стянул ее брюки и
швырнул в стену. Затем стянул до половины свои собственные штаны. Головка
его органа ткнулась в голое бедро Лю Хань.
Она согнула колено и изо всех сил ударила его в пах.
Его глаза широко раскрылись и стали круглыми, как у иностранного
дьявола -- с белой полосой вокруг радужки. Он издал наполовину стон,
Затем она поцеловала его.
-- У-ух! -- сказал он немного погодя -- шумный выдох поднялся паром.
Весна была близка, но ночью этого не ощущалось. Зато холод давал ему
дополнительное оправдание, чтобы так крепко прижимать ее к себе.
После очередного поцелуя Пенни откинула назад голову и стала смотреть в
ночное небо чуть прикрытыми глазами.
Она не могла бы сделать ему более явное предложение, даже если бы
выгравировала его на тарелке. Ее шея была белой, как молоко, в свете звезд.
Он начал нагибаться, чтобы поцеловать ее, затем остановился.
Она заметила это. Ее глаза широко раскрылись.
-- В чем дело? -- спросила она уже не хрипловатым, а несколько
сварливым голосом.
-- Здесь холодно, -- сказал он, что было правдой, но не всей правдой.
Теперь она негодующе выдохнула.
-- Нам не холодно, -- сказала она, -- особенно когда мы делаем... вы
знаете.
Он хотел ее. Они оба были в длинных теплых пальто. Но он помнил, через
что она прошла. Она, конечно, не героиня сказки о принцессе на горошине, но
у него и в мыслях не было стянуть с нее грубое одеяние и уложить девушку в
грязь, независимо от того, сколько он об этом думал, когда приглашал ее
прогуляться с ним.
Он пытался изложить это словами, понятными и ему, и ей.
-- Кажется, как-то не очень честно, не потому, что ты очень долго была
в таком бедственном положении. Я хочу быть уверен, что с тобой все в
порядке, прежде чем я...
"Прежде чем я -- что?"
Если бы он хотел уложить ее в постель, все было бы просто. Но его
безумно интересовала она сама.
-- Я прекрасно себя чувствую, -- негодующе сказала она. -- Да, я тяжело
перенесла смерть отца, но теперь я с этим справилась. Мне хорошо, как
никогда.
-- Я понимаю, -- сказал он.
Он не хотел спорить с ней. Но когда люди поднимаются из трясины к
облакам слишком быстро, они плохо отдают себе отчет в происходящем. Похоже,
ее поездка еще продолжалась.
-- Тогда решено, -- сказала она, как будто все и вправду было решено.
-- Постой, давай сделаем так, -- сказал он. -- Подожди, когда я вернусь
со следующего задания. Будет достаточно времени, чтобы сделать все, что мы
захотим.
"И у тебя будет больше возможностей разобраться с собой и убедиться,
что ты не просто бросилась на первого попавшегося парня".
Она надула губы.
-- Но ведь ты будешь отсутствовать долгое время. Рэйчел сказала, что
это следующее задание -- не просто рейд. Она сказала, что вы собираетесь
попытаться повредить космический корабль ящеров.
-- Ей не следовало говорить этого, -- рассердился Ауэрбах.
Секретность для него была естественной -- всю свою взрослую жизнь он
был солдатом. Он знал, что Пенни не побежит болтать к ящерам, но кому еще
Рэйчел рассказала о запланированном ударе? А куда пошел слух дальше? В
Соединенных Штатах люди не часто шли на сотрудничество с ящерами, по крайней
мере в тех местностях, которые оставались свободными, но и такое случалось.
И Рэйчел, и Пенни сталкивались с предателями. Тем не менее Рэйчел
проболталась. Это было не очень хорошо.
-- Может быть, ей и не следовало этого говорить, но она сказала, и
поэтому я знаю, -- сказала Пенни, качнув головой. Показалось, она добавила:
"Так что давай сейчас". -- А если я найду кого-нибудь еще, пока ты
отсутствуешь, мистер Ране Ауэрбах? Что тогда?
Ему хотелось рассмеяться. Он старался быть заботливым и разумным -- и
куда он попал? На сковородку.
