Титов Владимир. Всем смертям назло...

счастья. Жизнь прекрасна} И то, что она действительно прекрасна, меня
останавливало от всяких необдуманных шагов.
Когда я кончил читать повесть, первое, что пришло мне в голову, - это
мысль, что книжка эта о настоящих людях. Без громких фраз и красивых слов.
Все просто и в то же время сложно, как сама жизнь. И действительно, сколько
хороших людей вокруг вас. Их искать не надо, они сами придут к тебе,
случись беда или осложнения в жизии.
Виктор Уланкин, ЧИАССР, г. Грозный".

"Здравствуйте, Сережа!
Вы очень помогли мне. Я с детства почему-то не любила жизнь. Меня
ничего не радовала Может быть, это удивит вас, но так оно и было. Мне даже
жить порой не хотелось. Сама не знаю, отчего у меня такое настроение.
Может, потому, что у меня нет отца и было два отчима. Самое большое
желание - иметь отца. Я не маленькая, мне уже двадцать семь лет, а вот
желание это не проходит. Много несправедливостей пришлось увидеть в жизни.
И негодяев много. Иногда думаешь: ну почему живет этот негодяй на свете, а
мой папа погиб? Зачем он отдал свою жизнь? Ведь у него была я. Много
думала, плакала, и шальные мысли лезли в голову.
Я работаю. Работа связана с воспитанием ребят. Совершенно по-другому
взглянула я теперь, когда прочитала вашу повесть, и на свой труд, и на
жизнь, и на ребят. Главное, я нужна им, понимаете, нужна, я вижу это по их
глазенкам. А раньше не замечала этого. Мне хочется сделать для них что-то
хорошее-хорошее, и я знаю теперь: это хорошее не пропадет даром, оно будет
жить.
Г. Тула, Галя О.".

"Мне восемнадцать лет, в прошлом году без троек я окончила на дому
десять классов. Я плохо вижу, плохо владею руками. Я пережила и переживаю
все то, что пережилн вы в свое время. Выхожу ли я за ворота, еду ли в
больницу - везде встречаю в глазах прохожих жалость и страх или шепот: "И
чего путается под ногами!" Или вопрос: "Девочка! Почему ты так ходишь?" Или
восклицание: "И зачем на свет рождаются вот такие!" Или: "Скорей бы бог
тебя прибрал" и т. д. и т. п. Очень тяжело слышать такое, и не раз мною
владела мысль свести последние счеты с жизнью и этим самым освободить
родителей от такой обузы и каждый раз не решалась сделать это, потому что
меня постоянно окружала забота моих преподавателей и одноклассников. Но
после выпускного бала я пошла к железнодорожному полотну и опять вспомнила
близких людей, родных и...
Если у вас будет немного свободного времени, напишите мне. С
комсомольским приветом В.. Московская обл.".

"Здравствуйте, Владислав!
Вам пишет врач-хирург. Дело в том, что моя профессия неожиданно
столкнула меня с очень интересным и, я бы сказал, героическим человеком -
Ириной Борисовной Триус. Вам, как многим другим, наверное, незнакомо это
имя. Вот об этом я хочу написать, и не только об этом.
Ирине сейчас немногим более сорока лет. По профессии она
инженер-путеец, после окончания института работала в одном из московских
депо. Трагедия этой прекрасной женщины заключается в том, что тяжелая,
неизлечимая болезнь костей таза вот уже семнадцать лет крепко-накрепко
держит ее в постели. Это ее-то, слабую женщину? Ничуть не бывало! Подвиг
этой маленькой и такой слабой на вид Ирины в том, что она Человек с большой
буквы. Сильная духом и, несмотря на физические страдания, жадно любящая
жизнь и людей. Когда с ней случилось несчастье и она не могла больше
работать по своей специальности, Ирина, закованная на долгие годы в
гипсовую кровать, через боль и муки, нашла в себе силы закончить еще один
институт, изучить несколько иностранных, языков, заниматься с больными
детьми и была общей любимицей большого и дружного коллектива больных и
сотрудников отделения, в котором она лечилась. Многочисленные друзья
помогли ей найти работу, которую она полюбила всей душой и которая
составляет главный смысл ее жизни. С друзьями Ирине повезло, это они
украшают ее жизнь, в трудную минуту помогают ее престарелым родителям (о
которых, кстати, можно написать целую книгу), друзья являются тем мостиком,
который крепко-накрепко связывает ее с жизнью всей страны. Для нее даже
была устроена специальная передача по Центральному телевиденью, и она как
бы наяву побывала вновь в своем родном депо. Пионеры одной из московских
школ вывезли ее прямо с кроватью в зимний подмосковный лес, и она снова
увидела чудную нашу природу, которую так сильно любит.
