Титов Владимир. Всем смертям назло...

Честное слово, он был теперь несравненно дороже.
- Папа, папа, эти галстуки будут мои, когда вырасту? -" тормошит меня
Татьянка.
- Нет, доченька, это мои галстуки. У меня еще никогда в жизни не было
таких красивых, шелковых галггунсв. Тебе мы купим другие.

"Дорогие Слава и Рита!
Извините, не могу официально - Владислав Андреевич, Маргарита
Петровна. Я ваш ровесник и хоть не шахтер, а рабочий, и у нас, так же как у
вас, это не принято.
Наконец-то достал вашу повесть! Никогда не плакал, а тут... Жена, не
понимая, смотрит как на полоумного, полуторагодовалая дочь заглядывает
снизу вверх... Жена узнает все и просит читать вслух, а я не могу. "Мне же
некогда самой читать!" - просит. В час ночи окончил, в четыре проснулся
покурить, смотрю - сидит на кровати с вашей повестью- япаяа и глаза на
мокром месте.
Слава! Тебя сравнивают с Островским, Мересьевьш. Ыу а с кем же еще
тебя сравнить! С кем сравнить жену твою! Все это правильно, но вы сами по
себе со своей биографией и в своем времени. Как все-таки силен духом
русский человек! Как красив и в беде и в радости!
Рита! Дорогая ты ваша современница. О тебе много сказано добрых слов.
Но если бы ты знала, сколько людей завидуют тебе. Завидуют мужеству,
верности, силе, красоте любви, всей жизни.
Знаю, вы очень заняты, у вас мало времени. Боюсь, что и письмо мое
придет не вовремя. Но как бы там ни было, извините меня, я не мог не
выразить вам своей благодарности а своего восхищения. Спасибо вам за вашу
жизнь, за то, что живете рядом с нами и своей жизнью утверждаете великую
человеческую красоту. Спасибо от рабочих нашей бригады, от всего цеха.
Дорогие друзья мои! Если случится быть в Ленинграде, заезжайте и нам,
Наша комната - ваша комната. Приезжайте каш домой,
Стафеевы, г, Ленинград",

Я сразу же написал им ответ;

"Дорогой Коля!
Шахтерское тебе спасибо за доброе, отзывчивое сердце. Мне еще не
приходилось бывать в вашем прекрасном городе. Я много знаю о Ленинграде, и
увидеть его воочию - моя давняя мечта. Сейчас мы получаем много писем со
всех кон-цов нашей необъятной Родины. Письма от ленинградцев отличаются от
других своей теплотой, сердечностью, готовностью прийти на помощь.
Наверное, это потому, что сам город испытал тяжесть потерь, познал великую
силу человеческого братства, выстоял и победил. Даже по письмам мне
становится ясно, что ленинградцы - это люди особого склада. И твое письмо
еще одно тому свидетельство. Спасибо, дорогой. При случае я с радостью
познакомлюсь с тобой и твоими друзьями. Мой дом в Ворошиловграде считай
своим домом, моих друзей своими друзьями".
Телефон громко и протяжно звонит. Встаю из-за стола, нажимаю педаль,
прислоняю ухо к стоящей на элегантной никелированной подставке трубке.
- Слушаю.
- 5-22-87?
- Да.
- Титова можно пригласить?
- Я вас слушаю.
- Ответьте Москве.
Трубка смолкла и зашуршала: "Москва, Москва... Ворошиловград..." На
другом конце провода что-то не получалось.
Телефон с ножным управлением изобрели и изготовили комсомольцы завода
имени Ленина под руководством своего боевого комсорга Лени Колосова.
- Кто у телефона? - прорезался голос в трубке.
- Титов.
- Здравствуйте, Владислав Андреевич!
- Здравствуйте.
- С вами говорит сотрудник "Литературной газеты" Map Наум Иосифович.
Как погода в городе?
- Что?
- Погода как, спрашиваю?
- Ничего погода. Хорошая погода.
- Тепло?
- Что?