-- Если ты это сделаешь, -- сказал он, -- ты не станешь рассказывать
ему о нас, не так ли?
Она посмотрела на него.
-- Думаешь, у тебя есть все ответы, не так ли?
-- Помолчи-ка минутку, -- сказал он.
Он не собирался обрывать разговор: причина была в другом.
Пенни собралась ответить резкостью, но затем она тоже услышала далекий
гул в небе. Он становился все громче.
-- Это самолеты ящеров, так ведь? -- спросила она, словно надеясь, что
он будет ей возражать. Ему бы хотелось, чтобы она ошиблась.
-- Наверняка они, -- сказал он. -- Очень много. Обычно они летят выше в
начале пути, затем снижаются, чтобы нанести удар. Не знаю, почему они на
этот раз действуют иначе, разве что...
Прежде чем он смог закончить предложение, начала бить зенитная
артиллерия, сначала к востоку от Ламара, а затем в самом городе. Трассы
снарядов и их разрывы осветили ночное небо, перекрыв сияние звезд. Даже
вдали от Ламара грохот стоял ошеломляющий. Шрапнель сыпалась вниз, словно
горячие зазубренные градины. Если такая попадет в голову, дело кончится
расколотым черепом. Ауэрбах пожалел, что на нем нет каски. Когда приглашаешь
красивую девушку на прогулку, обычно о таких вещах не беспокоишься.
Он увидел боевые самолетов ящеров только тогда, когда они закончили
бомбежку и обстрел ракетами Ламара. Он разглядел пламя, вырывавшееся из
труб. После нападения они встали на хвосты и взлетели ввысь, как ракеты. Он
насчитал девять машин, три звена по три.
-- Мне надо вернуться, -- сказал он и поспешил в сторону Ламара.
Пенни побежала рядом с ним, ее туфли вскоре стали чавкать по грязи так
же, как его сапоги.
Самолеты ящеров вернулись к Ламару раньше, чем гулявшие добрались до
цели. Самолеты нанесли по городу еще один удар, а затем улетели на восток.
Зенитная артиллерия продолжала палить и после того, как они улетели. Так
было всегда после воздушных налетов. А когда орудия били по настоящим целям,
попадали крайне редко.
Пенни тяжело дышала и едва переводила дух, когда они с Ауэрбахом
добрались до предместья Ламара, но держалась стойко.
-- Иди в госпиталь, чего ты ждешь? Там наверняка требуются лишние руки.
-- Хорошо, -- ответила она и поспешила прочь.
Он кивнул ей вслед. Если даже позднее она и не вспомнит о том, что
сходила по нему с ума, все равно лучше видеть ее занимающейся делом, чем
прячущейся в жалкой маленькой комнатке наедине с Библией.
Едва она исчезла за углом, как он сразу забыл о ней. Он рванулся к
баракам через хаос, воцарившийся на улицах: Цепочки людей передавали ведра с
водой и заливали огонь. Не каждый пожар можно было потушить: в эти дни Ламар
зависел от воды из колодцев, и ее было недостаточно, чтобы погасить пламя.
Раненые мужчины и женщины кричали и плакали. И раненые лошади тоже -- по
крайней мере одна бомба попала в конюшню. Несколько лошадей вырвалось
наружу. Они носились по улицам, шарахались от пожаров, лягались в панике,
мешая людям, которые старались помочь им.
-- Капитан Ауэрбах, сэр! -- прокричал кто-то прямо в ухо Раису.
Он подпрыгнул и повернулся на месте. Его помощник, лейтенант Билл
Магрудер, стоял рядом с ним. Свет пожара осветил лицо Магрудера, покрытое
таким слоем сажи, что его можно было принять за актера в гриме негра.
-- Рад видеть вас целым, сэр.
-- Я в полном порядке, -- сказал Ауэрбах. Как ни абсурдно, он
чувствовал себя виноватым за то, что не оказался под бомбежкой ящеров. --
Что происходит?
-- Сэр, все не очень хорошо, и мы понесли порядочные потери -- в людях,
лошадях...
Мимо пробежала лошадь с тлеющей гривой. Билл махнул рукой в ее сторону.
