Страница:
когда они поднялись по бетонным ступенькам и направились по коридору к
учебному классу.
Лектор, лейтенант по имени Константин Джордан, уже писал что-то на
классной доске, хотя до начала занятия оставалась минута или две. Прежде чем
сесть, Бэгнолл осмотрелся. Большинство учащихся были бледными, с
одутловатыми лицами, некоторые явно перемогали боль. И понятно -- кроме
таких редкостных личностей, как Бэгнолл и Эмбри, люди, так долго
находившиеся вне службы, что им потребовались курсы повышения квалификации,
оправлялись после тяжелых ранений. У двоих на лицах были страшные шрамы:
какие еще прятались под формой, можно было только предполагать.
За мгновение до того, как часы на башне пробили одиннадцать, лейтенант
Джордан повернулся к аудитории и начал лекцию:
-- Как я заметил в конце предыдущего занятия, то, что ящеры называют
"скелкванк", вызвало революцию в вопросе наведения авиабомб. Свет от
"скелкванка" в отличие от обычного, -- он показал на электрическую лампочку,
-- является организованным, так сказать. Он весь одной и той же частоты,
одинаковой амплитуды, в одинаковой фазе. У ящеров есть несколько способов
создания такого света. Мы работаем сейчас над тем, чтобы выбрать наиболее
подходящие для нас. Но мы отвлеклись. Нам попало достаточное количество
генераторов света "скелкванка", чтобы оборудовать ими многие
бомбардировщики, и вот поэтому вы здесь.
Карандаш Бэгнолла забегал по листку записной книжки. Нередко Джордж
делал паузу, чтобы встряхнуть руку и избавиться от писчего спазма. Все было
для него новым и жизненно важным -- теперь он понял значение термина,
впервые услышанного им в Пскове. Удивительные вещи можно делать с помощью
света "скелкванка"!
Джордан тем временем продолжал говорить:
-- Итак, мы освещаем цель светом лампы "скелкванка". Сенсорная головка,
соответствующим образом настроенная на него, управляет крыльями
стабилизатора авиабомбы и направляет ее на цель. Пока свет падает на цель,
наведение продолжает действовать. Мы все видели, как это используется против
нас, и гораздо чаще, чем могли себе представить. Кроме того, мы пользуемся
захваченными сенсорными головками, которых имеется ограниченное количество,
но мы ищем пути и способы выпускать и их. Да, мистер Мак-Брайд? У вас
вопрос?
-- Да, сэр, -- ответил офицер-летчик, поднявший руку. -- Этот новый
боеприпас очень хорош, сэр, но когда мы летим на боевое задание против
ящеров, как нам приблизиться на такое расстояние, чтобы была какая-то
надежда добраться до цели? Их оружие поражает нас на гораздо большем
расстоянии, чем наше. Поверьте мне, сэр, я знаю, что говорю.
Это был один из тех двоих, у которых половину лица занимали отек и
шрам.
-- Это большая трудность, -- согласился Джордан. -- Мы также ищем
возможности скопировать управляемые ракеты, которыми ящеры сбили так много
наших самолетов, но это оказалось сложной работой, несмотря на помощь
пленных ящеров.
-- Лучше пока с ними не воевать, вот все, что я могу сказать, --
ответил Мак-Брайд, -- иначе у нас вообще не останется летчиков. Без ракет,
которые были бы сравнимы с их ракетами, мы просто закуска, не более.
Бэгнолл никогда не думал о себе как о бутерброде-канапе, но описанное
очень походило на правду. Он желал бы выступить против люфтваффе на
"ланкастере", снаряженном бомбами со "скелкванком" и ракетами, чтобы сбивать
"мессершмитты" прежде, чем они набросятся на бомбардировщик. Через мгновение
он подумал, что однажды сможет вылететь на задание против немцев с таким
вооружением. Но если оно будет у него, то может появиться и у них.
Лейтенант Джордан продолжал лекцию еще несколько минут после того, как
колокол пробил полдень. Такая была у него привычка. Наконец он отпустил
своих учащихся с предупреждением:
-- Завтра у вас будет опрос по всему материалу, который мы прошли на
этой неделе. Тех, кто получит плохие отметки, мы превратим в жаб и отправим
ловить черных тараканов. Удивительно, что творит технология в наши дни, не
так ли? Встречаемся после ланча.
Когда Бэгнолл и Эмбри вышли в коридор, собираясь пойти в кафетерий на
невзыскательный, но бесплатный ланч, к ним обратился Джером Джоунз:
-- Не возражаете против обеда с моим другом?
Его другом оказался ящер, представившийся на шипящем английском языке:
Мцеппс. Когда Бэгнолл узнал, что до плена тот был техником по радарам, он
охотно позволил ему присоединиться к их группе. Разговор с ящером казался
необычным, даже более необычным, чем его первая напряженная встреча с
германским подполковником в Париже, буквально через несколько дней после
прекращения боев между короной и нацистами.
Но несмотря на странную внешность, Мцеппс вскоре поразил его поведением
настоящего офицера, оставшегося без места службы: он гораздо больше
беспокоился о своей работе, чем о том, как вписаться в общую картину.
-- Вы, Большие Уроды, все время ищете "почему, почему, почему", --
жаловался он. -- Кого интересует, почему? Просто работайте. Почему -- это не
важно.
-- До него никак не доходит, -- заметил Джоунз, -- что если мы
перестанем искать "почему, почему, почему", то будем не в состоянии
бороться, когда сюда явятся его чешуйчатые когорты.
Бэгнолл раздумывал над этими словами, пока они с Кеном Эмбри шли
обратно в класс лейтенанта Джордана. Он думал о теории и ее практическом
применении. Из сказанного Мцеппсом следовало, что ящеры редко используют
подобный способ обучения. "Что" для них важнее, чем "почему".
-- Удивляюсь, почему это так, -- проговорил он.
-- Почему -- что? -- спросил Эмбри. и Бэгнолл понял, что он заговорил
вслух.
-- В общем-то, ничего, -- ответил он. -- Просто потому что люди.
-- В самом деле? -- спросил Эмбри. -- По мне -- так и не скажешь.
Летчики, сидевшие в классе, удивленно уставились на Кена и Джорджа,
входивших в дверь. Почему-то эти двое хохотали как ненормальные.
* * *
Солнечные лучи, проникшие между планками жалюзи в окне, попали на лицо
Людмилы Горбуновой и разбудили ее. Протирая глаза, она села в постели. Она
не привыкла спать в постели. После одеял, расстеленных на сырой земле,
настоящий матрац казался упаднически мягким.