Теперь о главном. Несколько лет назад Ирина Триус начала писать.
Вначале это были небольшие статьи и очерки в газете, затем в 1965 году
вышла ее первая книжка "Спасибо вам, люди". Я только закончил читать ее
большую рукопись "Жить стоит", которая уже принята издательством.
Казалось бы, человек в несчастье получил довольно много, и это уже
счастье. Но у Ирины есть еще одно качество. Я имею в виду активное служение
и помощь людям, которые, как и она, попали в беду. На страницах печати и в
частной переписке с многочисленными ее корреспондентами Ирина и ее друзья
стараются обратить внимание общественного мнения на необходимость
привлечения к общественно полезному труду инвалидов, особенно молодого
возраста. В этом плане эта проблема приобретает социальное звучание. В
своих статьях и книгах Ирина приводит многочисленные примеры молодых судеб,
отчаявшихся в жизни и стоящих на грани ухода из нее, но которые нашли в
себе силы вновь стать полноценными людьми благодаря учебе, привлечению их к
труду и дружескому участию окружающих. Это очень важное и трудное дело.
Зачем я все это вам пишу? Я не буду говорить громких фраз о вас как о
личности и о вашей повести. Мне нравится все. Поэтому я решил, если это
возможно, помочь Ирине приобрести такого союзника, как вы, в ее благородном
и очень нужном стремлении сделать всех людей счастливыми. Я пишу это вам,
так как лучше вас вряд ли кто это поймет.
Всего вам самого доброго!
Москва. Друянов Б ".

У Гете есть слова: "Если есть что-нибудь более могущественное, чем
судьба, это - мужество ее непоколебимо перенести".
Судьба и мужество... Об их вечном борении написано и сказано немало.
Больше, наверное, чем о природе трусости. Но героический поступок - это
все-таки не альтернатива трусливого поведения. Я вижу альтернативу в
обычной человеческой порядочности, проявляющейся в самых сложных
обстоятельствах. Поступать порядочно, поступать так, как требуют интересы
дела, интересы коллектива, - в этой вовсе негероической, обыденной линии
поведения и кроются, по-моему, истоки тех поступков, которые поражают нас
своей обыденностью.
Иной раз мне хочется вместо ответа запечатать в конверт письмо одного
читателя и послать его другому. Но что-то останавливало меня поступить
подобным образом. Скорее всего, в памяти повисло то самое первое письмо из
этой подборки, дикое по своей циничности, ни во что не верящего, упавшего
на самое дно человека, злое, оскорбительное для людского достоинства. Я
боялся, а вдруг на то письмо, что пошлю озлобленному человеку, тот -
нашедший мужество для борьбы, - получит подобный циничный ответ. Много
трудных минут, горьких раздумий принесло мне то письмо Олега Н. из Керчи.
Как пойдет дальше по земле этот человек, душа которого почернела от
озлобления, от трудной судьбы, сплошного разочарования и неверия? Я имею в
виду не его физический недостаток, полученный в результате какой-то травмы.
Вы убедились, что есть жизненные ситуации и посложней, чем у Олега. Какой
след останется после него? Чем утешит он сам себя у того порога, за которым
начнется небытие? Ведь не сможет же он сказать, что честно жил, боролся в
меру сил, как подобает человеку, стремился к добру, непоколебимо нес судьбу
свою и не опускался до скотского положения. Кто останется на земле,
согретый его теплом, с доброй памятью и благодарностью? Никому не надо
доказывать, что любому инвалиду жить значительно сложней и трудней, тем
здоровому человеку. Из этого следует, что каждый должен быть хотя бы
чуть-чуть мужественнее любого смертного, чуть-чуть настойчивей в достижении
намеченной цели, если хотите, сильней, устойчивее к всевозможным соблазнам.