-- Боеприпасы, которые мы накопили, тоже пропали. Эти ублюдки так по
Ламару еще не били.
Он хлопнул руками по бедрам. Ауэрбах понял. Из-за того, что чужаки не
очень часто поступали по-новому, можно было подумать, что они вообще не
делают ничего нового. Такой вывод может стать последней ошибкой в жизни.
Потеря боеприпасов была невосполнима.
-- Похоже, мы можем забыть о завтрашнем задании, -- сказал Ауэрбах.
-- Боюсь, что так, капитан. -- Магрудер скривился. -- Пройдет немало
времени, прежде чем мы снова сможем об этом подумать. -- Его мягкий акцент
уроженца Виргинии делал его слова еще печальнее. -- Не знаю, как там с
производством, но доставка из одного места в другое теперь не слишком
сложна.
-- Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, -- сказал Ауэрбах. Он
ударил кулаком по бедру. -- Черт побери, если бы мы взорвали один из их
космических кораблей, мы по-настоящему заставили бы их задуматься.
-- Я тоже так думаю, -- сказал Магрудер. -- Кто-то это сделает -- тут я
с вами согласен. Только, похоже, это будем не мы. -- Он процитировал военную
поговорку. -- "Никакой план не выживает после контакта с противником".
-- Досадная и печальная истина, -- сказал Ауэрбах. -- Враг, эта грязная
собака, идет и действует по собственным планам. -- Он рассмеялся, хотя
испытывал боль. -- Сегодня этому сукину сыну повезло.
-- Наверняка. -- Магрудер оглядел развалины, которые были Ламаром. --
Их нынешний ночной план сработал прекрасно.
Ламар превратился в развалины.
* * *
Зэки, пробывшие в гулаге рядом с Петрозаводском в течение какого-то
времени, описывали погоду, как девять месяцев лютой зимы и три -- плохого
катания на лыжах. А это ведь были русские, привыкшие к зиме в отличие от
Давида Нуссбойма. Он не мог понять, взойдет ли когда-нибудь солнце,
перестанет ли когда-нибудь падать снег.
Ночью было плохо. Даже когда в печи, стоявшей посередине барака, горел
огонь, его все равно донимал жестокий холод. Нуссбойм был новичком,
политическим заключенным, а не обычным вором, и вдобавок к тому еще и
евреем. За это ему достались нары на самом верху, вдали от печи и вплотную к
щелястой стене, так что ледяной сквозняк постоянно играл на его спине или
груди. Ему также досталась обязанность приносить среди ночи и высыпать в
печь угольную пыль -- а еще побои, если он не просыпался вовремя и остальные
тоже замерзали.
-- Заткни пасть, проклятый жид, или потеряешь право на переписку, --
предупредил его один из блатных, когда он застонал после пинка под ребра.
-- Как будто у меня есть кому писать, -- сказал он Ивану Федорову,
который попал в этот же самый лагерь и, не имея связей среди блатных,
получил такие же незавидные нары.
Хотя и наивный, как всякий русский, Федоров понимал лагерный язык
гораздо лучше Нуссбойма.
-- Ты -- глупый жид, -- сказал он без ненависти, которую вкладывал в
это слово блатной. -- Если тебя лишают права переписки, этот значит, что ты
слишком мертв, чтобы кому-то писать.
-- О! -- сказал Нуссбойм упавшим голосом.
Он крепко обхватил себя за бока и задумался, не сказаться ли больным.
Короткого размышления было достаточно, чтобы отбросить эту мысль. Если ему
не поверят, его опять побьют. А если поверят, так борщ и щи в больнице будут
еще более жидкими и водянистыми, чем та ужасная еда, которой они кормят
обычных зэков. Может быть, существует теория, согласно которой больной
человек не сможет переварить то, что дается при обычном питании. Так что
если зэк поступал в больницу слишком больным, живым он оттуда вообще не
выходил.
Он свернулся калачиком под потертым одеялом, не снимая одежды, и
постарался не обращать внимания на боль в ребрах и на вшей, которые ползали
по нему. Вши были у всех. Нет смысла переживать по этому поводу -- хотя это
и противно. Он никогда не думал о себе, что слишком привередлив, но
жизненные принципы, к которым он был приучен, слишком отличались от
гулаговских.
