Тартлдав Г. Великий перелом

яркой. Он замигал. Глаза наполнились слезами. Убегая от болезненно-яркого
света, он нырнул внутрь фабрики. Здесь, во мраке, свет казался почти
терпимым. Мордехай Анелевич и Людмила последовали за ним.
-- Что за дрянь вы нам вкололи? -- спросил еврей голосом, упавшим до
шепота.
-- Это антидот против нервно-паралитического газа -- вот все, что я
знаю, -- ответил Ягер. -- Его выдали нам на случай, если понадобится
двигаться по территории, залитой газом при атаке, или на случай, если
изменится направление ветра. Скорцени мог взять с собой газовые гранаты, а
может быть, просто бутылки, наполненные газом. Достаточно бросить ее, чтобы
она разбилась, сделать себе укол, подождать, а затем можно идти и делать,
что надо.
Анелевич посмотрел на мертвое тело охранника.
-- У нас тоже есть нервно-паралитический газ, вы знаете, -- сказал он.
Ягер кивнул. Анелевич помрачнел. -- Мы должны работать с ним еще осторожнее,
чем раньше, -- у нас были пострадавшие. -- Ягер снова кивнул: при обращении
с этим газом никакая осторожность не может быть излишней.
-- Хватит, -- сказала Людмила. -- Где бомба? Как добраться до нее и
остановить Скорцени, не погубив себя?
Это были хорошие вопросы. Если бы можно было подумать над ответом
неделю, получилось бы лучше, но у него не было недели на пустые размышления.
Он посмотрел на Анелевича. Решать предстояло лидеру еврейского
Сопротивления.
Анелевич показал в глубь здания.
-- Бомба там, меньше чем в сотне метров. Видите отверстие за
перевернутым столом? Путь туда не прямой, но он свободен. Одному из вас, а
может быть, обоим надо пойти туда. Это единственный путь, по которому вы
сможете добраться туда достаточно быстро, чтобы что-то еще можно было
сделать. Я пока побуду здесь. Есть еще один путь к бомбе. Я пойду по нему --
и посмотрим, что получится.
Ягеру и Людмиле предстояло сыграть роль приманки. Он не мог спорить,
хотя бы потому, что Анелевич знал это место, а он нет. Но еще он знал, что,
если начнется стрельба, наиболее вероятна гибель именно тех, кто отвлекает
на себя внимание. Во рту пересохло.
Анелевич не стал дожидаться возражений. Как любой хороший командир он
считал повиновение само собой разумеющимся. Показав еще раз на перевернутый
стол, он скрылся за кучей мусора.
-- Держись позади меня, -- прошептал Ягер Людмиле.
-- Вежливость -- реакционна, -- сказала она. -- У тебя лучше оружие. Я
должна идти первой и отвлечь огонь на себя.
С чисто военной точки зрения она была права. Он никогда не думал, что
чисто военная точка зрения может быть применима к женщине, которую он любил.
Но если здесь он поддастся любви или вежливости или еще чему-то подобному,
он проиграет. С неохотой он жестом разрешил Людмиле идти впереди.
Она этого не видела, потому что уже ушла. Он последовал за ней, держась
как можно ближе. Как сказал Анелевич, путь был довольно извилистым, но
простым. Расширившиеся от антидота зрачки позволяли видеть, куда ставить
ногу, чтобы шуметь поменьше.
Когда он решил, что они прошли примерно полдороги, Людмила замерла и
показала за угол. Ягер подошел поближе. Еврей-охранник лежал мертвый, одной
рукой все еще держась за свою винтовку. Так же осторожно Людмила и Ягер
перешагнули через него и пошли дальше.
Откуда-то спереди до Ягера донесся звон инструментов, ударяющихся о
металл, звук, который ему был хорошо знаком по обслуживанию танков. Обычно
это был приятный звук, сообщающий, что нечто сломанное вскоре будет
починено. И здесь тоже нечто сломанное торопливо чинили. Но здесь от звука
ремонта волосы у него на затылке встали дыбом.
