Титов Владимир. Всем смертям назло...

Франции", они почему-то очень удивили меня, даже поразили: внук Льва
Николаевича и вдруг - "у нас во Франции".
- Вы верите в бога? - спросил Толстой и, сощурившись, пристально
посмотрел на меня. - Нет, если не хотите лгать, не отвечайте стандартными
фразами, принятыми у вас.
- Разве высказывание своих убеждений, расходящихся с другими, уже
есть ложь?
- Я молюсь за вашу страну и хотел бы видеть ее иной.
- Не понимаю...
- На земле моего деда не осуществлены даже те нравственные и
идеологические принципы, о которых мечтал он.
"Однако ж ностальгией вы, уважаемый, не заболеете", - подумал я, глядя
на его сердитое лицо и злые блестящие глаза.
- В смысле принципов мы, очевидно, пошли дальше Льва Николаевича, к
более высоким и гуманным. Все течет и изменяется. Диалектика. Или вы ее не
признаете?
- Как вы относитесь к свободе?
- Положительно.
- Я не-так сформулировал свою мысль. Ваше отношение к свободе
личности? Достаточна ли она в вашем обществе?
- Вы говорите "свобода"... Наверное, мы вкладываем разный смысл в это
слово. Что делал бы человек в вашем обществе, очутись он в моем положении?
Толстой, очевидно, не ожидал такого вопроса, удивленно вскинул брови,
пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся.
- Жил бы, наверное...
- Как и на что?
- Право, я не думал об этом.
- А вы подумайте.
- Я уже говорил, что читал ваши произведения. Повесть и рассказ.
Перевод на французский язык не блестящ. Но вот скажите мне на милость,
почему все персонажи в ваших произведениях сердобольные добрячки? Вы же не
будете доказывать, да и вряд ли найдете такие доказательства, что в жизни
так и есть! Или у вас на самом деле нет плохих людей?
- Почему же, есть...
- Ну вот...
- Скажите, пожалуйста, что вам больше запомнится: то, что человек ни
за что ни про что в критический для вашей жизни момент дал вам свою кровь
или то, что... ну не знаю, вас обсчитали в магазине? Что важнее для вас?
Что ценнее в человеке - доброе или злое? Что, по вашему мнению, должно
восторжествовать на земле - взаимопонимание или раздор? Что хотели бы вы
видеть - гуманное, свободолюбивое общество или стаю голодных волков? Вы
врач. Какому коллеге вы бы подали руку: тому, кто, забыв о собственном
отдыхе и благополучии, сидит у постели больного, или тому, кто трусливо
прячется за спину другого? Я хочу, чтобы на земле торжествовало все доброе
и хорошее. Я хочу утверждать это своими произведениями. А зло... что ж,
зло, оно есть и, наверное, еще долго будет... Но чем больше каждый из нас
сделает добра, тем меньше останется зла.
- Да, но есть зло, к которому вынуждают обстоятельства, уклад
общества. Вынужденное, так сказать, зло... Ради добра...
- Мне это непонятно. То, наверное, обыкновенная трусость.
Мы долго говорили в тот вечер. Пришлось даже опоздать на очередное
выступление. Но убедить друг друга мы, кажется, не смогли. И на заводе
"Арсенал" в большом, залитом светом Дворце культуры, выходя на сцену, я с
каким-то доселе неизвестным наслаждением подумал, глядя в лица рабочих! "У
нас с ними все наше, все одно: и небо над головой, и Родина, и судьба".
И, наверное, я никогда не забуду, как после выступления ко мне подошел
пожилой высокий человек, крепкой, мозолистой рукой взял за плечо и чуть
дрогнувшим голосом оказал:
- Сто лет жить тебе, сынок!
Да, много радостей, раздумий, огорчения, тревог принес этот мой
незабываемый, уходящий 1967 год...

"Уважаемый товарищ Титов!
Простите за беспокойство и плохое владение русским гайкам. Мне очень
надо написать вам.
Я с наслаждением прочитал вашу повесть. Взволнован героической судьбой
двух молодых советских современников - Сергея и Тани. Не очень-то часто
встретишься в жизни с такой верной сильной любовью.
Чехословацкое радио объявило в этом году конкурс на лучшую
инсценировку советских прозаических произведений. Мне ваша повесть так
запала в душу, так понравилась, что я не удержался от соблазна, еея за
стоя, и через некоторое время инсценировка была готова. Я работаю
редактором в издательстве театральной литературы столицы Словакии -
Братиславе, имею опыт в подобной работе. Надеюсь, что словацкий слушатель с
удовольствием примет взволнованный рассказ о несгибаемой воле, о мужестве,
об утратах и победах двух юных представителей нового мира.
Если вам нетрудно, напишите несколько слое нашим слушателям, и я с
удовольствием процитирую их перед началом спектакля.
С искренним приветом к вам и вашей жене Иван Изакович.
Чехословакия, Братислава".

