Страница:
Лодзи?
-- Долгая история, -- ответил Ягер и по-офицерски кратко рассказал суть
дела. И чем больше он говорил, тем шире раскрывались глаза Людмилы. Нет, СС
арестовало его не из-за нее, вовсе нет... -- И если я не попаду в Лодзь,
Скорцени может взорвать город вместе со всеми людьми и ящерами в нем. И если
это произойдет, что будет с перемирием? Что станет с Фатерландом? И что
будет со всем миром?
Несколько секунд Людмила не давала ответа. Затем очень тихо она
сказала:
-- Как бы ты себя ни называл, но ты -- не изменник.
Она несколько увеличила высоту полета, прежде чем совершить вираж. На
Шкале компаса на приборной доске машины побежали цифры, остановившись на
"юго-юго-восток".
-- В Лодзь мы отправимся вместе, -- сказала Людмила.
Томалсс спал, когда открылась наружная дверь здания, где он содержался.
Резкий щелчок замка внутренней двери заставил его вскочить на ноги с
твердого пола, его глаза завертелись в разные стороны, он не мог понять, что
происходит. Из узкого окна, которое предназначалось для освещения и
проветривания места его заточения, сейчас никакой свет не проникал.
Его охватил страх. До этого Большие Уроды никогда не приходили сюда
ночью. Как любой самец Расы, он считал нарушение непрерывности повседневной
рутины предвещающей и содержащей угрозой. Он счел, что именно это изменение
воспринял бы как зловещее даже тосевит.
Дверь распахнулась. Вошел не один, а целых три Больших Урода. У каждого
в одной руке был фонарь, в котором горело какое-то пахучее масло или жир, а
во второй -- автомат. Фонари были примитивные -- примерно такие, какими, по
представлению Расы, могли обладать жители Тосев-3. Автоматы, к сожалению,
примитивными не были.
В тусклом мерцающем свете Томалссу потребовалось время, чтобы узнать Лю
Хань.
-- Благородная госпожа, -- выдохнул он наконец.
Она стояла, глядя на него без единого слова. Он уже вверил свой дух
Императорам прошлого, уверенный, что они позаботятся о нем лучше, чем
властители Расы заботились о его теле, пока он был жив.
-- Стоять! -- выкрикнула сердито Лю Хань.
Томалсс ждал, что оружие в ее руке изрешетит его. Но вместо этого она
положила автомат на пол. Затем вытащила что-то, спрятанное на поясе ее
тканой одежды, закрывавшей ноги: это был мешок из грубой тяжелой ткани.
Пока двое самцов держали Томалсса под прицелом, Лю Хань надела мешок
ему на голову. Он стоял оцепеневший, не осмеливаясь сопротивляться.
"Если они сейчас начнут стрелять в меня, то я не узнаю, что оружие
начало действовать, пока пули не попадут в меня", -- подумал он.
Лю Хань затянула мешок у него на шее, но не слишком туго, чтобы он не
задохнулся.
-- Он может видеть? -- спросил один из самцов. Затем он обратился к
Томалссу: -- Ты можешь видеть, жалкий чешуйчатый дьявол?
Томалсс действительно был жалким.
-- Нет, благородный господин, -- правдиво ответил он. Лю Хань толкнула
его. Он едва не упал. Когда он восстановил равновесие, она положила руку ему
на спину.
-- Вы пойдете в том направлении, которое я укажу, -- сказала она
сначала по-китайски, а потом на языке Расы. -- Только в том направлении. --
Она добавила усиливающее покашливание.
-- Будет исполнено, -- выдохнул Томалсс.
Может, они выводят его наружу, чтобы застрелить где-нибудь в другом
месте. Но если так, то почему они не сказали ему? Может, для того, чтобы
насладиться его страхом? Большие Уроды весьма изобретательны в том, как
причинить боль.
Лю Хань снова подтолкнула его, на этот раз менее сильно. Он шагал
вперед, пока она не сказала: "Теперь налево", -- подкрепив слова тем, что
передвинула руку по его спине в соответствующую сторону. Он повернул налево.
Почему бы нет? В той черноте, в которой он оказался, это направление было не
хуже любого другого. Чуть спустя Лю Хань сказала:
-- Направо.
Томалсс повернул направо.
Он не представлял, где находится. А если бы и знал, то быстро и
безнадежно заблудился бы. Он поворачивал налево и направо, налево и направо
десятки раз, через разные промежутки времени и в разных последовательностях.
Улицы Пекина были очень тихими. Он предполагал, что время сейчас где-то
между полуночью и утренней зарей, но не был уверен. Наконец Лю Хань сказала:
-- Стойте.
Томалсс остановился, полный дурных предчувствий. Значит, момент
наступил? Где это? Лю Хань отвязала веревку, стягивавшую мешок, и сказала:
-- Досчитаете до ста на своем языке, громко и медленно. Затем снимете
мешок. Если вы его снимете раньше, то умрете сразу же. Вы поняли?
-- Д-да, благородная госпожа, -- дрожащим голосом ответил Томалсс. --
Будет исполнено. Один... два... три... -- Он считал как можно медленнее. --
Девяносто восемь... девяносто девять... сто.
Он поднял руки, ожидая, что пули тут же растерзают его, и сбросил мешок
резким конвульсивным движением.
Никто не выстрелил. Его глаза, озираясь, осматривали все вокруг. Он был
один в начале одного из бесчисленных пекинских хутунов. Он швырнул мешок на
землю. Мягкое "шлеп!" было единственным звуком, донесшимся до его слуховых
перепонок. По-прежнему настороженно он шагнул из хутуна на примыкавшую
улицу.
К своему удивлению, он узнал ее. Это была Нижняя Наклонная улица,
по-китайски "Сиа Сиех Тиех". На ней находились развалины Чан Чун Су -- храма
Вечной Весны. Теперь он знал, как добраться до штаб-квартиры Расы в центре
Пекина. Он не знал, позволено ли ему это, но решил, что должен попытаться.
Нижняя Наклонная улица даже шла в нужном направлении.
Вскоре он натолкнулся на патруль самцов Расы. Прежде чем опознать
своего, патруль едва не пристрелил Томалсса на том месте, где его отпустили
тосевиты. Какая ирония была бы в таком завершении его карьеры! Но когда он
сказал им, кто он, они поспешили доставить его в тщательно укрепленную
цитадель, которую Раса сохранила за собой в том месте, которое раньше
называлось Запрещенным Городом.
Его прибытие стало настолько важным событием, что даже разбудили
Ппевела. Вскоре помощник администратора по восточному региону главной
континентальной массы вошел в комнату, где Томалсс впервые за много дней
наслаждался достойной пищей, и сказал:
-- Я рад видеть вас снова свободным, исследователь-аналитик. Тосевиты
информировали нас вчера, что выпустят вас, но они не особенно надежны в
своих утверждениях.