И тут он сделал ошибку -- пробираясь мимо кучи обломков, задел кирпич.
Кирпич упал на землю с чудовищно громким треском. Ягер замер, ругаясь про
себя: "Вот почему ты не остался в пехоте, неуклюжий сын шлюхи!"
Он молился, чтобы Скорцени не услышал стук кирпича. Бог пропустил
молитву мимо ушей. Шум работ прекратился. Вместо него прозвучала очередь из
автомата. Скорцени не мог его видеть, но все равно стрелял. Он надеялся, что
отскочившие рикошетом пули сделают свое дело. Так почти и получилось.
Несколько пуль злобно прожужжали над самой головой, когда Ягер бросился на
землю.
-- Сдавайтесь, Скорцени! -- прокричал он, ползком продвигаясь вперед
вместе с Людмилой. -- Вы окружены!
-- Ягер? -- Это был один из редких моментов, когда он слышал удивление
в голосе Скорцени. -- Что ты здесь делаешь, жидофил? Я думал, что уже
отплатил тебе за добро. Тебя должны были повесить на рояльной струне. Что ж,
еще успеют. Через день.
Он выпустил еще одну длинную очередь. Патроны он не экономил. Пули
взвывали вокруг Ягера, выбивая искры, когда попадали в кирпичи и
поврежденные станки.
Тем не менее Ягер постепенно продвигался. Если бы ему удалось добраться
до следующей кучи кирпичей, он смог бы залечь за ней и сделать прицельный
выстрел.
-- Сдавайся! -- снова закричал он. -- Мы отпустим тебя, если ты
сдашься.
-- Ты скоро будешь слишком мертвым, чтобы беспокоиться о том, сдамся я
или нет, -- ответил эсэсовец. Затем он сделал паузу. -- Хотя -- нет.
Вообще-то ты уже должен был быть мертвым. Почему это не так?
Вопрос прозвучал совсем по-дружески, как будто они болтали за стопкой
шнапса.
-- Антидот, -- пояснил Ягер.
-- Вот так удар по яйцам! -- сказал Скорцени. -- Что ж, я думал, что
получу в одно место, а получил...
Последнее слово сопровождалось гранатой, которая со свистом пронеслась
по воздуху и ударилась о землю в пяти или шести метрах позади Ягера и
Людмилы.
Он схватил девушку и согнулся вместе с нею в тугой узел за мгновение до
того, как граната взорвалась. Взрыв был оглушительным. Горячие осколки
корпуса ударили ему в спину и в ноги. Он схватил "шмайссер", уверенный, что
Скорцени побежит вслед за взорвавшейся гранатой.
Раздался винтовочный выстрел, затем еще один. В ответ начал бить
автомат Скорцени. Но пули летели не в Ягера. Они с Людмилой откачнулись друг
от друга и оба бросились к заветной куче кирпичей.
Скорцени стоял, качаясь, как дерево на ветру. В полумраке его глаза
были огромны и целиком залиты зрачками: он принял огромную дозу антидота от
нервно-паралитического газа. Прямо в середине его старой рваной рубахи
расплывалось красное пятно. Он поднял свой "шмайссер", но, казалось, не
понимал, что делать с ним -- стрелять ли в Анелевича или в Ягера и Людмилу.
Его противники не колебались. Выстрелы винтовки Анелевича и пистолета
Людмилы прозвучали одновременно в тот самый момент, когда Ягер выпустил
очередь из автомата. На теле Скорцени расцвели красные цветы. Ветер, который
раскачивал его, превратился в шторм и сбил диверсанта с ног. Автомат выпал
из рук. Его пальцы потянулись к оружию, рука и предплечье рывками
передвигались по земле, по полтора сантиметра за одно движение. Ягер
выпустил еще одну очередь. Скорцени задергался под пулями, впивавшимися в
его тело, и наконец замер.