Она окинула взглядом квартиру, которую Мордехай Анелевич предоставил ей
и Ягеру. Туалет в ней был далек от идеала, старые обои отваливались от стен
-- Анелевич извинился за это. Казалось, люди Лодзи постоянно извиняются
перед пришельцами за то, как здесь у них плохо. Но Людмиле их жизнь не
показалась такой уж плохой. Она постепенно начала понимать, что проблема
заключается в том, что с чем сравнивать. Они привыкли ко всему тому, что
здесь было до войны. Она привыкла к Киеву. Это значит...
На этом она прервала размышления, потому что проснулся Ягер. Он
проснулся быстро и сразу. Она уже видела это за последнюю пару ночей. Она
просыпалась точно так же. И до войны с ней такого не было. Она задумалась,
было ли так с Ягером.
Он потянулся к ней и положил руку на ее голое плечо. Затем почему-то
хмыкнул.
-- Что тут забавного? -- спросила она, слегка рассердившись.
-- Вот это, -- ответил он, показывая рукой на квартиру. -- Все. И мы.
двое людей, которые ради любви к друг другу убежали прочь от всего, что
привыкли считать важным. И никогда снова мы не сможем вернуться к нему. Мы
-- как говорят дипломаты? -- перемещенные лица, вот мы кто. Как в сюжете из
дешевого романа. -- И по привычке быстро перешел к рассуждениям. -- Могло бы
так получиться, если бы не эта маленькая деталь -- бомба из взрывчатого
металла, внесшая суматоху в наши жизни?
-- Да, если бы не она...
Людмиле не хотелось вставать и одеваться. Здесь, лежа обнаженной на
простынях вместе с Ягером, она могла верить в то, что в Лодзь их привела
только любовь, а измена и страх не только за судьбу города, но и за весь мир
-- ничто по сравнению с любовью.
Вздохнув, она выбралась из постели и начала одеваться. С таким же
вздохом, но на октаву ниже, к ней присоединился Ягер. Едва они закончили
одеваться, как кто-то постучал в дверь. Ягер снова хмыкнул: возможно, у нею
были амурные мысли, но их пришлось отбросить. Так или иначе, они должны были
ответить стоящему за дверью. Хорошо хоть, что им не пришлось прерываться.
Ягер открыл дверь с такой настороженностью, словно ожидал увидеть в
коридоре Отто Скорцени. Людмила не представляла себе, возможно ли такое, но
ведь она не видела, сколько невозможных проделок Скорцени, о которых
рассказывал Ягер, оказывалось реальностью.
Скорцени за дверью не оказалось. Там стоял Мордехай Анелевич с
винтовкой "маузер" за спиной. Он снял ее с плеча и приставил к стене.
-- Знаете, что я предлагаю? -- сказал он. -- Нам следует дать знать
ящерам -- в виде слуха, понимаете? -- что Скорцени был в городе. Если они и
их марионетки начнут искать его, ему придется зашевелиться и что-то
предпринять, вместо того чтобы прятаться.
-- Но вы этого еще не сделали, не так ли? -- резко спросил Ягер.
-- Я только сказал, что стоило бы, -- ответил Анелевич. -- Нет,
пожалуй, если ящеры узнают, что Скорцени здесь, они начнут размышлять, что
он здесь делает, -- и начнут следить за ним. Мы не можем допустить этого --
иначе первый ход останется за ним: у него белые фигуры
-- Вы играете в шахматы? -- спросила Людмила.
За пределами Советского Союза, как она обнаружила, немногие люди играли
в шахматы. Ей пришлось использовать русское слово -- как сказать по-немецки,
она не знала.
Анелевич понял.
-- Да, играю, -- ответил он. -- Не так хорошо, как мне бы хотелось, но
так все говорят.
Ягер по-своему истолковал ситуацию:
-- Что вы делаете -- в противоположность тому, что вы упорно не хотите
делать, я имею в виду?
-- Я понял вас, -- ответил Анелевич с ехидной улыбкой. -- Я выставил на
улицы столько вооруженных людей, сколько мог, и я устраиваю проверки всем
домовладельцам, кто не связан непосредственно с ящерами, чтобы узнать, не
прячут ли они Скорцени. Вот так на настоящий момент... -- Он щелкнул
пальцами, чтобы показать, что он сделал на настоящий момент.
-- А бордели вы проверяли? -- спросил Ягер.
Это было еще одно немецкое слово, которого Людмила не знала. Когда она
переспросила, что оно значит, она вначале подумала, что Ягер шутит. Затем
она поняла, что он исключительно серьезен.
Мордехай Анелевич снова щелкнул пальцами, на этот раз расстроено.
-- Нет, но я должен был сообразить, -- сказал он, рассердившись на
себя. -- Бордель вполне мог стать для него хорошим укрытием, не так ли? --
Он слегка поклонился Ягеру. -- Благодарю. Сам я об этом не подумал.
Людмила до этого тоже не додумалась бы. Мир за пределами Советского
Союза, помимо роскоши, имел и неизвестные ей формы разложения. "Декаденты",
-- снова подумала она. Что ж. Ей надо привыкать к этому. На родину ей не
вернуться, ни теперь, ни когда-либо -- если только она не предпочтет
бесконечные годы в гулаге или, что более вероятно, быстрый конец от пули в
затылок. Она отбросила прежнюю жизнь так же бесповоротно, как Ягер -- свою.
Оставался вопрос: смогут они вместе построить новую жизнь здесь? Другого
выбора у них не было?
Если они не остановят Скорцени, ответ окажется удручающе очевидным.
Анелевич сказал:
-- Я возвращаюсь в помещение пожарной команды: мне надо выяснить
некоторые вопросы. Меня не особенно беспокоят "нафкех"... проститутки, --
уточнил он, когда увидел, что ни Людмила, ни Ягер не поняли слово на идиш,
-- но кто-то займется и ими. Мужчины -- эго мужчины, даже евреи. -- И он
вызывающе посмотрел на Ягера.
Немец, к облегчению Людмилы, не стал возмущаться.
-- Мужчины -- это мужчины, -- миролюбиво согласился он. -- Разве я был
бы здесь, если бы думал иначе?
-- Нет, -- сказал Анелевич. -- Мужчины -- это мужчины, даже немцы.