-- Истинно, благородный господин, насколько я знаю, это очень верно, --
сказал Томалсс с усиливающим покашливанием. -- Они не сообщили, почему они
отпускают меня? Мне они никогда ничего не объясняли. -- Не дожидаясь ответа,
он набросился на блюдо жареных червей, поставленное перед ним поварами. Хотя
черви были высушены перед отправкой на Тосев-3 и затем снова возвращены в
прежний вид, на вкус они были такими же, как на Родине.
-- По их сообщениям, частично в виде жеста доброй воли и частично в
качестве предостережения: это так типично для Больших Уродов -- стараться
сделать и то и другое одновременно. -- И словно в подтверждение его слов
откуда-то издалека донеслись звуки стрельбы. -- Они говорят, что это покажет
нам, как они могут действовать по своей воле в этом и других городах этой
не-империи: отпускать, кого захотят, захватывать, кого захотят, убивать,
кого захотят. Они предупреждают нас, что борьба за интеграцию Китая в
Империю будет проиграна.
До того, как он опустился на поверхность Тосев-3, и даже до своего
пленения Томалсс счел бы это смехотворным и нелепым. Теперь же...
-- Они решительны, благородный господин, они одновременно
изобретательны и удивительно хорошо вооружены. Я боюсь, что они будут
создавать нам неприятности многие годы, а может быть, и несколько поколений.
-- Так может быть, -- согласился Плевел, удивив Томалсса.
-- Когда я был пленником, самка Лю Хань заявила, что Раса даровала
некоторым тосевитским не-империям перемирие. Разве такое может быть?
-- Может. И есть, -- сказал Ппевел. -- Есть не-империи, способные
производить свое собственное ядерное оружие. Они пускают его в ход против
нас. Китай -- все его соперничающие стороны -- такого оружия не имеет и
исключен из перемирия. Это обижает китайцев, потому они удваивают силу своей
борьбы с нами, добиваясь, чтобы включили в перемирие и их.
-- Значит, Раса обращается с варварами-тосевитами как с равными? --
Томалсс поднял глаза к потолку с удивлением и унынием. -- Даже слыша это из
ваших уст, благородный господин, я с трудом могу поверить в это.
-- Тем не менее это истинно, -- ответил Ппевел. -- Мы вели переговоры
даже с этими китайцами, хотя и не согласились на уступку, которой добились
другие не-империи. Нам придется делить власть на этой планете до прибытия
флота колонизации. А может быть, и после тоже. Не хочу предполагать, как это
будет. Это решение адмирала, а не мое.
У Томалсса закружилась голова, как будто он проглотил слишком много
тосевитской травы, которую многие самцы находили такой заманчивой. Слишком
многое изменилось, пока он был узником! Ему придется плотно поработать,
чтобы приспособиться к тому, что постоянно беспокоит Расу. Он сказал:
-- Тогда нам требуется вести еще более масштабные поиски понимания
самой природы Больших Уродов.
-- Истинно, -- согласился Ппевел. -- Когда вы физически оправитесь от
последствий своих тяжких испытаний, исследователь-аналитик, мы обеспечим вам
со всеми возможными предосторожностями нового тосевитского детеныша, с
которым вы сможете продолжить вашу прерванную работу.
-- Благодарю вас, благородный господин, -- сказал Томалсс глухим
голосом. После того, что случилось с ним, когда он работал с последним
детенышем -- Лю Мэй, он понял, что работа, которая когда-то поглощала его,
не стоит связанных с ней опасностей. -- С вашего милостивого позволения,
благородный господин, я буду вести эту работу на борту звездного корабля, в
лаборатории, а не здесь, на поверхности Тосев-3.
-- Это можно организовать, -- сказал Ппевел.
-- Благодарю вас, благородный господин, -- повторил Томалсс.
Он надеялся, что расстояние между поверхностью и кораблями в космосе
защитит его от Больших Уродов, их дикой мести, обусловленной семейными и
сексуальными особенностями. Он надеялся на это -- хотя и без прежней
уверенности, характерной для него в первые дни пребывания на Тосев-3, когда
победа казалась такой быстрой и легкой. Он радовался, вспоминая тогдашнюю
уверенность, и понимал, что ничего подобного больше не будет.
* * *
Пациенты и беженцы столпились вокруг замысловато раскрашенного ящера с
электрическим мегафоном в руках. Ране Ауэрбах двигался медленно и осторожно
-- только так он и мог перемешаться, -- стараясь занять по возможности
наиболее удобное место. И хотя передвигавшихся с такими же трудностями было
довольно много, он все же подобрался к оратору довольно близко, почти до
окружавших его вооруженных охранников.
Он поискал глазами Пенни Саммерс и заметил ее в толпе на
противоположной стороне. Он помахал ей, но она его не увидела.
Электрифицированный мегафон издавал странные звуки. Какой-то стоявший
вблизи ребенок засмеялся. Затем ящер заговорил на довольно сносном
английском:
-- Теперь мы оставляем это место. Раса и правительство этой не-империи
здесь, в Соединенных Штатах, мы теперь заключаем соглашение. Войны больше
нет. Раса оставит землю Соединенных Штатов. Это включает также этот город
Карваль, штат Колорадо.
Дальше он говорить не смог. По толпе пронеслись шум, радостные крики.
Какая-то женщина запела "Боже, благослови Америку". Со второго куплета к ней
присоединились все присутствовавшие. Слезы заливали глаза Ауэрбаха. Ящеры
уходят! Победа! И даже полученная рана вдруг показалась стоившей того.
Когда пение закончилось, ящер продолжил:
-- Теперь вы свободны.
И снова крики радости:
-- Теперь мы уйдем.
Ауэрбах издал клич повстанцев, хотя получилось больше похоже на приступ
кашля, чем на дикий вопль, который ему хотелось изобразить, но все равно
вышло неплохо.
Ящер продолжил:
-- Теперь вы свободны, теперь мы уходим -- теперь мы больше не берем на
себя заботы о вас. Мы уходим, мы оставляем заботу о вас не-империи
Соединенных Штатов. О вас будут заботиться они или никто. Мы уходим. Это
все.
Охранникам-ящерам пришлось угрожать оружием, чтобы люди расступились и
дали пройти оратору и им самим. В течение нескольких путающих секунд Ауэрбах
опасался, что они начнут стрелять. Когда люди стоят такой плотной толпой,
это может привести к настоящей бойне.
Медленным шагом он направился в сторону Пенни Саммерс. На этот раз она
заметила его и пошла к нему гораздо быстрее, чем перемещался он сам.
-- Что именно сказал этот чешуйчатый ублюдок? -- спросила она. -- Вроде
бы ящеры поднимаются с места и оставляют нас одних?
-- Они не могут сделать этого, -- сказал Ауэрбах. -- Ведь здесь тысячи
людей, и среди них такие, как, например, я, совсем плохие ходоки. Что же нам
делать, идти, что ли, к американским позициям у Денвера?
Он рассмеялся абсурдности этой идеи.