Только теперь Ягер заметил, что эсэсовец успел оторвать несколько
планок от большой корзины, в которой помещалась бомба из взрывчатого
металла. За ними виднелась алюминиевая оболочка, напоминавшая кожу
оперируемого, открытую через отверстие в простынях. Если Скорцени уже
вставил детонатор...
Ягер бегом бросился к бомбе. Он на долю секунды опередил Анелевича,
который в свою очередь на долю секунды опередил Людмилу. Скорцени успел
вынуть одну из панелей обшивки. Ягер заглянул в отверстие. Своими
расширенными зрачками он легко увидел, что в отверстии пусто.
Анелевич показал на цилиндрик длиной в несколько сантиметров,
валявшийся на земле.
-- Это детонатор, -- сказал он. -- Не знаю, тот ли это, который мы
вытащили, или же принесенный им -- как вы это говорили. Не имеет значения.
Имеет значение то, что он не использовал его.
-- Мы победили. -- Голос Людмилы прозвучал удивленно, как будто она
только сейчас поняла, _что_ они сделали и _что_ предотвратили.
-- Больше в эту бомбу никто никогда не вставит детонатор, -- сказал
Анелевич. -- Никто не сможет приблизиться к ней и остаться в живых даже
ненадолго -- без антидота. Как долго сохраняется этот газ, Ягер? Вы знаете
об этом больше, чем мы.
-- Лучи яркого солнца сюда не попадают. То, что остается на крышах,
смывается дождем. А здесь он может сохраниться довольно долго. Несколько
дней уж точно. А может быть, и недель, -- ответил Ягер.
Он по-прежнему чувствовал себя на взводе и готовым к бою. Может, это
последействие перестрелки, может -- антидота. Вещество, заставившее биться
его сердце, вероятно, ударяло и в мозг.
-- Теперь мы можем отсюда уйти? -- спросила Людмила. Она выглядела
испуганной: возможно, антидот вызывал у нее желание бежать, а не воевать.
-- Нам лучше отсюда уйти, сказал бы я, -- добавил Анелевич. -- Один бог
знает, сколько газа попадает в нас при каждом вдохе. И если его больше, чем
может переработать антидот...
-- Да, -- сказал Ягер, направляясь к выходу. -- А когда мы выйдем, надо
будет сжечь эту одежду. Мы должны сделать это сами, и мы должны мыться,
мыться и мыться. Не обязательно вдохнуть газ, чтобы он вас убил. Он сделает
то же самое, если попадет на кожу -- медленнее, чем при вдыхании, но так же
верно. Пока мы не уберем его, будем опасны для всех окружающих.
-- Ничего себе, ну и зелье вы, немцы, сделали, -- сказал Анелевич у
него за спиной.
-- Ящерам оно тоже не понравилось, -- ответил Ягер.
Лидер еврейского Сопротивления буркнул что-то невнятное и замолк.
Чем ближе Ягер подходил к улице, тем ярче становился свет. В конце
концов ему пришлось прикрыть веки и смотреть сквозь узкую щель между ними.
Он не знал, как долго его зрачки останутся расширенными, а потому с
безжалостной прагматичностью задумался, где в Лодзи он может обзавестись
солнечными очками.
Он прошел мимо лежавшего у входа мертвого охранника-еврея, затем шагнул
на улицу, которая, казалось, вспыхнула так, словно взорвалась бомба из
взрывчатого металла. Евреям, вероятно, следует расставить посты вокруг
разрушенной фабрики под тем или иным предлогом -- Для того, чтобы уберечь
людей от отравления.
Людмила вышла наружу и остановилась рядом. Ягер заметил ее. Он не знал,
что случится дальше. Он даже не был уверен, как и предположил Анелевич, что
они не вдохнули слишком много газа. Если день снова покажется темным, он
может использовать еще два шприца, остававшихся в его аптечке. Для троих это
составит по две трети полной дозы. Понадобится ли она? А если понадобится,
будет ли ее достаточно?
