Титов Владимир. Всем смертям назло...

жизни, которые были у наших отцов и дедов.
Мы считаем, что ваша повесть имеет неоценимое значение в воспитании
молодежи, так как она действительно делает людей лучше, добрее, чище, еще
внимательнее друг к другу, мужественнее, каждого заставляет глубоко
задуматься о своем назначении в жизни. Ваша книга дала нам, подводникам,
очень многое. Заставила еще лучше относиться к своему служебному долгу, еще
мужественнее переносить все тяготы нашей службы, больше работать над
укреплением воинской дисциплины, повышать боеготовность подводной лодки. Мы
с вами согласны, что наша молодежь умеет не только модно одеваться,
веселиться, но и, если этого потребует Родина, отдать жизнь во имя счастья
советского народа, во имя торжества коммунистических идей.
С комсомольским приветом, комсомольцы-подводники".

"Простите, не знаю вашего отчества, поэтому обращаюсь по имени.
Владислав, Слава!
Не люблю красивых слов, но другими выразить то, что чувствую, не могу.
Я преклоняюсь перед вами и вашей женой - перед вашим совместным
человеческим подвигом. И очень хорошо, что вы обо всем этом написали. Ваша
повесть будет помогать людям бороться за свое место в жизни, быть чище и
лучше. Это очень важно и нужно. Я по профессии актриса, и, когда мне
удается со сцены заставить людей думать о жизни и всколыхнуть какие-то
хорошие струны человеческой души, я прихожу домой счастливая, и мне тогда
кажется, что я недаром живу на этой земле. Я уверена, что вы своей повестью
поселили много доброго в сердцах люден. Спасибо вам за это.
Аленева, г. Петрозаводск".

В тот год я не дождался окончания публикации повести в добринской
районной газете "Заря коммунизма". Неудержимо потянуло к письменному столу,
домой, к привычной, обжитой обстановке. Да и, честно сказать, в отцовском
доме в ту пору работать было негде. И вновь целыми ночами, закрывшись в
кухне, просиживал над рукописью. Правил, перечеркивал, выбрасывал,
дописывал, вновь черкал и писал заново. Мучил вопрос: куда послать и
посылать ли вообще?
Москва с ее огромной армией журналов и издательств отпадала.
Обожженным местом было страшновато прикасаться к огню. Но когда рукопись
была готова, выбор мой пал на Киев. Длинно потянулись часы, дни, недели.
Вновь избегала меня и при встрече прятала глаза почтальонша.
"Вам ничего нет..." - робко говорила она и старалась тихо
проскользнуть мимо, будто в том, что там, в далеком Киеве, люди не
торопятся с ответом, есть и ее вина. Мне было жаль Зою, и, бывало, далеко,
за два квартала, увидев ее, прятался в подъезд и с остановившимся сердцем
ждал: а вдруг есть письмо из журнала, вдруг позовет. А когда наконец пришел
ответ, Зоя, наученная тем первым случаем из Москвы, передала письмо соседу
и попросила вручить нам.

"Уважаемый Владислав!
Было бы неплохо, если бы вы указали свое отчество.
Мы получили вашу повесть. Прочитали. Нам кажется, что при серьезной
доработке она может быть опубликована в нашем журнале. Работа предстоит
кропотливая, не скорая, но нужная. С этой целью мы командируем к вам
сотрудника журнала.
Всего вам самого доброго.
Киев. Январь, 1966 г.".

Жизнь завертелась какой-то бешеной круговертью. "Редактор... Ко мне
едет редактор! Какой он? Что собирается делать? А вдруг приедет настоящий,
живой писатель! Не сон ли приснился мне?"
- Господи! У нас и в комнате-то ничего нет. Говорила же, давай купим
диван! Ну как мы человека встретим?
- Войдет, здравствуйте. Здравствуйте. Посадим вот тут. Нет, вот
здесь. Вы написали? Я. А зачем? Для кого?
Ответов мы не знали и вообще не представляли, что это такое -
редактор, какова его роль, что он намерен делать и вообще зачем едет. Вот
Соловьев взял рукопись и без всяких редакторов напечатал в газете. Кое-где,
правда, сократил, кое-какие слова выбросил, но это, наверное, оттого, что
газета меньше, чем журнал, по объему, да и другие материалы печатать надо.
Неужели сокращать будет? Кое-что можно, конечно.
- Слушай, а может, диван у тети Гали займем на время?
- А кто его с этажа на этаж таскать будет?
- И то верно.