Постепенно он погрузился в тяжелую дремоту. Труба, возвестившая
утренний сбор, заставила его дернуться, словно он схватился за электрическую
изгородь. Лагерь возле Петрозаводска такой роскошью не обладал: колючей
проволоки было достаточно, чтобы удерживать подобных ему зэков.
Кашляя, ворча и ругаясь, зэки построились, чтобы охранники могли
пересчитать их и убедиться, что никто не исчез в разреженном воздухе.
Снаружи все было черно, как смола, стоял чертовский холод: Петрозаводск,
столица Карельской Советской Социалистической Республики, находился гораздо
севернее Ленинграда. Некоторые из охранников плохо считали и заставили
повторить перекличку. В результате процедура затянулась и стала еще
отвратнее. Охранников это не волновало. У них были теплая одежда, теплые
бараки и вдоволь еды. Что им было беспокоиться?
Щи из лагерной кухни, которые предстояло проглотить Нуссбойму, могли
быть горячими, но к моменту, когда их налили в его жестяную миску, они были
чуть теплыми: еще через пятнадцать минут они превратились бы в мороженое со
вкусом капусты. К щам он получил ломоть черствого черного хлеба -- обычный
паек, недостаточный, чтобы наесться. Часть хлеба он съел, остаток убрал в
карман своих ватных штанов на будущее.
-- Теперь я готов пойти рубить деревья, -- произнес он звенящим
голосом, который прозвучал бы фальшиво, даже если бы он позавтракал
бифштексами с яйцом, столько, сколько могло в него влезть.
Некоторые из зэков, понимавшие по-польски, рассмеялись. Это _было_
забавно. Было бы еще забавнее, если бы он не сидел на голодном пайке,
недостаточном даже для человека, которому не надо заниматься тяжелым
физическим трудом.
-- Работайте лучше! -- орали охранники.
Наверное, они ненавидели заключенных, за которыми должны были
наблюдать. Хотя им не приходилось работать самим, все равно они должны были
идти в холодный лес, вместо того чтобы вернуться в бараки.
Вместе с остальными людьми из своей группы Нуссбойм поплелся получать
топор: большой, неудобный, с тяжелым топорищем и тупым лезвием. Русские
могли бы более эффективно использовать труд зэков, если бы снабдили их
инструментом получше, но, похоже, о таких вещах они не беспокоились. Если
вам придется работать чуть дольше, значит, так и надо. А если вы повалитесь
в снег и умрете, другой заключенный встанет на ваше место на следующее утро.
Когда зэки двинулись в сторону леса, Нуссбойм вспомнил анекдот, который
он слышал, когда один немецкий охранник в Лодзи рассказывал его другому. Он
переделал его на советский лад.
-- Летят в самолете Сталин, Молотов и Берия. Самолет разбился. Никого в
живых. Кто спасся?
Иван Федоров наморщил лоб.
-- Раз никого в живых, как кто-то мог спастись?
-- Это шутка, дурак, -- присвистнул один из зэков и повернулся к
Нуссбойму. -- Ладно, еврей, сдаюсь. Так кто?
-- Русский народ, -- ответил Нуссбойм.
Федоров по-прежнему не мог понять. А второй зэк скривился, узкое лицо
его растянулось, чтобы вместить улыбку.
-- Неплохо, -- сказал он так, словно сделал большую уступку. --
Вообще-то надо поменьше болтать. Пошутишь там, где слишком много
политических, и кто-нибудь из них выдаст тебя охранникам.
Нуссбойм закатил глаза.
-- Я и так уже здесь. Что еще они могут сделать мне?
-- Ха! -- хохотнул второй зэк. -- Это мне нравится.
После некоторого размышления он протянул руку, одетую в рукавицу.
-- Антон Михайлов.
Как и большинство заключенных в лагере, он не употреблял отчество.
-- Давид Аронович Нуссбойм, -- ответил Нуссбойм, стараясь выглядеть
вежливым.