Однако он знал, чего не случится наверняка. Лодзь не вспыхнет огненным
шаром, как новое солнце. И ящеры не направят свой справедливый гнев на
Германию -- по крайней мере, по этой причине. Он не вернется в вермахт, а
Людмила -- в советские ВВС. Их будущее, продлится ли оно часы или
десятилетия, решилось здесь.
Он улыбнулся ей. Ее глаза были почти закрыты, но она улыбнулась в
ответ. Он видел это с большой ясностью.
* * *
Жужжащий шум тосевитских самолетов Атвар много раз слышал в записях, но
редко -- в действительности. Он повернул один глаз в сторону окна своей
резиденции. Вскоре он смог разглядеть, как неуклюжая, окрашенная в желтый
цвет машина медленно поднимается в небо.
-- Это что, последний из них? -- спросил он.
-- Да, благородный адмирал, на этом улетает Маршалл, представитель
не-империи Соединенные Штаты, -- ответил Золрааг.
-- Переговоры окончены, -- сказал Атвар. Это прозвучало неуверенно. --
Мы находимся в состоянии мира и занимаем большие части Тосев-3.
"Неудивительно, что я говорю так неуверенно, -- подумал он. -- Мы
добились мира, но не завоевания. Кто мог представить такое, когда мы
улетали?"
-- Теперь мы будем ожидать прибытия флота колонизации, благородный
адмирал, -- сказал Золрааг. -- С его прибытием и с постоянным нахождением
Расы на Тосев-3 начнется вхождение всего этого мира в Империю. Оно пройдет
медленнее и с большим трудом, чем мы представляли себе до прихода сюда, но
это должно быть сделано.
-- Я тоже так считаю, и поэтому я согласился остановить проявление
враждебности в крупных масштабах в настоящее время, -- сказал Атвар.
Он повернул один глаз к Мойше Русецкому, который все еще стоял, глядя,
как самолет Больших Уродов исчезает вдали. Адмирал попросил Золраага:
-- Переведите ему то, что вы только что сказали, и узнайте его мнение.
-- Будет исполнено, -- сказал Золрааг, прежде чем переключиться с языка
Расы на уродливое гортанное хрюканье, которое он использовал, разговаривая с
тосевитом.
Русецкий, отвечая, выдал еще больше хрюкающих звуков. Золрааг превратил
их в слова, которые можно было понять:
-- Его ответ кажется мне не вполне уместным, благородный адмирал. Он
выражает облегчение, что представитель Германии отбыл, не втянув Расу и
тосевитов в новую войну.
-- Я признаюсь, что и сам испытываю некоторое облегчение, -- сказал
Атвар. -- После того громкого заявления, которое сделал Большой Урод и
которое оказалось либо блефом, либо эффектным примером германской
некомпетентности -- наши аналитики по-прежнему не имеют общего мнения, -- я
действительно ожидал возобновления войны. Но, очевидно, тосевиты решили
поступить более рационально.
Золрааг перевел это Русецкому, выслушал ответ и открыл рот от
изумления.
-- Он говорит, что ожидать от Германии рационального поступка -- то же
самое, что ожидать хорошей погоды в середине зимы: да, она может стоять день
или два, но большую часть времени она вас будет разочаровывать.
-- Если вы будете ожидать чего-то от тосевитов или от тосевитской
погоды, то большую часть времени вы действительно проживете в разочаровании.
Не надо это переводить, -- прокомментировал главнокомандующий.
Русецкий смотрел на него так, что можно было подумать, что тот
встревожен: Большой Урод как будто немного знал язык Расы. Атвар мысленно
пожал плечами: Русецкий давно узнал его мнение о тосевитах. Он сказал:
-- Скажите ему, что раньше или позже его народ придет под власть
Императора.
Золрааг деловито перевел. Русецкий не отвечал. Вместо этого он подошел
к окну и снова посмотрел в него. Атвар почувствовал раздражение: тосевитский
самолет давно исчез из виду. Но Русецкий продолжал смотреть сквозь стекло и
ничего не говорил.