- Тепло?
- Тепло... Без рубахи... то есть в рубашке ходить можно.
- Что вы говорите!
- Честное слово, можно..
- Вот какое дело, Владислав Андреевич... Мне поручено взять у вас
интервью.
- Зачем?
- Видите ли... Читатель проявляет интерес к вашему творчеству и к вам
как к писателю.
- Я еще не писатель.
- Это дело времени. И газета должна откликнуться, так сказать. Вы
никуда не собираетесь уезжать?
- Нет.
- Вот и отлично. Тогда я с вашего позволения приеду к вам и задам
несколько вопросов.
- Пожалуйста.
- Спасибо. Всего вам доброго.
Трубка щелкнула и умолкла. "О чем же это он собирается меня
спрашивать? Интерес... Какой интерес? Борис Николаевич в послесловии уж так
расписал... Куда больше! Всем все ясно. Корреспондент-то на квартиру,
наверное, придет. Боже мой! А у нас-то ни мебели, ни ковров. Вот
опростоволосимся перед столичным человеком. Ковер придется у тети Гали
занять. Тот с оленями. Вид хоть некультурней будет".
...В комнату быстро вошел небольшого роста, с белой как лунь головой
человек и, широко улыбнувшись, чуть хрипловатым голосом сказал:
- Ну и жарища у вас в Ворошиловграде! Как в тропиках! А в Москве еше
снег лежит.
- Да ну?.. - удивился я, будто услышал о том, что Земля начала
вращаться в обратную сторону.
- Что за адская машина? - спросил он, подойдя к электрической
зажигалке.
- Леня Колосов... то есть его комсомольцы сделали, чтоб прикуривать.
Ногой на кнопку вот так, нажимаю, спираль накаляется, и... прикуривай...
- Ух ты! - удивился корреспондент и опять приветливо улыбнулся. - А
без этой штуки как прикуривал?
- А вот так... - - я взял губами коробку, вытряс из нее на стол
несколько спичек, зажал одну зубами и чиркнул о короб" ку. Горящую положил
на край стола, взял сигарету в прикурил. При посторонних людях я никогда не
пользуюсь атнм способом, а тут будто кто-то подтолкнул, и получилось все
быстро, даже с долей лихачества.
- Ну да! - удивленно сказал он и достал блокнот.
Мы провели с ним вместе несколько дней. Говорили о жизни, о
литературе, о книгах, поэзии и прозе, о встречах и друзьях, о былом и
планах на будущее. Вначале меня смущал его блокнот, в котором он что-то
быстро-быстро строчил, а потом перестал замечать его, и беседы текли легко,
свободно, как разговор двух давно знакомых людей. И в конце наших встреч я
уже с недовольством смотрел на рогатых тети Галиных оленей, набычившихся со
стены, будто пригласил их затем, чтобы они поддели ветвистыми рогами этого
милого, приветливого человека. Зря я занимал ковер!
Потом он уехал в Москву, и через несколько дней в "Литературной
газете" появилась большая статья со смутившим меня заголовком "След на
земле". В самом начале статьи был дан мой подробный домашний адрес и, более
того, номер квартирного телефона, того самого, что на ножном управлении. На
другой же день мой тихий, ненадоедливый аппарат превратился в настоящего
соловья-разбойника. Он звонил не переставая. Люди интересовались моим
самочувствием и здоровьем, моими пианами и проблемами, спрашивали, сколько
лет мне, жене и дочке, где мои родители и далеко ли от меня живет теща,
приглашали выступить я просились на прием ко мне, жаловались, что не могут
получить квартиру, и делились радостью, что квартиру получили в центре с
лифтом и мусоропроводом, приглашали на свадьбы, дни рождения, рассказывали
полные драматизма истории (может, роман напишешь!) и предлагали тетради с
дневниковыми записями, просили написать ходатайство о помиловании и
требовали дописать повесть "Всем смертям мазло..." до логического конца.