Но ящерам она вовсе не казалась абсурдной. Они погрузились на грузовики
и бронетранспортеры и после полудня укатили из Карваля прочь, направляясь на
восток, туда, где находились их космические корабли. К заходу солнца Карваль
снова стал городом людей.
Это был довольно большой город, оставленный без какого-либо управления.
Ящеры увезли с собой столько припасов, сколько смогли погрузить на свой
транспорт. За оставшееся началась настоящая война. Пенни удалось раздобыть
несколько черствых бисквитов, и она поделилась ими с Ран-сом. В результате в
животах у них бурчало не так сильно, как могло бы.
Слева, не так далеко от палатки выздоравливающих, чтобы нельзя было
расслышать, кто-то произнес:
-- Мы должны вздернуть всех этих вонючих ублюдков, которые лизали
ящерам хвосты, когда те были здесь. Подвесим их за яйца, вот что.
Ауэрбах содрогнулся. Это было сказано холодным и равнодушным тоном. В
Европе людей, которые сотрудничали с нацистами, таких как Квислинг, называли
коллаборационистами. Ауэрбаху и в голову не приходило, что кому-то в США
понадобится думать о коллаборационистах.
Пенни забеспокоилась:
-- От этого могут быть неприятности. Любой, кто захочет свести счеты,
сможет обвинить человека в сотрудничестве с ящерами. Кто сможет определить,
что правда, а что нет? Семьи будут враждовать столетиями.
-- Ты, вероятно, права, -- .сказал Ране. -- Но раньше нас ждут другие
неприятности. -- Он размышлял как солдат. -- Ящеры убрались отсюда, а армия
сюда не пришла. Мы съедим все, что есть в Карвале, самое позднее к исходу
завтрашнего дня и что будем делать дальше?
-- Уйти в Денвер, я думаю, -- ответила Пенни. -- Что еще нам остается?
-- Не много, -- ответил он. -- Но идти -- как? Это же сотни миль, да?
-- Он показал на костыли, лежавшие возле его койки. -- Ты вполне можешь
дойти одна, без меня. Я встречусь с тобой там через месяц, может, через
шесть недель.
-- Не глупи, -- сказала ему Пенни. -- Теперь ты ходишь гораздо лучше,
чем прежде.
-- Знаю, но все еще недостаточно хорошо.
-- Ты справишься, -- уверенно сказала она. -- А кроме того, я не хочу
оставлять тебя, дорогой.
Она задула мерцающую свечу, освещавшую их палатку. В темноте он услышал
шуршание одежды. Когда он потянулся к ней, рука нащупала теплую нагую плоть.
Чуть позже она подпрыгивала верхом на нем, и они оба стонали от экстаза и,
как он думал, от отчаяния -- а может, отчаяние владело лишь Рансом. Затем
она, не одеваясь, уснула возле него в палатке.
Он проснулся еще до восхода солнца и разбудил ее.
-- Раз уж мы собираемся сделать это, -- сказал он, -- лучше тронуться в
путь как можно раньше. Мы сможем немало пройти, пока не станет слишком
жарко, и отдохнем в течение самого жаркого времени дня.
-- Мне это кажется правильным, -- сказала Пенни.
Небо на востоке только розовело, когда они тронулись в путь. И они были
далеко не первыми, кто уходил из Карваля. В одиночку и небольшими группами
люди шли, одни -- на север, другие -- на запад, а несколько неприкаянных душ
шагали напрямую без дорог на северо-запад. Будь Ауэрбах в лучшем состоянии,
он так бы и поступил. Теперь же они с Пенни выбрали запад: в лошадиной реке
вода, вероятнее всего, еще есть -- в отличие от остальных потоков, которые
им пришлось бы пересечь, если идти на север.
Он шел на костылях гораздо увереннее, чем прежде, но все равно медленно
и устало. Мужчины и женщины постоянно обгоняли его и Пенни. Беженцы из
Карваля растянулись по дороге, насколько хватал глаз.
-- Некоторые из них умрут прежде, чем мы дойдем до Денвера, -- сказал
он.
Эта перспектива расстроила его гораздо меньше, чем могло бы случиться
до ранения. Генеральную репетицию встречи с Угрюмым Потрошителем он уже
пережил: само же представление вряд ли будет намного хуже.
Пенни показала в небо. Кружившиеся в нем черные тени не были ни
самолетами ящеров, ни даже людскими самолетиками. Это были стервятники,
кружившие в свойственном их роду терпеливом ожидании. Пенни не сказала
ничего. Этого не требовалось. Ране думал, как стервятник будет обклевывать
его кости.
Потребовалось два дня, чтобы дойти до Лошадиной. Он понимал, что если
бы она пересохла, его путь вскоре закончился бы навсегда. Но люди толпились
на берегу, тянувшемся до пересечения с шоссе 71. Вода была теплой и грязной,
и футах в двадцати от них какой-то идиот мочился в реку. Ауэрбах не стал
обращать внимания. Он вдоволь напился, сполоснул лицо, затем снял рубашку и
намочил ее. Так будет прохладнее.
Пенни обрызгала водой свою блузку. Мокрая ткань прилипла к телу,
подчеркивая формы. Ауэрбах смог бы оценить это, не будь он смертельно
усталым. И все же он кивнул и сказал:
-- Хорошая идея. Идем.
Они двинулись на север по шоссе 71 и на следующий день утром добрались
до Панкин-Центра. Здесь они снова нашли воду. Местный житель с печальными
глазами сказал им:
-- Хотелось бы дать вам поесть, люди, у вас такой вид, что вам надо
поесть. Но те, кто прошел раньше, оставили нас без всего, что у нас было.
Удачи вам.
-- Я же говорил тебе, иди одна, -- сказал Ауэрбах.
Пенни игнорировала его ворчание.
Тяжесть тела на костыли, затем на ногу -- так он устало ковылял на
север.
К концу дня он пришел к мысли, что стервятники уже повязывают салфетки
на шеи, готовясь к вкусному ужину из загорелого кавалерийского капитана. Он
рассчитал, что если упадет и умрет, то Пенни сможет идти быстрее и доберется
до Лаймона прежде, чем ее прикончат жара, жажда и голод.
-- Я люблю тебя, -- прокаркал он, не желая умирать, не сказав этих
слов.
-- Я тебя тоже люблю, -- ответила она. -- Вот почему я иду с тобой.
Он засмеялся, но прежде, чем он успел сказать что-то еще, он услышал
веселый крик. Балансируя на одной ноге и с одним костылем, он сказал в
радостном недоумении:
-- Армейская повозка.
Запряженные в нее лошади были самыми красивыми животными, которых он
когда-либо видел.
Повозка была уже набита людьми, но солдаты заставили потесниться
сидевших сзади и дали ему и Пенни крекеров и фляжку с водой.
-- Мы доставим вас в центр переселенцев, -- пообещал один из солдат, --
там о вас позаботятся.
На это ушла еще пара дней, но теперь на пути были пункты снабжения.