-- Что он делает? -- утратив терпение, рассердился Атвар. Золрааг
перевел вопрос. Мойше Русецкий ответил:
-- Я смотрю через Нил на пирамиды.
-- Зачем? -- спросил Атвар, все еще рассерженный. -- Почему вас
интересуют эти -- что это такое? -- эти большие похоронные монументы, так
ведь? Они массивны, да, согласен, но они варварские, даже по тосевитским
меркам.
-- Мои предки были рабами в этой стране три, а может быть, четыре
тысячи лет назад, -- ответил ему Русецкий. -- Может быть, они помогали
возводить пирамиды. Так говорится в наших легендах, хотя я не знаю, правда
ли это. Кто вспоминает теперь о древних египтянах? Они были могущественны,
но они исчезли. Мы, евреи, были рабами, но мы по-прежнему здесь. Откуда вы
можете знать, что разовьется из того, что есть сейчас?
Теперь у Атвара от удивления открылся рот.
-- Тосевитские претензии на античность всегда вызывают у меня смех, --
сказал он Золраагу. -- Если послушать, как Большой Урод говорит о трех или
четырех тысячах лет -- это шесть или восемь тысяч наших, -- так это большой
исторический период. Мы к этому времени уже поглотили и Работев, и Халесс, и
некоторые из нас уже думали о планетах звезды Тосев. В истории Расы это
случилось всего лишь позавчера.
-- Истинно так, благородный адмирал, -- ответил Золрааг.
-- Конечно, истинно, -- сказал Атвар, -- и вот поэтому мы в конце будем
торжествовать по случаю нашего поселения здесь, несмотря на противостояние,
вызванное неожиданным технологическим прорывом Больших Уродов. Мы
довольствуемся в продвижении вперед по одному малому шагу каждый раз. А
здесь целая тосевитская цивилизация, как только что сказал Русецкий,
двинулась вперед, по обычаю Больших Уродов, сломя голову -- и потерпела
огромное поражение. У нас нет таких трудностей, не будет и в дальнейшем. Мы
обосновались, пусть даже всего лишь на части этого мира. С прибытием флота
колонизации наше присутствие станет неопровержимо постоянным. И нам
останется дождаться очередного тосевитского коллапса культуры,
распространить наше влияние на области, где он произойдет, повторяя этот
процесс, пока на этой планете не останется ни одного места, не
подконтрольного Империи.
-- Истинно, -- повторил Золрааг. -- Из-за тосевитских сюрпризов флот
вторжения может не выполнить все, что предусматривал план, составленный на
Родине. -- Вряд ли Кирел мог быть более осторожным и дипломатичным, выражая
эту мысль. -- Однако завоевание продолжится, как вы сказали. В конце концов,
какое будет иметь значение, если на это понадобятся поколения, а не дни?
-- В конце концов это не имеет никакого значения, -- ответил Атвар. --
История на нашей стороне.
* * *
Вячеслав Молотов кашлянул. Последний Т-34 уже давно прогрохотал по
Красной площади, но воздух был по-прежнему насыщен дизельными выхлопами.
Если Сталин даже и ощущал дискомфорт, то не подавал виду. Он хмыкнул с
доброй улыбкой:
-- Что ж, Вячеслав Михайлович, это был не совсем Парад Победы, не
такой, какого мне бы хотелось в ознаменование победы над гитлеровцами, но он
будет, он будет.
-- Несомненно, товарищ генеральный секретарь, -- сказал Молотов.
Один раз в своей жизни Сталин допустил ошибку, недооценив ситуацию.
Когда Молотов отправился в Каир, в глубине души он ждал провала миссии --
из-за непримиримой позиции, которую он по требованию Сталина должен был там
занять. Но если, разгадывая намерения Гитлера, Сталин чудовищно ошибся, то
действия ящеров он просчитал правильно.
-- Ящеры в точности соблюдают соглашение, к которому вы их вынудили, --
сказал Сталин. Военные демонстрации вроде сегодняшней приносили ему такую же
радость, как мальчишке, играющему с оловянными солдатиками. -- Они убрались
с советской земли, за исключением территории бывшей Польши, которую они
выбрали, чтобы закрепиться. И здесь, товарищ комиссар иностранных дел, я
вашей ошибки не нахожу.
