Страница:
двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было вдвое меньше, и радовался:
значит, завтра их будет около трехсот. Ждал этого завтра, коротая душные
летние ночи в болезненном полузабытьи, в жадном нетерпении деятельности,
борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.
После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной
бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в
сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно
поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
- Ничего, сестричка, мы еще повоюем...
Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья,
просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по
глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
"Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".
Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный
халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где
они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке
привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее
Егорыч, прижмет к щеке - ч зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине
палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
"А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А
помнишь?.."
Все помнит Иван.
И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и
хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и
огненные кольца лесных пожаров...
Все помнит Иван.
Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей,
перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач
вошел, сел на стул.
- Как самочувствие, Иван Егорович?
- Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось
жить?
- Егорыч...
- Знаю, мало! - перебил Ларин. - Я о другом хочу говорить. - Егорыч
помолчал, потом заговорил отрывисто: - Я слышал о всяких пересадках... Не
специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы
знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня
и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я
согласен. - Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: - Я дам
письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни
сочтены... Риск сюит того... Если не получится пересадка, ему это ничем не
грозит. В случае же удачи... Прошу вас, Григорий Васильевич!.. Это - мое
последнее желание...
- Егорыч, дорогой вы мой! - взволнованно заговорил Кузнецов. - Я- я
понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь,
как тканевая несовместимость. Так называемый барьер... Если бы я даже смог
пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким
операциям, но еще не дошла.
- Не думайте только, что это минутный порыв или еще там... - сказал
Егорыч. - Нет. Я долго думал, прежде чем решился... когда понял, надеяться
мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои... А вы мне про
барьер... Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они,
руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или... они уже никому
не будут нужны. Никому...
Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. - Не терзайте ни себя, ни меня.
- Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я знал
давно, с самого начала... у меня рак... С пересадкой рук я не придумал.
Слышал по радио, американцы сделали такое...
- То была простая рекламная сенсация. Через неделю кисти
ампутировали,
- А я боялся - умру, не успею... бумажку написал... оказалось, зря...
Как ни старались Григорий Васильевич с Таней скрыть, в какой палате
лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь он высмотрел, что
до нее надо сделать около семидесяти шагов.
"Семьдесят шагов! - думал Сергей. - Семьдесят раз перенести вес тела
на больную ногу и мгновенно выбросить вперед здоровую. Костыль бы
какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом буду упираться в стену. Она
покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить под бинт
больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но это же
не упираясь в стену! В коридоре лежит ковер. Идти по нему трудней, не
хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: "Кто разрешил, черт
возьми!"
План перехода от своей палаты да палаты Егорыча был разработан
основательно, до мельчайших подробностей. Осталось самое трудное:
осуществить его. Сергей уже представил себе, как он войдет к другу и
совершенно спокойно, словно они только вчера расстались, скажет:
"Здравствуй, Егорыч! Вот забежал навестить тебя!" Егорыч улыбнется.
Приподнимется на локте и воскликнет: "Вот это да! Вот это я понимаю! То
есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!" Сергей сядет...
"А в какое же время я пойду? - неожиданно вставал новый вопрос. -
Соберется толпа, увидит Кузнецов - и все... В тихий час!" - осенило Сергея.
Когда он вышел за дверь, первое, что поразило его и заставило
остановиться, - это необыкновенная длина больничного коридора. Узкий,
безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца.
"Неужели до той двери семьдесят шагов?" - ужаснулся Сергей, робко
делая первый шаг.
Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем конце коридора.
Их было четверо. Они медленно двигались к нему навстречу, наклонив головы
друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей заметил в их
руках носилки, покрытые белым.
"Больных так не носят! - с непонятным страхом подумал он. - Чего я
боюсь?" - резко, как внезапный выстрел в тишине, ударила мысль. От нее
закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой.
В следующее мгновение Сергей увидел дверь, к которой шел. Она была
настежь распахнута.
- Кто умер? - дрогнувшим голосом спросил Сергей поравнявшихся с ним
людей.
- Ларин, - гулко ответил санитар.
Коридор в глазах Сергея качнулся, словно ящик, неосторожно задетый
чем-то тяжелым, и, дрожа, замер.
- Стойте! - вскрикнул Сергей. - Куда вы его?..
- Все мы смертны, сынок, - спокойно сказал человек.
Егорыч лежал на носилках с высоко поднятым вверх подбородком, и на
желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им жизнь,
выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей и, казалось, еще
жили, бессмысленно утверждая никогда не существовавшую жестокость
характера.
- Егорыч! - охнул Сергей и, цепляясь подбородком за скользкую,
холодную стену, медленно осел на пол.
И в эту ночь Сергей не уснул.
Вся собственная жизнь его шаг за шагом, событие за событием прошла
перед глазами, настойчиво требуя для себя новой, более емкой оценки.
Поведение, поступки, мысли Его-рыча, на которые Сергей взглянул теперь с
иной стороны, становились для него ярким эталоном, с которым он сравнивал
свое поведение, свои мысли и свои поступки.
Когда забрезжил рассвет, Сергей с трудом оторвав от подушки голову,
поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате.
"Никакого послабления себе! Никакого! Каждый день при-" бавлять по
пятьдесят шагов!" - тоном непререкаемого приказа твердил он себе.
Утром, войдя в палату, Таня увидела Сережку лежащим на полу без
сознания.
- Три дня постельного режима, - распорядился прибежавший сюда
Григорий Васильевич. - Полный покой! Извини нас, - обратился он к Тане, -
недосмотрели мы за ним в твое отсутствие. Он вышел вчера в коридор и
встретил там Его-рыча... словом, тело его...
Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла.
- Нет больше Егорыча, - сказал Кузнецов и вышел.
Опасения Григория Васильевича о возможных последствиях нервного
потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся, быстро
набирая силы. К вечеру Сергей был уже на ногах, продолжая тренировку в
ходьбе. И никакая сила не могла остановить его желание скорее стать на
ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности.
Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о предстоящей выписке
из больницы. Каким он будет, этот день? Что ожидает их там, за высокими
воротами больницы? Эти вопросы, как и множество других, пугали своей
неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли себе,
какие огорчения и радости принесет им жизнь дома.
И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в ней
стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он впервые
ступил йогами. Вот там упал. А та трещинка на потолке? Она много знает.
Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы ампутированных рук его
горят, словно их жгут каленым железом. В эту дверь каждое утро входит
Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: "Как спалось?" Потом
по очереди в нее заглядывают,пришедшие на дежурство и уходящие домой няни,
сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с улыбкой кивают головой,
прощаясь. А что будет там? Что? Как встретят на улице незнакомые люди?
Будут смотреть с жалостью и любопытством...
В субботу приехали Рафик Мамедов и Николай Гончаров, Ввалились в
палату шумные, взбудораженные.
- Сережка, чертяка ты эдакий! - бухнул с порога Николай. - Детищу-то
твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили!
- Ну-у-у... - приподнял голову с подушки Сергей. - Вот здорово!
- Ребята именинниками ходят! Ног под собой не чувствуют! - заспешил
Мамедов. - Кодекс пишут, завтра к тебе нагрянут - клятву какую-то
придумали.
- Коля, набрось на меня пижаму. - Сергей сел, свесил ноги. - Клятву,
говоришь? А нельзя ли без показухи? Зачем она? Разве в ребятах кто
сомневается?
- Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты для них... Да
что там для них, для всех нас пример! Понимаешь?
- Не надо об этом, Коля.
- Нет, надо! - рубанул ладонью воздух Рафик. - В жизни знаешь как
бывает! К амбразуре всегда есть две дороги - вперед и назад. Не все
выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все!
- А ты сам разве избрал бы вторую? - спросил Сергей.
- Н-не знаю... Раньше не знал, теперь знаю.
- Чего там... не знаю, знаю... Окажись тогда на моем месте и ты и
Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь.
- На "пять-бис" загорелась лента транспортера, - медленно заговорил
Гончаров. - Моторист, пацан девятнадцати лет, школу только окончил,
испугался и убежал. Стоило ему встать, нажать кнопку и пригоршней воды
погасить огонь... без малейшего риска для себя. Четверо шахтеров вернулись
бы в тот день к своим семьям. А они не вернулись. Потому что тот, один,
сбежал.
- Не может быть, - со страхом проговорил Сергей. - Как же он жить-то
будет?
- А как живут предатели?
- Хватит об этом, - предложил Николай. - Рафик вон прячет
превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех твоих крестников? Тебе
можно, Сереж?
- Если б покрепче чего-нибудь...
- Коньяку хочешь? Я мигом!..
- Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану...
- Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там тебе такую
квартиру отгрохали!..
- Ребята, я не вернусь на шахту.
- Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?!
- К сожалению, слишком ясно...
- Нет, Рафик, ты послушай, что он надумал! Ты это сам или кто
подсказал? Не пущу! - Николай вскочил со стула, расставил перед Сергеем
руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом сел,
притих на минуту, удивленными глазами уставился на Сергея. - Сережа, я
ничего не понимаю, Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь -
твоя! За нее, за нас ты... - Гончаров снова вскочил, потряс руками, - кровь
свою отдал, вот эти... чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи -
пошутил?
Сергей молчал.
- Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!
- Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.
- Может, ты скажешь почему? - тихо спросил Рафик.
- Наверное, я не прав. Не знаю... Можете осуждать меня. А как мне
жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу
свое сердце?..
- Чудак ты, Сережка! - улыбнулся Николай. - Не останешься без дела.
Найдем... Поможем...
- Вот именно - найдете, поможете... И в ущерб своим делам будете
нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость...
Даже сейчас, после всего, "то я сказал, никто не вскочил и не надавал мне
по морде... И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать...
сам... всей жизнью. Чтоб как равного... сплеча...
Мамедов встал, прошелся по палате.
- Ты жесток к себе, Сережка.
- У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой.
Поверьте - рвать сердце нелегко, но... на шахту я не вернусь...
А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору.
Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с
тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой
жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и
отчаянье.
Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он
просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны.
Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал
пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось,
кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по
лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы... Руки тянулись
к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью.
Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи,
невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.
"Возьми себя в руки!" - властно шептал внутренний голос, и отчаяние
отступало.
"Инвалид! - кричало оно строками пенсионной книжки, - Старушки со
слезой на глазах будут смотреть тебе вслед".
"Не распускай нюни!" - кричал все тот же голос, от которого Сергей
вздрагивал и менял направление своих мыслей.
Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом сказал:
- Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был
консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. -
Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну
и, не меняя позы, отчетливо сказал: - Я желаю вам всего самого наилучшего,
мужества, любви, счастья. - Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к
Сергею, стиснул его плечи. - Будет трудно - пиши... пиши, Сережа... - И
быстро вышел из палаты.
Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний
ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий, мокрый асфальт. Около
больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых
на плечи пальто и молча смотрела вслед двум удаляющимся человеческим
фигурам.
Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив вниз голову. Таня шла
сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась заглянуть ему в лицо, словно
хотела убедиться: он ли это, воскресший из мертвых, идет рядом с ней?
Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.
Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей остановился и
посмотрел на провожающих его людей. Таня, заметив навернувшиеся слезы,
осторожно тронула его за плечо, и они ушли.
- Да-а-а... - задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих, - Жизнь
прожить - не поле перейти...
Не думал, не гадал Сережка Петров, впервые ступая на перрон донецкого
вокзала, что придется вот так идти по нему - слабым и беспомощным.
А на вокзале ничего не изменилось. Та же суета и разноголосый шум, те
же каменные ступеньки, и плененные асфальтом деревья, и пересвист поездов,
и голос диктора, - все с первого взгляда было таким же, как в тот далекий,
невообразимо далекий день. Да и был ли он, тот день? Неужели эти деревья
приветливо склонялись и радостно шуршали зелеными ветвями, а не роняли, как
сейчас, с какой-то необъяснимой болью пожелтевшие листья на холодный
асфальт? Неужели и тогда, когда душу нетерпеливо жгла комсомольская путевка
молодого специалиста, голос диктора говорил так же тревожно, словно
предупреждал о надвигающейся неотвратимо опасности? Неужели не было этой
границы, перерезавшей всю жизнь на далекое вчера и чужое сегодня.
И опять, уже в который раз, показалось Сергею, что он спит и видит
сон. Мимо него сновали люди, а он стоял на ступеньках вокзала с широко
раскрытыми глазами и ждал: сейчас подойдет Таня и разбудит его. "На работу
опоздаешь!" - скажет она и засуетится, собирая завтрак.
Таня вынырнула из толпы и помахала Сергею билетам".
- В Луганск? - спросил он.
- В Луганск, - ответила Таня и отвернулась, пораженная я
встревоженная сосредоточенным ожидающим взглядом Сергея.
- Там... ничего нет?
- Все с нами, Сережа...
- Какой вагон?
- Одиннадцатый.
- Как и палата...
- Только без Григория Васильевича. Я дала маме телеграмму. Нас
встретят.
- Будем искать квартиру?
- Поживем, потом...
В купе они сидели вдвоем, друг против друга. Сергей смотрел на Таню и
молчал. Когда поезд тронулся, он приник грудью к столику и уставился в
окно.
Мимо бежали дома, деревья, внизу змеями сплетались рельсы, ошалело
бросались под поезд, и, будто раздумав или испугавшись, нехотя выползали
из-под колес и бежали прочь, в сторону. По окну стегал дождь, косыми
струями резал стекло и ручьями стекал вниз. Дома мелькали все реже и
наконец совсем пропали. Поезд вырвался за город. Реденьким озябшим строем
поплыли деревья, за ними виднелась серая донецкая степь.
Террикон Сергей увидел сразу же, как только поезд, изогнувшись дугой,
завернул вправо. Черный, дымящийся, он высился среди степи огромным
конусом, сказочным шатром чудо-богатырей. По его склону маленькой точечкой
ползла вагонетка. Ошибиться он не мог: то была его шахта.
- Прощай... - прошептал Сергей и уронил голову. Жестко постукивал
вагон на стыках рельсов, из репродуктора хрипел веселый марш, Таня ласково
гладила волосы мужа и срывающимся голосом повторяла:
- Успокойся, Сережа, успокойся... У нас еще все впереди, ты жив - это
главное... Остальное зависит от нас... И счастье тоже...
Разные сны снятся людям по ночам. Человек их не выбирает. Сны приходят
сами, хорошие и плохие.
В первую же свою ночь в Луганске, на домашней постели, под сбивчивый
стук ходиков, Сергей увидел первый после несчастья сон.
Он шел по штреку на свой участок и нес на руках перед собой тяжелый
кусок антрацита. Уголь больно резал ладони, под ногами хлюпала липкая
грязь. Сергей то и дело натыкался на разбросанные по выработке вагонетки,
падал, поднимался, снова шел и опять падал. Из гулкой темноты штрека
доносились голоса:
- Скорей, Петров, скорей! Полгода ждем тебя! Неси сюда уголь, ты же
срываешь план всей шахты!
Сергей порывается бежать, но снова падает, наталкиваясь в темноте на
что-то жесткое.
"Я же не посчитал, сколько до них шагов. Надо обо что-то опереться", -
решает он, сбрасывая с себя промокший больничный халат.
Откуда-то появился Егорыч. Лицо его было мокрым от слез, и он шептал:
"Так и не встретились мы с тобой, Сережка... Ты приходи ко мне, я жду. А
кричать так по чужому человеку не надо... Ты же мужчина! Семьдесят шагов -
эго не расстояние..."
- Его же там изуродовали! - захохотал кто-то из шахтеров. - Какой из
него теперь горняк!
Сергей мучительно пытается вспомнить что-то очень важное, но это ему
не удается.
"Я не такой, как все. Чего же у меня нет?" - думает он.
Из-за перевернутой вагонетки вышел Крамаренко, секретарь райкома
комсомола.
- Я лишаю тебя звания - комсомолец! Ты сорвал озеленение поселка.
Кричал о создании комсомольско-молодежнойг бригады, а где ты был, когда ее
создавали? То, что ты спас людей третьей восточной, еще ни о чем не
говорит! Каждый бы поступил на твоем месте так же!
- Он к нам вернется. У него нее ни кола ни двора! - выкрикнул
Гончаров.
- Он хоть и такой, а человек все же... - слабо доносится из темноты.
- Отобрать комсомольский билет! - командует секретарь.
- По морде ему! - хохочет Мамедов.