Ауэрбах проводил время, размышляя, что представляет собой переселенческий
центр. Солдаты этого тоже не знали. Когда наконец они добрались до места, он
сразу все понял: это было просто другое название лагеря беженцев, во много
раз большего, чем жалкое запущенное прибежище на окраине Карваля.
-- Сколько времени мы пробудем здесь? -- спросил он у жалкого клерка,
который вручил Пенни постели для двоих и направил в огромную оливкового
цвета общую палатку, одну из многих в длинном ряду.
-- Это один бог знает, дружище, -- ответил капрал. -- Войну можно было
остановить, но легче пока не будет. Хотя все меняется. Добро пожаловать в
Соединенные Штаты новой и не очень совершенной модели. Если повезет, от
голода не умрете.
-- Постараемся, -- сказала Пенни, и Ауэрбах вынужденно кивнул в знак
согласия.
Они вместе отправились знакомиться с новыми Соединенными Штатами.
* * *
Генрих Ягер не выглядел чужим на улицах Лодзи в своей зеленой рубашке и
черных брюках танкиста. Множество людей носили те или иные предметы
германского обмундирования, и если его одежда была в лучшем состоянии, чем у
большинства людей, это мало что значило. Свой полковничий китель он закопал,
как только выбрался из "шторха". Офицер вермахта -- не самая популярная
фигура, тем более здесь.
Людмила шагала рядом с ним. Ее одежда -- крестьянская куртка и брюки,
должно быть, принадлежавшие польскому солдату, -- была скорее мужской, чем
женской, но никто, исключая близоруких ящеров, не спутал бы ее с мужчиной,
даже посмотрев на автоматический пистолет на поясе. Ни брюки, ни оружие не
привлекали особого внимания. Многие женщины были одеты в брюки вместо юбки
или платья, и большинство, хотя и не все -- особенно женщины с еврейской
внешностью -- имели огнестрельное оружие.
-- Вы вообще-то Лодзь знаете? -- спросила Людмила. -- Вы знаете, как
найти человека, которого мы разыскиваем?
Она была слишком умна, чтобы называть имя Мордехая Анелевича там, где
их вполне могли подслушать.
Ягер покачал головой.
-- Нет и нет. -- Он говорил тихо: заговоривший на немецком, будь то
германский офицер или просто немец, вряд ли мог рассчитывать на
доброжелательное отношение в Лодзи ни у евреев, ни у поляков, ни у ящеров.
-- Но я думаю, что мы его найдем. В своем роде это большой человек здесь.
Он почти решил обратиться с вопросом к полицейскому. У него был выбор
из двух вариантов: польские полицейские в темно-синих мундирах или евреи с
повязками, оставшимися с времен германской администрации, и в кепи, которые
делали их абсурдно похожими на французских "фликов". Но потом он от этой
идеи отказался. Вместо этого они с Людмилой продолжали идти по Стодолнянской
улице на север, пока не добрались до еврейского квартала. Даже теперь он был
переполнен людьми. Каким он был под властью рейха, Ягер страшился себе и
представить.
На улицах в этой части города еврейских полицейских из комической оперы
было гораздо больше. Ягер старался их игнорировать и надеялся, что и они
распространят на него подобную милость. Он кивнул парню с дикой копной волос
и внушительной курчавой рыжеватой бородой, державшему винтовку "маузер" в
руках и имевшему вторую винтовку за спиной, причем грудь его крест-накрест
опоясывали пулеметные ленты, заполненные латунными патронами: типичный
еврейский бандит. Он вполне мог знать, где найти Анелевича.
-- Я ищу Мордехая, -- тихо сказал Ягер.
Парень осознал, что слышит чистый немецкий язык, глаза его слегка
расширились.
-- Да? В самом деле? -- переспросил он на идиш, проверяя, понимает ли
его Ягер. Ягер кивнул в знак того, что понимает. Тогда еврейский боец
прищурился: -- Значит, вы ищете Мордехая. Ну и что? А он вас ищет?
-- Наверняка да, -- ответил Ягер. -- Имя "Скорцени" для вас что-нибудь
значит?
Оно значило. Борец оцепенел.
-- Это вы? -- спросил он, делая такое движение винтовкой, будто
собрался направить ее на Ягера. Затем он поправил себя, -- Нет, вы не можете
быть Скорцени. Он как будто выше меня, а вы ниже.
-- Вы правы. -- Ягер показал на Людмилу. -- Вот она -- настоящий
Скорцени.
-- Ха! -- сказал еврей. -- Вы шутите. Ладно, забавник, идемте со мной.
Посмотрим, захочет ли Мордехай встретиться с вами. С вами обоими, -- уточнил
он, видя, как Людмила прильнула к Ягеру.
Как оказалось, далеко идти не пришлось. Ягер узнал в кирпичном здании,
к которому они приближались, помещение пожарной команды. Их сопровождающий
заговорил по-польски с седобородым человеком, возившимся с пожарной машиной.
Седой ответил на том же языке. Ягер смог разобрать только "Анелевич".
Людмила перевела:
-- Думаю, они говорят, что он наверху, но я не совсем уверена.
Она оказалось права. Еврей заставил их идти перед собой -- разумная
предосторожность, которую и Ягер бы не счел лишней. Они прошли через зал в
небольшую комнатку. В ней за столом сидел Мордехай Анелевич рядом с
некрасивой женщиной. Он что-то писал, но остановился, когда вновь пришедшие
предстали перед ним.
-- Ягер! -- воскликнул он, -- какого черта вы здесь делаете?
-- Вы знаете его? -- В голосе бородатого еврея слышалось разочарование.
-- Он говорит, что знает что-то о Скорцени.
-- Послушаем. -- Анелевич бросил взгляд на Людмилу. -- Кто эта ваша
подруга?
Она ответила за себя сама, с нескрываемой гордостью:
-- Людмила Владимировна Горбунова, старший лейтенант советских ВВС.
-- Советских ВВС? -- Губы Анелевича безмолвно повторили ее слова. -- У
вас странные друзья, Ягер, например, я и она. Что бы сказал Гитлер, если бы
узнал о них?
-- Он сказал бы, что я -- мертвое мясо, -- ответил Ягер. -- Впрочем,
поскольку я бежал из-под ареста за измену, он уже сказал это. А сейчас я
хочу удержать его от взрыва Лодзи, а может, и ящеров, чтобы они в отместку
не взорвали Германию. Хорошо это или плохо, но она, несмотря ни на что, мое
отечество. Скорцени не беспокоит, что будет потом. Он взорвет эту штуку
только потому, что кто-то приказал ему сделать это.
-- Ты был прав, -- сказала женщина, сидевшая рядом с Анелевичем. --
Значит, ты действительно видел его. А я-то думала, что ты беспокоишься по
пустякам.
-- Хорошо бы так, Берта, -- ответил он с тревогой и любовью в голосе.