Предлагали помощь, любовь, дружбу и даже руку и сердце. На другой день,
после того как густой трагический бас предложил мне напасать в соавторстве
с "им трилогию о возмужавших юношах, я взвыл.
- Может, отключим? - осторожно предложила Рита. - А если по делу...
Москва или еще что...
И аппарат продолжал заливаться, как церковный колокол, созывающий к
обедне. Прощай, спокойная работа! Он не давал не только сесть за стол,
сосредоточиться и писать, но и отдохнуть, пообедать. Во мне назревало
что-то непонятное. Надо было искать выход из создавшегося положения.
Шахтеры - народ находчивый. Мне тоже хочется отнести себя к этой категории
людей, и я тоже нашелся,
- Танечка, выручай! - подозвал я к себе дочь, - Будет звонить вот
этот разбойник, ты поднимай трубочку и говори, что папы нет домаг
Она подняла на меня свои голубые глазенки и даже поперхнулась от
удивления.
- Я понимаю, наверное, у тебя очень плохой папа, я заставляю тебя
обманывать, но пойми, доченька, мне надо работать, писать, а он не дает.
- Но ведь ты же дома!
- Да, Танечка, я буду сидеть вот за этим столом, буду писать или
читать, но ты говори, что меня нет, я уехал как будто, ушел...
- Куда уехал?
- Я никуда не уехал, я дома. Но ты,, пожалуйста, говори, что меня
нет.
- Папа, ты шпион, да?! - Она вся засияла и захлопала в ладошки. - Мой
папа шпион Г Мой папа шпион!
Резко зазвонил телефон. Таня остановилась и бросилась к трубке.
- Вот сейчас скажи, - заторопился я, - скажи, что меня нет дома.
- Да, да... - серьезно говорила в трубку дочь. - Холосо. холосо...
- Меня нет, меня нет, - шептал я.
- Да, да... - невозмутимо твердила Таня. - Он сказал, что его нет. Он
уехал. - И положила трубку.
- Танечка, доченька, зачем же ты подвела меня? Что ты наделала? Кто
звонил?
- Дядя из Москвы.
- Откуда?
- Из Москвы.
- О боже! Что он говорил?
- Сплашивал тебя. Но ты же показывал - тебя нет. Я вылучила тебя, да?
Я у тебя умница, да?Г Ну, папа! Зачем ты надутый?
На другой день телефон мы выдворили в коридор и установили рядом с ним
нечто вроде дежурного поста для Татьяны.
- Папы нет дома, и вообще его сегодня не будетГ - сразу за звонком
бодро разносилось по квартире.
Боже мой! Как ловко научил я ее вратьГ Было и смешно и неловко. Совсем
непедагогично поступаю я с тобой, Татьяна. Но все-таки хоть и в борьбе с
угрызениями совести, но работа потихоньку двигалась вперед.
Однажды Рита пошла к тете Гале, та по секрету сказала, что в
универмаге дают очень красивый крепдешин, а Рита, чтобы не спускаться с
третьего этажа на первый, решила
воспользоваться телефонной связью и посоветоваться со мной, брать или
не брать этот дефицитный крепдешин и хватит ли наших финансовых запасов.
Набирает номер своего телефона и, не успев сказать слова, слышит звонкую
залихватскую скороговорку: "Папы нет дома!"
- Таня...
Но в трубке щелкнуло, разговор окончен. Какую маму не рассердит
подобное поведение дочери? Она-то знает, что я сижу за столом и потею над
своей рукописью. Рита повторно набирает номер и слышит уже раздраженную
скороговорку: "Папы нет дома, его вообще не будет!"
Комната наша была тесноватой, гостей с каждым днем прибывало все
больше и больше, и горсовет решил расширить нам жилплощадь. Квартиру мы
получили в новом доме, еще пахнущем свежей побелкой и краской, но без
телефона. К дому еще не успели подвести телефонный кабель. С телефонными
номерами в городе, как и в любом растущем населенном пункте, трудно, и,
чтоб мой номер не бездействовал, его решили отдать другому владельцу. И
отдали...