Он прикоснулся пальцем к полям своей шляпы, взял на плечо винтовку и
поспешил прочь.
Ягер вздохнул.
-- Похоже, легко не будет, как бы сильно мы этого ни желали. Даже если
мы задержим Скорцени, мы все равно останемся изгнанниками. -- Он рассмеялся.
-- Мы окажемся в гораздо худшем положении, чем изгнанники, если ко мне снова
привяжется СС.
-- Я только что подумала то же самое, -- сказала Людмила. -- Только
имела в виду не СС, а НКВД, конечно.
Она весело улыбнулась. Если два человека подумали одновременно об одном
и том же, значит, они хорошо подходят друг другу. Для нее в Генрихе Ягере
сосредоточился весь мир, и она не верила, что если двое так хорошо подходят
друг другу, то она может остаться в одиночестве. Ее взгляд скользнул в
сторону постели. Улыбка чуть изменилась. Здесь они хорошо подходили друг
другу, это точно.
Затем Ягер сказал:
-- Что ж, это неудивительно. У нас нет ничего другого, кроме
предположений, не так ли? Мы здесь -- и Скорцени.
-- Да, -- сказала Людмила, раздосадованная своим плохим немецким, и
перешла на русский. То, что она приняла за добрый знак, для Ягера было лишь
банальностью. И ей стало досадно, что она не смогла скрыть, как закружилась
ее голова.
На столе лежал ломоть черного хлеба. Ягер отправился в кухню и
возвратился, держа нож с костяной ручкой, которым разделил хлеб надвое. Он
протянул Людмиле половину и без малейшей иронии сказал:
-- Германский сервис во всей красе.
Это он пошутил? Или ожидал, что она поймет его буквально? Она
размышляла все время, пока ела свой завтрак. Ее тревожило, как, в сущности,
мало знает она о человеке, которому помогла спастись и чью судьбу она
связала со своей Ей не хотелось думать об этом.
Когда она улетела вместе с ним, он чудом вырвался из лап СС. Конечно,
тогда у него не было оружия. После того как он попал в Лодзь, Анелевич дал
ему "шмайссер" -- в знак доверия, причем даже большего, чем он мог бы
допустить. Ягер потратил много времени, используя масло, щетки и тряпки,
чтобы привести автомат в состояние, которое он счел достойным боевых
условий.
Теперь он начал проверять его снова. Наблюдая за тем, каким напряженным
стало его лицо, Людмила фыркнула -- и от восхищения, и от досады. Поскольку
он не поднял взгляда, она фыркнула снова и громче. Это отвлекло его и
напомнило, что он не один. Она сказала:
-- Иногда я думаю, что вы, немцы, должны жениться на машинах, а не на
людях. Шульц, сержант, -- ты ведешь себя точно так же. как он.
-- Если ты заботишься о своих инструментах как следует, то они
позаботятся о тебе, когда это понадобится, -- автоматически проговорил Ягер,
будто рассказывал таблицу умножения. -- Если они нужны тебе, чтобы остаться
в живых, то лучше как следует позаботиться о них, а иначе будет поздно
упрекать себя за небрежение.
-- Дело не в том, что ты делаешь. Дело в том, _как_ ты это делаешь:
словно в мире нет больше ничего, только ты и машина, какая бы она ни была, и
ты слушаешь только ее. За русскими я никогда такого не замечала. Шульц все
делал точно так же. Он хорошо думал о тебе. Возможно, он старался быть
похожим на тебя.
Похоже, это позабавило Ягера, проверявшего действие взводного
механизма: он кивнул сам себе и надел "шмайссер" через плечо.
-- Ты как-то говорила мне, что он тоже нашел русскую подругу?
-- Да. Я не думаю, что у них все получилось так хорошо, как у нас, но
все равно -- да.
Людмила не стала рассказывать ему, сколько времени потратил Шульц,
пытаясь стянуть с нее брюки, до встречи с Татьяной. Она не намеревалась
рассказывать ему об этом. Шульц ничего не добился, и ей даже не понадобилось
врезать ему по морде стволом пистолета, чтобы он убрал от нее свои лапы.
Ягер встал:
-- Пойдем-ка и мы в помещение пожарной команды. Я хочу кое-что сказать
Анелевичу. Не только в борделях -- Скорцени может найти убежище и в церкви.
Он -- австриец, а значит, католик или, вероятно, воспитан как католик, но
вообще это человек наименее набожный из тех, кого я знаю. Значит, появляется
еще одно или несколько мест, где надо его искать.
-- Сколько у тебя разных идей! -- Людмила и не подумала бы о чем-то,
связанном с религией. А здесь это устаревшее учреждение оказалось
стратегически важным. -- Да, я думаю, стоит проверить. Та часть Лодзи,
которая нееврейская, как раз католическая?
-- Да.
Ягер направился к двери. Людмила последовала за ним.
Держась за руки, они спустились по лестнице. Пожарная команда
находилась всего в нескольких кварталах -- надо было пройти по улице,
повернуть на Лутомирскую -- и вы уже на месте.
Они пошли по улице. Они собирались повернуть на Лутомирскую, когда
сильный удар, похожий на наступление конца света, сотряс воздух. В этот
страшный момент Людмила подумала, что Скорцени взорвал свою бомбу, несмотря
на все то, что они сделали, чтобы остановить его.
Но затем, когда стекла вылетели из окон, она поняла, что ошиблась. Этот
взрыв произошел неподалеку. Как взрывается бомба из взрывчатого металла, она
видела. Если бы она находилась так близко от места ядерного взрыва, то была
бы мертвой прежде, чем поняла, что произошло.
Люди кричали. Некоторые убегали от места, где взорвалась бомба, другие
бежали к нему, чтобы помочь раненым. Среди последних были и они с Ягером,
они бежали, расталкивая мужчин и женщин, бегущих навстречу.
Уши заложило, но она слышала обрывки фраз на идиш и на польском:
"...повозка перед... остановилась там... человек ушел прочь... взорвалась
перед..."
Затем она подошла достаточно близко, чтобы увидеть, где была взорвана
бомба. Здание пожарной команды на Лутомирской улице превратилось в кучу
обломков, сквозь которые начало пробиваться пламя.
-- Боже мой, -- тихо сказала она.
Ягер смотрел на ошеломленные и истекающие кровью жертвы с мрачной
решимостью на лице.
-- Где же Анелевич? -- спросил он, словно желая, чтобы боевой лидер
евреев возник из развалин. Затем добавил еще одно слово: -- Скорцени.
Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.
-- Будет выполнено, благородный господин, -- сказал он. -- Мы будем
выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.
-- Это хорошо, старший самец, -- ответил на языке Расы Давид Нуссбойм.
-- Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.
После смерти Уссмака ящеры из барака-3 стали работать, так сильно не
дотягивая до нормы, что голодали -- а точнее, стали еще более голодными.
Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до
пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.
Ойяг, по мнению Нуссбойма, мог бы стать лучшим старшим самцом для
барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть, потому, что был мятежником,
старался вызвать возмущение и в лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел
способа сорвать голодную забастовку, которую начал Уссмак, неизвестно,
сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.
Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в
бараке не проявляет ненужного внимания к его разговору с Нуссбоймом. Он
понизил голос и заговорил на ломаном русском:
-- Есть еще одно дело, и я сделаю, если вы скажете, что вам это
нравится.
-- Да, -- сказал Нуссбойм.
Он вышел из барака и направился к штабу лагеря. Удача была на его
стороне. Когда он подошел к кабинету полковника Скрябина, секретарь
коменданта отсутствовал. Нуссбойм остановился в двери и стал ждать, чтобы
его заметили.
И действительно, Скрябин поднял взгляд от донесения, над которым
работал. После того как началось перемирие, поезда приходили в лагерь
регулярно. И бумаги теперь хватало, поэтому Скрябин наверстывал
бюрократическую переписку, которую ему пришлось отложить просто потому, что
не на чем было писать.
-- Входи, Нуссбойм, -- сказал он по-польски, положив ручку.
Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят.
Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился.
Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда
осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.
-- Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?
"Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени" -- означали его слова.
-- Да. гражданин полковник. -- Нуссбойм с благодарностью уселся.
Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не
всегда говорил по-польски, заставляя в таких случаях Нуссбойма разгадывать
указания на русском. -- Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым
старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3.
чем было в прошлом.
-- Хорошо. -- Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. -- Это все?
Нуссбойм поспешил ответить:
-- Нет, гражданин полковник.
Скрябин кивнул -- если бы его прервали только для такого пустякового
доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:
-- Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь
представить его вашему вниманию.
Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы
так выразиться не смог.
-- Деликатный? -- Комендант лагеря поднял бровь. -- Мы редко слышим
подобные слова в этом месте.
-- Я понимаю. Однако... -- Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы
убедиться, что стол позади него все еще не занят, -- это относится к вашему
секретарю Апфельбауму.
-- В самом деле? -- Скрябин придал голосу безразличие. -- Хорошо.
Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?
-- Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле
барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы
выполнять норму. -- Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. -- И
Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин
-- должен сказать, он использовал этот титул саркастически, -- если бы
великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он
беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности
то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог
понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это
сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.
-- В самом деле? -- спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал
голову. -- И ящер тоже слышал это и понял? -- Нуссбойм кивнул снова.
Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. -- Я полагаю, он может сделать
заявление об этом?
-- Если потребуется, гражданин полковник, я думаю, что он сделает, --
ответил Нуссбойм. -- Вероятно, мне не следовало упоминать, но...
-- Но тем не менее, -- тяжко сказал Скрябин. -- Я полагаю, ты считаешь
необходимым написать формальное письменное обличение Апфельбаума.
Нуссбойм изобразил нежелание.
-- Я бы не хотел. Как вы помните, когда-то я обличил одного из зэков, с
которым прежде работал, так вот теперь мне этого не хотелось бы делать. Меня
осенило, что так будет...
-- Полезнее? -- предположил Скрябин.
Нуссбойм посмотрел на него широко раскрытыми глазами, радуясь тому, что
тот не может прочитать его мысли Нет, Скрябина не случайно поставили
начальником лагеря. Полковник полез в свой стол и вынул бланк с непонятными
указаниями, сделанными русскими буквами.
-- Напиши, что он сказал. Можно по-польски или на идиш. Мы будем
хранить его в деле. Я полагаю, что ящер может говорить об этом всем и
каждому. А ты, конечно, таких вещей допускать не должен.
-- Гражданин полковник, эта мысль никогда не могла бы прийти мне в
голову. -- Нуссбойм блестяще изобразил потрясенную невинность.
Он сознавал, что лжет, как лжет и полковник Скрябин. Но здесь, как и в
любой другой игре, существовали свои правила. Он взял ручку и принялся
быстро писать. Поставив подпись в конце доноса, он протянул бумагу Скрябину.
Он предположил, что Апфельбаум и сам придет с доносом. Но он выбрал
свою цель предусмотрительно. Клерку Скрябина придется туго, когда он станет
переубеждать своих политических друзей, отвергая выдвинутые обвинения: они
недолюбливали его за то, что он подлизывался к коменданту, и за привилегии,
которые он получал как помощник Скрябина. Обычные зэки презирали его -- они
презирали всех политических. И он не знал никого из ящеров.
Скрябин сказал:
-- Если бы это я узнал от другого человека, то мог бы подумать, что
цель этого изобличения -- занять место Апфельбаума.
-- Вряд ли вы можете так говорить обо мне, -- ответил Нуссбойм. -- Я не
могу занять его место и никогда не подумал бы, что смогу. Если бы в лагере
использовался польский язык или идиш, то да, вы могли бы так подумать обо
мне. Но я недостаточно знаю русский, чтобы делать эту работу. Все, что я
хочу, -- чтобы стала известна правда.
-- У тебя добродетельная душа, -- сухо сказал Скрябин. -- Однако
замечу, что добродетель не всегда является достоинством на пути к успеху.
-- Именно так, гражданин полковник, -- сказал Нуссбойм.
"Будь осторожнее", -- намекнул ему комендант. Он и намеревался быть
осторожным. Если он добьется того, что Апфельбаума выгонят с должности,
отправят с позором в более жуткий лагерь, здесь все может сдвинуться. Его
собственное положение улучшится Теперь, когда он признан таким же, как
политические [Автор находится в странной уверенности, что политические
заключенные находились в лагерях в лучших условиях, нежели уголовники. --
Прим. ред.], и связался с администрацией лагеря, он задумался, как лучше
использовать преимущества ситуации, в которой он находится.
В конце концов, если вы не позаботитесь о себе, кто позаботится о вас?
Он чувствовал себя жалким после того, как Скрябин заставил его подписать
первый донос -- против Ивана Федорова. Но на этот раз донос не беспокоил его
вовсе.