В лодзинском гетто он смог выделиться, может, удастся повторить это
чудо и здесь.
-- Пошевеливайтесь! -- закричал Степан Рудзутак, старший бригады. -- Не
сделаем нормы, будем голодать еще больше.
-- Да, Степан, -- хором ответили заключенные.
Прозвучало это покорно. Они покорились, те, кто был в гулаге с 1937
года и даже дольше, не то что новичок Нуссбойм. Даже обычного лагерного
пайка было недостаточно, чтобы поддерживать силы человека. Но его урезали,
если вы не выполняли норму, после чего очень скоро им приходилось бросать
вас в снег, чтобы сохранить тело, пока не оттает земля и можно будет
похоронить вас.
Антон Михайлов буркнул:
-- Даже если мы будем работать, как стахановцы, все равно сдохнем от
голода.
-- Meshuggeh, -- сказал Нуссбойм.
Тот, кто перевыполнял норму, получал прибавку хлеба. Но никакая
прибавка не соответствовала труду, который следовало затратить, чтобы
добиться перевыполнения при норме в шесть с половиной кубических ярдов на
человека в день.
-- Ты говоришь, как жид, -- сказал Михайлов.
Его серые глаза мигали над тряпкой, которой он закрывал от холода нос и
рот. Нуссбойм пожал плечами. Как и Федоров, Михайлов говорил без злости.
Возле деревьев снега намело по грудь. Нуссбойм и Михайлов стали
утаптывать его валенками. Без этих сапог из толстого войлока Нуссбойм давно
бы отморозил ноги. Без приличной обуви никто здесь не смог бы работать. Даже
охранники из НКВД понимали это. Они не хотели убивать вас сразу: они хотели,
чтобы вы вначале поработали.
Как только они утоптали снег ниже колен, то с топорами набросились на
сосну. Нуссбойм до Карелии не срубил в жизни ни одного дерева: его вполне бы
устроило, если бы ему и не пришлось их рубить. Но его желания, конечно,
никого не беспокоили. Если бы он не рубил деревья, его бы выкинули -- без
колебаний и жалости.
Он был по-прежнему неуклюж в работе. Рукавицы на вате мешали, хотя, как
и валенки, они защищали его во время работы от холода. Топор часто
поворачивался в его неопытных руках, и тогда он наносил удар по стволу не
лезвием топора, а плашмя. Когда так получалось, он чувствовал отдачу,
сотрясавшую его до самых плеч, а топорище жалило руки, словно рой пчел.
-- Неуклюжий дурак! -- кричал на него Михайлов с другой стороны сосны.
Затем то же самое случилось с ним, и он запрыгал по снегу, выкрикивая
ругательства. Нуссбойм оказался достаточно невоспитанным, чтобы громко
рассмеяться.
Дерево начало раскачиваться и стонать, затем внезапно повалилось.
-- Берегись! -- заорали они оба, чтобы предостеречь остальных членов
бригады и заставить их освободить путь.
Если бы сосна упала на охранников, это тоже было бы чертовски плохо, но
и они разбежались. Глубокий снег заглушил шум от падения сосны, хотя
несколько ветвей, покрытых толстым слоем льда, обломились со звуком
наподобие выстрелов.
Михайлов захлопал, Нуссбойм испустил ликующий вопль.
-- Нам меньше работы! -- одновременно воскликнули они.
Им еще предстояло отрубить ветви от ствола, и те, что обломились сами,
облегчили им жизнь. В гулаге это не часто случается. Работы и так оставалось
довольно много. Обломанные ветви следовало отыскать в снегу, отрубить
оставшиеся, а потом сложить все в общую кучу.
-- Удачно, -- сказал Нуссбойм.
Части тела, открытые морозу, замерзли. Но под ватником и ватными
штанами он был мокрым от пота. Он показал на снег, прилипший к зеленым,
наполненным соком сосновым сучьям.
-- Как вы можете их жечь по такой погоде?
-- Да их почти и не жгут, -- отвечал другой зэк. -- У ящеров есть
привычка бомбить все, что дымится, поэтому мы этого больше не делаем.
Нуссбойм был не против постоять и поговорить, но и замерзнуть он тоже
не хотел.