Встречают меня в городе друзья и с хмурым видом заводят такой
разговор:
- Ты что же это, мол, зазнаться успел! Нос кверху дерешь! От народа,
воспитавшего тебя, отворачиваешься! Нехорошо так! Не ожидали мы от тебя
таких фортелей!
- Да вы толком объясните, в чем дело? - А у самого нехорошо на душе
делается.
- Дара речи ты лишился, что ли! Боря вот с Генкой пытались тебя
образумить, а ты рычишь в трубку, хрюкаешь, ну зверь зверем!
Нечленораздельное что-то несешь!
Я рассмеялся. Очевидно, нового владельца моего телефона довели до
такого состояния, что он лишился дара речи. Хотя Сашке Лебединскому он
членораздельно заявил, мол, покажи ты мне этого Титова - я не знаю, что с
ним сделаю! Он мне всю жизнь исковеркал своим проклятым телефоном. Я три
года на очереди стоял. И что же получается?! Психом стал. Таблетки от
бессонницы глотаю, заикаться начал, вот с-с-с-слыш-ш-ш-шит-т-т-те! Через
неделю он с проводами оторвал телефон от розетки, завернул его в черную
тряпку и сдал на АТС. Вот что значит не установить вовремя дежурного поста
около этого возмутителя спокойствия! А может, некого было поставить!
Дом наш каблировали, и элегантный, подтянутый мужчина сам принес нам
телефонный аппарат и широким жестом пригласил;
- Пользуйтесь на здоровье!
- А номер?
- Ваш прежний.
- О-о-о-о...
Телефон тут же зазвонил.
- Папа, тебя нет дома, да?! - метнулась к нему Таня.
- Нет, нет, дочка! Я дома.
- Как скучно... - сказала Татьянка и пошла к своим куклам.

"Уважаемый товарищ Титов!
(Хотя мне и не очень хочется вас уважать). Где вы видели такую любовь,
о которой написали в своей повести? Прежде чем браться за перо, не мешало
бы внимательней присмотреться к жизни и ко времени. Но если бы вы
присмотрелись и ничего не поняли в современной жизни, то, полистав
макулатуру, которая выходит в последние годы из-под пера уважаемых
писателей и поэтов, вы должны были бы понять, что галиматья, подобная
вашей, уже переполнила рынок и давно никого не волнует. Вам бы надо
родиться лет сто назад, тогда, может быть, вас бы поняли современники. Те,
которые из святого чувства любви, когда оно еще было, становились к барьеру
и стреляли в лоб друг другу... как настоящие мужчины. Ваша беда даже не в
том, что вы не знаете о том, что все измельчало, а в том, что свято верите
в честность, порядочность, чистоту и прочие лозунги моральных банкротов. Да
бог с вами, ныне всяк по-своему добывает свой хлеб. Я не трус, но мне
обрыдли всякие сборища ханжей, охотников обсудить и посудачить. Только
поэтому не даю точного адреса.
Киев. Н. Ф."

"Уважаемые Титовы!
Вышло так, что повесть "Всем смертям назло..." я только что прочитала.
После первых же строчек я почувствовала, что будет рассказана судьба
интересная, трагическая и несломленная. Сергея и Таню нельзя не понять, не
принять их судьбу близко к сердцу, на восхититься их внутренней силой,
красотой. Судьба нелегкая, но пусть вас не обидит, если скажу вам, что
завидую. Особенно Тасе. Простите Таня (Маргарита), но мое письмо в большей
мере адресовано вам. Я ставлю вас на свое место, как бы сейчас жили,
поступали. К вам ежедневно приходят десятки писем, но, возможно, не все
пишущие нуждаются в моральной поддержке, совете. Еще не прошло и пяти
месяцев после смерти моего мужа, Емельянова Виктора Германовича. Ему едва
исполнилось тридцать лет. Вместе прожили девять лет. Любили друг друга.
Чтобы долго не доказывать это, приведу отрывок из статьи "Щедрость сердца",
опубликованной в газете "Молодой ленинец" от 5 декабря 1966 год! Н.