Скрябин небрежно сказал:
учебному классу.
Лектор, лейтенант по имени Константин Джордан, уже писал что-то на
классной доске, хотя до начала занятия оставалась минута или две. Прежде чем
сесть, Бэгнолл осмотрелся. Большинство учащихся были бледными, с
одутловатыми лицами, некоторые явно перемогали боль. И понятно -- кроме
таких редкостных личностей, как Бэгнолл и Эмбри, люди, так долго
находившиеся вне службы, что им потребовались курсы повышения квалификации,
оправлялись после тяжелых ранений. У двоих на лицах были страшные шрамы:
какие еще прятались под формой, можно было только предполагать.
За мгновение до того, как часы на башне пробили одиннадцать, лейтенант
Джордан повернулся к аудитории и начал лекцию:
-- Как я заметил в конце предыдущего занятия, то, что ящеры называют
"скелкванк", вызвало революцию в вопросе наведения авиабомб. Свет от
"скелкванка" в отличие от обычного, -- он показал на электрическую лампочку,
-- является организованным, так сказать. Он весь одной и той же частоты,
одинаковой амплитуды, в одинаковой фазе. У ящеров есть несколько способов
создания такого света. Мы работаем сейчас над тем, чтобы выбрать наиболее
подходящие для нас. Но мы отвлеклись. Нам попало достаточное количество
генераторов света "скелкванка", чтобы оборудовать ими многие
бомбардировщики, и вот поэтому вы здесь.
Карандаш Бэгнолла забегал по листку записной книжки. Нередко Джордж
делал паузу, чтобы встряхнуть руку и избавиться от писчего спазма. Все было
для него новым и жизненно важным -- теперь он понял значение термина,
впервые услышанного им в Пскове. Удивительные вещи можно делать с помощью
света "скелкванка"!
Джордан тем временем продолжал говорить:
-- Итак, мы освещаем цель светом лампы "скелкванка". Сенсорная головка,
соответствующим образом настроенная на него, управляет крыльями
стабилизатора авиабомбы и направляет ее на цель. Пока свет падает на цель,
наведение продолжает действовать. Мы все видели, как это используется против
нас, и гораздо чаще, чем могли себе представить. Кроме того, мы пользуемся
захваченными сенсорными головками, которых имеется ограниченное количество,
но мы ищем пути и способы выпускать и их. Да, мистер Мак-Брайд? У вас
вопрос?
-- Да, сэр, -- ответил офицер-летчик, поднявший руку. -- Этот новый
боеприпас очень хорош, сэр, но когда мы летим на боевое задание против
ящеров, как нам приблизиться на такое расстояние, чтобы была какая-то
надежда добраться до цели? Их оружие поражает нас на гораздо большем
расстоянии, чем наше. Поверьте мне, сэр, я знаю, что говорю.
Это был один из тех двоих, у которых половину лица занимали отек и
шрам.
-- Это большая трудность, -- согласился Джордан. -- Мы также ищем
возможности скопировать управляемые ракеты, которыми ящеры сбили так много
наших самолетов, но это оказалось сложной работой, несмотря на помощь
пленных ящеров.
-- Лучше пока с ними не воевать, вот все, что я могу сказать, --
ответил Мак-Брайд, -- иначе у нас вообще не останется летчиков. Без ракет,
которые были бы сравнимы с их ракетами, мы просто закуска, не более.
Бэгнолл никогда не думал о себе как о бутерброде-канапе, но описанное
очень походило на правду. Он желал бы выступить против люфтваффе на
"ланкастере", снаряженном бомбами со "скелкванком" и ракетами, чтобы сбивать
"мессершмитты" прежде, чем они набросятся на бомбардировщик. Через мгновение
он подумал, что однажды сможет вылететь на задание против немцев с таким
вооружением. Но если оно будет у него, то может появиться и у них.
Лейтенант Джордан продолжал лекцию еще несколько минут после того, как
колокол пробил полдень. Такая была у него привычка. Наконец он отпустил
своих учащихся с предупреждением:
-- Завтра у вас будет опрос по всему материалу, который мы прошли на
этой неделе. Тех, кто получит плохие отметки, мы превратим в жаб и отправим
ловить черных тараканов. Удивительно, что творит технология в наши дни, не
так ли? Встречаемся после ланча.
Когда Бэгнолл и Эмбри вышли в коридор, собираясь пойти в кафетерий на
невзыскательный, но бесплатный ланч, к ним обратился Джером Джоунз:
-- Не возражаете против обеда с моим другом?
Его другом оказался ящер, представившийся на шипящем английском языке:
Мцеппс. Когда Бэгнолл узнал, что до плена тот был техником по радарам, он
охотно позволил ему присоединиться к их группе. Разговор с ящером казался
необычным, даже более необычным, чем его первая напряженная встреча с
германским подполковником в Париже, буквально через несколько дней после
прекращения боев между короной и нацистами.
Но несмотря на странную внешность, Мцеппс вскоре поразил его поведением
настоящего офицера, оставшегося без места службы: он гораздо больше
беспокоился о своей работе, чем о том, как вписаться в общую картину.
-- Вы, Большие Уроды, все время ищете "почему, почему, почему", --
жаловался он. -- Кого интересует, почему? Просто работайте. Почему -- это не
важно.
-- До него никак не доходит, -- заметил Джоунз, -- что если мы
перестанем искать "почему, почему, почему", то будем не в состоянии
бороться, когда сюда явятся его чешуйчатые когорты.
Бэгнолл раздумывал над этими словами, пока они с Кеном Эмбри шли
обратно в класс лейтенанта Джордана. Он думал о теории и ее практическом
применении. Из сказанного Мцеппсом следовало, что ящеры редко используют
подобный способ обучения. "Что" для них важнее, чем "почему".
-- Удивляюсь, почему это так, -- проговорил он.
-- Почему -- что? -- спросил Эмбри. и Бэгнолл понял, что он заговорил
вслух.
-- В общем-то, ничего, -- ответил он. -- Просто потому что люди.
-- В самом деле? -- спросил Эмбри. -- По мне -- так и не скажешь.
Летчики, сидевшие в классе, удивленно уставились на Кена и Джорджа,
входивших в дверь. Почему-то эти двое хохотали как ненормальные.
* * *
Солнечные лучи, проникшие между планками жалюзи в окне, попали на лицо
Людмилы Горбуновой и разбудили ее. Протирая глаза, она села в постели. Она
не привыкла спать в постели. После одеял, расстеленных на сырой земле,
настоящий матрац казался упаднически мягким.