-- Пойдем возьмем пилу, -- сказал он. -- Чем скорее придем, тем больше
шансов выбрать хорошую.
У лучшей пилы ручки были окрашены в красный цвет. Она была не занята,
но Нуссбойм и Михайлов не взяли ее. Этой пилой могли пользоваться только
Степан Рудзутак и помощник бригадира, казах по фамилии Усманов. Нуссбойм
схватил другую пилу, которая, насколько он помнил, была вполне приличной.
Михайлов одобрительно кивнул, и они вернулись к поваленному дереву.
Туда и сюда, вперед и назад, все больше сгибаясь по мере того, как пила
врезалась глубже, вовремя убери ноги -- чтобы отпиленное дерево не
размозжило пальцы. Затем отодвинься вдоль по стволу на треть метра и повтори
все снова. Затем еще и еще. Через некоторое время превращаешься в поршень.
Во время работы вы слишком заняты и слишком утомлены, чтобы размышлять.
-- Перерыв на обед! -- заорал Рудзутак.
Нуссбойм поднял глаза в тупом недоумении. Что, прошло уже полдня?
Кухонные рабочие ворчали: им пришлось покинуть теплые кухни и выйти
наружу, чтобы накормить рабочие бригады так далеко в лесу. Теперь они орали
на зэков, веля поторапливаться, чтобы их драгоценные хрупкие организмы могли
вернуться обратно.
Некоторые лесорубы выкрикивали оскорбления кухонным работникам.
Нуссбойм видел, как Рудзутак закатил глаза. Он был новичком, но здесь учили
лучше, чем в лодзинском гетто. Повернувшись к Михайлову, он сказал:
-- Только дурак оскорбляет человека, который собирается кормить его.
-- Ты не так глуп, как кажешься, -- ответил русский.
Он ел суп -- на этот раз им дали не щи, а какую-то мещанину из крапивы
и других трав, -- торопясь, чтобы не упустить остатки тепла в жидкости,
затем пару раз откусил от своего ломтя хлеба и спрятал остаток в карман
штанов.
Нуссбойм съел весь свой хлеб. Поднявшись с места, он почувствовал, что
окоченел. Это случалось почти каждый день. Несколько минут работы с пилой
вылечили его. Туда и сюда, вперед и назад, нагибайся ниже, отдерни ноги,
сдвинься дальше по стволу... Разум спал. Когда Рудзутак закричал бригаде о
конце смены, ему пришлось посмотреть вокруг, чтобы понять, сколько поленьев
он нарезал. Достаточно, чтобы они с Михайловым выполнили норму, -- да и
остальные в бригаде тоже поработали неплохо. Они погрузили кругляки на сани
и поволокли их в лагерь. Поверх расположилась пара охранников. Зэки не
сказали ни слова. А если бы сказали, те могли бы сесть им на шею.
-- Может, сегодня вечером к каше дадут еще и селедки, -- сказал
Михайлов.
Нуссбойм кивнул, шагая впереди. Так или иначе, есть что предвкушать.
* * *
Кто-то постучал в дверь маленькой комнатки Лю Хань в пекинских
меблирашках. Ее сердце подпрыгнуло. Нье Хо-Т'инг отсутствовал в городе
долгое время -- то по одному делу, то по другому. Она знала, что он ведет с
японцем переговоры, которые возмущали ее, но она не смогла переспорить его
до отъезда. Военная необходимость была для него важнее всего остального,
даже ее самой.
В этом он был совершенно честным. Она понимала, что он не может
принадлежать ей, и тем не менее продолжала заботиться о нем. Большинство
мужчин, которых она видела, обещали -- и нарушали свои обещания, после чего
отрицали, что они что-то обещали или сделали то, что сделали, или же и то и
другое одновременно. "Обычно и то и другое", -- подумала она, поджав губы.
Стук раздался снова -- громче и настойчивее. Она поднялась на ноги.
Если стучал Нье, значит, он не улегся в постель с какой-нибудь первой же
легкомысленной девчонкой, с которой встретился, когда его рожок потяжелел.