Новиковым: "У английского писателя Барстоу есть фраза: "Мы ищем как бы
вторую половину самих себя, кого-то, кто придал бы нам цельность". О том,
какая чудесная у них семья, как они несу г через годы любовь, преданность,
согласие, можно бы написать отдельно. О том, как они помогают друг другу в
трудную минуту, как вместе, не жалея, сил, здоровья, таланта, щедрости,
помогают другим людям, нужно увидеть".
Мы были очень счастливы. Потом он заболел. Лечился во многих
больницах, но болезни сердца еще так плохо лечат. Не знаю, чего бы я только
не сделала, чтобы его вылечили. Но... не вышло "всем смертям назло". Я не
могу прийти в себя. Нашей дочери четыре года. Она похожа на Витю. Я
понимаю, что нужна ей. Хотя бы для того, чтобы научить ее любить отца,
стать похожей на него. Он был необыкновенным человеком. Мне не хочется
жить. От меня осталась половина, она кровоточит, и я не знаю, смогу ли
начать новую жизнь. Теперь вы, Рита, понимаете, почему я завидую вам. Я
испытала, как тяжело долгими месяцами ухаживать за прикованным к постели
человеком. Но ведь больной - любимый, и есть надежда. А теперь мне снятся
сны. В них всегда есть выход из безвыходного положения. А наяву опять
пустота. Я очень любила свою работу, но сейчас что-то сломалось во мне, и я
не нахожу в ней утешения, только усталость. Меня навещают друзья, а я жду,
когда они уйдут, чтобы думать о Викторе. Он не умер. Его голос, его
присутствие ощутимы, если думать о нем. Он мне снится ежедневно. Живой. А
начнется день, и мне одиноко и холодно среди людей. Не знаю, зачем пишу
вам. Ведь никто не даст мне сил и желания жить дальше.
Г. Новосокольники",

Я не подбирал специально эти два письма, как может показаться. Они
действительно лежали рядом в той пачке из 76 писем, что принесла
Тимофеевна. Когда бывает грустно или подступает тоска, я перечитываю эти
письма. Не знаю зачем, но перечитываю.
"Мы получили от вас письмо и фотографии. Очень вам благодарны. Нам все
завидуют, и не только в нашей школе, айв других школах. Теперь разрешите
отчитаться перед вами.
У нас в отряде сорок два ученика, все пионеры. За первую четверть три
отличника. Это Люба Михайлицкая, Шура Коваленко и Неля Лученко. Восемь
учеников учатся на 4 и 5. Мы принимали участие в выставке "Тебе, Великий
Октябрь!" и получили грамоту. Дисциплина у нас в основном хорошая, отряд
наш дружный, и мы обещаем не подвести вас. Нам очень стыдно, но в нашем
классе есть пять мальчиков, которые не хотят учиться. Мы и дополнительно с
ними остаемся, и убеждаем, что надо хорошо учиться, но они никого не
слушают и позорят наш отряд. Что нам делать?.
Вам передают большой привет выпускники нашей школы, которые начали с
вами переписку, а потом передали нам все свои дела. Их класс был хорошим и
дружным. У них было четыре медалиста. Многие из их класса поступили в
институты и техникумы. Они часто навещают нас. Все смотрели ваши фотографии
и читали письма. Нам написала письмо Наташа Крючкова, которая закончила
школу с золотой медалью, а сейчас учится в г. Днепропетров-ске в
медицинском институте. Вот что она пишет; "Я узнала, что ваш пионерский
отряд носит имя Владислава Титова. Горячо по" здравляю вас с этим событием.
Вы должны быть достойны этого имени. Хорошо учитесь, занимайтесь
интересными делами. Пустк в ваших сердцах горит пламенный пионерский
огонек!" Наташа была нашей вожатой,
Наши родители читают вашу книгу.
С пионерским приветом, пионеры отряда им. В. Титова, г. Глухое Сумской
обл.. школа Э 1".

