Страница:
улыбнуться, одобрительно кивнуть головой, и это было дороже всяких длинных
сожалений, которых ей пришлось в избытке наслушаться от разных людей. Без
"его Тане было бы гораздо труднее переживать свое горе.
В последние дни мая, после некоторого улучшения здоровья, Сергей вдруг
отказался от лекарств, перевязок, пищи. И вновь заметалась Таня. Просила,
умоляла - Сергей оставался глух к ее просьбам. Она понимала его состояние.
Может же человек загрустить, отчаяться после всего пережитого. Не железный
же он. Но она была полна решимости побороть внезапно появившуюся тоску.
Тогда-то и обратилась она к Ивану Егоровичу:
- Егорыч, дорогой, что же делать?
- Сам думаю, дочка. - Старик задумчиво свел колючкя бровей.
25 мая. Вот и началось... Всегда так: немного утихнут физические боли,
человек начинает копаться в душе. А можег, Сергей боится ампутации ноги?
26 мая. Верную мысль подал Карделис - съездить к его друзьям на шахту,
попросить, чтобы приехали всем участком, поговорили по-свойски,
поддержали...
На шахте узнали, что я лечащий врач Сергея, сбежались всей сменой.
Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты. Старичок один
все сокрушался: и как же ры там до того допустили, что наш Сергунька - и
вдруг скис? Жизнь-то - она, дедунь, когда мачехой повернется, бьет без
пощады. Не дать себя захлестать окончательно - вот ведь в чем соль. А в
такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея! Не знаю почему, но
верю! Пройдет эта хандра!
27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное
истощение... Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять
минут полежала - и опять к нему.
"Таня, - говорю ей, - отдохни немного". ] "Какой тут отдых, -
отвечает, - умереть ведь может".
И такая боль в словах... Рыдает все в ней, а она виду не подает,
улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не
каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год...
30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось
нарушить больничные порядки - разрешил войти в палату сразу всем и без
халатов. Нагорит мне завг-ра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел.
Пускать бы посетителей по одному-два человека - утомительно для всех и
совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час
забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там
квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу
(запомнил звучное слово) "орла пустили", а перепуганные плито-вые залезли в
вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался,
когда сказали, что "штаб ворочает делами на всю катушку".
Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так
шумно и весело.
А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и, как по команде, полезли в
карманы за папиросами.
После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:
- Скажите, Егорыч, у человека есть судьба? Егорыч внимательно
посмотрел на него.
- Как тебе сказать... Я не поп и не философ, но, по моему то есть
разумению, у каждого человека должна быгь судьба. Своя. Единственная.
Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений
человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу
по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам
человек не откажется от борьбы.
- Да я не об этом... - недовольно поморщился Сергей.
- Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта.
Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами "человек -
хозяин своей судьбы" все сказано. Никто не говорит, что это легко.
Трудно... и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь - еще трудней.
Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на
вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. "Судьба -
индейка", "судьба - черная мачеха" - все это старое и древнее, что
употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к
Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может
страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде.
Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое
будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти
из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от
несчастья и гибели.
- Верить надо, сынок, - сказал Егорыч и замолчал.
Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь Sto уже было
неплохо - Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил!
- Я не привык, чтобы за мной так... Даже кусок хлеба в рот и то...
без помощи не обойдешься.
- А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди... они
хорошие.
- Да я нехорош...
В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся
разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, какого
никто никогда не знал. %
- Ты не обижайся, Сережа, на старика, - сказал Егорыч. - Я волк
стреляный, слава богу, повидал на своем веку... и жизней и смертей
всяких... И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть.
Вот совсем недавно, то есть года три назад...
Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым,
словно простуженным, голосом повел рассказ:
- Шли мы втроем на Учур... Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут его
бери! Что называется, настоящий сибирский мороз. Кругом тайга... Как
невеста в фате разнаряжена. Тронь дерево - и сугроб снега на голову
свалится. По ночам волки воют. Да такую тоску нагоняют - и самому выть
хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту и того, за чем шли, не
обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться! Два
дня плутали по тайге. От ближайшего поселения ушли километров на
полтораста. Запас продуктов подходил к концу, и, посоветовавшись, решили
идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью волки спугнули наших
оленей. То есть остались мы на своих двоих. Пошли пешком. День идем,
другой, а вьюга и не думает переставать. На третий день вижу -
заблудились... И вот тут-то началось. Был с нами парень один. Сильный,
здоровый... Только мозги у него как-то не так стояли. Ну, то есть не то
чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь любил. В ресторане
покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять... тут уж
ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго - куда вся его храбрость
подевалась. "Не пойду, - кричит, - дальше, и все! Все равно погибать, так
уж лучше сразу, не буду мучить себя. Подумаешь, герои! Погибнете, как
мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут". А какие там из
нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И умирать
сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так в борьбе. Уговаривали мы
его, стыдили, пробовали на себе тащить... Куда там! Сопротивляется... Что
делать? Продовольствие на исходе, а идти бог весть сколько. Сидим и
слушаем, как он нюни распускает. Плачет, клянет все подряд. И тайгу, и
м.ороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то, что на
свет родила. Сделали мы салазки, связали его, уложили и повезли. Орет
благим матом, с салазок скатывается... то есть совсем сбесился! Хотя и в
полном paccyi-ке. Оно конечно, ехать лучше, чем идти, но куда же совесть
денешь? Здоров, как и мы, а... Чувствуем, не дойдем с ним до своих. Все
погибнем. Решили уважить его просьбу - оставить, а сами искать дорогу.
Сделали шалаш, отдали часть своих продуктов и пошли. Идем и дорогу метим,
чтобы людей со свежими силами выслать. Четыре дня шли. На пятый нас
подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших, голодных. Через день по
нашим зарубкам его нашли. Только поздно было. Замерз. Уснул то есть и
замерз... Погиб чело-рек по своей же трусости. Испугался трудной дороги - и
вот тебе... был - и нет. Жалко, и зло берет! Как это можно на свою жизнь
рукой махнуть! Нелепо!
Егорыч долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом,
вздохнув, добавил:
- Может, и не надо было его одного оставлять? Но, с другой стороны,
совсем ведь здоровый парень. А что же нам двоим?.. Сесть и тоже Лазаря
петь, ждать своего конца?
- Ну и правильно сделали! - выкрикнул кто-то из "больных.
- Семейным был? - спросил другой.
- Нет, холостяк... Сережке вот нашему ровесник. В палате снова стало
тихо.
- Так кого и с кем вы сравниваете? - спросил Сергей.
- А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю. К слову пришлось то
есть, вот и рассказал.
8 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу - самыЯ простой выход из
положения, самый надежный и... самый непригодный.
А если неизбежный? Сколько недель, дней можно еще протянуть без
операции? И не станет ли любой отсроченный день роковым? С гангреной не
шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же... ампутировать? А если
есть хоть один шанс из ста спасти ноги? Но где он, этот единственный шанс?
В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только одни благие
намерения. Я слишком привязался к больному, теряю чувство реального. Это
может повредить ему. У хирурга не должно чувство брать верх над здравым,
четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега.
8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо... "Доктор, - сказал
Сергей, - опять хирургическая пила нужна?" - и к стенке лицом отвернулся.
Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так...
9 июня. "Хватит его мучить этими бесконечными рентгеневскими
снимками, - сказала Таня. - Пора посмотреть правде в глаза. Жизнь Сергея
снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте. Мы готовы", - и
заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько.
11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и прыгать. На
последнем рентгеновском снимке отчетливо видно - кость хорошая. Будешь
ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к выздоровлению.
Оио наступит. Непременно наступит!
Войдя как-то в палату, Григорий Васильевич спросил; - Сергей, тебе
разве не хочется побывать на улице? И, не дожидаясь ответа, позвал Таню.
Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу.
Впервые за время болезни.
Впервые за свою жизнь - беспомощным, уложенным в кэ-ляску, как
ребенок.
Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и он очутился на
улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос ударила струя свежего воздуха, в
голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал:
- Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! - Хотел еще чтэ-то крикнуть, но
посмотрел на жену и смолк.
Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы.
- Перестань! - шикнул Кузнецов.
- Они сами... честное слово, сами... - оправдывалась Таня.
А Сергей удивленными глазами разглядывал небо, деревья, скамейки с
сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел все впервые.
Перед ним, словно перед ребенком, раскрывался огромный мир, в котором
бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела зеленой
листвой деревьев, звенела, гудела, шуршала и кричала на разные голоса.
Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне, той, в которой
были кровь и разочарования, боль и смерть.
Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: "Чем же я
сорву-то?"
И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно
смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться
от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому.
Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и
злое..."
- Закурить... - сдавленно проговорил Сергей. Кузнецов вытащил из
кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам.