Он снова перевел взгляд на Ягера. -- Я не думал, что... кто-нибудь, -- он,
вероятно, собирался сказать что-то вроде "даже вы, проклятые нацисты", но
-- Долгая история, -- ответил Ягер и по-офицерски кратко рассказал суть
дела. И чем больше он говорил, тем шире раскрывались глаза Людмилы. Нет, СС
арестовало его не из-за нее, вовсе нет... -- И если я не попаду в Лодзь,
Скорцени может взорвать город вместе со всеми людьми и ящерами в нем. И если
это произойдет, что будет с перемирием? Что станет с Фатерландом? И что
будет со всем миром?
Несколько секунд Людмила не давала ответа. Затем очень тихо она
сказала:
-- Как бы ты себя ни называл, но ты -- не изменник.
Она несколько увеличила высоту полета, прежде чем совершить вираж. На
Шкале компаса на приборной доске машины побежали цифры, остановившись на
"юго-юго-восток".
-- В Лодзь мы отправимся вместе, -- сказала Людмила.
Томалсс спал, когда открылась наружная дверь здания, где он содержался.
Резкий щелчок замка внутренней двери заставил его вскочить на ноги с
твердого пола, его глаза завертелись в разные стороны, он не мог понять, что
происходит. Из узкого окна, которое предназначалось для освещения и
проветривания места его заточения, сейчас никакой свет не проникал.
Его охватил страх. До этого Большие Уроды никогда не приходили сюда
ночью. Как любой самец Расы, он считал нарушение непрерывности повседневной
рутины предвещающей и содержащей угрозой. Он счел, что именно это изменение
воспринял бы как зловещее даже тосевит.
Дверь распахнулась. Вошел не один, а целых три Больших Урода. У каждого
в одной руке был фонарь, в котором горело какое-то пахучее масло или жир, а
во второй -- автомат. Фонари были примитивные -- примерно такие, какими, по
представлению Расы, могли обладать жители Тосев-3. Автоматы, к сожалению,
примитивными не были.
В тусклом мерцающем свете Томалссу потребовалось время, чтобы узнать Лю
Хань.
-- Благородная госпожа, -- выдохнул он наконец.
Она стояла, глядя на него без единого слова. Он уже вверил свой дух
Императорам прошлого, уверенный, что они позаботятся о нем лучше, чем
властители Расы заботились о его теле, пока он был жив.
-- Стоять! -- выкрикнула сердито Лю Хань.
Томалсс ждал, что оружие в ее руке изрешетит его. Но вместо этого она
положила автомат на пол. Затем вытащила что-то, спрятанное на поясе ее
тканой одежды, закрывавшей ноги: это был мешок из грубой тяжелой ткани.
Пока двое самцов держали Томалсса под прицелом, Лю Хань надела мешок
ему на голову. Он стоял оцепеневший, не осмеливаясь сопротивляться.
"Если они сейчас начнут стрелять в меня, то я не узнаю, что оружие
начало действовать, пока пули не попадут в меня", -- подумал он.
Лю Хань затянула мешок у него на шее, но не слишком туго, чтобы он не
задохнулся.
-- Он может видеть? -- спросил один из самцов. Затем он обратился к
Томалссу: -- Ты можешь видеть, жалкий чешуйчатый дьявол?
Томалсс действительно был жалким.
-- Нет, благородный господин, -- правдиво ответил он. Лю Хань толкнула
его. Он едва не упал. Когда он восстановил равновесие, она положила руку ему
на спину.
-- Вы пойдете в том направлении, которое я укажу, -- сказала она
сначала по-китайски, а потом на языке Расы. -- Только в том направлении. --
Она добавила усиливающее покашливание.
-- Будет исполнено, -- выдохнул Томалсс.
Может, они выводят его наружу, чтобы застрелить где-нибудь в другом
месте. Но если так, то почему они не сказали ему? Может, для того, чтобы
насладиться его страхом? Большие Уроды весьма изобретательны в том, как
причинить боль.
Лю Хань снова подтолкнула его, на этот раз менее сильно. Он шагал
вперед, пока она не сказала: "Теперь налево", -- подкрепив слова тем, что
передвинула руку по его спине в соответствующую сторону. Он повернул налево.
Почему бы нет? В той черноте, в которой он оказался, это направление было не
хуже любого другого. Чуть спустя Лю Хань сказала:
-- Направо.
Томалсс повернул направо.
Он не представлял, где находится. А если бы и знал, то быстро и
безнадежно заблудился бы. Он поворачивал налево и направо, налево и направо
десятки раз, через разные промежутки времени и в разных последовательностях.
Улицы Пекина были очень тихими. Он предполагал, что время сейчас где-то
между полуночью и утренней зарей, но не был уверен. Наконец Лю Хань сказала:
-- Стойте.
Томалсс остановился, полный дурных предчувствий. Значит, момент
наступил? Где это? Лю Хань отвязала веревку, стягивавшую мешок, и сказала:
-- Досчитаете до ста на своем языке, громко и медленно. Затем снимете
мешок. Если вы его снимете раньше, то умрете сразу же. Вы поняли?
-- Д-да, благородная госпожа, -- дрожащим голосом ответил Томалсс. --
Будет исполнено. Один... два... три... -- Он считал как можно медленнее. --
Девяносто восемь... девяносто девять... сто.
Он поднял руки, ожидая, что пули тут же растерзают его, и сбросил мешок
резким конвульсивным движением.
Никто не выстрелил. Его глаза, озираясь, осматривали все вокруг. Он был
один в начале одного из бесчисленных пекинских хутунов. Он швырнул мешок на
землю. Мягкое "шлеп!" было единственным звуком, донесшимся до его слуховых
перепонок. По-прежнему настороженно он шагнул из хутуна на примыкавшую
улицу.
К своему удивлению, он узнал ее. Это была Нижняя Наклонная улица,
по-китайски "Сиа Сиех Тиех". На ней находились развалины Чан Чун Су -- храма
Вечной Весны. Теперь он знал, как добраться до штаб-квартиры Расы в центре
Пекина. Он не знал, позволено ли ему это, но решил, что должен попытаться.
Нижняя Наклонная улица даже шла в нужном направлении.
Вскоре он натолкнулся на патруль самцов Расы. Прежде чем опознать
своего, патруль едва не пристрелил Томалсса на том месте, где его отпустили
тосевиты. Какая ирония была бы в таком завершении его карьеры! Но когда он
сказал им, кто он, они поспешили доставить его в тщательно укрепленную
цитадель, которую Раса сохранила за собой в том месте, которое раньше
называлось Запрещенным Городом.
Его прибытие стало настолько важным событием, что даже разбудили
Ппевела. Вскоре помощник администратора по восточному региону главной
континентальной массы вошел в комнату, где Томалсс впервые за много дней
наслаждался достойной пищей, и сказал:
-- Я рад видеть вас снова свободным, исследователь-аналитик. Тосевиты
информировали нас вчера, что выпустят вас, но они не особенно надежны в
своих утверждениях.