В актовом зале школы Э 37 города Ворошиловграда негде упасть яблоку.
За столом, установленным на сцене, рядом со мной сидят директор школы и мои
друзья Гена Коваленко, с которым я познакомился на заседании литературного
кружка при Ворошиловградском отделении Союза писателей СССР, и Иван Игнатов
(с Иваном меня связывает крепкая многолетняя дружба). Мы вместе поступали в
горный техникум, в одном полку и в одной эскадрилье служили в армии, в один
день демобилизовались, в одной группе оканчивали техникум, и наши койки в
студенческом общежитии стояли рядом. Потом судьба разбросала нас по разным
шахтам и вот через несколько лет свела в одном городе. Иван женат, растит
дочь, сам работает на шахте. Я вижу, как неловко чувствует он себя в этой
непривычной обстановке и роли, но поделать ничего не может. Пойти на
встречу со школьниками пригласил его я. А разве мог Иван отказаться! И вот
сидит, потеет и не знает, куда спрятать свои большие, в тонких синих
шахтерских шрамах руки. Потею и я. Иван достает платок и дрожащей рукой
нытирает мне лоб.
- Ты чего трясешься? - шепчу на ухо.
- Жарко очень.
- Выступишь? - спрашиваю.
- Ты что! - У него от испуга округляются глаза, он подозрительно
смотрит на меня и слегка отодвигается.
Читательская конференция в самом разгаре. Оборачиваясь к столу
президиума, бойкая черноглазая девчушка лет четырнадцати увлеченно
пересказывает мне содержание повести. Я делаю вид, что впервые слышу все
это, и незаметно для самого себя начинаю поддакивать ей, согласно кивая
головой. Память у школьницы оказалась хорошей, и, подстегиваемая моим
активным участием, она пересказала почти всю основную сюжетную линию,
собралась было уходить со сцены, но у самого края остановилась и всплеснула
руками.
- Ой, а про Егорыча-то я забыла!
- Про Егорыча кто-нибудь другой расскажет. Садись, Светлана, - сказал
директор.
Про Егорыча мне рассказал рыжий, вихрастый паренек с большими голубыми
глазами и крупными веснушками по всему лицу. О докторе Кузнецове поведала
высокая, полная девочка с белыми вьющимися волосами. Потом попросили
выступить Ивана. Он было попробовал отнекнуться, но в зале грохнули такие
аплодисменты, что он как ужаленный вскочил со стула и замер по стойке
"смирно". Я посмотрел на своего друга. Лицо его было несчастным.
- Ну что я могу вам рассказать? - каким-то заунывным, тоскливым
голосом спросил он и покраснел, как вареный рак.
Запинаясь и сбиваясь, он рассказал о трудностях армейской жизни, о
солдатской дружбе и взаимовыручке.
- Нучто я могу вам рассказать? - опять спросил он и попытался сесть.
- Еще, еще! - закричали школьники и зааплодировали.
Иван поднялся, повторил свой вопрос и рассказал о веселой студенческой
жизни и о том, как покупали колбасу не на вес, а на сантиметры, потому что
так легче делить (приложил линейку: три сантиметра тебе, три мне!), как
ходили на танцы, и в заключение о том, как работали над дипломными
проектами и в самый последний день, накануне защиты, я нечаянно залил
чернилами его самый большой и самый главный чертеж. Иван вошел во вкус, уже
не краснел и не запинался, с лица ушло страдальческое выражение.
- Потом мы со Славкой двое суток чертеж чертили заново, а чтоб не
уснуть ночью, употребляли какую-то микстуру, которую нам дали знакомые
девушки из аптеки. Чертеж получился еще лучше, потому что чертили его в
четыре руки. Защитились мы оба на "отлично". Ну что я могу вам
рассказать? - И сел.
В зале опять грохнули аплодисменты. Иван встал и неловко раскланялся.