-- За что я благодарю вас, Иосиф Виссарионович, -- ответил Молотов. --
Лучше иметь общие границы с теми, кто соблюдает соглашение, чем с теми, кто
нарушает их.
-- Точно так, -- сказал Сталин. -- И изгнание нами остатков немецких
войск с советской земли продолжается вполне удовлетворительно. Некоторые
области на южной Украине и вблизи финской границы еще в опасности, но в
целом гитлеровское нашествие -- как и нашествие ящеров -- может
рассматриваться как дело прошлого. Мы снова двинемся вперед, к истинному
социализму.
Он сунул руку в карман брюк и вынул трубку, коробок спичек и кожаный
кисет. Открыв его, он набил трубку, затем зажег спичку и подержал ее над
чашечкой. Его щеки втянулись, когда он втянул воздух, чтобы трубка
разгорелась. Из трубки поднялся дымок, облачка дыма появились и из его
ноздрей и угла рта.
Молотов наморщил нос. Он ожидал почувствовать махорку, едкую вонь
которой можно было сравнить с дизельными выхлопами после чистого воздуха. Но
то, что курил Сталин, имело богатый и полный вкуса аромат, который,
казалось, можно нарезать ломтями и подавать на блюде на ужин.
-- Турецкий? -- спросил он.
-- Вообще-то нет, -- ответил Сталин. -- Американский -- подарок
президента Халла. Более слабый, чем мне нравится, но в своем роде неплохой.
А вскоре будет и турецкий. Поскольку северный берег Черного моря находится
под полным нашим контролем, возобновится движение судов, и мы начнем
поставки по железной дороге из Армении и Грузии.
И как обычно, упомянув свою родину, он посмотрел на Молотова лукавым
взглядом, как бы напоминая о своем происхождении. Не склонный к безрассудным
действиям, Молотов промолчал. Сталин снова выпустил клуб дыма и продолжил:
-- И конечно, нам также потребуется выработать подходы к торговле с
ящерами.
-- Товарищ генеральный секретарь? -- спросил Молотов.
Скачки мысли Сталина оставляли логику далеко позади. Иногда это
приносило советскому государству большие выгоды: так, безжалостная
индустриализация, объекты которой оказались за пределами дальности действия
нацистской авиации, помогла спасти СССР во время войны с Германией. Конечно,
противостоять нападению было бы легче, если бы не убежденность Сталина в
том, что все, кто предостерегал его о скором нашествии гитлеровцев, лгали.
Нельзя было сказать наперед, можно ли довериться интуиции. Оставалось только
ждать. А когда речь шла о судьбе советского государства, процесс ожидания
был очень нервным.
-- Торговля с ящерами нужна, -- повторил Сталин словно неразумному
дитяти. -- В регионах, которые они занимают, не производится все то, что им
требуется. Мы будем снабжать их сырьем, которого им будет недоставать. Как
социалисты мы не можем быть хорошими капиталистами и при обмене будем сильно
проигрывать -- пока не начнем использовать производимые ими товары.
-- А-а. -- Молотов начал понимать. На этот раз, похоже, интуиция
Сталина сработала как надо. -- Вы хотите, чтобы мы начали копировать их
методы и приспосабливать их для наших нужд.
-- Правильно, -- сказал Сталин. -- Мы должны были делать то же самое с
Западом после Октябрьской революции. Нацисты нанесли нам тяжелый удар, но мы
выдержали. Теперь мы -- и все человечество -- отдали половину мира ящерам в
обмен на будущее для следующего поколения.
-- До того, как придет флот колонизации, -- сказал Молотов.
Да, логика подкрепляла интуицию Сталина в основательности причин для
торговли с ящерами.