-- Истинно, благородный господин, насколько я знаю, это очень верно, --
сказал Томалсс с усиливающим покашливанием. -- Они не сообщили, почему они
отпускают меня? Мне они никогда ничего не объясняли. -- Не дожидаясь ответа,
он набросился на блюдо жареных червей, поставленное перед ним поварами. Хотя
черви были высушены перед отправкой на Тосев-3 и затем снова возвращены в
прежний вид, на вкус они были такими же, как на Родине.
-- По их сообщениям, частично в виде жеста доброй воли и частично в
качестве предостережения: это так типично для Больших Уродов -- стараться
сделать и то и другое одновременно. -- И словно в подтверждение его слов
откуда-то издалека донеслись звуки стрельбы. -- Они говорят, что это покажет
нам, как они могут действовать по своей воле в этом и других городах этой
не-империи: отпускать, кого захотят, захватывать, кого захотят, убивать,
кого захотят. Они предупреждают нас, что борьба за интеграцию Китая в
Империю будет проиграна.
До того, как он опустился на поверхность Тосев-3, и даже до своего
пленения Томалсс счел бы это смехотворным и нелепым. Теперь же...
-- Они решительны, благородный господин, они одновременно
изобретательны и удивительно хорошо вооружены. Я боюсь, что они будут
создавать нам неприятности многие годы, а может быть, и несколько поколений.
-- Так может быть, -- согласился Плевел, удивив Томалсса.
-- Когда я был пленником, самка Лю Хань заявила, что Раса даровала
некоторым тосевитским не-империям перемирие. Разве такое может быть?
-- Может. И есть, -- сказал Ппевел. -- Есть не-империи, способные
производить свое собственное ядерное оружие. Они пускают его в ход против
нас. Китай -- все его соперничающие стороны -- такого оружия не имеет и
исключен из перемирия. Это обижает китайцев, потому они удваивают силу своей
борьбы с нами, добиваясь, чтобы включили в перемирие и их.
-- Значит, Раса обращается с варварами-тосевитами как с равными? --
Томалсс поднял глаза к потолку с удивлением и унынием. -- Даже слыша это из
ваших уст, благородный господин, я с трудом могу поверить в это.
-- Тем не менее это истинно, -- ответил Ппевел. -- Мы вели переговоры
даже с этими китайцами, хотя и не согласились на уступку, которой добились
другие не-империи. Нам придется делить власть на этой планете до прибытия
флота колонизации. А может быть, и после тоже. Не хочу предполагать, как это
будет. Это решение адмирала, а не мое.
У Томалсса закружилась голова, как будто он проглотил слишком много
тосевитской травы, которую многие самцы находили такой заманчивой. Слишком
многое изменилось, пока он был узником! Ему придется плотно поработать,
чтобы приспособиться к тому, что постоянно беспокоит Расу. Он сказал:
-- Тогда нам требуется вести еще более масштабные поиски понимания
самой природы Больших Уродов.
-- Истинно, -- согласился Ппевел. -- Когда вы физически оправитесь от
последствий своих тяжких испытаний, исследователь-аналитик, мы обеспечим вам
со всеми возможными предосторожностями нового тосевитского детеныша, с
которым вы сможете продолжить вашу прерванную работу.
-- Благодарю вас, благородный господин, -- сказал Томалсс глухим
голосом. После того, что случилось с ним, когда он работал с последним
детенышем -- Лю Мэй, он понял, что работа, которая когда-то поглощала его,
не стоит связанных с ней опасностей. -- С вашего милостивого позволения,
благородный господин, я буду вести эту работу на борту звездного корабля, в
лаборатории, а не здесь, на поверхности Тосев-3.
-- Это можно организовать, -- сказал Ппевел.
-- Благодарю вас, благородный господин, -- повторил Томалсс.
Он надеялся, что расстояние между поверхностью и кораблями в космосе
защитит его от Больших Уродов, их дикой мести, обусловленной семейными и
сексуальными особенностями. Он надеялся на это -- хотя и без прежней
уверенности, характерной для него в первые дни пребывания на Тосев-3, когда
победа казалась такой быстрой и легкой. Он радовался, вспоминая тогдашнюю
уверенность, и понимал, что ничего подобного больше не будет.
* * *
Пациенты и беженцы столпились вокруг замысловато раскрашенного ящера с
электрическим мегафоном в руках. Ране Ауэрбах двигался медленно и осторожно
-- только так он и мог перемешаться, -- стараясь занять по возможности
наиболее удобное место. И хотя передвигавшихся с такими же трудностями было
довольно много, он все же подобрался к оратору довольно близко, почти до
окружавших его вооруженных охранников.
Он поискал глазами Пенни Саммерс и заметил ее в толпе на
противоположной стороне. Он помахал ей, но она его не увидела.
Электрифицированный мегафон издавал странные звуки. Какой-то стоявший
вблизи ребенок засмеялся. Затем ящер заговорил на довольно сносном
английском:
-- Теперь мы оставляем это место. Раса и правительство этой не-империи
здесь, в Соединенных Штатах, мы теперь заключаем соглашение. Войны больше
нет. Раса оставит землю Соединенных Штатов. Это включает также этот город
Карваль, штат Колорадо.
Дальше он говорить не смог. По толпе пронеслись шум, радостные крики.
Какая-то женщина запела "Боже, благослови Америку". Со второго куплета к ней
присоединились все присутствовавшие. Слезы заливали глаза Ауэрбаха. Ящеры
уходят! Победа! И даже полученная рана вдруг показалась стоившей того.
Когда пение закончилось, ящер продолжил:
-- Теперь вы свободны.
И снова крики радости:
-- Теперь мы уйдем.
Ауэрбах издал клич повстанцев, хотя получилось больше похоже на приступ
кашля, чем на дикий вопль, который ему хотелось изобразить, но все равно
вышло неплохо.
Ящер продолжил:
-- Теперь вы свободны, теперь мы уходим -- теперь мы больше не берем на
себя заботы о вас. Мы уходим, мы оставляем заботу о вас не-империи
Соединенных Штатов. О вас будут заботиться они или никто. Мы уходим. Это
все.
Охранникам-ящерам пришлось угрожать оружием, чтобы люди расступились и
дали пройти оратору и им самим. В течение нескольких путающих секунд Ауэрбах
опасался, что они начнут стрелять. Когда люди стоят такой плотной толпой,
это может привести к настоящей бойне.
Медленным шагом он направился в сторону Пенни Саммерс. На этот раз она
заметила его и пошла к нему гораздо быстрее, чем перемещался он сам.
-- Что именно сказал этот чешуйчатый ублюдок? -- спросила она. -- Вроде
бы ящеры поднимаются с места и оставляют нас одних?
-- Они не могут сделать этого, -- сказал Ауэрбах. -- Ведь здесь тысячи
людей, и среди них такие, как, например, я, совсем плохие ходоки. Что же нам
делать, идти, что ли, к американским позициям у Денвера?
Он рассмеялся абсурдности этой идеи.