- Билет! - повторяет Крамаренко.
- Не подходите, убью! - взрывается в крике Сергей я просыпается.
Темная осенняя ночь окутывает его тишиной.
Тик-так, тик-так... - разрывают безмолвие стенные часы.
Трр-трр... - совсем как деревенский сверчок свистит электрический
счетчик.
"Где я?" - пытается определить Сергей и съеживается, вспомнив сразу
весь прошедший день и то, что месяцами предшествовало ему. "Уснуть
скорее!" - приказывает он сам себе и вспоминает только что виденный сон.
Спать расхотелось. Перед его глазами проплывает шахтный террикон, виденный
им днем из окна вагона, он застилается дымкой, тает на глазах, и вот уже
вместо него шумит, смеется прокуренная нарядная, деловито переговариваясь,
идут к гудящему стволу облаченные в шахтерскую робу ребята, звенит
хохочущим звоном околоствольный двор, свистит по штреку упругая струя
воздуха, шуршит по транспортеру уголь и, весело поблескивая, падает в
вагонетки...
И запахла сентябрьская ночь углем, закружила голову сладкой затяжкой
табачного дыма после смены, защекотала сердце стремительным падением клети
на пятисотметровую глубину, загоготала басистыми голосами друзей. И вдруг
пропало все. "Ру-ки..." - тягостно тикали сиротливым стуком хо" дики. И
поплыл террикон мимо вагонного окна, и разрывается грудь неуемной болью.
Сергей чуть ли не физически ощутил, как некая сила безжалостно рвала
из его памяти все то, что было дорого ему, грубой, беспощадной рукой
возводила в живом сердце непреодолимую стену, отгораживая ею все, что было
тогда, от того, что стало теперь.
Сергей искал и не находил средство, способное унять боль или хоть
чуточку притупить ее. Чужая, неласковая ночь смутьянкой лезла в душу,
сгущала и без того темные краски. "Как жить?" - возникал один и тот же
вопрос.
Рядом, склонив голову к плечу Сергея, спала Таня. "Нелегкие сны и в
твоей голове, Танечка", - подумал Сергей.
Он вспомнил, как шли они днем по двору, где проходило когда-то детство
Тани. Вокруг стояли любопытные соседи, таращили глаза, некоторые плакали. А
они шли рядом: Сергеи с низко опущенной головой, словно он был виноват в
чем-то перед этими людьми, а Таня с гордо поднятым вверх лицом улыбалась и
весело повторяла:
- А вот и мы!.. Вот и приехали!..
Из подворотни резко тявкнула собака и вдруг заскулила жалобно,
протяжно, будто извиняясь. Какая-то женщина подбежала к Тане и порывисто
расцеловала ее в обе щеки.
- Дай бог вам счастья!
- Кто это был? - спросил Сергей, войдя в комнату
- Не обижайся на нее, Сережа, она не из жалости, она просто так, ну
просто хороший человек... А на тех, что хныкали, не обращай внимания. Это
они от страха... за себя...
Сергей повернулся к Тане, приник губами к мягким теплым волосам.
"Родная моя, любимая! Чем отплачу я за твои муки, что пришлось принять тебе
ради меня, за ту боль, что ничуть не меньше моей? Как помогу нести груз,
который ты взвалила на свои слабенькие плечики? Чем поддержу на том
нечеловечески трудном пути, на который ты, не задумываясь, ринулась вслед
за мной? Что бы делал я, как бы жил без твоей безграничной, самозабвенной и
чистой любви?"
Наступивший день, первый после больницы, не принес Сергею ничего
нового, не развеял тяжелых ночных дум. Та.чя, хлопоча по дому, старалась
развеселить его, отвлечь от сумрачных мыслей. Всем своим видом показывала,
что все трудное позади, наступила новая жизнь и жить надо по-новому, не
поддаваясь печали.
Сергей в глубине души соглашался с Таней: "Да, так надо! Не плакать же
беспрестанно о споей судьбе". Но все то же: что делать? Как жить? Неужели
вот так, без дела, завтра и после - всегда?.. Эти мысли не давали покоя.
Перебирал глазами веши в комнате, а они казались какими-то неловкими,
потерявшими для него всякую обиходную ценность.
На этажерке стояли книги. Старые, потрепанные Танины учебники. Сергей
пробежал глазами по выцветшим корешкам. На первой полке: "Физика",
"Алгебра", "Учебник для подготовки сандружинниц"... На второй ему бросился
в глаза знакомый малиновый корешок. Где-го он его видел совсем недавно. Но
где? Сергей не мог вспомнить.
"Как же ее достать?" - остановился он в раздумье перед этажеркой.
"Ртом!" - осенило его. Он сел на колени и потянулся губами к книге. Не
рассчитав расстояния, сильно наклонившись, Сергей потерял равновесие и
больно ткнулся лбом в полку. Попытался встать на ноги, но тут же беспомощно
повалился на пол. "Спокойно, спокойно!" - успокаивал он сам себя, чувствуя,
как неизвестно откуда появившийся приступ дикой злобы захлестывает его.
Хотелось заорать безумным криком на весь мир, лишь бы дать выход клокочущей
в груди обиде. "Спокойно! - прижимая к доскам ушибленный лоб, прошептал
Сергей. - Так дело не пойдет!.."
Медленно поднявшись с пола, он походил по комнате. "Все-таки можно же
достать!" - упрямо посмотрел он на малиновый корешок.
Злясь и спеша, Сергей снова принялся за начатое дело. Но книга, как
заколдованная, ускользала ото рта, пряталась все глубже.