- Много курить противопоказано, но изредка можно! - Кузнецов зажег
спичку. - И не думайте там с Егорычем, что вы экстраконспираторы! Знаю,
курите в палате! Да еще посмеиваетесь: вот, мол, мы какие ловкие, черт
возьми, доктора вокруг пальца обводим!
Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как в голове
у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая какие
то заостренные, са танинские формы.
Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у боль ннчнон ограды, и
задумчиво собирала букет.
Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на свои руки и, насупившись,
заговорил:
- Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию на ноге... Пересадим
лоскут кожи, и... через месячишко можно домой...
Сергей посмотрел на врача и отвернулся.
- А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не все ли равно! - Голос
Сергея дрогнул. - Человек без ног - так хоть сапоги шить, часы
ремонтировать, а я... Самого с ложки кормить надо.
- У тебя, Сережа, замечательный друг - твоя жена. С ней ты
обязательно найдешь себе дело. И знаешь, дружище, счастье - это же не
призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою долю. Если
ты сумеешь заглушить в себе боль.
- Про Мересьева мне расскажите, про Корчагина... Счастье... Разве оно
возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить? - вспыхнул
Сергей. - Успокаивают меня, как ребенка! А я и сам знаю разные громкие
слова про счастье, борьбу, мужество... Про судьбу мне Егорыч втолковывал...
умно, хитро... Моя судьба меня не интересует, она сгорела. А вот она, -
Сергей кивнул в сторону жены, - она за что должна мучиться со мной? Кто мне
дал право губить жизнь другому человеку?
- Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать человека права на
любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек рядом с
тобой живет!
- Ловко вы все перевернули. Все как по писаному, - тихо проговорил
Сергей. - Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не убило
током... было бы легче всем...
- Ну что ж, скажи ей все это. Скажи после того, как она столько
выстрадала с тобой. Порадуй ее. Танечка, иди сюда! Сергей что-то хочет
сказать тебе.
Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих.
- Ты чего, Сереж? - спросила она.
- Так, ничего, мужской разговор был...
Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за одним
краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак. И
все же, как ни
коротки эти ночи, а Егорыч с Сергеем о многом успевали поговорить,
помечтать, мысленно побывать в разных местах. То Егорыч спускался за
Сергеем в шахту, шел по штрекам, забоям, встречался с его друзьями, то
Сергей вслед за Его-рычем уходил далеко в тайгу, искал ценные минералы,
от-, крывал и дарил людям богатые залежи.
Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой операцией. Несколько раз
Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал сам, минуту лежали молча, а потом
незаметно для обоих разго-вор вновь начинался. Перед рассветом Егорыч
неожиданно спросил:
- Сергей, какое у тебя образование?
- Средняя школа, горный техникум...
- Ты литературных способностей за собой не замечал? Стишки там,
рассказики то есть.
- Нет... У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня спрашиваете
об этом?
- Хорошая бы специальность для тебя...
- Писать - это не специальность. Для этого талант нужен. Да и
писать-то чем?
- Да-а-а... А там, чем черт не шутит, может, он у тебя есть?
- В школе как-то поэму написал и влип с ней...
Мысль свою Сергею не пришлось закончить. В палату вошла дежурная
сестра и ахнула с порога:
- Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже ж
мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает!
- Тихо, сестричка, без паники! - подмигнул Сергей. - О содеянном
знаем мы да вы... Мы молчим как рыбы, вы... дабы не навлечь гнева... И все
шито-крыто!
- Смотри! - опешила сестра. - Ты и шутить, оказывается, можешь! А я
думала...
- Сонечка, я еще и не то могу! И даже песню знаю: "Все равно наша
жисть полома-а-та-я-а-а..."
- Поломатая... - передразнила Соня. - С такой-то женой!.. Она тебе до
ста лет умереть не даст! Где берутся такие? - повернулась сестра к
Егорычу. - Стоит вчера Таня перед Кузнецовым и упрашивает взять у нее
лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет ей врач, что не приживется
чужая кожа на стопе, а она свое: "Какая же я ему чужая?"
- Дуры мы, бабы! Набитые дуры! - зло говорила раскрашенная медсестра
из соседнего, терапевтического отделения. - Думаешь, случись что с тобой,
он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел!
- Зачем так говорить о человеке, не зная его? - возразила Таня.
- Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе покажет! Знаем мы
таких! Не морфинист, так алкоголик... Ты думаешь, спасибо скажет! Жди...
Пинков надает, свет в овчинку покажется. А как же! Нервный... Все они
такие... нервные.
- Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась на мужчин. Один
тебя обманул, а ты думаешь - все подлецы!