Но ящерам она вовсе не казалась абсурдной. Они погрузились на грузовики
и бронетранспортеры и после полудня укатили из Карваля прочь, направляясь на
восток, туда, где находились их космические корабли. К заходу солнца Карваль
снова стал городом людей.
Это был довольно большой город, оставленный без какого-либо управления.
Ящеры увезли с собой столько припасов, сколько смогли погрузить на свой
транспорт. За оставшееся началась настоящая война. Пенни удалось раздобыть
несколько черствых бисквитов, и она поделилась ими с Ран-сом. В результате в
животах у них бурчало не так сильно, как могло бы.
Слева, не так далеко от палатки выздоравливающих, чтобы нельзя было
расслышать, кто-то произнес:
-- Мы должны вздернуть всех этих вонючих ублюдков, которые лизали
ящерам хвосты, когда те были здесь. Подвесим их за яйца, вот что.
Ауэрбах содрогнулся. Это было сказано холодным и равнодушным тоном. В
Европе людей, которые сотрудничали с нацистами, таких как Квислинг, называли
коллаборационистами. Ауэрбаху и в голову не приходило, что кому-то в США
понадобится думать о коллаборационистах.
Пенни забеспокоилась:
-- От этого могут быть неприятности. Любой, кто захочет свести счеты,
сможет обвинить человека в сотрудничестве с ящерами. Кто сможет определить,
что правда, а что нет? Семьи будут враждовать столетиями.
-- Ты, вероятно, права, -- .сказал Ране. -- Но раньше нас ждут другие
неприятности. -- Он размышлял как солдат. -- Ящеры убрались отсюда, а армия
сюда не пришла. Мы съедим все, что есть в Карвале, самое позднее к исходу
завтрашнего дня и что будем делать дальше?
-- Уйти в Денвер, я думаю, -- ответила Пенни. -- Что еще нам остается?
-- Не много, -- ответил он. -- Но идти -- как? Это же сотни миль, да?
-- Он показал на костыли, лежавшие возле его койки. -- Ты вполне можешь
дойти одна, без меня. Я встречусь с тобой там через месяц, может, через
шесть недель.
-- Не глупи, -- сказала ему Пенни. -- Теперь ты ходишь гораздо лучше,
чем прежде.
-- Знаю, но все еще недостаточно хорошо.
-- Ты справишься, -- уверенно сказала она. -- А кроме того, я не хочу
оставлять тебя, дорогой.
Она задула мерцающую свечу, освещавшую их палатку. В темноте он услышал
шуршание одежды. Когда он потянулся к ней, рука нащупала теплую нагую плоть.
Чуть позже она подпрыгивала верхом на нем, и они оба стонали от экстаза и,
как он думал, от отчаяния -- а может, отчаяние владело лишь Рансом. Затем
она, не одеваясь, уснула возле него в палатке.
Он проснулся еще до восхода солнца и разбудил ее.
-- Раз уж мы собираемся сделать это, -- сказал он, -- лучше тронуться в
путь как можно раньше. Мы сможем немало пройти, пока не станет слишком
жарко, и отдохнем в течение самого жаркого времени дня.
-- Мне это кажется правильным, -- сказала Пенни.
Небо на востоке только розовело, когда они тронулись в путь. И они были
далеко не первыми, кто уходил из Карваля. В одиночку и небольшими группами
люди шли, одни -- на север, другие -- на запад, а несколько неприкаянных душ
шагали напрямую без дорог на северо-запад. Будь Ауэрбах в лучшем состоянии,
он так бы и поступил. Теперь же они с Пенни выбрали запад: в лошадиной реке
вода, вероятнее всего, еще есть -- в отличие от остальных потоков, которые
им пришлось бы пересечь, если идти на север.
Он шел на костылях гораздо увереннее, чем прежде, но все равно медленно
и устало. Мужчины и женщины постоянно обгоняли его и Пенни. Беженцы из
Карваля растянулись по дороге, насколько хватал глаз.
-- Некоторые из них умрут прежде, чем мы дойдем до Денвера, -- сказал
он.
Эта перспектива расстроила его гораздо меньше, чем могло бы случиться
до ранения. Генеральную репетицию встречи с Угрюмым Потрошителем он уже
пережил: само же представление вряд ли будет намного хуже.
Пенни показала в небо. Кружившиеся в нем черные тени не были ни
самолетами ящеров, ни даже людскими самолетиками. Это были стервятники,
кружившие в свойственном их роду терпеливом ожидании. Пенни не сказала
ничего. Этого не требовалось. Ране думал, как стервятник будет обклевывать
его кости.
Потребовалось два дня, чтобы дойти до Лошадиной. Он понимал, что если
бы она пересохла, его путь вскоре закончился бы навсегда. Но люди толпились
на берегу, тянувшемся до пересечения с шоссе 71. Вода была теплой и грязной,
и футах в двадцати от них какой-то идиот мочился в реку. Ауэрбах не стал
обращать внимания. Он вдоволь напился, сполоснул лицо, затем снял рубашку и
намочил ее. Так будет прохладнее.
Пенни обрызгала водой свою блузку. Мокрая ткань прилипла к телу,
подчеркивая формы. Ауэрбах смог бы оценить это, не будь он смертельно
усталым. И все же он кивнул и сказал:
-- Хорошая идея. Идем.
Они двинулись на север по шоссе 71 и на следующий день утром добрались
до Панкин-Центра. Здесь они снова нашли воду. Местный житель с печальными
глазами сказал им:
-- Хотелось бы дать вам поесть, люди, у вас такой вид, что вам надо
поесть. Но те, кто прошел раньше, оставили нас без всего, что у нас было.
Удачи вам.
-- Я же говорил тебе, иди одна, -- сказал Ауэрбах.
Пенни игнорировала его ворчание.
Тяжесть тела на костыли, затем на ногу -- так он устало ковылял на
север.
К концу дня он пришел к мысли, что стервятники уже повязывают салфетки
на шеи, готовясь к вкусному ужину из загорелого кавалерийского капитана. Он
рассчитал, что если упадет и умрет, то Пенни сможет идти быстрее и доберется
до Лаймона прежде, чем ее прикончат жара, жажда и голод.
-- Я люблю тебя, -- прокаркал он, не желая умирать, не сказав этих
слов.
-- Я тебя тоже люблю, -- ответила она. -- Вот почему я иду с тобой.
Он засмеялся, но прежде, чем он успел сказать что-то еще, он услышал
веселый крик. Балансируя на одной ноге и с одним костылем, он сказал в
радостном недоумении:
-- Армейская повозка.
Запряженные в нее лошади были самыми красивыми животными, которых он
когда-либо видел.
Повозка была уже набита людьми, но солдаты заставили потесниться
сидевших сзади и дали ему и Пенни крекеров и фляжку с водой.
-- Мы доставим вас в центр переселенцев, -- пообещал один из солдат, --
там о вас позаботятся.
На это ушла еще пара дней, но теперь на пути были пункты снабжения.
Ауэрбах проводил время, размышляя, что представляет собой переселенческий
центр. Солдаты этого тоже не знали. Когда наконец они добрались до места, он
сразу все понял: это было просто другое название лагеря беженцев, во много
раз большего, чем жалкое запущенное прибежище на окраине Карваля.
-- Сколько времени мы пробудем здесь? -- спросил он у жалкого клерка,
который вручил Пенни постели для двоих и направил в огромную оливкового
цвета общую палатку, одну из многих в длинном ряду.
-- Это один бог знает, дружище, -- ответил капрал. -- Войну можно было
остановить, но легче пока не будет. Хотя все меняется. Добро пожаловать в
Соединенные Штаты новой и не очень совершенной модели. Если повезет, от
голода не умрете.
-- Постараемся, -- сказала Пенни, и Ауэрбах вынужденно кивнул в знак
согласия.
Они вместе отправились знакомиться с новыми Соединенными Штатами.
* * *
Генрих Ягер не выглядел чужим на улицах Лодзи в своей зеленой рубашке и
черных брюках танкиста. Множество людей носили те или иные предметы
германского обмундирования, и если его одежда была в лучшем состоянии, чем у
большинства людей, это мало что значило. Свой полковничий китель он закопал,
как только выбрался из "шторха". Офицер вермахта -- не самая популярная
фигура, тем более здесь.
Людмила шагала рядом с ним. Ее одежда -- крестьянская куртка и брюки,
должно быть, принадлежавшие польскому солдату, -- была скорее мужской, чем
женской, но никто, исключая близоруких ящеров, не спутал бы ее с мужчиной,
даже посмотрев на автоматический пистолет на поясе. Ни брюки, ни оружие не
привлекали особого внимания. Многие женщины были одеты в брюки вместо юбки
или платья, и большинство, хотя и не все -- особенно женщины с еврейской
внешностью -- имели огнестрельное оружие.
-- Вы вообще-то Лодзь знаете? -- спросила Людмила. -- Вы знаете, как
найти человека, которого мы разыскиваем?
Она была слишком умна, чтобы называть имя Мордехая Анелевича там, где
их вполне могли подслушать.
Ягер покачал головой.
-- Нет и нет. -- Он говорил тихо: заговоривший на немецком, будь то
германский офицер или просто немец, вряд ли мог рассчитывать на
доброжелательное отношение в Лодзи ни у евреев, ни у поляков, ни у ящеров.
-- Но я думаю, что мы его найдем. В своем роде это большой человек здесь.
Он почти решил обратиться с вопросом к полицейскому. У него был выбор
из двух вариантов: польские полицейские в темно-синих мундирах или евреи с
повязками, оставшимися с времен германской администрации, и в кепи, которые
делали их абсурдно похожими на французских "фликов". Но потом он от этой
идеи отказался. Вместо этого они с Людмилой продолжали идти по Стодолнянской
улице на север, пока не добрались до еврейского квартала. Даже теперь он был
переполнен людьми. Каким он был под властью рейха, Ягер страшился себе и
представить.
На улицах в этой части города еврейских полицейских из комической оперы
было гораздо больше. Ягер старался их игнорировать и надеялся, что и они
распространят на него подобную милость. Он кивнул парню с дикой копной волос
и внушительной курчавой рыжеватой бородой, державшему винтовку "маузер" в
руках и имевшему вторую винтовку за спиной, причем грудь его крест-накрест
опоясывали пулеметные ленты, заполненные латунными патронами: типичный
еврейский бандит. Он вполне мог знать, где найти Анелевича.
-- Я ищу Мордехая, -- тихо сказал Ягер.
Парень осознал, что слышит чистый немецкий язык, глаза его слегка
расширились.
-- Да? В самом деле? -- переспросил он на идиш, проверяя, понимает ли
его Ягер. Ягер кивнул в знак того, что понимает. Тогда еврейский боец
прищурился: -- Значит, вы ищете Мордехая. Ну и что? А он вас ищет?
-- Наверняка да, -- ответил Ягер. -- Имя "Скорцени" для вас что-нибудь
значит?
Оно значило. Борец оцепенел.
-- Это вы? -- спросил он, делая такое движение винтовкой, будто
собрался направить ее на Ягера. Затем он поправил себя, -- Нет, вы не можете
быть Скорцени. Он как будто выше меня, а вы ниже.
-- Вы правы. -- Ягер показал на Людмилу. -- Вот она -- настоящий
Скорцени.
-- Ха! -- сказал еврей. -- Вы шутите. Ладно, забавник, идемте со мной.
Посмотрим, захочет ли Мордехай встретиться с вами. С вами обоими, -- уточнил
он, видя, как Людмила прильнула к Ягеру.
Как оказалось, далеко идти не пришлось. Ягер узнал в кирпичном здании,
к которому они приближались, помещение пожарной команды. Их сопровождающий
заговорил по-польски с седобородым человеком, возившимся с пожарной машиной.
Седой ответил на том же языке. Ягер смог разобрать только "Анелевич".
Людмила перевела:
-- Думаю, они говорят, что он наверху, но я не совсем уверена.
Она оказалось права. Еврей заставил их идти перед собой -- разумная
предосторожность, которую и Ягер бы не счел лишней. Они прошли через зал в
небольшую комнатку. В ней за столом сидел Мордехай Анелевич рядом с
некрасивой женщиной. Он что-то писал, но остановился, когда вновь пришедшие
предстали перед ним.
-- Ягер! -- воскликнул он, -- какого черта вы здесь делаете?
-- Вы знаете его? -- В голосе бородатого еврея слышалось разочарование.
-- Он говорит, что знает что-то о Скорцени.
-- Послушаем. -- Анелевич бросил взгляд на Людмилу. -- Кто эта ваша
подруга?
Она ответила за себя сама, с нескрываемой гордостью:
-- Людмила Владимировна Горбунова, старший лейтенант советских ВВС.
-- Советских ВВС? -- Губы Анелевича безмолвно повторили ее слова. -- У
вас странные друзья, Ягер, например, я и она. Что бы сказал Гитлер, если бы
узнал о них?
-- Он сказал бы, что я -- мертвое мясо, -- ответил Ягер. -- Впрочем,
поскольку я бежал из-под ареста за измену, он уже сказал это. А сейчас я
хочу удержать его от взрыва Лодзи, а может, и ящеров, чтобы они в отместку
не взорвали Германию. Хорошо это или плохо, но она, несмотря ни на что, мое
отечество. Скорцени не беспокоит, что будет потом. Он взорвет эту штуку
только потому, что кто-то приказал ему сделать это.
-- Ты был прав, -- сказала женщина, сидевшая рядом с Анелевичем. --
Значит, ты действительно видел его. А я-то думала, что ты беспокоишься по
пустякам.
-- Хорошо бы так, Берта, -- ответил он с тревогой и любовью в голосе.
Он снова перевел взгляд на Ягера. -- Я не думал, что... кто-нибудь, -- он,
вероятно, собирался сказать что-то вроде "даже вы, проклятые нацисты", но