...Редактор из Киева приехал днем. В комнату вошел худой, бледный
человек, с серыми невыразительными глазами, устало и сухо поздоровался.
- Портфель я оставлю у вас... с гостиницами, оказывается, трудно в
Ворошиловграде. Потом у меня дела в вашем обществе "Знание". Завтра утром
приступим к рукописи. Идет?
- Идет.
И, хлопнув дверью, он ушел. Мы молча переглянулись и сели.
- Говорила же, диван купить надо! - растерянно сказала Рита.
- Вот и не нужно бы человеку по гостиницам мыкаться, - согласился я.
К вечеру редактор не вернулся. Мы не спали до рассвета и все гадали: а
вдруг заблудился в чужом городе? А вдруг несчастный случай? А если это?.. А
вдруг то?.. Не пришел он и к обеду следующего дня. Мы не находили себе
места. Идти в милицию? В "скорую помощь"?
- Он же говорил, что в общество "Знание" пойдет!
- Рита, беги к автомату, звони туда! Скорей, пожа" луйста!
Жена вернулась с каким-то непонятным лицом и недоумевающим взглядом.
- Он в Кадиевке...
- Где?
- В Кадиевке...
- Выступать уехал по путевке общества.
- Зачем?
- Может, денег у человека нет, поесть не на что?
- Я борщ сготовлю.
- Какой борщ! Какой борщ! - взмолился я. - Человек из Киева,
редактор, а ты - борщ!
- Ой? А чего ж ему?
- Сходи в гастроном, купи что надо. У соседей поспрашивай.
Редактор вернулся поздно вечером, уставший и слегка покачиваясь.
- Отдохнуть найдется где?
"Все-таки диван надо было купить. Ведь в кредит продают... - тоскливо
заныло у меня под ложечкой. - А теперь где?" - Я усиленно соображал.
- Рита, сходи к тете Гале... Жена вышла.
- Друга встретил у вас в городе, - сказал редактор. -
Завтра с утра приступим. Ты, старик, нашел золотую жилу. Вот опыта у
тебя нет. Но не горюй! - Он приблизился ко мне и хлопнул по плечу. - Мы
такое выдадим в четвертом номере, пальчики оближут! Верь мне, старик! Я
помогу. Выпить найдется?
- Найдется...
- Я из тебя настоящего писателя сделаю. А то шваль всякая по
страницам шастает! Но, старик... - Он глубокомысленно умолк и поднял палец
вверх. - Надо поработать. Серьезно поработать! Литература - дело непростое.
Я тебе помогу. Мы такое выдадим!. До аэродрома далеко? Я билет на завтра
взял. Шестнадцать сорок...
Переночевав у тети Гали, мы в половине десятого утра спустились к себе
и разбудили редактора. Он неохотно поднялся, долго кряхтел, хмыкал, тер
виски, лоб, потом умылся и наскоро позавтракал.
- Вот что, старик. - Он достал из портфеля мою рукопись и положил на
стол. - Кое-чего ты недомыслил в своей повести. А надо бы... Твой герой,
э-э-э... Сергей Петров после больницы остался один на один с собой. Так
нельзя, старина. В нашем Отечестве так не бывает. Это нетипично. По этому
поводу любой критик таких гвоздей набьет, не рад будешь. Это уж поверь мне.
Не первый год в литературе. Вот, к примеру, у Островского... Так там Павка
всегда с массой, всегда впереди. Или у Бори Полевого...
- А вы знакомы с Полевым?
- Да, конечно. Его Мересьев не оторвался же от масс! Он з их гуще.
Твой Петров - кустарь-одиночка. Это нужно исправить. В жизни такое вполне
могло быть, а в литературе, старик, такое не делается.
- Понимаете... - возразил я, - мне хотелось показать борьбу
человеческого духа. Я не умею это объяснить... В общем, когда он один на
один, сам с собой... Конечно же, в нашем обществе не оставят человека в
беде. Ему помогут и комсомольская организация, и профсоюзная, и партийная,
и просто люди, так уж у нас заведено. Но знаете, все-таки мне хотелось
показать то, что если человек не выиграет бой с самим собой, то никто уже
не сможет помочь ему. Или если уж очень пристанут с помощью, то этот
человек в конце концов превратится в попрошайку, иждивенца.