Она окинула взглядом квартиру, которую Мордехай Анелевич предоставил ей
и Ягеру. Туалет в ней был далек от идеала, старые обои отваливались от стен
-- Анелевич извинился за это. Казалось, люди Лодзи постоянно извиняются
перед пришельцами за то, как здесь у них плохо. Но Людмиле их жизнь не
показалась такой уж плохой. Она постепенно начала понимать, что проблема
заключается в том, что с чем сравнивать. Они привыкли ко всему тому, что
здесь было до войны. Она привыкла к Киеву. Это значит...
На этом она прервала размышления, потому что проснулся Ягер. Он
проснулся быстро и сразу. Она уже видела это за последнюю пару ночей. Она
просыпалась точно так же. И до войны с ней такого не было. Она задумалась,
было ли так с Ягером.
Он потянулся к ней и положил руку на ее голое плечо. Затем почему-то
хмыкнул.
-- Что тут забавного? -- спросила она, слегка рассердившись.
-- Вот это, -- ответил он, показывая рукой на квартиру. -- Все. И мы.
двое людей, которые ради любви к друг другу убежали прочь от всего, что
привыкли считать важным. И никогда снова мы не сможем вернуться к нему. Мы
-- как говорят дипломаты? -- перемещенные лица, вот мы кто. Как в сюжете из
дешевого романа. -- И по привычке быстро перешел к рассуждениям. -- Могло бы
так получиться, если бы не эта маленькая деталь -- бомба из взрывчатого
металла, внесшая суматоху в наши жизни?
-- Да, если бы не она...
Людмиле не хотелось вставать и одеваться. Здесь, лежа обнаженной на
простынях вместе с Ягером, она могла верить в то, что в Лодзь их привела
только любовь, а измена и страх не только за судьбу города, но и за весь мир
-- ничто по сравнению с любовью.
Вздохнув, она выбралась из постели и начала одеваться. С таким же
вздохом, но на октаву ниже, к ней присоединился Ягер. Едва они закончили
одеваться, как кто-то постучал в дверь. Ягер снова хмыкнул: возможно, у нею
были амурные мысли, но их пришлось отбросить. Так или иначе, они должны были
ответить стоящему за дверью. Хорошо хоть, что им не пришлось прерываться.
Ягер открыл дверь с такой настороженностью, словно ожидал увидеть в
коридоре Отто Скорцени. Людмила не представляла себе, возможно ли такое, но
ведь она не видела, сколько невозможных проделок Скорцени, о которых
рассказывал Ягер, оказывалось реальностью.
Скорцени за дверью не оказалось. Там стоял Мордехай Анелевич с
винтовкой "маузер" за спиной. Он снял ее с плеча и приставил к стене.
-- Знаете, что я предлагаю? -- сказал он. -- Нам следует дать знать
ящерам -- в виде слуха, понимаете? -- что Скорцени был в городе. Если они и
их марионетки начнут искать его, ему придется зашевелиться и что-то
предпринять, вместо того чтобы прятаться.
-- Но вы этого еще не сделали, не так ли? -- резко спросил Ягер.
-- Я только сказал, что стоило бы, -- ответил Анелевич. -- Нет,
пожалуй, если ящеры узнают, что Скорцени здесь, они начнут размышлять, что
он здесь делает, -- и начнут следить за ним. Мы не можем допустить этого --
иначе первый ход останется за ним: у него белые фигуры
-- Вы играете в шахматы? -- спросила Людмила.
За пределами Советского Союза, как она обнаружила, немногие люди играли
в шахматы. Ей пришлось использовать русское слово -- как сказать по-немецки,
она не знала.
Анелевич понял.
-- Да, играю, -- ответил он. -- Не так хорошо, как мне бы хотелось, но
так все говорят.
Ягер по-своему истолковал ситуацию:
-- Что вы делаете -- в противоположность тому, что вы упорно не хотите
делать, я имею в виду?
-- Я понял вас, -- ответил Анелевич с ехидной улыбкой. -- Я выставил на
улицы столько вооруженных людей, сколько мог, и я устраиваю проверки всем
домовладельцам, кто не связан непосредственно с ящерами, чтобы узнать, не
прячут ли они Скорцени. Вот так на настоящий момент... -- Он щелкнул
пальцами, чтобы показать, что он сделал на настоящий момент.
-- А бордели вы проверяли? -- спросил Ягер.
Это было еще одно немецкое слово, которого Людмила не знала. Когда она
переспросила, что оно значит, она вначале подумала, что Ягер шутит. Затем
она поняла, что он исключительно серьезен.
Мордехай Анелевич снова щелкнул пальцами, на этот раз расстроено.
-- Нет, но я должен был сообразить, -- сказал он, рассердившись на
себя. -- Бордель вполне мог стать для него хорошим укрытием, не так ли? --
Он слегка поклонился Ягеру. -- Благодарю. Сам я об этом не подумал.
Людмила до этого тоже не додумалась бы. Мир за пределами Советского
Союза, помимо роскоши, имел и неизвестные ей формы разложения. "Декаденты",
-- снова подумала она. Что ж. Ей надо привыкать к этому. На родину ей не
вернуться, ни теперь, ни когда-либо -- если только она не предпочтет
бесконечные годы в гулаге или, что более вероятно, быстрый конец от пули в
затылок. Она отбросила прежнюю жизнь так же бесповоротно, как Ягер -- свою.
Оставался вопрос: смогут они вместе построить новую жизнь здесь? Другого
выбора у них не было?
Если они не остановят Скорцени, ответ окажется удручающе очевидным.
Анелевич сказал:
-- Я возвращаюсь в помещение пожарной команды: мне надо выяснить
некоторые вопросы. Меня не особенно беспокоят "нафкех"... проститутки, --
уточнил он, когда увидел, что ни Людмила, ни Ягер не поняли слово на идиш,
-- но кто-то займется и ими. Мужчины -- эго мужчины, даже евреи. -- И он
вызывающе посмотрел на Ягера.
Немец, к облегчению Людмилы, не стал возмущаться.
-- Мужчины -- это мужчины, -- миролюбиво согласился он. -- Разве я был
бы здесь, если бы думал иначе?
-- Нет, -- сказал Анелевич. -- Мужчины -- это мужчины, даже немцы.
Он прикоснулся пальцем к полям своей шляпы, взял на плечо винтовку и
поспешил прочь.