- И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю: неужели ж ты, молодая,
красивая, мужика себе не найдешь? Пойми - с инвалидом всю жизнь жить. На
люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет!
- Гордость разной бывает! - сдерживая гнев и обиду, выкрикнула
Таня. - Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!
- Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..
- Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что
ли, со зла на свою жизнь?
- Непонятная какая-то ты... - медсестра опустила голову,
задумалась. - Пятый месяц около него... Спишь где попало, на полу, в
инвалидской коляске... лишь бы рядом с его койкой... Неужели не хочется в
кино, на танцы?..
- Успеем. У нас еще все впереди!
- А куда-то ты ездила вчера? - подозрительно сощурила глаза сестра.
- В собес, пенсию оформляла.
- Тю-у-у... А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась поэма. Ищи
ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит..."
- Как пошутила?! - остолбенела Таня.
- Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали - бросила ты его,
бросила... Понимаешь?..
Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по
голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась
с шахты, где была по Делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка
больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:
- Как?.. Ты вернулась?
Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она
спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.
А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила
санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и
заплакала.
- Что с Сережей? - испуганно охнула Таня.
- - Да ничего, глупышка, ничего... все славно вышло... - вытерла
слезы улыбающаяся санитарка.
Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно.
Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили
ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.
- Страшная жизнь у таких, как ты, Вера... - тихо сказала Таня. -
Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.
А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти
самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов
надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые
шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника.
Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий,
искании: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден,
выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало:
нет рук, совершенно беспомощен... И все рушилось. Отчаяние предательски
шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и закричать
что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!" Но в душу вновь
прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду
спета эта песня, называемая жизнью?
Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая,
щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась
девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей
внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то
новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась
взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять
отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.
В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егоры-ча. Старик
бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно,
маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал
его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся
глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной
больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.
Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из
палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.
- Что с Егорычем, Григорий Васильевич? - шепнул ему на ухо Сергей. -
Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите?
- Ничего, Сережа, ничего... спасибо, я вижу, - грустно ответил ему
Кузнецов.
- Егорыч, так нечестно, - шутливо сказал однажды Сергей. - Я
собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а
вы...
- Вот отпустит меня эта зараза, Сережа, явимся в ходячее общество,
как вновь нарожденные! Человеку без воли никак нельзя. Каким бы ни был
высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз рубаху хочется рвануть
на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. - Егорыч помолчал, долго
смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил: - На улицу
мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.
Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.
- Доктор, доктор! - закричала она во весь голос. - Сережка встал! -
Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым,
вцепилась в халат. - Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы!
Встал ведь, родимый!
Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах,
стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с
ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились
больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам:
человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и
приговаривал:
- Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать!
А у "орла" кружилась голова, черными пятнами застилало глаза,
подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под
него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.
В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв
минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, на" мереваясь выбросить ее вперед,
зашатался и беспомощно упал на постель.
- Черт возьми! - выругался он. - Ходить разучился! Ноги как каменные
стали... слушаться не хотят. - Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь
за свое неумение ходить, виновато заговорил: - Равновесие трудно держать,
качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и... А нога нисколько не
болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду...
- Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.
А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. Да середины ночи в
окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным
казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевная
боль слизалась с физической и становилась нестерпимой. У Сергея ныла
натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто
глотал порошки, не испытывая облегчения.
Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В
палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились
дежурная сестра и врач.
- Звони Кузнецову, - услышал Сергей, - Готовь операционную.
На рассвете Ларина оперировали. Григорий Васильевич на расспросы
Сергея и Тани нехотя ответил, что операция длилась двадцать минут и все
безрезультатно. Егорыча перевели.. Е другую палату.
Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее:
- Не надо, он без сознания.
- Как же так, Григорий Васильевич? - волнуясь, проговорил Сергей.
- Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!
Неожиданно Сергей открыл, что дни не так уж длинны, как они ему
казались некоторое время назад. С утра к нему приходил врач-массажист,
разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут Сергей стоял,
с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опорл, на
которую можно надеяться. Затем Таня перевязывала его полотенцами, делая
некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага к пустующей койке
Егорыча. Садился, отдыхал - и снова три шага назад. Каждый шаг - это
опаляющая все тело боль. От нее рябит в глазах, бегут невольные слезы и
назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще..."
Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в кровь
искусанные губы, твердил: "Одну минутку, только одну минутку отдохну..."
Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных три шага. Так
весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж много - около ста
сожалений, которых ей пришлось в избытке наслушаться от разных людей. Без
"его Тане было бы гораздо труднее переживать свое горе.
В последние дни мая, после некоторого улучшения здоровья, Сергей вдруг
отказался от лекарств, перевязок, пищи. И вновь заметалась Таня. Просила,
умоляла - Сергей оставался глух к ее просьбам. Она понимала его состояние.
Может же человек загрустить, отчаяться после всего пережитого. Не железный
же он. Но она была полна решимости побороть внезапно появившуюся тоску.
Тогда-то и обратилась она к Ивану Егоровичу:
- Егорыч, дорогой, что же делать?
- Сам думаю, дочка. - Старик задумчиво свел колючкя бровей.
25 мая. Вот и началось... Всегда так: немного утихнут физические боли,
человек начинает копаться в душе. А можег, Сергей боится ампутации ноги?
26 мая. Верную мысль подал Карделис - съездить к его друзьям на шахту,
попросить, чтобы приехали всем участком, поговорили по-свойски,
поддержали...
На шахте узнали, что я лечащий врач Сергея, сбежались всей сменой.
Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты. Старичок один
все сокрушался: и как же ры там до того допустили, что наш Сергунька - и
вдруг скис? Жизнь-то - она, дедунь, когда мачехой повернется, бьет без
пощады. Не дать себя захлестать окончательно - вот ведь в чем соль. А в
такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея! Не знаю почему, но
верю! Пройдет эта хандра!
27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное
истощение... Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять
минут полежала - и опять к нему.
"Таня, - говорю ей, - отдохни немного". ] "Какой тут отдых, -
отвечает, - умереть ведь может".
И такая боль в словах... Рыдает все в ней, а она виду не подает,
улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не
каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год...
30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось
нарушить больничные порядки - разрешил войти в палату сразу всем и без
халатов. Нагорит мне завг-ра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел.
Пускать бы посетителей по одному-два человека - утомительно для всех и
совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час
забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там
квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу
(запомнил звучное слово) "орла пустили", а перепуганные плито-вые залезли в
вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался,
когда сказали, что "штаб ворочает делами на всю катушку".
Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так
шумно и весело.
А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и, как по команде, полезли в
карманы за папиросами.
После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:
- Скажите, Егорыч, у человека есть судьба? Егорыч внимательно
посмотрел на него.
- Как тебе сказать... Я не поп и не философ, но, по моему то есть
разумению, у каждого человека должна быгь судьба. Своя. Единственная.
Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений
человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу
по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам
человек не откажется от борьбы.
- Да я не об этом... - недовольно поморщился Сергей.
- Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта.
Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами "человек -
хозяин своей судьбы" все сказано. Никто не говорит, что это легко.
Трудно... и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь - еще трудней.
Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на
вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. "Судьба -
индейка", "судьба - черная мачеха" - все это старое и древнее, что
употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к
Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может
страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде.
Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое
будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти
из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от
несчастья и гибели.
- Верить надо, сынок, - сказал Егорыч и замолчал.
Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь Sto уже было
неплохо - Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил!
- Я не привык, чтобы за мной так... Даже кусок хлеба в рот и то...
без помощи не обойдешься.
- А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди... они
хорошие.
- Да я нехорош...
В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся
разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, какого
никто никогда не знал. %
- Ты не обижайся, Сережа, на старика, - сказал Егорыч. - Я волк
стреляный, слава богу, повидал на своем веку... и жизней и смертей
всяких... И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть.
Вот совсем недавно, то есть года три назад...
Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым,
словно простуженным, голосом повел рассказ:
- Шли мы втроем на Учур... Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут его
бери! Что называется, настоящий сибирский мороз. Кругом тайга... Как
невеста в фате разнаряжена. Тронь дерево - и сугроб снега на голову
свалится. По ночам волки воют. Да такую тоску нагоняют - и самому выть
хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту и того, за чем шли, не
обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться! Два
дня плутали по тайге. От ближайшего поселения ушли километров на
полтораста. Запас продуктов подходил к концу, и, посоветовавшись, решили
идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью волки спугнули наших
оленей. То есть остались мы на своих двоих. Пошли пешком. День идем,
другой, а вьюга и не думает переставать. На третий день вижу -
заблудились... И вот тут-то началось. Был с нами парень один. Сильный,
здоровый... Только мозги у него как-то не так стояли. Ну, то есть не то
чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь любил. В ресторане
покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять... тут уж
ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго - куда вся его храбрость
подевалась. "Не пойду, - кричит, - дальше, и все! Все равно погибать, так
уж лучше сразу, не буду мучить себя. Подумаешь, герои! Погибнете, как
мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут". А какие там из
нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И умирать
сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так в борьбе. Уговаривали мы
его, стыдили, пробовали на себе тащить... Куда там! Сопротивляется... Что
делать? Продовольствие на исходе, а идти бог весть сколько. Сидим и
слушаем, как он нюни распускает. Плачет, клянет все подряд. И тайгу, и
м.ороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то, что на
свет родила. Сделали мы салазки, связали его, уложили и повезли. Орет
благим матом, с салазок скатывается... то есть совсем сбесился! Хотя и в
полном paccyi-ке. Оно конечно, ехать лучше, чем идти, но куда же совесть
денешь? Здоров, как и мы, а... Чувствуем, не дойдем с ним до своих. Все
погибнем. Решили уважить его просьбу - оставить, а сами искать дорогу.
Сделали шалаш, отдали часть своих продуктов и пошли. Идем и дорогу метим,
чтобы людей со свежими силами выслать. Четыре дня шли. На пятый нас
подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших, голодных. Через день по
нашим зарубкам его нашли. Только поздно было. Замерз. Уснул то есть и
замерз... Погиб чело-рек по своей же трусости. Испугался трудной дороги - и
вот тебе... был - и нет. Жалко, и зло берет! Как это можно на свою жизнь
рукой махнуть! Нелепо!
Егорыч долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом,
вздохнув, добавил:
- Может, и не надо было его одного оставлять? Но, с другой стороны,
совсем ведь здоровый парень. А что же нам двоим?.. Сесть и тоже Лазаря
петь, ждать своего конца?
- Ну и правильно сделали! - выкрикнул кто-то из "больных.
- Семейным был? - спросил другой.
- Нет, холостяк... Сережке вот нашему ровесник. В палате снова стало
тихо.
- Так кого и с кем вы сравниваете? - спросил Сергей.
- А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю. К слову пришлось то
есть, вот и рассказал.
8 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу - самыЯ простой выход из
положения, самый надежный и... самый непригодный.
А если неизбежный? Сколько недель, дней можно еще протянуть без
операции? И не станет ли любой отсроченный день роковым? С гангреной не
шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же... ампутировать? А если
есть хоть один шанс из ста спасти ноги? Но где он, этот единственный шанс?
В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только одни благие
намерения. Я слишком привязался к больному, теряю чувство реального. Это
может повредить ему. У хирурга не должно чувство брать верх над здравым,
четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега.
8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо... "Доктор, - сказал
Сергей, - опять хирургическая пила нужна?" - и к стенке лицом отвернулся.
Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так...
9 июня. "Хватит его мучить этими бесконечными рентгеневскими
снимками, - сказала Таня. - Пора посмотреть правде в глаза. Жизнь Сергея
снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте. Мы готовы", - и
заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько.
11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и прыгать. На
последнем рентгеновском снимке отчетливо видно - кость хорошая. Будешь
ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к выздоровлению.
Оио наступит. Непременно наступит!
Войдя как-то в палату, Григорий Васильевич спросил; - Сергей, тебе
разве не хочется побывать на улице? И, не дожидаясь ответа, позвал Таню.
Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу.
Впервые за время болезни.
Впервые за свою жизнь - беспомощным, уложенным в кэ-ляску, как
ребенок.
Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и он очутился на
улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос ударила струя свежего воздуха, в
голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал:
- Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! - Хотел еще чтэ-то крикнуть, но
посмотрел на жену и смолк.
Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы.
- Перестань! - шикнул Кузнецов.
- Они сами... честное слово, сами... - оправдывалась Таня.
А Сергей удивленными глазами разглядывал небо, деревья, скамейки с
сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел все впервые.
Перед ним, словно перед ребенком, раскрывался огромный мир, в котором
бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела зеленой
листвой деревьев, звенела, гудела, шуршала и кричала на разные голоса.
Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне, той, в которой
были кровь и разочарования, боль и смерть.
Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: "Чем же я
сорву-то?"
И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно
смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться
от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому.
Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и
злое..."
- Закурить... - сдавленно проговорил Сергей. Кузнецов вытащил из
кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам.