- Сто раз прав, старик! Но нельзя проводить такие опасные
эксперименты. Кроме шишек - ничего не наживешь. Ты же сам говорил и,
конечно, веришь в это, что попавшего в беду не оставят одного. У тебя в
повести все очень легко
можно исправить. Ну зачем Петрову уезжать из поселка? Зачем? Пусть он
живет там, рядом со своими друзьями. Здесь же, в этом сюжетном повороте,
богатейшие возможности. Ты даже не представляешь, как выиграет от этого
повесть! Это придаст ей колоссальное общественное звучание. Комсомолец
Петров зачислен почетным членом комсомольско-молодежной бригады, им же
созданной. Он подсказывает своим друзьям, помогает выполнять план...
- Не могу я так. Это не мой сюжет. Мне хотелось показать именно то,
что называют самым трудным боем - бой с самим собой.
- Ну, старик, да я отлично понимаю тебя! Но то, что я высказал, - это
не только мое личное мнение, это мнение всей редакции. Ты же знаешь, у нас
собрались серьезные люди, известные всей стране писатели. Я высказал и их
точку зрения. Исправить твою ошибку очень легко. Я уже сказал тебе как.
Думаю, что справишься. Теперь другое твое серьезное упущение. В скольких
больницах ты лежал?
- В трех.
- Сколько врачей лечили тебя?
- Четверо.
- Сколько операций они тебе сделали?
- Ну, девять.
- Так зачем же ты обедняешь повесть?! Опиши, ну скажем, не все, а
три-четыре операции. Дай характеристику двух-трех врачей. Это расширит
повесть, сделает намного интересней. Ты читал Амосова "Мысли и сердце"?
- Читал.
- Читал... Вот как надо писать операции! За жизнь же человека борьба
идет! Это не может быть неинтересно!
- Но Амосов профессор медицины, он все знает. А мне-то и не поверят,
если я, начитавшись книжек, опишу хирургическое вмешательство.
- В том-то и состоит талант писателя, увидеть, изучить и дать так,
чтобы поверили. Чтобы просто не могли не поверить!
- Дело-то даже не в операциях, в их числе и сложности...
- Ну, старик, ты неправильно понимаешь задачи литературы. Думать
надо, старик, думать. И еще... Очень прямолинеен у тебя сюжет. Все в лоб,
напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас так
не пишут. Закрути фабулу покруче, переставь главы, переплети судьбы,
ретроспекции побольше. Она очень выигрышна. Умело построить композицию -
это, старик, пол-успеха! В изложении должен быть динамизм! Чтобы каждая
строчка стреляла. Да, и вот что... Ну зачем ты описал выпивку? Сергей
хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в бочке меда. Не
надо, старик, не надо. Этого не примет наш читатель. Роз на этом не
отхватишь!
- Чего?
- Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик! И не
задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит твоей
повестью. Вот твоя рукопись, просмотри и присылай.
В два часа дня он распрощался и уехал. Так я начал постигать
писательский опыт. Все смешалось в моей голове. Я перестал понимать, что
хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть напечатанными
свои произведения. Я сгорал от этого желания. Нет, не потому, что лучше
других или хуже. Для меня эта публикация была больше чем удовлетворение
самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни или
нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать так, как требует
жур-[ нал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест, и я
не мог ничего поделать с собой. "Дурак, пропадешь ведь так!" - ругал и
уговаривал сам себя. Но дело не двигалось вперед. А по ночам мучили
дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне, ругал меня
последними словами, обзывал предателем и трусом, и Таня все плакала и
упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре.
Вот эти главы, которые написал тогда, сбитый с пян-талыку своим
редактором, и которые выбросил потом с радостью и облегчением, как ложь,
как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня, читатель, за это
отступление, но, может быть, оно наглядно покажет тщетность моих попыток
обмануть свою совесть, написать заведомую ложь, может быть, это поможет
кому-то избежать подобных ошибок.
Повесть "Всем смертям назло..." у меня тогда начиналась так:
"Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник здравотдела,
получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали коленки,
к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно... Что
может написать ему человек, у которого он отнял сына? Присвоил...
воспитал... дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая Валерия
от нежелательных встреч. И вот...
Тайна, которую так тщательно хранили почти тридцать лет, может
раскрыться.
"Сын, ты носишь чужую фамилию! Этот человек не отец тебе! Он вор! Он
преступник! Он..."
Иван Кондратьевич безвольно опустился в кресло и за-крыл глаза. В
голове шумело, в висках неровными толчками билась кровь. Сколько раз он
намеревался сказать приемному сыну правду и не решался. Боялся, что Валерий
оттолкнет его от себя, перестанет называть отцом, разыщет того, настоящего,
родного, и уйдет. Сейчас Валерий уже сам отец, подающий надежды хирург, но
что он подумает... Ведь столько лет обманывали его. И что скажут
сослуживцы, когда разразится скандал?