На заре Советской власти наше законодательство, очевидно, не имело
необходимых данных о жизни инвалидов (да и откуда знать! В царской России
они были предоставлены самим себе, нищенствовали и бродяжничали) да и
достаточными средствами молодая республика не располагала, и получилось
так, что некоторая категория инвалидов ве располагает пенсией,
обеспечивающей прожиточный минимум. При Советской власти появилась новая
группа инвалидов - инвалиды Великой Отечественной войны. Не все решено и с
ними, но инвалиды труда и особенно детства живут в бситее неблагоприятных
условиях. Частичное решение этой проблемы предлагает И. Триус, а ней же
пишет в своем письме доктор Друянов. У нас в стране существует широкая сеть
благоустроенных домов инвалидов. Но как, скажите на милость, жить и
работать в нем пятнадцати-двздцатилетнему парню, как, скажите пожалуйста,
оторвать его от семьи, близких, друзей, от привычной обстановки (что очень
важно для любого инвалида), от родных мест? Не проще ли сделать так, как
предлагает Триус? Ведь даже человека, навсегда прикованного к постели,
можно обучить какому-либо посильиому ремеслу и приобщить его тем самым к
задачам, которые решает весь наш народ. И дело даже не в том, что человек
получит дополнительный источник существования (что само по себе тоже
важно), у него появится цель жизни, он не будет чувствовать себя лишним,
обузой для родных и общества, инвалид может жить полнокровной трудовой
жизнью.
О важности этого вопроса, о срочной необходимости его решения, я
думаю, не требуется дополнительных доказательств, хотя в Министерстве
социального обеспечения они, очевидно, нужны.
В конце 1966 года меня познакомили с Леней Колосовым - высоким
жизнерадостным парнем, комсоргом завода имени Ленина (теперь Леня работает
парторгом). Однажды он видел, как я, зажав в зубах карандаш, писал. Леня
долго ходил по комнате, цепляясь головой за люстру, хмыкал в кулак и,
ничего не сказав, ушел.
Месяца через три его комсомольцы, обливаясь потом, вта" щили ко мне в
комнату огромный ящик.
- Что это? - удивился я.
- Сейчас увидишь, - загадочно улыбнулся Толя Кол-бенев.
Открыли крышку, и я ахнул. В ящике, блестя белыми клавишами, стояла
новенькая электрическая пишущая машинка. "Владиславу Титову от комсомольцев
и молодежи завода им. Ленина, г. Ворошиловград. 1966 год", - прочитал я на
никелированной табличке, привинченной к корпусу машинки.
Через несколько часов по моим чертежам из старого, испорченного
протеза было изготовлено приспособление для печатания.
- Садись! - скомандовал Толя. - Вот эта кнопка для возврата каретки в
исходное положение, когда строчка допечатана до конца. Таким образом... -
он быстро ударяет по клавишам, печатает какой-то текст, нажимает на кнопку,
каретка переворачивает строку и возвращается в исходное положение, -
печатай другую строку. Если требуется что-то подчеркнуть, то вот... - Он
нажимает на другую кнопку и машинка пулеметной дробью бьет жирную черную
линию. -Лист в каретку заряжается вот так... - Он берет чистый лист бумаги,
одним концом вставляет в каретку, надавливает на клавишу, и бумага плавно
лоползла на валик.
- Это я смогу! - тороплюсь и отталкиваю Толю. Беру зубами бумагу,
концом вставляю в каретку и приспособлением надавливаю клавишу. Лист
медленно ползет под валик, и вот он уже показывается с другой стороны.
- Стоп! - командует Толя. - Печатай!
Робко нажимаю на букву "Д", и тут же на листе остается жирный, четкий
отпечаток "А" - получилось: "Да". Где же я видел "3"? Ага, вот она! Теперь
снова "Д", еле притронулся к "Р", "А" - уже известна. "Да здравствует" - на
лбу капли пота, Толя улыбается, а я еще как на букве "Д" раскрыл рот, так
до самой "Т" забыл закрыть его.
- Что "Да здравствует"? - спрашивает Толя.
- "Дружба!" - печатаю я.
- Лозунгами не отделаешься! - смеется Толя.
- А что!.. - поддерживает его Рита. - Картошка есть, са" ло есть, и
гастроном под боком! Сейчас сообразим в мундирах, позвоним Лене...
- Нет, хлопцы... - говорит Колбенев. - Мне во вторую смену идти.
- Ну, старик, не по-русски как-то получается.. - обижаюсь я, но
скорее от избытка чувств, переполнивших меня...