"Сверху, зубами! - решает Сергей и упирается носом в полку, -
значит, завтра их будет около трехсот. Ждал этого завтра, коротая душные
летние ночи в болезненном полузабытьи, в жадном нетерпении деятельности,
борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.
После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной
бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в
сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно
поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
- Ничего, сестричка, мы еще повоюем...
Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья,
просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по
глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
"Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".
Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный
халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где
они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке
привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее
Егорыч, прижмет к щеке - ч зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине
палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
"А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А
помнишь?.."
Все помнит Иван.
И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и
хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и
огненные кольца лесных пожаров...
Все помнит Иван.
Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей,
перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач
вошел, сел на стул.
- Как самочувствие, Иван Егорович?
- Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось
жить?
- Егорыч...
- Знаю, мало! - перебил Ларин. - Я о другом хочу говорить. - Егорыч
помолчал, потом заговорил отрывисто: - Я слышал о всяких пересадках... Не
специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы
знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня
и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я
согласен. - Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: - Я дам
письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни
сочтены... Риск сюит того... Если не получится пересадка, ему это ничем не
грозит. В случае же удачи... Прошу вас, Григорий Васильевич!.. Это - мое
последнее желание...
- Егорыч, дорогой вы мой! - взволнованно заговорил Кузнецов. - Я- я
понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь,
как тканевая несовместимость. Так называемый барьер... Если бы я даже смог
пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким
операциям, но еще не дошла.
- Не думайте только, что это минутный порыв или еще там... - сказал
Егорыч. - Нет. Я долго думал, прежде чем решился... когда понял, надеяться
мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои... А вы мне про
барьер... Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они,
руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или... они уже никому
не будут нужны. Никому...
Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. - Не терзайте ни себя, ни меня.
- Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я знал
давно, с самого начала... у меня рак... С пересадкой рук я не придумал.
Слышал по радио, американцы сделали такое...
- То была простая рекламная сенсация. Через неделю кисти
ампутировали,
- А я боялся - умру, не успею... бумажку написал... оказалось, зря...
Как ни старались Григорий Васильевич с Таней скрыть, в какой палате
лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь он высмотрел, что
до нее надо сделать около семидесяти шагов.
"Семьдесят шагов! - думал Сергей. - Семьдесят раз перенести вес тела
на больную ногу и мгновенно выбросить вперед здоровую. Костыль бы
какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом буду упираться в стену. Она
покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить под бинт
больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но это же
не упираясь в стену! В коридоре лежит ковер. Идти по нему трудней, не
хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: "Кто разрешил, черт
возьми!"
План перехода от своей палаты да палаты Егорыча был разработан
основательно, до мельчайших подробностей. Осталось самое трудное:
осуществить его. Сергей уже представил себе, как он войдет к другу и
совершенно спокойно, словно они только вчера расстались, скажет:
"Здравствуй, Егорыч! Вот забежал навестить тебя!" Егорыч улыбнется.
Приподнимется на локте и воскликнет: "Вот это да! Вот это я понимаю! То
есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!" Сергей сядет...
"А в какое же время я пойду? - неожиданно вставал новый вопрос. -
Соберется толпа, увидит Кузнецов - и все... В тихий час!" - осенило Сергея.
Когда он вышел за дверь, первое, что поразило его и заставило
остановиться, - это необыкновенная длина больничного коридора. Узкий,
безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца.
"Неужели до той двери семьдесят шагов?" - ужаснулся Сергей, робко
делая первый шаг.
Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем конце коридора.
Их было четверо. Они медленно двигались к нему навстречу, наклонив головы
друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей заметил в их
руках носилки, покрытые белым.
"Больных так не носят! - с непонятным страхом подумал он. - Чего я
боюсь?" - резко, как внезапный выстрел в тишине, ударила мысль. От нее
закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой.
В следующее мгновение Сергей увидел дверь, к которой шел. Она была
настежь распахнута.
- Кто умер? - дрогнувшим голосом спросил Сергей поравнявшихся с ним
людей.
- Ларин, - гулко ответил санитар.
Коридор в глазах Сергея качнулся, словно ящик, неосторожно задетый
чем-то тяжелым, и, дрожа, замер.
- Стойте! - вскрикнул Сергей. - Куда вы его?..
- Все мы смертны, сынок, - спокойно сказал человек.
Егорыч лежал на носилках с высоко поднятым вверх подбородком, и на
желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им жизнь,
выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей и, казалось, еще
жили, бессмысленно утверждая никогда не существовавшую жестокость
характера.
- Егорыч! - охнул Сергей и, цепляясь подбородком за скользкую,
холодную стену, медленно осел на пол.
И в эту ночь Сергей не уснул.
Вся собственная жизнь его шаг за шагом, событие за событием прошла
перед глазами, настойчиво требуя для себя новой, более емкой оценки.
Поведение, поступки, мысли Его-рыча, на которые Сергей взглянул теперь с
иной стороны, становились для него ярким эталоном, с которым он сравнивал
свое поведение, свои мысли и свои поступки.
Когда забрезжил рассвет, Сергей с трудом оторвав от подушки голову,
поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате.
"Никакого послабления себе! Никакого! Каждый день при-" бавлять по
пятьдесят шагов!" - тоном непререкаемого приказа твердил он себе.
Утром, войдя в палату, Таня увидела Сережку лежащим на полу без
сознания.
- Три дня постельного режима, - распорядился прибежавший сюда
Григорий Васильевич. - Полный покой! Извини нас, - обратился он к Тане, -
недосмотрели мы за ним в твое отсутствие. Он вышел вчера в коридор и
встретил там Его-рыча... словом, тело его...
Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла.
- Нет больше Егорыча, - сказал Кузнецов и вышел.
Опасения Григория Васильевича о возможных последствиях нервного
потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся, быстро
набирая силы. К вечеру Сергей был уже на ногах, продолжая тренировку в
ходьбе. И никакая сила не могла остановить его желание скорее стать на
ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности.
Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о предстоящей выписке
из больницы. Каким он будет, этот день? Что ожидает их там, за высокими
воротами больницы? Эти вопросы, как и множество других, пугали своей
неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли себе,
какие огорчения и радости принесет им жизнь дома.
И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в ней
стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он впервые
ступил йогами. Вот там упал. А та трещинка на потолке? Она много знает.
Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы ампутированных рук его
горят, словно их жгут каленым железом. В эту дверь каждое утро входит
Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: "Как спалось?" Потом
по очереди в нее заглядывают,пришедшие на дежурство и уходящие домой няни,
сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с улыбкой кивают головой,
прощаясь. А что будет там? Что? Как встретят на улице незнакомые люди?
Будут смотреть с жалостью и любопытством...
В субботу приехали Рафик Мамедов и Николай Гончаров, Ввалились в
палату шумные, взбудораженные.
- Сережка, чертяка ты эдакий! - бухнул с порога Николай. - Детищу-то
твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили!
- Ну-у-у... - приподнял голову с подушки Сергей. - Вот здорово!
- Ребята именинниками ходят! Ног под собой не чувствуют! - заспешил
Мамедов. - Кодекс пишут, завтра к тебе нагрянут - клятву какую-то
придумали.
- Коля, набрось на меня пижаму. - Сергей сел, свесил ноги. - Клятву,
говоришь? А нельзя ли без показухи? Зачем она? Разве в ребятах кто
сомневается?
- Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты для них... Да
что там для них, для всех нас пример! Понимаешь?
- Не надо об этом, Коля.
- Нет, надо! - рубанул ладонью воздух Рафик. - В жизни знаешь как
бывает! К амбразуре всегда есть две дороги - вперед и назад. Не все
выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все!
- А ты сам разве избрал бы вторую? - спросил Сергей.
- Н-не знаю... Раньше не знал, теперь знаю.
- Чего там... не знаю, знаю... Окажись тогда на моем месте и ты и
Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь.
- На "пять-бис" загорелась лента транспортера, - медленно заговорил
Гончаров. - Моторист, пацан девятнадцати лет, школу только окончил,
испугался и убежал. Стоило ему встать, нажать кнопку и пригоршней воды
погасить огонь... без малейшего риска для себя. Четверо шахтеров вернулись
бы в тот день к своим семьям. А они не вернулись. Потому что тот, один,
сбежал.
- Не может быть, - со страхом проговорил Сергей. - Как же он жить-то
будет?
- А как живут предатели?
- Хватит об этом, - предложил Николай. - Рафик вон прячет
превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех твоих крестников? Тебе
можно, Сереж?
- Если б покрепче чего-нибудь...
- Коньяку хочешь? Я мигом!..
- Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану...
- Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там тебе такую
квартиру отгрохали!..
- Ребята, я не вернусь на шахту.
- Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?!
- К сожалению, слишком ясно...
- Нет, Рафик, ты послушай, что он надумал! Ты это сам или кто
подсказал? Не пущу! - Николай вскочил со стула, расставил перед Сергеем
руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом сел,
притих на минуту, удивленными глазами уставился на Сергея. - Сережа, я
ничего не понимаю, Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь -
твоя! За нее, за нас ты... - Гончаров снова вскочил, потряс руками, - кровь
свою отдал, вот эти... чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи -
пошутил?
Сергей молчал.
- Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!
- Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.
- Может, ты скажешь почему? - тихо спросил Рафик.
- Наверное, я не прав. Не знаю... Можете осуждать меня. А как мне
жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу
свое сердце?..
- Чудак ты, Сережка! - улыбнулся Николай. - Не останешься без дела.
Найдем... Поможем...
- Вот именно - найдете, поможете... И в ущерб своим делам будете
нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость...
Даже сейчас, после всего, "то я сказал, никто не вскочил и не надавал мне
по морде... И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать...
сам... всей жизнью. Чтоб как равного... сплеча...
Мамедов встал, прошелся по палате.
- Ты жесток к себе, Сережка.
- У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой.
Поверьте - рвать сердце нелегко, но... на шахту я не вернусь...
А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору.
Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с
тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой
жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и
отчаянье.
Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он
просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны.
Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал
пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось,
кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по
лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы... Руки тянулись
к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью.
Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи,
невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.
"Возьми себя в руки!" - властно шептал внутренний голос, и отчаяние
отступало.
"Инвалид! - кричало оно строками пенсионной книжки, - Старушки со
слезой на глазах будут смотреть тебе вслед".
"Не распускай нюни!" - кричал все тот же голос, от которого Сергей
вздрагивал и менял направление своих мыслей.
Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом сказал:
- Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был
консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. -
Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну
и, не меняя позы, отчетливо сказал: - Я желаю вам всего самого наилучшего,
мужества, любви, счастья. - Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к
Сергею, стиснул его плечи. - Будет трудно - пиши... пиши, Сережа... - И
быстро вышел из палаты.
Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний
ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий, мокрый асфальт. Около
больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых
на плечи пальто и молча смотрела вслед двум удаляющимся человеческим
фигурам.
Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив вниз голову. Таня шла
сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась заглянуть ему в лицо, словно
хотела убедиться: он ли это, воскресший из мертвых, идет рядом с ней?
Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.
Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей остановился и
посмотрел на провожающих его людей. Таня, заметив навернувшиеся слезы,
осторожно тронула его за плечо, и они ушли.
- Да-а-а... - задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих, - Жизнь
прожить - не поле перейти...
Не думал, не гадал Сережка Петров, впервые ступая на перрон донецкого
вокзала, что придется вот так идти по нему - слабым и беспомощным.
А на вокзале ничего не изменилось. Та же суета и разноголосый шум, те
же каменные ступеньки, и плененные асфальтом деревья, и пересвист поездов,
и голос диктора, - все с первого взгляда было таким же, как в тот далекий,
невообразимо далекий день. Да и был ли он, тот день? Неужели эти деревья
приветливо склонялись и радостно шуршали зелеными ветвями, а не роняли, как
сейчас, с какой-то необъяснимой болью пожелтевшие листья на холодный
асфальт? Неужели и тогда, когда душу нетерпеливо жгла комсомольская путевка
молодого специалиста, голос диктора говорил так же тревожно, словно
предупреждал о надвигающейся неотвратимо опасности? Неужели не было этой
границы, перерезавшей всю жизнь на далекое вчера и чужое сегодня.
И опять, уже в который раз, показалось Сергею, что он спит и видит
сон. Мимо него сновали люди, а он стоял на ступеньках вокзала с широко
раскрытыми глазами и ждал: сейчас подойдет Таня и разбудит его. "На работу
опоздаешь!" - скажет она и засуетится, собирая завтрак.
Таня вынырнула из толпы и помахала Сергею билетам".
- В Луганск? - спросил он.
- В Луганск, - ответила Таня и отвернулась, пораженная я
встревоженная сосредоточенным ожидающим взглядом Сергея.
- Там... ничего нет?
- Все с нами, Сережа...
- Какой вагон?
- Одиннадцатый.
- Как и палата...
- Только без Григория Васильевича. Я дала маме телеграмму. Нас
встретят.
- Будем искать квартиру?
- Поживем, потом...
В купе они сидели вдвоем, друг против друга. Сергей смотрел на Таню и
молчал. Когда поезд тронулся, он приник грудью к столику и уставился в
окно.
Мимо бежали дома, деревья, внизу змеями сплетались рельсы, ошалело
бросались под поезд, и, будто раздумав или испугавшись, нехотя выползали
из-под колес и бежали прочь, в сторону. По окну стегал дождь, косыми
струями резал стекло и ручьями стекал вниз. Дома мелькали все реже и
наконец совсем пропали. Поезд вырвался за город. Реденьким озябшим строем
поплыли деревья, за ними виднелась серая донецкая степь.
Террикон Сергей увидел сразу же, как только поезд, изогнувшись дугой,
завернул вправо. Черный, дымящийся, он высился среди степи огромным
конусом, сказочным шатром чудо-богатырей. По его склону маленькой точечкой
ползла вагонетка. Ошибиться он не мог: то была его шахта.
- Прощай... - прошептал Сергей и уронил голову. Жестко постукивал
вагон на стыках рельсов, из репродуктора хрипел веселый марш, Таня ласково
гладила волосы мужа и срывающимся голосом повторяла:
- Успокойся, Сережа, успокойся... У нас еще все впереди, ты жив - это
главное... Остальное зависит от нас... И счастье тоже...
Разные сны снятся людям по ночам. Человек их не выбирает. Сны приходят
сами, хорошие и плохие.
В первую же свою ночь в Луганске, на домашней постели, под сбивчивый
стук ходиков, Сергей увидел первый после несчастья сон.
Он шел по штреку на свой участок и нес на руках перед собой тяжелый
кусок антрацита. Уголь больно резал ладони, под ногами хлюпала липкая
грязь. Сергей то и дело натыкался на разбросанные по выработке вагонетки,
падал, поднимался, снова шел и опять падал. Из гулкой темноты штрека
доносились голоса:
- Скорей, Петров, скорей! Полгода ждем тебя! Неси сюда уголь, ты же
срываешь план всей шахты!
Сергей порывается бежать, но снова падает, наталкиваясь в темноте на
что-то жесткое.
"Я же не посчитал, сколько до них шагов. Надо обо что-то опереться", -
решает он, сбрасывая с себя промокший больничный халат.
Откуда-то появился Егорыч. Лицо его было мокрым от слез, и он шептал:
"Так и не встретились мы с тобой, Сережка... Ты приходи ко мне, я жду. А
кричать так по чужому человеку не надо... Ты же мужчина! Семьдесят шагов -
эго не расстояние..."
- Его же там изуродовали! - захохотал кто-то из шахтеров. - Какой из
него теперь горняк!
Сергей мучительно пытается вспомнить что-то очень важное, но это ему
не удается.
"Я не такой, как все. Чего же у меня нет?" - думает он.
Из-за перевернутой вагонетки вышел Крамаренко, секретарь райкома
комсомола.
- Я лишаю тебя звания - комсомолец! Ты сорвал озеленение поселка.
Кричал о создании комсомольско-молодежнойг бригады, а где ты был, когда ее
создавали? То, что ты спас людей третьей восточной, еще ни о чем не
говорит! Каждый бы поступил на твоем месте так же!
- Он к нам вернется. У него нее ни кола ни двора! - выкрикнул
Гончаров.
- Он хоть и такой, а человек все же... - слабо доносится из темноты.
- Отобрать комсомольский билет! - командует секретарь.
- По морде ему! - хохочет Мамедов.
- Билет! - повторяет Крамаренко.