В комнату неслышно вошла жена. - Что случилось, Ваня? Ты бледен.
Горюнов вздрогнул и молча подал письмо. И пока она читала, Иваном
Кондратьевичем овладело какое-то непонятное безразличие. Не хотелось ни
думать, ни тем более предпринимать что-либо. Тянуло в сон, словно он не по
своей воле принял изрядную долю снотворного, старался противостоять его
действию и не мог.
Если бы очнуться завтра и узнать, что все решено, со всем покончено,
пусть даже падет позор на его седую голову, но только не слышать всего
этого, не принимать самому никаких решений.
Полжизни он прожил в страхе. И в горе, и в радости Иван Кондратьевич
ежечасно ждал, что явится тот геолог с густыми, колючими бровями, прежний
муж Валентины, и отберет сына. Правда, в последние годы щемящее чувство
опасности слегка притупилось, но прежние переживания сделали свое дело.
Нервы Горюнова стали пошаливать. Да и Валерий, окончив медицинский
институт, принес в дом немало тревог и волнений. Вырос он заносчивым и
самолюбивым человеком и в первый же год трижды менял место работы. Нигде не
мог ужиться с людьми. Постоянно приходилось вмешиваться Ивану
Кондратьевичу, фигуре в медицинских кругах видной и авторитетной.
А скольких трудов стоило ему уговорить сына поехать работать на
периферию! Оставаться молодому врачу в Донецке было нельзя. Хотя бы из-за
того, что его отец, член комиссии по распределению специалистов, отнюдь не
хотел давать темы и повода для ходких в печати фельетонов. И новоиспеченный
хирург Валерий Иванович Горюнов, затаив обиду на отца, уехал из областного
центра.
- Будь уверен, папочка, на задворках я не задержусь! - бросил он на
прощание.
Папочка не возразил, но предупредил, что его содействия в этом не
будет.
Да, уже не тот сегодня Иван Кондратьевич Горюнов. Совсем не тот. Вот и
сердчишко пошаливает, и воздуха в легких до третьего этажа не хватает, и
нервы... В прежние-то годы он бы не сидел на месте, случись такое. Чемодан
в руки и фьють в края иные. Видно, совсем измотала его жизнь.
Горюнов посмотрел на жену и понял: подтверждаются его самые худшие
предположения. Валентина стояла, прислонившись к столу, по ее щекам
катились слезы, плечи опустились.
- Ваня! Ларин в Донецке. Он зовет к себе Валерия.
- Я это чувствовал, я это знал... - жалобно простонал Иван
Кондратьевич.
- Иван Егорович болен, и, очевидно, серьезно. Иначе он не решился бы
на этот шаг. Боюсь, что надо торопиться...
- Боже мой! Неужели я переживу все это! - закрыв лицо большими
волосатыми руками, выкрикивал Горюнов.
- Решай, Ваня, это его последняя просьба.
- Не хочу я ничего решать! Оставь меня в покое!.."
Далее шла та глава, которая сейчас стоит в повести первой. Тогда мне
казалось, что я сразу убиваю двух зайцев. Закручиваю сюжет и даю
характеристику еще одному врачу. Вообще-то в жизни такое могло быть, но я
же писал не детектив. Нижеследующая глава стояла примерно там, где Сергей
начинает ходить.
"Объяснение Валентины Аркадьевны со своим сыном, хирургом Валерием
Ивановичем Горюновым, было тяжелым и долгим. Когда Иван Кондратьевич
наотрез отказался сообщить Валерию правду, она, ни слова не говоря,
выбежала из квартиры и, взяв такси, укатила к сыну. Какая-то очень крепкая
струна лопнула в ее душе, воскресив то, что считалось давно забытым и
глубоко похороненным. Может быть, это было признанием той ошибки, которую
она совершила много лет назад: порвав с Лариным и забрав двухлетнего
Валерку, она ушла с Горюновым. Может, в ее груди с новой силой вспыхнула
обида на неудавшуюся жизнь, на крушение надежд о тихой, спокойной жизни,
рисовавшейся ей в те далекие годы? Кто знает. По крайней мере, Горюнов ей
не дал того, из-за чего она ушла от Ларина. Спокойной жизни не получилось.
Незаметно прошла любовь, а ее место заняло отвращение к Ивану
Кондратьевичу, к его постоянной трусости перед возможным разоблачением
тайны сына.