-- До того, как придет флот колонизации, -- согласился Сталин. -- Нам
потребуется еще больше собственных бомб, нам понадобятся ракеты, нам
понадобятся считающие машины, которые почти думают, нам нужны корабли,
которые летают в пространстве, так чтобы ящеры не могли смотреть на нас
сверху без того, чтобы и мы не следили за ними. У ящеров все это есть.
Капиталисты и фашисты находятся на пути получения этого. Если мы отстанем,
они похоронят нас.
-- Иосиф Виссарионович, я думаю, вы правы, -- сказал Молотов.
Он сказал бы это в любом случае, независимо от того, прав Сталин или не
прав. Если бы он в самом деле считал, что тот не прав, он стал бы искать
пути и способы добиться того, чтобы последнее решение ушло в песок, прежде
чем вступит в силу. Это было опасно, но временами необходимо: что было бы
сейчас с Советским Союзом, если бы Сталин ликвидировал всех ученых в стране,
которые хоть что-то понимали в ядерной физике? "Под пятой ящеров", --
подумал Молотов.
Сталин воспринял согласие Молотова как должное.
-- Конечно, я прав, -- самодовольно сказал он. -- Я сейчас не
представляю себе, как мы сможем препятствовать высадке флота колонизации, но
одну вещь мы должны помнить -- и это самое главное, Вячеслав Михайлович:
количество ящеров просто увеличится, но не произойдет ничего принципиально
нового.
-- Совершенно верно, товарищ генеральный секретарь, -- осторожно
согласился Молотов.
И снова Сталин опередил его на шаг.
Правда, на этот раз дело было не в интуиции. В то время как Молотов
торговался с ящерами, Сталин, должно быть, работал над решениями по
социальному и экономическому развитию.
-- Это неизбежно, что они не будут иметь ничего принципиально нового.
Марксистский анализ показывает, что так и должно быть. Несмотря на всю свою
технику, они являются представителями древней экономической модели, которая
полагается на рабов -- в том числе и частично механических, а частично на
расы, которые они себе подчинили, -- и создает зависимый высший класс. Такое
общество без всяких исключений крайне консервативно и сопротивляется
обновлению любого вида. И за счет этого мы сможем победить их.
-- Как это правильно аргументировано, Иосиф Виссарионович! -- сказал
Молотов с неподдельным восхищением. -- Михаил Андреевич не смог бы
обосновать это более убедительно.
-- Суслов? -- Сталин пожал плечами. -- Небольшой вклад в эти
рассуждения он тоже внес, но основная идея, конечно, моя.
-- Конечно, -- согласился Молотов, сохраняя, как всегда,
невозмутимость. Он подумал, что молодой идеолог партии мог бы не согласиться
с авторством, но не имел намерения спрашивать. В любом случае это не имело
значения. Не имеет значения, кто сформулировал идею, главное, что она в
русле учения, в которое Молотов верил. -- И как показывает диалектика,
товарищ генеральный секретарь, история -- на нашей стороне!
* * *
Наслаждаясь летней погодой, Сэм Игер прогуливался по Центральной авеню
Хот-Спрингс. Он наслаждался также и тем, что мог в любой момент спрятаться
от летней погоды. Надпись на стекле заведения "Гриль Юга" гласила: "Наше
кондиционирование с охлаждением воздуха работает снова". Визг и шум
вентиляторов и компрессоров служили подтверждением.
Он повернулся к Барбаре.
-- Хочешь зайти сюда на небольшой ланч? Она посмотрела на надпись,
затем отпустила одной рукой коляску Джонатана.
-- Подергай мне руку, -- сказала она. Сэм так и сделал. -- О, мерси! --
вскрикнула она, но не очень громко, потому что Джонатан спал.
Сэм подержал дверь открытой, пропуская ее.
-- Самый лучший известный мне знак внимания.
Он последовал за ней.
В ресторане они мгновенно расстались с летом. Кондиционирование воздуха
по-настоящему охлаждало его: Сэм почувствовал себя так, как будто наступил
ноябрь в Миннесоте. Он испугался, не превратится ли пот на его теле в мелкие