Но позвольте довести прежнюю мысль до конца. Любой инвалид, не имеющий
обеих рук, даже при очень высокой ампутации, ведь тоже может освоить
пишущую машинку. А какой организации не требуется, и притом постоянно,
перепечатка всевозможных документов? Конечно же, это только единственный
случай из множества вариантов трудоустройства инвалидов. Социалистическое
общество - гуманное общество, и оно умеет считать затраты на организацию
труда и пользу, приносимую этим трудом. Польза очевидна. А в перекрестье с
гуманистическими идеями - двойная.

"Уважаемый Владислав Андреевич!
В номере 7 журнала "Советская литература" за 1967 год мы будем в
переводах на английский, немецкий, испанский, польский языки печатать вашу
повесть "Всем смертям назло..." (по тексту, опубликованному в журнале
"Юность"),
Если у вас есть какие-нибудь соображения, сообщите их нам, пожалуйста.
Когда журналы выйдут, а это случится в середине нюня, мы, безусловно,
вышлем вам экземпляры.
Желаю вам всего наилучшего".

"Дорогой Владислав Андреевич!
Сердечно поздравляем вас с принятием в члены Союза писателей СССР тчк
желаем новых творческих удач на этом трудном почетном пути тчк здоровья вам
творческого вдохновения радостей тчк Гончар Збанацкий Загребельный Зарудный
Казаченко Коротич Иовиченко Панч Павлычко Хорунжий".
"...В первую очередь читатель ценит в произведениях человечность и
жизненную правду, а не мишуру (дань времени). Я давно работаю в школе, и
как бы мы, педагоги, ни втолковывали детям смысл книг, которые не доходят
до них, из затеваемых читательских конференций ничего не получалось. Было
сухо, приторно, читались заранее подготовленные выступления. А вот когда
речь заходит о Гайдаре, Островском, Фурманове - уроки превращаются в
праздник и для учителя и для ребят. Во-первых, биографии этих писателей уже
сами по себе воспитательный стимул, во-вторых, в их книгах щедро рассыпана
человеческая красота. Дети чутки к правде и книги с фальшью читать не
станут.
Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после знакомства с
вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса. В
первом классе у меня было пятьдесят учеников. Школа была старая,
переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были всякие:
и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли походить, и такие,
что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями. Их
чаще труднее воспитывать, чем ребят.
Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, - если в классе
назревал какой-то вопрос морального характера, на любом уроке прерывала
объяснение материала и давала ребятам высказаться (важно не упустить
момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на другое время -
эффект пропадет). Учитель становился ближе ученикам. Потом классы
расформировали, осталось у меня сорок человек. В этом году занимаемся в
новом здании, школа-восьмилетка, экспериментальная. Здание построено по
чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит. Плохо то,
что у нас почти нет пионерской работы. Старшая пионервожатая - девчушка,
работать с детворой не умеет, а вернее, не желает. Просто для штата
числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем. Они
же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят на пионерскую
линейку и добиваются от них обещаний, а потом забывают о них. А через
неделю видишь, бежит какой-нибудь пионер и прячет галстук в карман.
Поверьте, я не жалуюсь, это недостаток многих школ - отсутствие хорошо
поставленной, интересной пионерской работы. Всю тяжесть воспитания несет
учитель. И счастливы те ребятишки, когда он не скрывает от них ни
трудностей, ни сложностей жизни.
Был один случай. Есть у нас одна старенькая учительница, шестьдесят
лет, прекрасной души человек. Больно было смотреть, когда она, старушка,
разучивая с детьми Торжественное обещание, учила их отдавать салют,
готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?
Так вот, мой класс, 4-й "Б". Есть милые дети, большие умницы,
серьезные. Женя Половцев (его отец слесарь МЗМА) перечитал уже Детскую
энциклопедию, бредит книгой Каверина "Два капитана", мечтает стать
летчиком. Вера Платонова - скромная, трудолюбивая, большая аккуратистка и
наша художница. Саша Кузнецов - исключительно развитой мальчик, но немного
задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых написал вам свое мнение о
повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом классе учится третий год.
Когда его посадили в мой класс, я рыдала на педсовете. Мальчик имел
несколько приводов в милицию, курил, пил. Таким пришел он в наш класс.
Ребятишки бегут и кричат: "Кузя пришел! Кузя пришел!" А он, грязный,
взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался и исчез.
Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала устроить его в
интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет ее.
Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я с
ним один на один разговаривать, как со взрослым. Все понимает и
представьте - плачет. Потом оставила без него класс, детям рассказала о
нем, о его семье. Дразнить перестали, а все сторонятся его. Стали втягивать
его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит). Он и крепления
на лыжи сделает, и поможет на козлы взобраться, и аккордеон с концерта
девочке донести поможет. Вижу - входит в коллектив, его уже не сторонятся,
и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю, лежит у меня
на столе стопка открыток и книга Первенцева "Гамаюн - птица вещая" с
надписью: "Дорогой учительнице от Кузина Вити".
Если бы вы видели, как он слушал вашу повесть. Это трудно передать
словами. Он стал для меня моей педагогической гордостью. Будете писать
ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас. Вроде какое поручение дайте
ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился от вашей повести, от
ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с ними
говорить, давать самые различные поручения.
Прочитала ваш "Раненый чибис", сейчас читают ребята. Свои впечатления
они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей. Дети чище,
тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа долго-долго не уходила
какая-то щемящая грусть, даже боль.
По-прежнему ждем вас.
Яковлева, Москва".

Лето выдалось сухим и жарким. Дул горячий восточный ветер, гоня по
улицам города серые тучи песка и пыли. Скрипело на зубах, и глаза жадно
всматривались в мутную бездонную синеву в томительном ожидании перемены
погоды и желанного дождя. Раскаленные за день дома всю ночь источали жар,
расплавленный асфальт резко пах резиной и бензином. Ни дневная тень, ни
ночь не спасали от зноя.
Телефон по-прежнему не знал устали, Тимофеевна уже без прежнего
энтузиазма высыпала из сумки по сто - сто пятьдесят писем за раз. Теперь и
она, наверное, не прочь была обложить меня дополнительными почтовыми
пошлинами за перегрузку почты. Жили мы в новой квартире на третьем этаже,
почтовый ящик не умещал всей корреспонденции, и ей каждый раз приходилось
подниматься к нам в квартиру. Она уже не спрашивала, всем ли я буду
отвечать, потому что сама видела, что теперь не только ответить, прочитать
все письма не хватает времени. И непрочитанных действительно собиралось все
больше и больше. Работа над новой повестью не двигалась. На душе было
скверно, я злился на самого себя, что не могу продолжить работу, что
бездарь я и лентяй. Мое состояние не ускользнуло от всевидящего ока Риты и
Ивана, и события не заставили себя ждать.
- Вот что, Владислав Андреевич... - загадочно произнес Иван, заехав
однажды ко мне прямо с работы.
"Он что-то замышляет серьезное", - подумал я, услышав такое обращение.
- Жека (это его жена - Евгения) путевки в Крым достала. Правда, не
шик, но и на турбазе можно хорошо отдохнуть. Билеты на самолет я взял.
Послезавтра в одиннадцать тридцать даешь Николаевку!
- Но ты же на работе?
- Воронин уступил очередь на отпуск. Ясно? - Иван шмыгнул носом и
заговорщицки подмигнул Рите,
- А Наташа, Таня?..
- С нами полетят, куда ж их...
- Но... неожиданно все это...
- Послезавтра в десять ноль-ноль подъеду на такси. Усек? И никаких
бумаг с собой! Замечу - в море выброшу! Усек? Ну что вам еще рассказать! -
и, прикрыв ладошкой рот, захохотал.
"Спасибо, дружище, отдохнуть мне действительно надо. Последние три
года выдались не из легких".
- Хорошо, Вано. Шахматы прихвати и фотоаппарат.
- В Клым поедем! В Клым! В Клым! - ударила в ладошки Татьянка. - А я
давно все знала! Мне Натаса (это пятилетняя Иванова дочь) все лассказала!
- Ах вы, заговорщики!