Ягер вздохнул.
-- Похоже, легко не будет, как бы сильно мы этого ни желали. Даже если
мы задержим Скорцени, мы все равно останемся изгнанниками. -- Он рассмеялся.
-- Мы окажемся в гораздо худшем положении, чем изгнанники, если ко мне снова
привяжется СС.
-- Я только что подумала то же самое, -- сказала Людмила. -- Только
имела в виду не СС, а НКВД, конечно.
Она весело улыбнулась. Если два человека подумали одновременно об одном
и том же, значит, они хорошо подходят друг другу. Для нее в Генрихе Ягере
сосредоточился весь мир, и она не верила, что если двое так хорошо подходят
друг другу, то она может остаться в одиночестве. Ее взгляд скользнул в
сторону постели. Улыбка чуть изменилась. Здесь они хорошо подходили друг
другу, это точно.
Затем Ягер сказал:
-- Что ж, это неудивительно. У нас нет ничего другого, кроме
предположений, не так ли? Мы здесь -- и Скорцени.
-- Да, -- сказала Людмила, раздосадованная своим плохим немецким, и
перешла на русский. То, что она приняла за добрый знак, для Ягера было лишь
банальностью. И ей стало досадно, что она не смогла скрыть, как закружилась
ее голова.
На столе лежал ломоть черного хлеба. Ягер отправился в кухню и
возвратился, держа нож с костяной ручкой, которым разделил хлеб надвое. Он
протянул Людмиле половину и без малейшей иронии сказал:
-- Германский сервис во всей красе.
Это он пошутил? Или ожидал, что она поймет его буквально? Она
размышляла все время, пока ела свой завтрак. Ее тревожило, как, в сущности,
мало знает она о человеке, которому помогла спастись и чью судьбу она
связала со своей Ей не хотелось думать об этом.
Когда она улетела вместе с ним, он чудом вырвался из лап СС. Конечно,
тогда у него не было оружия. После того как он попал в Лодзь, Анелевич дал
ему "шмайссер" -- в знак доверия, причем даже большего, чем он мог бы
допустить. Ягер потратил много времени, используя масло, щетки и тряпки,
чтобы привести автомат в состояние, которое он счел достойным боевых
условий.
Теперь он начал проверять его снова. Наблюдая за тем, каким напряженным
стало его лицо, Людмила фыркнула -- и от восхищения, и от досады. Поскольку
он не поднял взгляда, она фыркнула снова и громче. Это отвлекло его и
напомнило, что он не один. Она сказала:
-- Иногда я думаю, что вы, немцы, должны жениться на машинах, а не на
людях. Шульц, сержант, -- ты ведешь себя точно так же. как он.
-- Если ты заботишься о своих инструментах как следует, то они
позаботятся о тебе, когда это понадобится, -- автоматически проговорил Ягер,
будто рассказывал таблицу умножения. -- Если они нужны тебе, чтобы остаться
в живых, то лучше как следует позаботиться о них, а иначе будет поздно
упрекать себя за небрежение.
-- Дело не в том, что ты делаешь. Дело в том, _как_ ты это делаешь:
словно в мире нет больше ничего, только ты и машина, какая бы она ни была, и
ты слушаешь только ее. За русскими я никогда такого не замечала. Шульц все
делал точно так же. Он хорошо думал о тебе. Возможно, он старался быть
похожим на тебя.
Похоже, это позабавило Ягера, проверявшего действие взводного
механизма: он кивнул сам себе и надел "шмайссер" через плечо.
-- Ты как-то говорила мне, что он тоже нашел русскую подругу?
-- Да. Я не думаю, что у них все получилось так хорошо, как у нас, но
все равно -- да.
Людмила не стала рассказывать ему, сколько времени потратил Шульц,
пытаясь стянуть с нее брюки, до встречи с Татьяной. Она не намеревалась
рассказывать ему об этом. Шульц ничего не добился, и ей даже не понадобилось
врезать ему по морде стволом пистолета, чтобы он убрал от нее свои лапы.
Ягер встал:
-- Пойдем-ка и мы в помещение пожарной команды. Я хочу кое-что сказать
Анелевичу. Не только в борделях -- Скорцени может найти убежище и в церкви.
Он -- австриец, а значит, католик или, вероятно, воспитан как католик, но
вообще это человек наименее набожный из тех, кого я знаю. Значит, появляется
еще одно или несколько мест, где надо его искать.
-- Сколько у тебя разных идей! -- Людмила и не подумала бы о чем-то,
связанном с религией. А здесь это устаревшее учреждение оказалось
стратегически важным. -- Да, я думаю, стоит проверить. Та часть Лодзи,
которая нееврейская, как раз католическая?
-- Да.
Ягер направился к двери. Людмила последовала за ним.
Держась за руки, они спустились по лестнице. Пожарная команда
находилась всего в нескольких кварталах -- надо было пройти по улице,
повернуть на Лутомирскую -- и вы уже на месте.
Они пошли по улице. Они собирались повернуть на Лутомирскую, когда
сильный удар, похожий на наступление конца света, сотряс воздух. В этот
страшный момент Людмила подумала, что Скорцени взорвал свою бомбу, несмотря
на все то, что они сделали, чтобы остановить его.
Но затем, когда стекла вылетели из окон, она поняла, что ошиблась. Этот
взрыв произошел неподалеку. Как взрывается бомба из взрывчатого металла, она
видела. Если бы она находилась так близко от места ядерного взрыва, то была
бы мертвой прежде, чем поняла, что произошло.
Люди кричали. Некоторые убегали от места, где взорвалась бомба, другие
бежали к нему, чтобы помочь раненым. Среди последних были и они с Ягером,
они бежали, расталкивая мужчин и женщин, бегущих навстречу.
Уши заложило, но она слышала обрывки фраз на идиш и на польском:
"...повозка перед... остановилась там... человек ушел прочь... взорвалась
перед..."
Затем она подошла достаточно близко, чтобы увидеть, где была взорвана
бомба. Здание пожарной команды на Лутомирской улице превратилось в кучу
обломков, сквозь которые начало пробиваться пламя.
-- Боже мой, -- тихо сказала она.
Ягер смотрел на ошеломленные и истекающие кровью жертвы с мрачной
решимостью на лице.
-- Где же Анелевич? -- спросил он, словно желая, чтобы боевой лидер
евреев возник из развалин. Затем добавил еще одно слово: -- Скорцени.
Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.
-- Будет выполнено, благородный господин, -- сказал он. -- Мы будем
выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.
-- Это хорошо, старший самец, -- ответил на языке Расы Давид Нуссбойм.
-- Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.
После смерти Уссмака ящеры из барака-3 стали работать, так сильно не
дотягивая до нормы, что голодали -- а точнее, стали еще более голодными.
Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до
пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.
Ойяг, по мнению Нуссбойма, мог бы стать лучшим старшим самцом для
барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть, потому, что был мятежником,
старался вызвать возмущение и в лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел
способа сорвать голодную забастовку, которую начал Уссмак, неизвестно,
сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.
Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в
бараке не проявляет ненужного внимания к его разговору с Нуссбоймом. Он
понизил голос и заговорил на ломаном русском:
-- Есть еще одно дело, и я сделаю, если вы скажете, что вам это
нравится.
-- Да, -- сказал Нуссбойм.
Он вышел из барака и направился к штабу лагеря. Удача была на его
стороне. Когда он подошел к кабинету полковника Скрябина, секретарь
коменданта отсутствовал. Нуссбойм остановился в двери и стал ждать, чтобы
его заметили.
И действительно, Скрябин поднял взгляд от донесения, над которым
работал. После того как началось перемирие, поезда приходили в лагерь
регулярно. И бумаги теперь хватало, поэтому Скрябин наверстывал
бюрократическую переписку, которую ему пришлось отложить просто потому, что
не на чем было писать.
-- Входи, Нуссбойм, -- сказал он по-польски, положив ручку.
Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят.
Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился.
Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда
осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.
-- Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?
"Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени" -- означали его слова.
-- Да. гражданин полковник. -- Нуссбойм с благодарностью уселся.
Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не
всегда говорил по-польски, заставляя в таких случаях Нуссбойма разгадывать
указания на русском. -- Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым
старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3.
чем было в прошлом.
-- Хорошо. -- Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. -- Это все?
Нуссбойм поспешил ответить:
-- Нет, гражданин полковник.
Скрябин кивнул -- если бы его прервали только для такого пустякового
доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:
-- Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь
представить его вашему вниманию.
Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы
так выразиться не смог.
-- Деликатный? -- Комендант лагеря поднял бровь. -- Мы редко слышим
подобные слова в этом месте.
-- Я понимаю. Однако... -- Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы
убедиться, что стол позади него все еще не занят, -- это относится к вашему
секретарю Апфельбауму.
-- В самом деле? -- Скрябин придал голосу безразличие. -- Хорошо.
Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?
-- Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле
барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы
выполнять норму. -- Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. -- И
Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин
-- должен сказать, он использовал этот титул саркастически, -- если бы
великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он
беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности
то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог
понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это
сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.
-- В самом деле? -- спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал
голову. -- И ящер тоже слышал это и понял? -- Нуссбойм кивнул снова.
Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. -- Я полагаю, он может сделать
заявление об этом?
-- Если потребуется, гражданин полковник, я думаю, что он сделает, --
ответил Нуссбойм. -- Вероятно, мне не следовало упоминать, но...
-- Но тем не менее, -- тяжко сказал Скрябин. -- Я полагаю, ты считаешь
необходимым написать формальное письменное обличение Апфельбаума.
Нуссбойм изобразил нежелание.
-- Я бы не хотел. Как вы помните, когда-то я обличил одного из зэков, с
которым прежде работал, так вот теперь мне этого не хотелось бы делать. Меня
осенило, что так будет...
-- Полезнее? -- предположил Скрябин.
Нуссбойм посмотрел на него широко раскрытыми глазами, радуясь тому, что
тот не может прочитать его мысли Нет, Скрябина не случайно поставили
начальником лагеря. Полковник полез в свой стол и вынул бланк с непонятными
указаниями, сделанными русскими буквами.
-- Напиши, что он сказал. Можно по-польски или на идиш. Мы будем
хранить его в деле. Я полагаю, что ящер может говорить об этом всем и
каждому. А ты, конечно, таких вещей допускать не должен.
-- Гражданин полковник, эта мысль никогда не могла бы прийти мне в
голову. -- Нуссбойм блестяще изобразил потрясенную невинность.
Он сознавал, что лжет, как лжет и полковник Скрябин. Но здесь, как и в
любой другой игре, существовали свои правила. Он взял ручку и принялся
быстро писать. Поставив подпись в конце доноса, он протянул бумагу Скрябину.
Он предположил, что Апфельбаум и сам придет с доносом. Но он выбрал
свою цель предусмотрительно. Клерку Скрябина придется туго, когда он станет
переубеждать своих политических друзей, отвергая выдвинутые обвинения: они
недолюбливали его за то, что он подлизывался к коменданту, и за привилегии,
которые он получал как помощник Скрябина. Обычные зэки презирали его -- они
презирали всех политических. И он не знал никого из ящеров.
Скрябин сказал:
-- Если бы это я узнал от другого человека, то мог бы подумать, что
цель этого изобличения -- занять место Апфельбаума.
-- Вряд ли вы можете так говорить обо мне, -- ответил Нуссбойм. -- Я не
могу занять его место и никогда не подумал бы, что смогу. Если бы в лагере
использовался польский язык или идиш, то да, вы могли бы так подумать обо
мне. Но я недостаточно знаю русский, чтобы делать эту работу. Все, что я
хочу, -- чтобы стала известна правда.
-- У тебя добродетельная душа, -- сухо сказал Скрябин. -- Однако
замечу, что добродетель не всегда является достоинством на пути к успеху.
-- Именно так, гражданин полковник, -- сказал Нуссбойм.
"Будь осторожнее", -- намекнул ему комендант. Он и намеревался быть
осторожным. Если он добьется того, что Апфельбаума выгонят с должности,
отправят с позором в более жуткий лагерь, здесь все может сдвинуться. Его
собственное положение улучшится Теперь, когда он признан таким же, как
политические [Автор находится в странной уверенности, что политические
заключенные находились в лагерях в лучших условиях, нежели уголовники. --
Прим. ред.], и связался с администрацией лагеря, он задумался, как лучше
использовать преимущества ситуации, в которой он находится.
В конце концов, если вы не позаботитесь о себе, кто позаботится о вас?
Он чувствовал себя жалким после того, как Скрябин заставил его подписать
первый донос -- против Ивана Федорова. Но на этот раз донос не беспокоил его
вовсе.
Скрябин небрежно сказал: