Страница:
-- Завтра прибудет поезд с новой партией заключенных. Мне дали понять,
что целых два вагона будет с женщинами.
-- Это очень интересно, -- сказал Нуссбойм. -- Спасибо, что вы сказали
мне.
Разумные женщины пристроятся к наиболее влиятельным людям в лагере: в
первую очередь к администрации и охранникам, затем к заключенным [Еще одно
странное заблуждение автора -- Прим. ред.], которые в силах сделать их жизнь
сносной... или что-то в этом роде. Те, которые не сообразят, что для них
хорошо, отправятся валить деревья и рыть канавы, как прочие зэки.
Нуссбойм улыбнулся про себя. Наверняка человек такой... практичный, как
он, сможет найти такую же... практичную женщину для себя -- может быть, даже
такую, которая говорит на идиш. Где бы вы ни были, вы делаете, что можете.
Главное -- выжить.
* * *
Ящер с фонарем приблизился к костру, за которым Остолоп Дэниелс и
Герман Малдун тешились байками.
-- Это вы, лейтенант Дэниелс? -- спросил он на приличном английском
языке.
-- Это я, -- согласился Остолоп. -- Подходите ближе, лидер малой боевой
группы Чуук. Садитесь. Вы собираетесь завтра утром покинуть эти места -- это
верно?
-- Истинно так, -- сказал Чуук. -- Мы больше не будем в Иллинойсе. Мы
двигаться прочь, сначала главная база в Кентукки, затем прочь из этой
не-империи Соединенные Штаты. Я говорю вам две веши, лейтенант Дэниелс.
Первая вещь есть: я не сожалею уходить. Вторая вещь есть: я пришел сказать
прощайте.
-- Это очень любезно, -- сказал Остолоп. -- Прощайте и вы тоже.
-- Сентиментальный ящер, -- сказал Малдун, фыркнув от смеха. -- Кто бы
подумал, а?
-- Чуук -- неплохой парень, -- ответил Дэниелс. -- Как он сказал, когда
было заключено перемирие с ним и с ящерами, которыми он командовал, у нас с
ним больше общего, чем с нашими же начальничками.
-- Да, это, пожалуй, правильно, -- ответил Малдун одновременно с
Чууком, который снова произнес свое "истинно".
Малдун не унимался:
-- Было похоже на прежнюю войну, не так ли? Мы и немцы в окопах, и мы
были похожи друг на друга, будь я проклят, как это верно. Покажи этим парням
в чистеньком вошь -- и они упадут замертво.
-- Я также имею для вас вопрос, лейтенант Дэниелс, -- сказал Чуук. --
Вам не будет досадно, что я спрошу вас это?
-- Что именно? -- сказал Остолоп. Затем он сообразил, что имел в виду
ящер. Английский Чуука был приличным, но далеким от совершенства. --
Валяйте, спрашивайте, о чем хотите. Вы и я, мы оба в довольно хороших
отношениях, раз уж прекратили лупить друг друга по голове. Ваши заботы очень
похожи на мои, как в зеркале.
-- Вот что я хочу спросить тогда, -- сказал Чуук. -- Теперь, когда эта
война, эта битва сделана, что вы будете делать?
Герман Малдун тихо присвистнул сквозь зубы. Остолоп тоже.
-- Вот это вопрос, -- сказал он. -- В первую очередь, я думаю, надо
посмотреть, сколько времени еще армия захочет содержать меня. Меня ведь уже
не назовешь молодым человеком. -- Он потер свой щетинистый подбородок.
Большая часть щетины была белой, а не каштановой.
-- Что вы будете делать, если вы не солдат? -- спросил ящер.
Остолоп объяснил, что, может быть, снова станет бейсбольным менеджером.
Он подумал, не следует ли ему рассказать о бейсболе, но не стал.
Чуук сказал:
-- Я видел тосевитов, некоторые почти детеныши, некоторые больше,
играющие эту игру. Вам платить за возглавление команды их? -- Он добавил
вопросительное покашливание. Когда Остолоп подтвердил, что так и будет, ящер
сказал: -- Вы должны быть очень искусен быть способным делать это за деньги.
Будете это снова во время мира?
-- Не знаю, -- ответил Дэниелс. -- Кто скажет, что будет с бейсболом,
когда все выправится? Я полагаю, что первое, что я сделаю, когда уйду из
армии, так это отправлюсь домой в Миссисипи, чтобы посмотреть, остался ли
кто-нибудь в живых из моей семьи.
Чуук издал звук, выражающий удивление. Он показал на запад, в сторону
великой реки.
-- Вы живете на лодке? Ваш дом есть на Миссисипи?
Остолопу пришлось объяснить разницу между Миссисипи-рекой и штатом
Миссисипи. Когда он закончил, ящер сказал:
-- У вас, Больших Уродов, временами для одного места больше чем одно
имя, иногда у вас больше чем одно место на одно имя. Это сбивает с толк. Я
скажу небольшой секрет, что одна или две атаки были неправильны из-за этого.
-- Может быть, нам стоило назвать каждый город в сельской местности
Джоунсвиллем, -- сказал Герман Малдун и расхохотался собственной шутке.
Чуук тоже расхохотался, открыв рот так, что отражение пламени костра
заблестело на его зубах и змеином языке.
-- Вы не удивили меня, вы, тосевиты, если вы будете делать эту вещь. --
Он показал на Дэниелса. -- Тогда прежде, чем вы стали солдат, вы командовать
бейсбольные люди. Вы есть лидер от детеныш?
И снова Остолопу потребовалось время, чтобы понять ящера.
-- Прирожденный лидер, вы имеете в виду? -- И он снова расхохотался и
хохотал громко и долго. -- Я вырос на ферме в Миссисипи сам по себе. Там
были негры-арендаторы, которые обрабатывали поля больше, чем были у моего
папочки. Я стал менеджером потому, что мне не хотелось вечно ходить за
мулом, а потому я сбежал и стал играть в мяч. Я никогда не был великим, но
был очень неплохим.
-- Я слышать прежде такие рассказы о неповиновении властям от тосевиты,
-- сказал Чуук. -- Мне они очень странны. Мы не любим таких среди Расы.
Остолоп задумался над этим: целая планета ящеров, каждый занимается
своей работой и проживает свою жизнь по указке. Получается очень похоже на
то, что хотели сделать с народом красные и нацисты, только еще хуже. Но для
Чуука этот порядок вещей казался таким же естественным, как вода для рыбы.
Он не задумывался над плохими сторонами системы просто потому, что она
наполняла его жизнь порядком и значением.
-- А как насчет вас, лидер малой боевой группы? -- спросил Дэниелс
Чуука. -- После того как вы, ящеры, уйдете из США, что вы будете делать
дальше?
-- Я останусь быть солдат, -- отвечал ящер. -- После этого перемирия с
вашей не-империей я отправляюсь в другую часть Тосев-3, где перемирия нет, я
воюю дальше с Большие Уроды, пока раньше или позже Раса победит там. Затем я
иду на новое место и делаю то же самое. Все это на годы до прибудет флот
колонизации.
-- Значит, вы стали солдатом, как только вылупились? -- спросил
Остолоп. -- Вы не могли делать что-нибудь еще, когда ваши большие боссы
решили захватить Землю и просто призвали вас на войну?
-- Так было бы сумасшествие! -- воскликнул Чуук. Может быть, он понял
Остолопа слишком буквально, а может быть, и нет. -- Сто и пять десятков лет
назад Шестьдесят Третий Император Фатуз, который правил тогда, а теперь
помогает наблюдать за душами наших умерших, установил Солдатское Время.
Остолоп смог по звучанию почувствовать в словах заглавные буквы, но не
мог понять, что они означают.
-- Солдатское Время? -- переспросил он.
-- Да, Солдатское Время, -- сказал ящер. -- Время, когда Расе требуются
солдаты. Вначале подготовить самцов, которые пойдут флот вторжения, потом в
моей группе возраста и группа до моей -- самцы, которые будут снаряжать
флот.
-- Минутку. -- Остолоп поднял негнущийся скорченный указательный палец.
-- Вы хотите сказать мне, что когда у вас не Солдатское Время, то у вас,
ящеров, нет солдат?
-- Если мы не строить флот вторжения принести новый мир в Империю,
какая нужда мы имеем солдаты? -- Чуук обернулся. -- Мы не воюем сами с
собой. Работевляне и халессианцы есть разумные субъекты. Они не тосевиты,
буйствовать, когда захотят. У нас есть данные делать самцы-солдаты, когда
Император, -- он опустил взгляд к земле, -- решает: мы нуждаемся в них. За
тысячи лет времени мы не нуждаемся. У вас, Больших Уродов, другое? Вы
воевали свою войну, когда мы прибыли. Вы имеете солдаты во время между
войны?
Это прозвучало так, словно он спросил: когда вы сморкаетесь, то
вытираете руки о штаны? Остолоп посмотрел на Малдуна. Малдун уже смотрел на
него.
-- Да, когда мы не воюем, то содержим парочку-другую солдат, -- сказал
Остолоп.
-- На случай, если они нам понадобятся, -- сухо добавил Малдун.
-- Это растрата ресурса, -- сказал Чуук.
-- Еще более расточительно -- не иметь солдат наготове, -- сказал
Остолоп, -- на тот случай, когда их у вас нет, а у страны за соседней дверью
есть, и тогда они отобьют у вас имущество, возьмут то, что было вашим, чтобы
использовать для себя.
У ящера язык выскочил наружу, метнулся в воздухе и снова спрятался во
рту.
-- А, -- сказал он. -- Теперь я имею понимание. Вы всегда имеете врага
у соседняя дверь. У нас в Расе вещь другая. После того как Императоры, -- он
снова посмотрел в землю, -- сделали весь Родина одним под их правление,
какая нужда нам солдаты? Мы имеем нужда только во время завоевания. Тогда
правящий Император объявил Солдатское Время. После конец завоевание мы
больше солдаты не нуждаемся. Мы их на пенсию, дадим им умирать и готовить
новых не будем до нового времени нужды.
Остолоп тихо и удивленно присвистнул. А Герман Малдун пропел с
удивительно хорошим акцентом кокни:
-- Старые солдаты никогда не умирают. Они только исчезают. -- Он
повернулся к Чууку и объяснил: -- У нас есть такая песня. Я слышал ее во
время последней большой войны. Но у вас, ящеров, получается так, будто вы на
самом деле поступаете, как в этой песне. Разве не чепуха?
-- Мы так поступаем на Родине. Мы так поступаем на Работев-2. Мы так
поступаем на Халесс-1, -- сказал Чуук. -- Здесь, на Тосев-3, кто знает, как
мы поступаем? Здесь, на Тосев-3, кто знает, как поступать? Может быть, один
день, лейтенант Дэниелс, мы воевать снова.
-- Но только не со мной, -- сразу сказал Остолоп. -- Когда меня уволят
из армии, то обратно уже не возьмут. А если они это сделают, результат им не
понравится. Все те бои, через которые я прошел, выжали меня. Лидер малой
боевой группы Чуук, вам надо выбрать кого-нибудь помоложе.
-- Двоих помоложе, -- согласился сержант Малдун.
-- Я желаю вы оба хорошей удачи, -- сказал Чуук. -- Мы воевали один с
другим. Теперь мы не воюем, и мы не враги. Пусть остается так.
Он повернулся и вышел из круга желтого света костра.
-- В самом деле так? -- удивленно спросил Малдун. -- Я имею в виду,
такое может быть на самом деле?
-- Да, -- ответил Остолоп, точно понимая, о чем тот говорит. -- Когда
они не ведут войну, у них нет солдат. Хотите, чтобы у нас было так же, не
правда ли? -- Он не стал дожидаться, когда Малдун кивнет, это произошло
автоматически, как дыхание. Он просто заговорил мечтательным голосом: --
Никаких солдат, на сотни, может быть, тысячи лет...
Он сделал длинный выдох, мечтая о сигарете.
-- После этого вы, может, пожелаете, чтобы они победили, не так ли? --
сказал Малдун.
-- Да, -- сказал Остолоп. -- Может быть.
* * *
То, на чем лежал Мордехай Анелевич, никак не могло быть мягкой
постелью. Он поднялся на ноги. Что-то текло по щеке. Когда он провел по ней
рукой, ладонь оказалась красной.
Берта Флейшман лежала на улице среди разбросанных кирпичей, с которых
он только что поднялся. У нее был порез на ноге и еще один, гораздо худший,
на голове сбоку, кровь пропитала волосы. Она стонала: слов не было, только
стон. Глаза ее были затуманены.
Охваченный страхом, Мордехай нагнулся и поднял ее на руки. Его голова
была наполнена шипящим шумом, как будто гигантский воздушный шланг шипел
между ушами. Сквозь этот шум он не слышал не только стонов Берты, но и
криков, воплей, стонов десятков, может быть, сотен раненых людей.
Если бы он прошел еще полсотни метров, он не был бы ранен. Он был бы
мертв. Понимание этого медленно вошло в его оцепеневший мозг.
-- Если бы я не остановился, чтобы побеседовать с тобой... -- сказал он
Берте.
Она кивнула, все еще с отсутствующим выражением лица.
-- Что произошло? -- Ее губы произнесли эти слова, но они не прозвучали
-- а может быть, Анелевич оглох сильнее, чем ему казалось.
-- Какой-то взрыв, -- сказал он, затем, гораздо позднее, чем следовало,
он сообразил: -- Бомба.
Ему понадобилось еще несколько секунд, прежде чем он выпалил:
-- Скорцени!
Берта Флейшман услышала только это имя.
-- Боже мой! -- сказала она так громко, что Анелевич услышал и понял.
-- Мы должны остановить его!
Это сущая правда. Они должны остановить его, если смогут. Ящерам это
никогда не удавалось. Анелевич подумал, по силам ли это кому-то вообще. Так
или иначе, требовалось найти способ.
Он осмотрелся. Среди всего этого хаоса сидел на корточках Генрих Ягер,
вытягивая бинт из аптечки на своем поясе. Старый еврей, который протянул ему
поврежденную руку, не знал и не беспокоился о том, что перед ним танкист,
полковник вермахта. И Ягер -- судя по тому, как умело и осторожно он
работал, -- не беспокоился о религии человека, которому он помогал. Рядом с
ним его русская подруга -- еще одна история, о которой Анелевич знал меньше,
чем ему хотелось бы, -- перевязывала окровавленное колено маленького
мальчика чем-то похожим на старый шерстяной носок.
Анелевич хлопнул Ягера по плечу. Немец крутнулся на месте, схватив
автомат, который он положил на мостовую, чтобы помочь старику.
-- Вы живы! -- сказал он с облегчением, узнав Мордехая.
-- По крайней мере, я так думаю. -- Анелевич обвел рукой окружающий
хаос. -- Ваш друг грубо играет.
-- Это то самое, о чем я говорил вам, -- ответил немей. Он тоже
посмотрел по сторонам, но очень быстро. -- Это, вероятно, диверсия -- и
вероятно, не единственная. И где бы ни находилась бомба, правильнее думать,
что Скорцени уже близко от нее.
И, как по команде, еще один взрыв потряс Лодзь. Звук его прикатил с
востока: прикинув направление, Анелевич решил, что он произошел неподалеку
от разрушенной фабрики, где прятали украденную бомбу. Он не сказал Ягеру,
где находится фабрика, потому что не вполне доверял ему. Теперь этим
придется поступиться. Если Скорцени где-то там, ему пригодится любая помощь,
которую он сможет получить.
-- Идемте, -- сказал он.
Ягер кивнул, быстро закончил бинтовать и схватил свой "шмайссер".
Русская девушка -- летчица Людмила -- достала свой пистолет. Анелевич
кивнул. Они отправились в путь. Мордехай обернулся к Берте, но она снова
повалилась на мостовую. Ему хотелось взять ее с собой, но идти она не могла,
а ждать нельзя было. Следующий взрыв может случиться уже не в пожарном депо,
не в каком-то отдельном здании. Это может быть вся Лодзь.
От помещения пожарной команды не осталось ничего. Пламя от торящего
бензина высоко поднималось над обломками -- это горела пожарная машина.
Мордехай пнул изо всех сил кусок кирпича, попавший под ногу. Здесь был
Соломон Грувер. Потом -- если он остался жив -- он будет очень недоволен.
Винтовка "маузера" колотила в плечо, когда он спешил. Это его не
беспокоило -- он замечал ее только временами. А вот патронов у него в
карманах осталось маловато. В винтовке была полная обойма, пять патронов, в
карманах -- еще на одну или две обоймы. Он не собирался сегодня идти в бой.
-- Сколько у вас патронов? -- спросил он Ягера.
-- Полный магазин в автомате и еще один здесь. -- Немец показал на свой
пояс. -- Всего шестьдесят штук.
Это уже лучше, но все же не так хорошо, как надеялся Мордехай. Магазин
автомата можно выпустить за несколько секунд. Он напомнил себе, что Ягер
все-таки полковник-танкист. Если германский солдат -- а тем более германский
офицер -- не способен соблюдать дисциплину огня, то кто же?
Наверное, никто. Когда пули летят над головой, поддерживать любую
дисциплину становится трудно.
-- И еще у меня есть патроны в пистолете, -- сказала Людмила.
Анелевич кивнул. Она шла с ними. Казалось, что Ягер согласен, что она
имеет право идти с ними, но Ягер ведь спал с нею, поэтому его мнение
пристрастно. С другой стороны, она советская летчица и партизанила здесь, в
Польше, так что, в конце концов, она может оказаться полезной. Его
собственные бойцы-женщины доказали, что могут выполнять работу, которую не
способны выполнять некоторые мужчины.
Он прошел мимо многих собственных бойцов, когда вместе с Ягером и
Людмилой спешил к разрушенной фабрике.
Некоторые, крича, обращались к нему с вопросами. Он отвечал
неопределенно и не приглашал присоединиться к нему ни мужчин, ни женщин.
Никто из них не был посвящен в тайну бомбы из взрывчатого металла, и он
хотел сохранить круг людей, знающих о ней, как можно более узким. Если он
остановит Скорцени, то ему совсем ни к чему жить с риском разоблачения перед
ящерами. Кроме того, бойцы, не знающие, куда они идут, могут принести больше
неприятностей, чем пользы.
Его узнали двое полицейских из службы порядка и спросили, куда он идет.
Он их тоже проигнорировал. Он привык игнорировать службу порядка. Да и они к
этому привыкли. Люди, вооруженные дубинками, всегда вежливы с теми, кто
вооружен винтовкой или автоматом.
Ягер начал задыхаться.
-- Далеко еще? -- спросил он, запыхавшись.
Пот струился по его лицу, рубашка промокла на спине и под мышками.
Анелевич и сам вспотел. День был жарким, ярким и ясным, приятным для
тех, кто просто прогуливается, а не мчится по улицам Лодзи.
"Почему бы всему этому не случиться осенью?" -- подумал он. А вслух
ответил:
-- Не очень далеко. В гетто ничто не отстоит по-настоящему далеко. Вы,
нацисты, оставили нам немного пространства, вы ведь знаете.
Губы Ягера сжались.
-- Вы можете сдерживаться, когда говорите со мной? Если бы не я, вы
были бы уже дважды мертвы.
-- Это верно, -- заметил Анелевич. -- Но только для данного случая. А
сколько тысяч евреев умерло здесь прежде, чем кто-то что-нибудь сказал.
Он оказал доверие Ягеру. Немец явно обдумывал это на бегу, затем
кивнул.
К небу поднималось облако дыма. Как показалось Мордехаю, судя по звуку
взрыва, он произошел близко к тому месту, где была спрятана бомба. Кто-то
крикнул ему:
-- Где пожарная машина?
-- Она сама горит, -- ответил он. -- Первый взрыв, который вы слышали,
был в пожарном депо.
Спросивший в ужасе вытаращил глаза. Если бы у Мордехая было время
задуматься, то он и сам пришел бы в ужас. Что будет с гетто без пожарной
машины? Он выругался. Если они не остановят Скорцени, это уже неважно.
Он завернул за угол. Ягер и Людмила бежали рядом с ним. Внезапно
Мордехай остановился. В горящем здании находились конюшни, в которых
содержались ломовые лошади, на которых он собирался перевезти бомбу в случае
необходимости. Огонь превратил стойла в ловушки. Их ужасные крики, еще более
печальные, чем крики раненых женщин, эхом отдавались в его ушах.
Он хотел помочь животным, но заставил себя пройти мимо. Люди, которые
не знали, что он делал, старались вывести лошадей из конюшни. Он убедился,
что среди них нет его людей, охранявших бомбу. К своему облегчению, он их
действительно не обнаружил, но знал, что они вполне могли оказаться здесь.
Когда эта мысль мелькнула в его голове, он вдруг понял, что Скорцени взрывал
здания не просто так. Он старайся отвлечь, выманить охранников с их постов.
-- Этот ваш эсэсовский друг -- настоящий "мамзер", не так ли? -- сказал
он Ягеру.
-- Что? -- переспросил танкист.
-- Ублюдок, -- сказал Анелевич, заменив слово на идиш немецким.
-- Вы не знаете и половины, -- сказал Ягер. -- Боже, Анелевич, вы не
знаете даже десятой части.
-- Я узнаю, -- ответил Мордехай. -- Идемте, обогнем последний угол -- и
мы на месте.
Он скинул винтовку с плеча, снял с предохранителя и загнал патрон в
патронник. Ягер мрачно кивнул. Его "шмайссер" уже был готов к бою. Людмила
тоже на бегу не выпускала свой маленький автоматический пистолет. В целом не
так много, но лучше, чем ничего.
У последнего угла они задержались. Поторопившись, они рисковали попасть
прямо под циркулярную пилу. С большой предосторожностью Мордехай посмотрел
вдоль улицы в сторону разрушенной фабрики. Он не увидел никого, даже бросив
беглый взгляд, а он знал, куда надо смотреть. В конце концов, если бы даже
он и увидел кого-то, это не имело бы значения. Все равно им требовалось идти
вперед. Если Скорцени опередил их... Если повезет, он все еще возится с
бомбой. А если не повезет...
Он обернулся к Ягеру.
-- Как вы думаете, сколько дружков Скорцени может быть вместе с ним?
Губы полковника-танкиста сжались в безрадостной улыбке.
-- Единственный способ узнать -- посмотреть самим. Я иду первым, затем
вы, потом Людмила. Будем двигаться перебежками, пока не доберемся до нужного
места.
Мордехая возмутило то, что немец взял на себя командование, хотя
предложенная им тактика казалась разумной.
-- Нет, я пойду первым, -- сказал он и затем, убеждая себя и Ягера. что
это не бравада, добавил: -- У вас оружие более мощное. Вы прикроете меня.
Ягер нахмурился, но через мгновение кивнул. Он слегка хлопнул Анелевича
по плечу.
-- Тогда вперед.
Анелевич рванулся к стене, готовый мгновенно укрыться за кучей
обломков, если начнется стрельба. Стрельбы не было. Он быстро спрятался в
дверную нишу, которая отчасти прикрыла его. Едва он спрятался в ней, как тут
же к нему побежал Ягер, согнувшись и прыгая из стороны в сторону. Хотя он
был танкистом, но где-то научился и приемам пехотного боя. Анелевич почесал
голову. Немец был достаточно стар, чтобы быть участником последней войны. А
кто, кроме него самого, знал, что довелось ему сделать в войне нынешней?
Людмила побежала вслед за ними. В качестве укрытия она выбрала дверную
нишу на противоположной стороне улицы. Затаившись там, она переложила
пистолет в левую руку, чтобы при необходимости стрелять из этой позиции, не
высовываясь навстречу огню противника. Она тоже знала свое дело.
Анелевич промчался мимо нее и остановился в десяти или двенадцати
метрах от дыры в стене, служившей входом на разрушенную фабрику. Он стал
вглядываться внутрь, пытаясь проникнуть взглядом в темноту. Кто-то лежит
неподвижно, неподалеку от входа? Он не был уверен, но было похоже.
Позади него по мостовой прогрохотали сапоги. Он свистнул и помахал
рукой: Генрих Ягер присоединился к нему.
-- В чем дело? -- спросил немец, тяжело дыша.
Анелевич показал. Ягер прищурился. Складки на лице, которые
обнаружились при этом, наглядно показали, что он вполне мог воевать в Первую
мировую войну.
-- Это труп, -- сказал он в тот самый момент, когда Людмила тоже
втиснулась в тесную нишу перед дверью. -- Бьюсь об заклад на что угодно, что
его зовут не Скорцени.
Мордехай глубоко вздохнул. Дыхание у него никак не восстанавливалось.
"Нервы", -- подумал он. И давно не бегал так далеко. Он сказал:
-- Если мы сможем подойти к этой стене, то проникнем внутрь и доберемся
до бомбы по прямому пути, ведущему в середину здания. Как только мы окажемся
у стены, никто не сможет открыть по нам огонь так, чтобы мы не смогли
ответить.
-- Тогда вперед, -- сказала Людмила и побежала к стене.
Ругаясь про себя, Ягер последовал за ней. За ним -- Анелевич.
По-прежнему настороженно он заглянул внутрь. Да, там неподвижно лежал
охранник -- и его винтовка рядом.
Мордехай попытался сделать еще один глубокий вдох. Казалось, легкие
отказываются работать. В грудной клетке колотилось сердце. Он повернулся к
Ягеру и Людмиле. Внутри разрушенной фабрики было сумрачно, к этому он
привык. Но здесь, на ярком солнце, он видел своих товарищей очень смутно. Он
поднял взгляд на солнце. Яркий свет не слепил глаз. Он снова посмотрел на
Людмилу. Он подумал, что глаза ее очень голубые, а затем понял, почему:
зрачки сжались настолько сильно, что он едва мог рассмотреть их вообще. С
большим трудом он сделал еще один прерывистый вдох.
-- Что-то неладно, -- выдохнул он.
* * *
Генрих Ягер видел, что день померк вокруг него, но не понимал причины,
пока не заговорил Анелевич. После этого Ягер выругался, громко и грязно,
охваченный страхом. Он мог убить себя, и любимую женщину, и всю Лодзь только
из-за собственной глубочайшей глупости. Нервно-паралитический газ не имеет
запаха. Он невидим. Неощутим на вкус. И совершенно незаметно он может убить
вас.
Генрих откинул крышку аптечки, бинтом из которой он пользовался,
перевязывая раненого старого еврея. У него должно быть пять шприцев, один
для себя и по одному на каждого члена экипажа его танка. Если эсэсовцы
забрали их, когда арестовали его... Если они сделали это, он мертв, и не
только он.
Но чернорубашечники оплошали. Они не подумали отобрать аптечку и
посмотреть, что внутри. Он благословил их за такой промах.
Он вытащил шприцы.
-- Антидот, -- сказал он Людмиле. -- Стой спокойно.
Для того чтобы сказать несколько слов, ему тоже потребовались усилия:
газ делал свое дело. Еще несколько минут, и он тихо повалился бы и умер, не
понимая даже отчего.
Удивительно, но Людмила не стала спорить. Может быть, и ей уже было
трудно говорить и дышать. Он воткнул шприц ей в ногу, как его учили, и нажал
на плунжер.
Затем взял второй шприц.
-- Теперь вы, -- сказал он Анелевичу, сдергивая защитный колпачок.
Еврейский лидер кивнул. Ягер поспешил сделать ему инъекцию -- тот уже
начал синеть. Легкие и сердце явно отказывались работать.
Ягер выронил пустой шприц. Его стеклянный корпус разлетелся на кусочки
по мостовой. Он это слышал, но практически не видел. Действуя скорее ощупью,
чем с помощью зрения, он вытащил еще один шприц и воткнул себе в ногу.
Он почувствовал себя так, как будто в мускул вонзился электрический
провод под током. Укол не принес облегчения: он просто ввел себе другую
отраву, которая должна была противостоять действию нервно-паралитического
газа. Во рту пересохло. Сердце заколотилось так громко, что он отчетливо
слышал каждый удар. И улица, которая была тусклой и неразличимой, когда
сжались под действием газа его зрачки, теперь сразу стала ослепительно
что целых два вагона будет с женщинами.
-- Это очень интересно, -- сказал Нуссбойм. -- Спасибо, что вы сказали
мне.
Разумные женщины пристроятся к наиболее влиятельным людям в лагере: в
первую очередь к администрации и охранникам, затем к заключенным [Еще одно
странное заблуждение автора -- Прим. ред.], которые в силах сделать их жизнь
сносной... или что-то в этом роде. Те, которые не сообразят, что для них
хорошо, отправятся валить деревья и рыть канавы, как прочие зэки.
Нуссбойм улыбнулся про себя. Наверняка человек такой... практичный, как
он, сможет найти такую же... практичную женщину для себя -- может быть, даже
такую, которая говорит на идиш. Где бы вы ни были, вы делаете, что можете.
Главное -- выжить.
* * *
Ящер с фонарем приблизился к костру, за которым Остолоп Дэниелс и
Герман Малдун тешились байками.
-- Это вы, лейтенант Дэниелс? -- спросил он на приличном английском
языке.
-- Это я, -- согласился Остолоп. -- Подходите ближе, лидер малой боевой
группы Чуук. Садитесь. Вы собираетесь завтра утром покинуть эти места -- это
верно?
-- Истинно так, -- сказал Чуук. -- Мы больше не будем в Иллинойсе. Мы
двигаться прочь, сначала главная база в Кентукки, затем прочь из этой
не-империи Соединенные Штаты. Я говорю вам две веши, лейтенант Дэниелс.
Первая вещь есть: я не сожалею уходить. Вторая вещь есть: я пришел сказать
прощайте.
-- Это очень любезно, -- сказал Остолоп. -- Прощайте и вы тоже.
-- Сентиментальный ящер, -- сказал Малдун, фыркнув от смеха. -- Кто бы
подумал, а?
-- Чуук -- неплохой парень, -- ответил Дэниелс. -- Как он сказал, когда
было заключено перемирие с ним и с ящерами, которыми он командовал, у нас с
ним больше общего, чем с нашими же начальничками.
-- Да, это, пожалуй, правильно, -- ответил Малдун одновременно с
Чууком, который снова произнес свое "истинно".
Малдун не унимался:
-- Было похоже на прежнюю войну, не так ли? Мы и немцы в окопах, и мы
были похожи друг на друга, будь я проклят, как это верно. Покажи этим парням
в чистеньком вошь -- и они упадут замертво.
-- Я также имею для вас вопрос, лейтенант Дэниелс, -- сказал Чуук. --
Вам не будет досадно, что я спрошу вас это?
-- Что именно? -- сказал Остолоп. Затем он сообразил, что имел в виду
ящер. Английский Чуука был приличным, но далеким от совершенства. --
Валяйте, спрашивайте, о чем хотите. Вы и я, мы оба в довольно хороших
отношениях, раз уж прекратили лупить друг друга по голове. Ваши заботы очень
похожи на мои, как в зеркале.
-- Вот что я хочу спросить тогда, -- сказал Чуук. -- Теперь, когда эта
война, эта битва сделана, что вы будете делать?
Герман Малдун тихо присвистнул сквозь зубы. Остолоп тоже.
-- Вот это вопрос, -- сказал он. -- В первую очередь, я думаю, надо
посмотреть, сколько времени еще армия захочет содержать меня. Меня ведь уже
не назовешь молодым человеком. -- Он потер свой щетинистый подбородок.
Большая часть щетины была белой, а не каштановой.
-- Что вы будете делать, если вы не солдат? -- спросил ящер.
Остолоп объяснил, что, может быть, снова станет бейсбольным менеджером.
Он подумал, не следует ли ему рассказать о бейсболе, но не стал.
Чуук сказал:
-- Я видел тосевитов, некоторые почти детеныши, некоторые больше,
играющие эту игру. Вам платить за возглавление команды их? -- Он добавил
вопросительное покашливание. Когда Остолоп подтвердил, что так и будет, ящер
сказал: -- Вы должны быть очень искусен быть способным делать это за деньги.
Будете это снова во время мира?
-- Не знаю, -- ответил Дэниелс. -- Кто скажет, что будет с бейсболом,
когда все выправится? Я полагаю, что первое, что я сделаю, когда уйду из
армии, так это отправлюсь домой в Миссисипи, чтобы посмотреть, остался ли
кто-нибудь в живых из моей семьи.
Чуук издал звук, выражающий удивление. Он показал на запад, в сторону
великой реки.
-- Вы живете на лодке? Ваш дом есть на Миссисипи?
Остолопу пришлось объяснить разницу между Миссисипи-рекой и штатом
Миссисипи. Когда он закончил, ящер сказал:
-- У вас, Больших Уродов, временами для одного места больше чем одно
имя, иногда у вас больше чем одно место на одно имя. Это сбивает с толк. Я
скажу небольшой секрет, что одна или две атаки были неправильны из-за этого.
-- Может быть, нам стоило назвать каждый город в сельской местности
Джоунсвиллем, -- сказал Герман Малдун и расхохотался собственной шутке.
Чуук тоже расхохотался, открыв рот так, что отражение пламени костра
заблестело на его зубах и змеином языке.
-- Вы не удивили меня, вы, тосевиты, если вы будете делать эту вещь. --
Он показал на Дэниелса. -- Тогда прежде, чем вы стали солдат, вы командовать
бейсбольные люди. Вы есть лидер от детеныш?
И снова Остолопу потребовалось время, чтобы понять ящера.
-- Прирожденный лидер, вы имеете в виду? -- И он снова расхохотался и
хохотал громко и долго. -- Я вырос на ферме в Миссисипи сам по себе. Там
были негры-арендаторы, которые обрабатывали поля больше, чем были у моего
папочки. Я стал менеджером потому, что мне не хотелось вечно ходить за
мулом, а потому я сбежал и стал играть в мяч. Я никогда не был великим, но
был очень неплохим.
-- Я слышать прежде такие рассказы о неповиновении властям от тосевиты,
-- сказал Чуук. -- Мне они очень странны. Мы не любим таких среди Расы.
Остолоп задумался над этим: целая планета ящеров, каждый занимается
своей работой и проживает свою жизнь по указке. Получается очень похоже на
то, что хотели сделать с народом красные и нацисты, только еще хуже. Но для
Чуука этот порядок вещей казался таким же естественным, как вода для рыбы.
Он не задумывался над плохими сторонами системы просто потому, что она
наполняла его жизнь порядком и значением.
-- А как насчет вас, лидер малой боевой группы? -- спросил Дэниелс
Чуука. -- После того как вы, ящеры, уйдете из США, что вы будете делать
дальше?
-- Я останусь быть солдат, -- отвечал ящер. -- После этого перемирия с
вашей не-империей я отправляюсь в другую часть Тосев-3, где перемирия нет, я
воюю дальше с Большие Уроды, пока раньше или позже Раса победит там. Затем я
иду на новое место и делаю то же самое. Все это на годы до прибудет флот
колонизации.
-- Значит, вы стали солдатом, как только вылупились? -- спросил
Остолоп. -- Вы не могли делать что-нибудь еще, когда ваши большие боссы
решили захватить Землю и просто призвали вас на войну?
-- Так было бы сумасшествие! -- воскликнул Чуук. Может быть, он понял
Остолопа слишком буквально, а может быть, и нет. -- Сто и пять десятков лет
назад Шестьдесят Третий Император Фатуз, который правил тогда, а теперь
помогает наблюдать за душами наших умерших, установил Солдатское Время.
Остолоп смог по звучанию почувствовать в словах заглавные буквы, но не
мог понять, что они означают.
-- Солдатское Время? -- переспросил он.
-- Да, Солдатское Время, -- сказал ящер. -- Время, когда Расе требуются
солдаты. Вначале подготовить самцов, которые пойдут флот вторжения, потом в
моей группе возраста и группа до моей -- самцы, которые будут снаряжать
флот.
-- Минутку. -- Остолоп поднял негнущийся скорченный указательный палец.
-- Вы хотите сказать мне, что когда у вас не Солдатское Время, то у вас,
ящеров, нет солдат?
-- Если мы не строить флот вторжения принести новый мир в Империю,
какая нужда мы имеем солдаты? -- Чуук обернулся. -- Мы не воюем сами с
собой. Работевляне и халессианцы есть разумные субъекты. Они не тосевиты,
буйствовать, когда захотят. У нас есть данные делать самцы-солдаты, когда
Император, -- он опустил взгляд к земле, -- решает: мы нуждаемся в них. За
тысячи лет времени мы не нуждаемся. У вас, Больших Уродов, другое? Вы
воевали свою войну, когда мы прибыли. Вы имеете солдаты во время между
войны?
Это прозвучало так, словно он спросил: когда вы сморкаетесь, то
вытираете руки о штаны? Остолоп посмотрел на Малдуна. Малдун уже смотрел на
него.
-- Да, когда мы не воюем, то содержим парочку-другую солдат, -- сказал
Остолоп.
-- На случай, если они нам понадобятся, -- сухо добавил Малдун.
-- Это растрата ресурса, -- сказал Чуук.
-- Еще более расточительно -- не иметь солдат наготове, -- сказал
Остолоп, -- на тот случай, когда их у вас нет, а у страны за соседней дверью
есть, и тогда они отобьют у вас имущество, возьмут то, что было вашим, чтобы
использовать для себя.
У ящера язык выскочил наружу, метнулся в воздухе и снова спрятался во
рту.
-- А, -- сказал он. -- Теперь я имею понимание. Вы всегда имеете врага
у соседняя дверь. У нас в Расе вещь другая. После того как Императоры, -- он
снова посмотрел в землю, -- сделали весь Родина одним под их правление,
какая нужда нам солдаты? Мы имеем нужда только во время завоевания. Тогда
правящий Император объявил Солдатское Время. После конец завоевание мы
больше солдаты не нуждаемся. Мы их на пенсию, дадим им умирать и готовить
новых не будем до нового времени нужды.
Остолоп тихо и удивленно присвистнул. А Герман Малдун пропел с
удивительно хорошим акцентом кокни:
-- Старые солдаты никогда не умирают. Они только исчезают. -- Он
повернулся к Чууку и объяснил: -- У нас есть такая песня. Я слышал ее во
время последней большой войны. Но у вас, ящеров, получается так, будто вы на
самом деле поступаете, как в этой песне. Разве не чепуха?
-- Мы так поступаем на Родине. Мы так поступаем на Работев-2. Мы так
поступаем на Халесс-1, -- сказал Чуук. -- Здесь, на Тосев-3, кто знает, как
мы поступаем? Здесь, на Тосев-3, кто знает, как поступать? Может быть, один
день, лейтенант Дэниелс, мы воевать снова.
-- Но только не со мной, -- сразу сказал Остолоп. -- Когда меня уволят
из армии, то обратно уже не возьмут. А если они это сделают, результат им не
понравится. Все те бои, через которые я прошел, выжали меня. Лидер малой
боевой группы Чуук, вам надо выбрать кого-нибудь помоложе.
-- Двоих помоложе, -- согласился сержант Малдун.
-- Я желаю вы оба хорошей удачи, -- сказал Чуук. -- Мы воевали один с
другим. Теперь мы не воюем, и мы не враги. Пусть остается так.
Он повернулся и вышел из круга желтого света костра.
-- В самом деле так? -- удивленно спросил Малдун. -- Я имею в виду,
такое может быть на самом деле?
-- Да, -- ответил Остолоп, точно понимая, о чем тот говорит. -- Когда
они не ведут войну, у них нет солдат. Хотите, чтобы у нас было так же, не
правда ли? -- Он не стал дожидаться, когда Малдун кивнет, это произошло
автоматически, как дыхание. Он просто заговорил мечтательным голосом: --
Никаких солдат, на сотни, может быть, тысячи лет...
Он сделал длинный выдох, мечтая о сигарете.
-- После этого вы, может, пожелаете, чтобы они победили, не так ли? --
сказал Малдун.
-- Да, -- сказал Остолоп. -- Может быть.
* * *
То, на чем лежал Мордехай Анелевич, никак не могло быть мягкой
постелью. Он поднялся на ноги. Что-то текло по щеке. Когда он провел по ней
рукой, ладонь оказалась красной.
Берта Флейшман лежала на улице среди разбросанных кирпичей, с которых
он только что поднялся. У нее был порез на ноге и еще один, гораздо худший,
на голове сбоку, кровь пропитала волосы. Она стонала: слов не было, только
стон. Глаза ее были затуманены.
Охваченный страхом, Мордехай нагнулся и поднял ее на руки. Его голова
была наполнена шипящим шумом, как будто гигантский воздушный шланг шипел
между ушами. Сквозь этот шум он не слышал не только стонов Берты, но и
криков, воплей, стонов десятков, может быть, сотен раненых людей.
Если бы он прошел еще полсотни метров, он не был бы ранен. Он был бы
мертв. Понимание этого медленно вошло в его оцепеневший мозг.
-- Если бы я не остановился, чтобы побеседовать с тобой... -- сказал он
Берте.
Она кивнула, все еще с отсутствующим выражением лица.
-- Что произошло? -- Ее губы произнесли эти слова, но они не прозвучали
-- а может быть, Анелевич оглох сильнее, чем ему казалось.
-- Какой-то взрыв, -- сказал он, затем, гораздо позднее, чем следовало,
он сообразил: -- Бомба.
Ему понадобилось еще несколько секунд, прежде чем он выпалил:
-- Скорцени!
Берта Флейшман услышала только это имя.
-- Боже мой! -- сказала она так громко, что Анелевич услышал и понял.
-- Мы должны остановить его!
Это сущая правда. Они должны остановить его, если смогут. Ящерам это
никогда не удавалось. Анелевич подумал, по силам ли это кому-то вообще. Так
или иначе, требовалось найти способ.
Он осмотрелся. Среди всего этого хаоса сидел на корточках Генрих Ягер,
вытягивая бинт из аптечки на своем поясе. Старый еврей, который протянул ему
поврежденную руку, не знал и не беспокоился о том, что перед ним танкист,
полковник вермахта. И Ягер -- судя по тому, как умело и осторожно он
работал, -- не беспокоился о религии человека, которому он помогал. Рядом с
ним его русская подруга -- еще одна история, о которой Анелевич знал меньше,
чем ему хотелось бы, -- перевязывала окровавленное колено маленького
мальчика чем-то похожим на старый шерстяной носок.
Анелевич хлопнул Ягера по плечу. Немец крутнулся на месте, схватив
автомат, который он положил на мостовую, чтобы помочь старику.
-- Вы живы! -- сказал он с облегчением, узнав Мордехая.
-- По крайней мере, я так думаю. -- Анелевич обвел рукой окружающий
хаос. -- Ваш друг грубо играет.
-- Это то самое, о чем я говорил вам, -- ответил немей. Он тоже
посмотрел по сторонам, но очень быстро. -- Это, вероятно, диверсия -- и
вероятно, не единственная. И где бы ни находилась бомба, правильнее думать,
что Скорцени уже близко от нее.
И, как по команде, еще один взрыв потряс Лодзь. Звук его прикатил с
востока: прикинув направление, Анелевич решил, что он произошел неподалеку
от разрушенной фабрики, где прятали украденную бомбу. Он не сказал Ягеру,
где находится фабрика, потому что не вполне доверял ему. Теперь этим
придется поступиться. Если Скорцени где-то там, ему пригодится любая помощь,
которую он сможет получить.
-- Идемте, -- сказал он.
Ягер кивнул, быстро закончил бинтовать и схватил свой "шмайссер".
Русская девушка -- летчица Людмила -- достала свой пистолет. Анелевич
кивнул. Они отправились в путь. Мордехай обернулся к Берте, но она снова
повалилась на мостовую. Ему хотелось взять ее с собой, но идти она не могла,
а ждать нельзя было. Следующий взрыв может случиться уже не в пожарном депо,
не в каком-то отдельном здании. Это может быть вся Лодзь.
От помещения пожарной команды не осталось ничего. Пламя от торящего
бензина высоко поднималось над обломками -- это горела пожарная машина.
Мордехай пнул изо всех сил кусок кирпича, попавший под ногу. Здесь был
Соломон Грувер. Потом -- если он остался жив -- он будет очень недоволен.
Винтовка "маузера" колотила в плечо, когда он спешил. Это его не
беспокоило -- он замечал ее только временами. А вот патронов у него в
карманах осталось маловато. В винтовке была полная обойма, пять патронов, в
карманах -- еще на одну или две обоймы. Он не собирался сегодня идти в бой.
-- Сколько у вас патронов? -- спросил он Ягера.
-- Полный магазин в автомате и еще один здесь. -- Немец показал на свой
пояс. -- Всего шестьдесят штук.
Это уже лучше, но все же не так хорошо, как надеялся Мордехай. Магазин
автомата можно выпустить за несколько секунд. Он напомнил себе, что Ягер
все-таки полковник-танкист. Если германский солдат -- а тем более германский
офицер -- не способен соблюдать дисциплину огня, то кто же?
Наверное, никто. Когда пули летят над головой, поддерживать любую
дисциплину становится трудно.
-- И еще у меня есть патроны в пистолете, -- сказала Людмила.
Анелевич кивнул. Она шла с ними. Казалось, что Ягер согласен, что она
имеет право идти с ними, но Ягер ведь спал с нею, поэтому его мнение
пристрастно. С другой стороны, она советская летчица и партизанила здесь, в
Польше, так что, в конце концов, она может оказаться полезной. Его
собственные бойцы-женщины доказали, что могут выполнять работу, которую не
способны выполнять некоторые мужчины.
Он прошел мимо многих собственных бойцов, когда вместе с Ягером и
Людмилой спешил к разрушенной фабрике.
Некоторые, крича, обращались к нему с вопросами. Он отвечал
неопределенно и не приглашал присоединиться к нему ни мужчин, ни женщин.
Никто из них не был посвящен в тайну бомбы из взрывчатого металла, и он
хотел сохранить круг людей, знающих о ней, как можно более узким. Если он
остановит Скорцени, то ему совсем ни к чему жить с риском разоблачения перед
ящерами. Кроме того, бойцы, не знающие, куда они идут, могут принести больше
неприятностей, чем пользы.
Его узнали двое полицейских из службы порядка и спросили, куда он идет.
Он их тоже проигнорировал. Он привык игнорировать службу порядка. Да и они к
этому привыкли. Люди, вооруженные дубинками, всегда вежливы с теми, кто
вооружен винтовкой или автоматом.
Ягер начал задыхаться.
-- Далеко еще? -- спросил он, запыхавшись.
Пот струился по его лицу, рубашка промокла на спине и под мышками.
Анелевич и сам вспотел. День был жарким, ярким и ясным, приятным для
тех, кто просто прогуливается, а не мчится по улицам Лодзи.
"Почему бы всему этому не случиться осенью?" -- подумал он. А вслух
ответил:
-- Не очень далеко. В гетто ничто не отстоит по-настоящему далеко. Вы,
нацисты, оставили нам немного пространства, вы ведь знаете.
Губы Ягера сжались.
-- Вы можете сдерживаться, когда говорите со мной? Если бы не я, вы
были бы уже дважды мертвы.
-- Это верно, -- заметил Анелевич. -- Но только для данного случая. А
сколько тысяч евреев умерло здесь прежде, чем кто-то что-нибудь сказал.
Он оказал доверие Ягеру. Немец явно обдумывал это на бегу, затем
кивнул.
К небу поднималось облако дыма. Как показалось Мордехаю, судя по звуку
взрыва, он произошел близко к тому месту, где была спрятана бомба. Кто-то
крикнул ему:
-- Где пожарная машина?
-- Она сама горит, -- ответил он. -- Первый взрыв, который вы слышали,
был в пожарном депо.
Спросивший в ужасе вытаращил глаза. Если бы у Мордехая было время
задуматься, то он и сам пришел бы в ужас. Что будет с гетто без пожарной
машины? Он выругался. Если они не остановят Скорцени, это уже неважно.
Он завернул за угол. Ягер и Людмила бежали рядом с ним. Внезапно
Мордехай остановился. В горящем здании находились конюшни, в которых
содержались ломовые лошади, на которых он собирался перевезти бомбу в случае
необходимости. Огонь превратил стойла в ловушки. Их ужасные крики, еще более
печальные, чем крики раненых женщин, эхом отдавались в его ушах.
Он хотел помочь животным, но заставил себя пройти мимо. Люди, которые
не знали, что он делал, старались вывести лошадей из конюшни. Он убедился,
что среди них нет его людей, охранявших бомбу. К своему облегчению, он их
действительно не обнаружил, но знал, что они вполне могли оказаться здесь.
Когда эта мысль мелькнула в его голове, он вдруг понял, что Скорцени взрывал
здания не просто так. Он старайся отвлечь, выманить охранников с их постов.
-- Этот ваш эсэсовский друг -- настоящий "мамзер", не так ли? -- сказал
он Ягеру.
-- Что? -- переспросил танкист.
-- Ублюдок, -- сказал Анелевич, заменив слово на идиш немецким.
-- Вы не знаете и половины, -- сказал Ягер. -- Боже, Анелевич, вы не
знаете даже десятой части.
-- Я узнаю, -- ответил Мордехай. -- Идемте, обогнем последний угол -- и
мы на месте.
Он скинул винтовку с плеча, снял с предохранителя и загнал патрон в
патронник. Ягер мрачно кивнул. Его "шмайссер" уже был готов к бою. Людмила
тоже на бегу не выпускала свой маленький автоматический пистолет. В целом не
так много, но лучше, чем ничего.
У последнего угла они задержались. Поторопившись, они рисковали попасть
прямо под циркулярную пилу. С большой предосторожностью Мордехай посмотрел
вдоль улицы в сторону разрушенной фабрики. Он не увидел никого, даже бросив
беглый взгляд, а он знал, куда надо смотреть. В конце концов, если бы даже
он и увидел кого-то, это не имело бы значения. Все равно им требовалось идти
вперед. Если Скорцени опередил их... Если повезет, он все еще возится с
бомбой. А если не повезет...
Он обернулся к Ягеру.
-- Как вы думаете, сколько дружков Скорцени может быть вместе с ним?
Губы полковника-танкиста сжались в безрадостной улыбке.
-- Единственный способ узнать -- посмотреть самим. Я иду первым, затем
вы, потом Людмила. Будем двигаться перебежками, пока не доберемся до нужного
места.
Мордехая возмутило то, что немец взял на себя командование, хотя
предложенная им тактика казалась разумной.
-- Нет, я пойду первым, -- сказал он и затем, убеждая себя и Ягера. что
это не бравада, добавил: -- У вас оружие более мощное. Вы прикроете меня.
Ягер нахмурился, но через мгновение кивнул. Он слегка хлопнул Анелевича
по плечу.
-- Тогда вперед.
Анелевич рванулся к стене, готовый мгновенно укрыться за кучей
обломков, если начнется стрельба. Стрельбы не было. Он быстро спрятался в
дверную нишу, которая отчасти прикрыла его. Едва он спрятался в ней, как тут
же к нему побежал Ягер, согнувшись и прыгая из стороны в сторону. Хотя он
был танкистом, но где-то научился и приемам пехотного боя. Анелевич почесал
голову. Немец был достаточно стар, чтобы быть участником последней войны. А
кто, кроме него самого, знал, что довелось ему сделать в войне нынешней?
Людмила побежала вслед за ними. В качестве укрытия она выбрала дверную
нишу на противоположной стороне улицы. Затаившись там, она переложила
пистолет в левую руку, чтобы при необходимости стрелять из этой позиции, не
высовываясь навстречу огню противника. Она тоже знала свое дело.
Анелевич промчался мимо нее и остановился в десяти или двенадцати
метрах от дыры в стене, служившей входом на разрушенную фабрику. Он стал
вглядываться внутрь, пытаясь проникнуть взглядом в темноту. Кто-то лежит
неподвижно, неподалеку от входа? Он не был уверен, но было похоже.
Позади него по мостовой прогрохотали сапоги. Он свистнул и помахал
рукой: Генрих Ягер присоединился к нему.
-- В чем дело? -- спросил немец, тяжело дыша.
Анелевич показал. Ягер прищурился. Складки на лице, которые
обнаружились при этом, наглядно показали, что он вполне мог воевать в Первую
мировую войну.
-- Это труп, -- сказал он в тот самый момент, когда Людмила тоже
втиснулась в тесную нишу перед дверью. -- Бьюсь об заклад на что угодно, что
его зовут не Скорцени.
Мордехай глубоко вздохнул. Дыхание у него никак не восстанавливалось.
"Нервы", -- подумал он. И давно не бегал так далеко. Он сказал:
-- Если мы сможем подойти к этой стене, то проникнем внутрь и доберемся
до бомбы по прямому пути, ведущему в середину здания. Как только мы окажемся
у стены, никто не сможет открыть по нам огонь так, чтобы мы не смогли
ответить.
-- Тогда вперед, -- сказала Людмила и побежала к стене.
Ругаясь про себя, Ягер последовал за ней. За ним -- Анелевич.
По-прежнему настороженно он заглянул внутрь. Да, там неподвижно лежал
охранник -- и его винтовка рядом.
Мордехай попытался сделать еще один глубокий вдох. Казалось, легкие
отказываются работать. В грудной клетке колотилось сердце. Он повернулся к
Ягеру и Людмиле. Внутри разрушенной фабрики было сумрачно, к этому он
привык. Но здесь, на ярком солнце, он видел своих товарищей очень смутно. Он
поднял взгляд на солнце. Яркий свет не слепил глаз. Он снова посмотрел на
Людмилу. Он подумал, что глаза ее очень голубые, а затем понял, почему:
зрачки сжались настолько сильно, что он едва мог рассмотреть их вообще. С
большим трудом он сделал еще один прерывистый вдох.
-- Что-то неладно, -- выдохнул он.
* * *
Генрих Ягер видел, что день померк вокруг него, но не понимал причины,
пока не заговорил Анелевич. После этого Ягер выругался, громко и грязно,
охваченный страхом. Он мог убить себя, и любимую женщину, и всю Лодзь только
из-за собственной глубочайшей глупости. Нервно-паралитический газ не имеет
запаха. Он невидим. Неощутим на вкус. И совершенно незаметно он может убить
вас.
Генрих откинул крышку аптечки, бинтом из которой он пользовался,
перевязывая раненого старого еврея. У него должно быть пять шприцев, один
для себя и по одному на каждого члена экипажа его танка. Если эсэсовцы
забрали их, когда арестовали его... Если они сделали это, он мертв, и не
только он.
Но чернорубашечники оплошали. Они не подумали отобрать аптечку и
посмотреть, что внутри. Он благословил их за такой промах.
Он вытащил шприцы.
-- Антидот, -- сказал он Людмиле. -- Стой спокойно.
Для того чтобы сказать несколько слов, ему тоже потребовались усилия:
газ делал свое дело. Еще несколько минут, и он тихо повалился бы и умер, не
понимая даже отчего.
Удивительно, но Людмила не стала спорить. Может быть, и ей уже было
трудно говорить и дышать. Он воткнул шприц ей в ногу, как его учили, и нажал
на плунжер.
Затем взял второй шприц.
-- Теперь вы, -- сказал он Анелевичу, сдергивая защитный колпачок.
Еврейский лидер кивнул. Ягер поспешил сделать ему инъекцию -- тот уже
начал синеть. Легкие и сердце явно отказывались работать.
Ягер выронил пустой шприц. Его стеклянный корпус разлетелся на кусочки
по мостовой. Он это слышал, но практически не видел. Действуя скорее ощупью,
чем с помощью зрения, он вытащил еще один шприц и воткнул себе в ногу.
Он почувствовал себя так, как будто в мускул вонзился электрический
провод под током. Укол не принес облегчения: он просто ввел себе другую
отраву, которая должна была противостоять действию нервно-паралитического
газа. Во рту пересохло. Сердце заколотилось так громко, что он отчетливо
слышал каждый удар. И улица, которая была тусклой и неразличимой, когда
сжались под действием газа его зрачки, теперь сразу стала ослепительно