- Не подходите, убью! - взрывается в крике Сергей я просыпается.
Темная осенняя ночь окутывает его тишиной.
Тик-так, тик-так... - разрывают безмолвие стенные часы.
Трр-трр... - совсем как деревенский сверчок свистит электрический
счетчик.
"Где я?" - пытается определить Сергей и съеживается, вспомнив сразу
весь прошедший день и то, что месяцами предшествовало ему. "Уснуть
скорее!" - приказывает он сам себе и вспоминает только что виденный сон.
Спать расхотелось. Перед его глазами проплывает шахтный террикон, виденный
им днем из окна вагона, он застилается дымкой, тает на глазах, и вот уже
вместо него шумит, смеется прокуренная нарядная, деловито переговариваясь,
идут к гудящему стволу облаченные в шахтерскую робу ребята, звенит
хохочущим звоном околоствольный двор, свистит по штреку упругая струя
воздуха, шуршит по транспортеру уголь и, весело поблескивая, падает в
вагонетки...
И запахла сентябрьская ночь углем, закружила голову сладкой затяжкой
табачного дыма после смены, защекотала сердце стремительным падением клети
на пятисотметровую глубину, загоготала басистыми голосами друзей. И вдруг
пропало все. "Ру-ки..." - тягостно тикали сиротливым стуком хо" дики. И
поплыл террикон мимо вагонного окна, и разрывается грудь неуемной болью.
Сергей чуть ли не физически ощутил, как некая сила безжалостно рвала
из его памяти все то, что было дорого ему, грубой, беспощадной рукой
возводила в живом сердце непреодолимую стену, отгораживая ею все, что было
тогда, от того, что стало теперь.
Сергей искал и не находил средство, способное унять боль или хоть
чуточку притупить ее. Чужая, неласковая ночь смутьянкой лезла в душу,
сгущала и без того темные краски. "Как жить?" - возникал один и тот же
вопрос.
Рядом, склонив голову к плечу Сергея, спала Таня. "Нелегкие сны и в
твоей голове, Танечка", - подумал Сергей.
Он вспомнил, как шли они днем по двору, где проходило когда-то детство
Тани. Вокруг стояли любопытные соседи, таращили глаза, некоторые плакали. А
они шли рядом: Сергеи с низко опущенной головой, словно он был виноват в
чем-то перед этими людьми, а Таня с гордо поднятым вверх лицом улыбалась и
весело повторяла:
- А вот и мы!.. Вот и приехали!..
Из подворотни резко тявкнула собака и вдруг заскулила жалобно,
протяжно, будто извиняясь. Какая-то женщина подбежала к Тане и порывисто
расцеловала ее в обе щеки.
- Дай бог вам счастья!
- Кто это был? - спросил Сергей, войдя в комнату
- Не обижайся на нее, Сережа, она не из жалости, она просто так, ну
просто хороший человек... А на тех, что хныкали, не обращай внимания. Это
они от страха... за себя...
Сергей повернулся к Тане, приник губами к мягким теплым волосам.
"Родная моя, любимая! Чем отплачу я за твои муки, что пришлось принять тебе
ради меня, за ту боль, что ничуть не меньше моей? Как помогу нести груз,
который ты взвалила на свои слабенькие плечики? Чем поддержу на том
нечеловечески трудном пути, на который ты, не задумываясь, ринулась вслед
за мной? Что бы делал я, как бы жил без твоей безграничной, самозабвенной и
чистой любви?"
Наступивший день, первый после больницы, не принес Сергею ничего
нового, не развеял тяжелых ночных дум. Та.чя, хлопоча по дому, старалась
развеселить его, отвлечь от сумрачных мыслей. Всем своим видом показывала,
что все трудное позади, наступила новая жизнь и жить надо по-новому, не
поддаваясь печали.
Сергей в глубине души соглашался с Таней: "Да, так надо! Не плакать же
беспрестанно о споей судьбе". Но все то же: что делать? Как жить? Неужели
вот так, без дела, завтра и после - всегда?.. Эти мысли не давали покоя.
Перебирал глазами веши в комнате, а они казались какими-то неловкими,
потерявшими для него всякую обиходную ценность.
На этажерке стояли книги. Старые, потрепанные Танины учебники. Сергей
пробежал глазами по выцветшим корешкам. На первой полке: "Физика",
"Алгебра", "Учебник для подготовки сандружинниц"... На второй ему бросился
в глаза знакомый малиновый корешок. Где-го он его видел совсем недавно. Но
где? Сергей не мог вспомнить.
"Как же ее достать?" - остановился он в раздумье перед этажеркой.
"Ртом!" - осенило его. Он сел на колени и потянулся губами к книге. Не
рассчитав расстояния, сильно наклонившись, Сергей потерял равновесие и
больно ткнулся лбом в полку. Попытался встать на ноги, но тут же беспомощно
повалился на пол. "Спокойно, спокойно!" - успокаивал он сам себя, чувствуя,
как неизвестно откуда появившийся приступ дикой злобы захлестывает его.
Хотелось заорать безумным криком на весь мир, лишь бы дать выход клокочущей
в груди обиде. "Спокойно! - прижимая к доскам ушибленный лоб, прошептал
Сергей. - Так дело не пойдет!.."
Медленно поднявшись с пола, он походил по комнате. "Все-таки можно же
достать!" - упрямо посмотрел он на малиновый корешок.
Злясь и спеша, Сергей снова принялся за начатое дело. Но книга, как
заколдованная, ускользала ото рта, пряталась все глубже.
"Сверху, зубами! - решает Сергей и упирается носом в полку, -