Крым... Мне еще не приходилось бывать там и в море ни разу не
приходилось купаться. В памяти запечатлелся свинцовый Ледовитый океан в
белых изломах шторма, и я никак не мог представить себе, как может
выглядеть теплое южное море, в котором можно купаться, лежать на мягком,
горячем береговом песке и загорать. И уже в самолете, удобно развалившись в
мягком кресле, я облегченно вздохнул: "Ну слава богу! Прощайте бесконечные
телефонные звонки, волнения многочисленных выступлений, встреч, постоянная
боль от чьей-то неустроенной судьбы, прощайте, охапки писем, до свидания,
застрявшая в сомнениях работа над новой повестью! Я беззаботный курортник,
пусть полудикарь (так даже лучше), меня никто там не знает, не будет
дергать, расспрашивать. Отдохну, наберусь сил, загорю, как негр, наберусь
мыслей, неторопливо, спокойно обдумаю дальнейший ход повести, наговорюсь
вдосталь с Иваном. Неужели все это может сбыться? Да здравствует море,
воздух и солнце!"
- Я котелок прихватил, - толкает в бок Иван. - Уху заварим - пальчики
оближешь! В Николаевке караси, во!..
- Так караси в пресной воде водятся.
- Все равно! - загорелся он. - Какая тебе разница, что в ухе плавает!
Красную тряпку на крючок нацепишь, и сразу пять штук цепляется! Таранки
насушим!..
- А ты был?
- Где?
- Ну на Черном море. Мы туда, кажется, летим?
- Какая тебе разница? Чего ты пристал!
- А треплешься: "Караси, караси!" Болтун! - Так мне ж обо всем
Воронин рассказал.
- Ну если только Воронин. А удочку прихватил?
- Зачем?
- Ну ясно, карасей будешь руками хватать!
- Так мы сеть у рыбаков попросим.
- Масштабно мыслишь. Траулер неплохо бы выпросить. Нам и рефрижератор
подойдет или китобой, а?
- И от ледокола не откажемся! - говорит Иван и хохочет.
Устроились мы на высоком морском берегу, в нескольких шагах от моря, в
маленьких фанерных домиках, бок о бок двумя семьями. Внизу плескалось море,
белой пеной накатывалось на берег и, шурша галькой, отступало назад,
переливаясь изумрудными глыбами. Вдали, у самого горизонта, дымил корабль,
ближе к берегу тихо покачивались на волнах белые рыбацкие лодки, откуда-то
появилась длиннокрылая чайка, кривой дугой прошлась над берегом и с
томительным криком скрылась за мысом. Несколько минут мы все не могли
оторвать от моря глаз и молча радовались. Потом мы с Иваном, не
сговариваясь, разом ринулись вниз - и вот уже Черное море лежало у наших
ног. Иван торопливо разделся, снял одежду с меня, как молодой жеребчик,
взбрыкнул ногами и с гиком бросился в воду. Недолго думая, я ринулся за
ним. С берега нам что-то кричали и махали руками Рита и Женя. Иван нырнул,
высоко выпрыгнул из воды и, громко фыркая, поплыл к буйкам. Я перевернулся
на спину и, широко загребая ногами, пустился вдогонку.
Мой спурт остановил Ивана. Правда, сначала он остановился сам, как-то
неловко сморщился, словно хотел расплакаться и рассмеяться одновременно и,
не зная, что ему сделать раньше, испуганно выпучил глаза, на миг скрылся с
головой под воду, вынырнул с тем же выражением лица, торопливо выплюнул
воду изо рта и тигром рявкнул:
- Назад! Назад, сумасшедший!
Мой друг знал, что в прошлом я был неплохим пловцом, но вот таким
видел меня на воде впервые и, естественно, не мог знать, что я и сейчас
неплохо плаваю.
- Ты это брось!.. - стуча зубами от испуга и холодной веды,
выговаривал он на берегу. - Храбрец нашелся! Сведет ногу - только булькнешь
и пузырь пустить не успеешь!
- Учитель мне выискался!
- Вот и учитель!
- Ну себя и учи!
- И поучу!
- И паники не устраивай! Паникер несчастный! Детей перепугал!
- И перепугаю!
- Вот и балда!
- А я тебя в море не пущу!
- Это кого же ты не пустишь? - всерьез удивился я.
- Тебя не пущу.
- Ну и глупо!
- И ухи не дам!
- И не надо.
- И из домика выселю!
Я прекратил препирательства и разинул рот. Иван воспользовался моим
замешательством, зацепил ногой за ногу и толкнул в грудь. Мы упали в песок,
он обвил руками мои плечи, я заплел ногами его ноги, и, хохоча, мы
покатились в море.
На третий день нашего отдыха к домикам робко приблизился небольшой
отряд красногалстучных граждан. Вперед вышагнул загорелый парнишка в синей,