И Валерий вырос не таким, как хотелось ей. Не сбылась затаенная мечта
Валентины Аркадьевны. Ни характером, ни лицом не похож он был на Ларина.
"Как объясню ему и обман, и решение рассказать правду? Виноват
Горюнов? А где была я? Его мать?.. За ошибки надо расплачиваться, даже
перед собственными детьми".
Валерий был дома. Не позвонив, Валентина Аркадьевна толкнула дверь и
очутилась в комнате.
- Мама, ты? - удивленно вскинул брови сын. - Что случилось?
- Валерик... - Мать выдохнула воздух и опустилась на стул.
- Что-нибудь с папой?
- Нет! Да!
- Как тебя понимать?!
- Валерик, сынок... - Мать заплакала. - Прости меня. Иван
Кондратьевич не отец тебе. Мы трусы. Он усыновил тебя, не спросив
разрешения у твоего настоящего отца.
- О чем ты говоришь, мама! Ты здорова?
- Молчи! Твой отец - Иван Егорович Ларин. Он в Донецке, в больнице..
Он болен...
- Мама! Ты с ума сошла! Зачем тебе понадобились эти сказки?
- Он зовет тебя к себе. Тут у него никого больше нет, Ему трудно
сейчас...
- Он что?.. Когда-то бросил нас? Он подлец?
- Не надо так о нем, Валерик. Он твой отец, порядочный человек,
больше всего в жизни я хотела, чтоб ты хоть капельку был похож на него.
- Как он нашел нас?
- Ларин и Горюнов были товарищами. И в больнице, наверное, нетрудно
было услышать фамилию твоего... фамилию Горюнова.
- Что же мне делать?
- Решай, сын. Ты не маленький. Прости меня, если сможешь..."
После того как в повести описана смерть Ивана Егорыча и встреча с его
телом Сергея Петрова, шла вот эта глава;
"Даже явная неразбериха с отцами не могла затмить радостного
настроения Горюнова, когда он въезжал в Донецк. Он чувствовал себя
человеком, который после продолжительной разлуки вернулся в родные и
любимые края. Свою жизнь, по какому-то глупому недоразумению проведенную
вне этого города, Валерий считал обидной ссылкой, тоскливым прозябанием. В
душе он немного жалел себя, считал бедным изгнанником и яро завидовал
каждому жителю шахтерской столицы.
Больницу, где находился Ларин, Горюнов-младший хорошо знал. С
завязанными глазами он мог бы отыскать ее. Об отце Валерию не думалось.
После разговора с матерью что-то шевельнулось было в груди и тут же
погасло. Тот или иной, какое это теперь имело значение. В ошибках отцов не
ему разбираться. Простое любопытство вело его сейчас.
- Вы к кому? - спросила дежурная сестра.
- Мне бы Ивана Егоровича Ларина повидать. Он в хирургии.
Девушка смерила его взглядом с ног до головы и подняла трубку
телефона. Минут через пять к Горюнову вышел человек.
- Григорий Васильевич Кузнецов, - отрекомендовался он. - Кто вы
Ларину?
- Да как вам сказать... Говорят, что сын.
- Не понимаю...
- Я тоже...
- Пройдемте в сквер, - предложил Григорий Василье-еич. - У нас,
очевидно, будет долгий разговор. Дело в том, что... Вы кто по профессии?
- Врач.
- Ну вот, коллега, как бы вам это объяснить... Вчера во второй
половине дня Иван Егорович... скончался...
Горюнов раскрыл рот и остановился. Какое-то подобие глупой улыбки
перекривило его лицо. Валерий не знал, как поступают в таких случаях. Его
чувства ничего не подсказывали ему. В голове не было ни одной мысли. Он был
смущен и от этого чувствовал неловкость.
- Егорыч был человеком с огромной душой, - сказал Григорий
Васильевич. - Кристальной чистоты и честности.
- От чего он умер?
- Рак желудка. Я скрывал от него, но он знал. И мужественно боролся.
А за день до смерти ваш отец позвал меня в палату и предложил ампутировать
ему руки для пересадки их своему другу. - Кузнецов глотнул комок,
подступивший к горлу, и протянул Горюнову клочок бумаги. - Это письменное
согласие на операцию. Храните этот документ. Детям своим покажите...
- Кому он предлагал свои руки?
- Сергею Петрову, шахтеру. Можете побеседовать с ним. Он был другом
вашему отцу.
Горюнов, закрывшись руками, плакал..."