Если так, это хорошо характеризует его -- и означает, что она обязана быть
теперь особенно благодарной.
Улыбаясь, она поспешила к двери, подняла запор и распахнула ее. Но в
коридоре оказался не Нье, а его помощник, Хсиа Шу-Тао. Улыбка исчезла с ее
лица, она поспешила вытянуться, как солдат, пряча аппетитное покачивание
бедрами, которое приготовила для Нье.
Но она опоздала. Широкое уродливое лицо Хсиа расплылось в распутной
улыбке.
-- Какая привлекательная женщина! -- сказал он и сплюнул на пол.
Он никогда и никому не давал позабыть, что происходит из крестьян, и
считал малейшее проявление вежливости буржуазным притворством и признаком
контрреволюционности.
-- Что вы хотите? -- холодно спросила Лю Хань.
Она знала наиболее вероятный ответ, хотя могла и ошибаться. Был по
крайней мере шанс, что Хсиа пришел сюда по партийным делам, а не в надежде
вдвинуть свой Гордый Пестик в ее Яшмовые Ворота.
Она не отодвинулась, чтобы пропустить его в комнату, но он все равно
вошел. Он был приземистый и широкоплечий -- сильный, как бык. Он мог бы
пройти прямо по ней, если бы она не уступила ему дорогу. Впрочем, он
по-прежнему старался говорить приветливо:
-- Вы прекрасно сработали, помогая взорвать маленьких чешуйчатых
дьяволов бомбами в оборудовании зверинцев. это было умно придумано, и я это
отмечаю.
-- Это ведь было очень давно, -- сказала Лю Хань. -- К чему выбирать
это время, чтобы прийти и говорить мне комплименты?
-- Любое время -- хорошее время. -- ответил Хсиа Шу-Тао.
Небрежным пинком он захлопнул дверь. Лю Хань точно знала, что это
означает. Она начала беспокоиться. В послеполуденное время в меблирашках
находилось мало народа. Она пожалела, что открыла дверь. Хсиа продолжил:
-- Я уже давно положил на вас глаз, вы знаете это?
Лю Хань знала это очень хорошо.
-- Я не ваша женщина. Мой друг -- Нье Хо-Т'инг.
Может быть, это заставит его вспомнить, что не дело -- приходить сюда и
обнюхивать ее. Он уважал Нье и делал все, что тот приказывал -- во всяком
случае, когда эти приказы не относились к женщинам.
Хсиа рассмеялся. Лю Хань ничего забавного не видела.
-- Он ведь хороший коммунист, наш Нье. Он не откажется поделиться тем,
чем обладает.
И он набросился на нее.
Она попыталась оттолкнуть его. Он снова засмеялся -- он был гораздо
сильнее. Когда он попытался поцеловать ее, она попробовала кусаться. Без
малейшего видимого гнева он ударил ее по лицу. Его член, большой и толстый,
упирался ей в бедро. Он швырнул ее на сваленные в углу комнаты постельные
принадлежности, опустился на пол рядом и начал стягивать с нее черные
хлопчатобумажные брюки.
Чувствуя боль и ошеломление, она некоторое время лежала, не
сопротивляясь. В мыслях она унеслась к тем печальным дням на самолете
маленьких чешуйчатых дьяволов, самолете, который никогда не садится на
землю. Маленькие дьяволы приводили мужчин в ее металлическую клетку, и те
делали свое дело независимо от того, хотела она их или нет. Она была
женщиной: чешуйчатые дьяволы умертвили бы ее, если бы она сопротивлялась.
Что ей оставалось делать? Она была невежественной крестьянкой, которая умела
только подчиняться, что бы ни требовали от нее.
Больше она такой не была. Вместо страха и покорности теперь ее охватила
ярость -- кровоточащая и огненная, как взрыв. Хсиа Шу-Тао стянул ее брюки и
швырнул в стену. Затем стянул до половины свои собственные штаны. Головка
его органа ткнулась в голое бедро Лю Хань.
Она согнула колено и изо всех сил ударила его в пах.
Его глаза широко раскрылись и стали круглыми, как у иностранного
дьявола -- с белой полосой вокруг радужки. Он издал наполовину стон,