- Много курить противопоказано, но изредка можно! - Кузнецов зажег
спичку. - И не думайте там с Егорычем, что вы экстраконспираторы! Знаю,
курите в палате! Да еще посмеиваетесь: вот, мол, мы какие ловкие, черт
возьми, доктора вокруг пальца обводим!
Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как в голове
у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая какие
то заостренные, са танинские формы.
Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у боль ннчнон ограды, и
задумчиво собирала букет.
Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на свои руки и, насупившись,
заговорил:
- Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию на ноге... Пересадим
лоскут кожи, и... через месячишко можно домой...
Сергей посмотрел на врача и отвернулся.
- А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не все ли равно! - Голос
Сергея дрогнул. - Человек без ног - так хоть сапоги шить, часы
ремонтировать, а я... Самого с ложки кормить надо.
- У тебя, Сережа, замечательный друг - твоя жена. С ней ты
обязательно найдешь себе дело. И знаешь, дружище, счастье - это же не
призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою долю. Если
ты сумеешь заглушить в себе боль.
- Про Мересьева мне расскажите, про Корчагина... Счастье... Разве оно
возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить? - вспыхнул
Сергей. - Успокаивают меня, как ребенка! А я и сам знаю разные громкие
слова про счастье, борьбу, мужество... Про судьбу мне Егорыч втолковывал...
умно, хитро... Моя судьба меня не интересует, она сгорела. А вот она, -
Сергей кивнул в сторону жены, - она за что должна мучиться со мной? Кто мне
дал право губить жизнь другому человеку?
- Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать человека права на
любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек рядом с
тобой живет!
- Ловко вы все перевернули. Все как по писаному, - тихо проговорил
Сергей. - Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не убило
током... было бы легче всем...
- Ну что ж, скажи ей все это. Скажи после того, как она столько
выстрадала с тобой. Порадуй ее. Танечка, иди сюда! Сергей что-то хочет
сказать тебе.
Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих.
- Ты чего, Сереж? - спросила она.
- Так, ничего, мужской разговор был...
Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за одним
краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак. И
все же, как ни
коротки эти ночи, а Егорыч с Сергеем о многом успевали поговорить,
помечтать, мысленно побывать в разных местах. То Егорыч спускался за
Сергеем в шахту, шел по штрекам, забоям, встречался с его друзьями, то
Сергей вслед за Его-рычем уходил далеко в тайгу, искал ценные минералы,
от-, крывал и дарил людям богатые залежи.
Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой операцией. Несколько раз
Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал сам, минуту лежали молча, а потом
незаметно для обоих разго-вор вновь начинался. Перед рассветом Егорыч
неожиданно спросил:
- Сергей, какое у тебя образование?
- Средняя школа, горный техникум...
- Ты литературных способностей за собой не замечал? Стишки там,
рассказики то есть.
- Нет... У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня спрашиваете
об этом?
- Хорошая бы специальность для тебя...
- Писать - это не специальность. Для этого талант нужен. Да и
писать-то чем?
- Да-а-а... А там, чем черт не шутит, может, он у тебя есть?
- В школе как-то поэму написал и влип с ней...
Мысль свою Сергею не пришлось закончить. В палату вошла дежурная
сестра и ахнула с порога:
- Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже ж
мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает!
- Тихо, сестричка, без паники! - подмигнул Сергей. - О содеянном
знаем мы да вы... Мы молчим как рыбы, вы... дабы не навлечь гнева... И все
шито-крыто!
- Смотри! - опешила сестра. - Ты и шутить, оказывается, можешь! А я
думала...
- Сонечка, я еще и не то могу! И даже песню знаю: "Все равно наша
жисть полома-а-та-я-а-а..."
- Поломатая... - передразнила Соня. - С такой-то женой!.. Она тебе до
ста лет умереть не даст! Где берутся такие? - повернулась сестра к
Егорычу. - Стоит вчера Таня перед Кузнецовым и упрашивает взять у нее
лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет ей врач, что не приживется
чужая кожа на стопе, а она свое: "Какая же я ему чужая?"
- Дуры мы, бабы! Набитые дуры! - зло говорила раскрашенная медсестра
из соседнего, терапевтического отделения. - Думаешь, случись что с тобой,
он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел!
- Зачем так говорить о человеке, не зная его? - возразила Таня.
- Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе покажет! Знаем мы
таких! Не морфинист, так алкоголик... Ты думаешь, спасибо скажет! Жди...
Пинков надает, свет в овчинку покажется. А как же! Нервный... Все они
такие... нервные.
- Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась на мужчин. Один
тебя обманул, а ты думаешь - все подлецы!