И потом, после описанного в повести отъезда Сергея Петрова в Луганск,
шла такая глава:
"Внезапно появившаяся туча на самодовольном небосклоне Валерия
Горюнова росла и мрачнела. Сообщение матери о том, что у него есть родной
отец, не очень тронуло его. Гром грянул позже. Горюнов даже не знал, что
поразило его больше, смерть отца или его поступок с жертвой рук. Поступок
был непонятен. И непонятен потому, что еще тогда, в шахтерской больнице,
когда Сергей попал к нему, он списал его жизнь со счетов. И в тот день,
принимая из рук Кузнецова расписку Егорыча, Валерий почему-то вспомнил
слова Бадьяна, сказанные полгода назад: "Уж ты-то своей рубахи никому не
отдашь!"
С Петровым он встречаться не захотел. Ему стало стыдно и перед
Кузнецовым, и перед Сергеем, и перед самим собой. Был ли то зов крови или
прозрение совести, он еще не разобрался. Расписка отца, словно нагретый
добела лист железа, жгла ему руки. И чем больше он вчитывался в слова,
написанные там, тем острее ощущал на себе укоризненный взгляд человека,
которого он не знал, но который был ему отцом.
Никогда еще Горюнов-младший не чувствовал себя таким одиноким.
Потребность с кем-то поделиться, излить свою душу не давала покоя. Но перед
кем? Друзей у него не было. С матерью и отчимом говорить не хотелось. Они
не могли открыть ничего нового, посоветовать, успокоить. Они могли точно
так же, как и их сын, при упоминании имени Ивана Егорыча горбиться и
сокрушаться. Они испытывали еще более тяжелое чувство, потому что
обманывали сына. Нет, мать и отчим не интересовали его.
"Каким он был, Иван Егорович Ларин? - все чаще спрашивал себя
Валерий. - Какую жизнь прожил? Как же надо любить людей и жизнь, чтобы в
свой последний час решиться на такой шаг?! Откуда у него такая щедрость?.
Почему ее нет у меня? Я же его сын".
Желание встретиться с Сергеем Петровым становилось все настойчивее. И
когда оно стало непреодолимым, Валерий Иванович бросил все дела и,
преодолевая неудобство, поехал в Донецк к Петрову".
Далее, уже в дневнике Сергея, была запись о том, что к нему приехал
его самый первый врач Валерий Горюнов. Это удивило и озадачило его. Горюнсв
побыл у них несколько часов и уехал, сказав, что в Сибирь.
На большую закрутку сюжета меня не хватило. Я долго не решался
отослать эти главы и некоторые другие, так и не вошедшие в повесть, потом
отослал и через несколько дней гонял, что повесть моя в таком изуродованном
виде не должна видеть свет. Я написал письмо с просьбой вернуть ее.
Рукопись мне не вернули. Пришлось писать другое письмо, требовательное, в
резких выражениях, и рукопись, как бумеранг, вернулась ко мне. Вновь мой
Сережка был со мной, лежал на письменном столе и обидно перекатывал крутыми
желваками: опять не удалось пробиться к людям... Но до "Юности" уже было
недалеко.
"Дорогой товарищ Титов!
Я работаю журналистом в центральной молодежной газете "Народна
младеж". г. София. Заканчиваю университет. Сейчас вплотную занялся своей
дипломной работой. Само название объясняет неожиданность моего письма -
"Идейно-эстетический анализ повести Владислава Титова "Всем смертям
назло...". Работа заказана кафедрой советской литературы (я изучаю
болгарскую филологию).
Почему выбор пал именно на вашу повесть?
Я ее прочитал сразу, как только она вышла в журнале "Юность". После
окончания средней школы я работал два года плотником, и однажды случилось
несчастье. Машина (банциг) лишила меня трех пальцев левой руки. Это ни в
какое сравнение с вашим несчастьем не идет, конечно. Но то, что я пережил
тогда, в какой-то мере похоже на ваш случай. Поэтому прочитал повесть "на
един дых" и, когда пришлось выбирать произведение для дипломной работы, не
очень-то колебался.
Есть и другое, чисто литературное соображение. В последние годы
определенно приобретает качества настоящей современной литературы так
называемая документальная проза. Я убежден, что современный читатель ищет
именно такую литературу. Потому что жизнь - самый великий художник и в ней
есть достаточно художественно целостных моментов; писатель должен их
обнаружить (это совсем нелегко), отделить ненужное и написать точно и
эмоционально.
Надеюсь, вам будет нетрудно ответить на мои вопросы относительно
конкретных целей дипломной работы.