Следующим выступил Геннадий. Густым, неторопливым басом он поведал ребятам
о том, что литературная студия работает плодотворно и исправно. Налицо
результат активной работы. Наш студиец Слава Титов напечатался в столичном
журнале, во всеми уважаемой "Юности", тираж которой, как известно,
превышает два миллиона. С раскрытым от удивления ртом я узнал о том, что
скоро меня примут в члены Союза писателей СССР, потому что иначе и быть не
может, в чем все студийцы уверены, и он, Генка, вместе со всеми надеется,
что я с достоинством понесу почетное звание "советский писатель". Он так
убежденно говорил обо всем этом, что можно было подумать: мое членство в
Союзе писателей - дело решенное или, по крайней мере, он, Коваленко, -
полномочный представитель или даже председатель приемной комиссии.
- Пожелаем же молодому талантливому прозаику новых успехов в
творчестве! - на повышенной ноте заключил Генка и, зверски подмигнув
директору, сел.
Желающих выступить больше не было, и слово предоставили мне.
- Ну что я могу вам рассказать? - как-то само собой вырвалось у меня,
я удивился этому, посмотрел на Ивана и замолк.
Зал тоже молчал, уставившись на меня стаей любопытных, ожидающих глаз.
И в наступившей тишине перед моим мысленным взором вдруг возникла наша
старая, покосившаяся сельская школа, неровный ряд ободранных парт и за ними
мы, босые, полуголодные мальчишки суровой военной поры. Ранее намеченный
план выступления полетел ко всем чертям.
Я рассказал о той суровой поре, о том, как делали из сажи и свеклы
чернила, как писали перьями, выдранными из петушиных хвостов, на серой
оберточной бумаге или на газете между строк, носили по очереди
один-единственный на всю школу пионерский галстук, о том, как первым нашим
пионерским поручением было: переписать единственный изорванный букварь и
подарить переписанные учебники первоклассникам.
Я говорил о том, что незабываемым ощущением, оставшимся с детства,
было ощущение голода: нам всегда хотелось есть. Нам даже казалось, что
голод - это постоянное и нормальное состояние человека. Что так было, так
есть и так будет всегда.
- И сейчас, когда с той поры прошло много лет, когда за спиной
остались прожитые годы, я с чувством величайшей благодарности вспоминаю
своих первых учителей, которые в тяжкую пору войны, в тех холодных,
нетопленных классах, сумели воспитать в нас, оборванных деревенских
сорванцах, великое чувство - неистребимую любовь к жизни, радость труда,
стойкость в преодолении невзгод. Многие из учителей уже ушли из жизни. Но
всем тем добрым и хорошим, что есть у нас, мы обязаны им. И если после нас
на земле останется добрый след, то это и их след, это продолжение их жизни.
В добрых делах они всегда с нами, всегда живы...
Конференция длилась уже четвертый час, пора было бы заканчивать, но
лес ребячьих рук не редел. Их интересовало все. Как пишу, ем, что люблю и
что ненавижу, что читаю и сколько отдыхаю, знаю ли наизусть Есенина и что я
думаю о современной молодежи, как понимаю подвиг, что такое мужество и с
чего начинать, чтобы стать смелым и выносливым. Иван то и дело вытирал мне
лоб, хмурился, что-то недовольно бурчал себе под нос, всем видом
показывал - пора кончать.
- А как вы создавали образ Кузнецова? С кого иы его списывали?
- В Донецкой клинике имени Калинина и сейчас работает замечательный
человек, хирург Григорий Васильевич Бондарь. Видите, я изменил только
фамилию. В основу образа Кузнецова взят он. Хотя, конечно, некоторые черты
характера я взял и от других врачей, которых хорошо знаю. В прошлом году
Григорий Васильевич был у нас в городе на симпозиуме хирургов. С ним вместе
приезжал доктор Стукало. Помните в повести? Григорий Васильевич уже
кандидат медицинских наук, на симпозиуме сделал очень интересный доклад. Во
время перерыва мы вошли в зал, и я сразу узнал его. Он стоял у окна и
курил. Такими глубокими затяжками, с удовольствием и даже с каким-то