- И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю: неужели ж ты, молодая,
красивая, мужика себе не найдешь? Пойми - с инвалидом всю жизнь жить. На
люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет!
- Гордость разной бывает! - сдерживая гнев и обиду, выкрикнула
Таня. - Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!
- Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..
- Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что
ли, со зла на свою жизнь?
- Непонятная какая-то ты... - медсестра опустила голову,
задумалась. - Пятый месяц около него... Спишь где попало, на полу, в
инвалидской коляске... лишь бы рядом с его койкой... Неужели не хочется в
кино, на танцы?..
- Успеем. У нас еще все впереди!
- А куда-то ты ездила вчера? - подозрительно сощурила глаза сестра.
- В собес, пенсию оформляла.
- Тю-у-у... А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась поэма. Ищи
ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит..."
- Как пошутила?! - остолбенела Таня.
- Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали - бросила ты его,
бросила... Понимаешь?..
Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по
голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась
с шахты, где была по Делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка
больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:
- Как?.. Ты вернулась?
Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она
спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.
А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила
санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и
заплакала.
- Что с Сережей? - испуганно охнула Таня.
- - Да ничего, глупышка, ничего... все славно вышло... - вытерла
слезы улыбающаяся санитарка.
Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно.
Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили
ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.
- Страшная жизнь у таких, как ты, Вера... - тихо сказала Таня. -
Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.
А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти
самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов
надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые
шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника.
Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий,
искании: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден,
выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало:
нет рук, совершенно беспомощен... И все рушилось. Отчаяние предательски
шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и закричать
что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!" Но в душу вновь
прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду
спета эта песня, называемая жизнью?
Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая,
щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась
девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей
внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то
новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась
взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять
отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.
В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егоры-ча. Старик
бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно,
маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал
его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся
глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной
больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.
Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из
палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.
- Что с Егорычем, Григорий Васильевич? - шепнул ему на ухо Сергей. -
Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите?
- Ничего, Сережа, ничего... спасибо, я вижу, - грустно ответил ему
Кузнецов.
- Егорыч, так нечестно, - шутливо сказал однажды Сергей. - Я
собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а
вы...
- Вот отпустит меня эта зараза, Сережа, явимся в ходячее общество,
как вновь нарожденные! Человеку без воли никак нельзя. Каким бы ни был
высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз рубаху хочется рвануть
на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. - Егорыч помолчал, долго
смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил: - На улицу
мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.
Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.
- Доктор, доктор! - закричала она во весь голос. - Сережка встал! -
Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым,
вцепилась в халат. - Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы!
Встал ведь, родимый!
Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах,
стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с
ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились
больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам:
человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и
приговаривал:
- Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать!
А у "орла" кружилась голова, черными пятнами застилало глаза,
подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под
него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.
В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв
минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, на" мереваясь выбросить ее вперед,
зашатался и беспомощно упал на постель.
- Черт возьми! - выругался он. - Ходить разучился! Ноги как каменные
стали... слушаться не хотят. - Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь
за свое неумение ходить, виновато заговорил: - Равновесие трудно держать,
качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и... А нога нисколько не
болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду...
- Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.
А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. Да середины ночи в
окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным
казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевная
боль слизалась с физической и становилась нестерпимой. У Сергея ныла
натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто
глотал порошки, не испытывая облегчения.
Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В
палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились
дежурная сестра и врач.
- Звони Кузнецову, - услышал Сергей, - Готовь операционную.
На рассвете Ларина оперировали. Григорий Васильевич на расспросы
Сергея и Тани нехотя ответил, что операция длилась двадцать минут и все
безрезультатно. Егорыча перевели.. Е другую палату.
Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее:
- Не надо, он без сознания.
- Как же так, Григорий Васильевич? - волнуясь, проговорил Сергей.
- Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!
Неожиданно Сергей открыл, что дни не так уж длинны, как они ему
казались некоторое время назад. С утра к нему приходил врач-массажист,
разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут Сергей стоял,
с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опорл, на
которую можно надеяться. Затем Таня перевязывала его полотенцами, делая
некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага к пустующей койке
Егорыча. Садился, отдыхал - и снова три шага назад. Каждый шаг - это
опаляющая все тело боль. От нее рябит в глазах, бегут невольные слезы и
назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще..."
Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в кровь
искусанные губы, твердил: "Одну минутку, только одну минутку отдохну..."
Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных три шага. Так
весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж много - около ста