"Дорогой товарищ!
В дайджесте "Спутник" прочитал о вашей героической судьбе. Посылаю иам
и вашей семье сердечные приветы из Польши. Bee мои друзья, ознакомившись но
статьей, считают, что так доляшо и быть в обществе, где человек человеку
друг и брат. Вы настоящие люди, люди, которые сумели победить смерть.
Польша. Познань, Войцех Дембицкий",

"Дорогой товарищ Титов!
Большое спасибо за ваше письмо, которое вы прислали нашей редакции, за
добрые слова. Мы выбрали небольшой отрывок из вашей повести и ооубшямвали в
газете.
Читатели нашей газеты надеются, что встреча с вами "е будет последней.
От имени редакционного коллектива примите наилучшие пожелания.
Ваш Иван Пейкавски, главный редактор газеты "Троянски глас". Болгария,
г, Трояя".

Далеко ушли вы от меня, мои дорогие Сережа и Таня. Вот и словацкий
язык стал вам родным. На нем вы поведаете незнакомым людям, вдали от своей
Родины, от отчего дома о своих радостях и бедах, о своей верности и чистой
любви. Парой мне становится как-то тревожно за вас. А вдруг вас не так
поймут, вдруг обидят чужим, неласковым словом. И я уже не смогу помочь вам,
защитить, уберечь. Теперь это уже выше моих сил.
Мне радостно оттого, что ваши дороги пересекли многие страны рг
континенты, вошли в дома неизвестных мне людей, приобрели многих добрых
друзей и, конечно же, нажили врагов, и чуть-чуть грустно, что вы теперъ не
только мои, а принадлежите всем принявшим вас и я уже не могу ни на
капелъку изменить вашу судьбу...

"Дорогой советский друг!
Я очень интересуюсь книгами, вышедшими из-под пера советских
писателей. Вашу повесть я имел удовольствие прочесть и в подлиннике
(прислали московские друзья), и на монгольском языке в газетной публикации.
Мое глубокое убеждение таково, что все овнеадаюее веии даже не подвиг (хотя
жизнь Сергея Петрова и Тани изумляет и потрясает), а норма жизни членов
социалистического общества. Это плоды той необъятной работы и борьбы,
которую проделали ваши деды я прадеда на благо цивилизации всего мира. И я
думаю, "о это самая крупная их победа, огромное достижение щей социализма.
Человек - это все! А раз в обществе уже выросли и воспитались такие люди,
значит, это общество может рассчитывать на достижение самых огромных высот
во всех сферах своей деятельности Это укрепляет веру в то, что все задачи,
поставленные КПСС перед народам, будут выполнены. Мы в Монголии верим в
это.
В ваших газетах после опубликования вашей книги было напечатано много
откликов простых людей, в которых в той или иной форме говорилось то же, о
чем написал я вам.
Я много лет учился, потом работал в вашей прекрасной стране, и у меня
на всю жизнь остались самые прекрасные воспоминания.
Примите вой поклон и уважение.
Дамдинггочоо. Монголия, Улан-Багор".

Искренне рада, что в грозный час испытаний Сергей в Таня нашли в себе
силы бороться с судьбой. Прекленювеь перед необык-новенным мужеством
хрупкой, юной девочки, вывалившей на свои плеки такую тяжесть. Это ее, и
только ее заслуга, что Сергей остался, жить, нашел в себе силы и волю
продолжить борьбу. Дорогой Слава! У нас, на твоей родине, в Добрннке, эовут
тебя нашш Павжай Корчагиным. Мы все гордимся гобвй.
В январе 1365 года меня постигло огромное горе. Горе, которому нет и
не будет конца. При исполнении служебных обязанностей погиб мой
единственный сын. Я не знаю, почему так жестоко устроена жизнь. Почему
матери должны переживать своих детей? Мне сорок пять лет, а зачем мне жить?
Вот пишу, а слезы застилают глаза, и нет мне ни в чем утехи. Если ты
позволишь, дорогой Слава, я буду считать тебя своим сыном, Поверь, мне
будет легче, Я буду изредка писать тебе и радоваться твоим уепехам, как
радовалась бы успехам своего сына,
Целую вас обоих.
Ваша Анна Андреевна. Н. Добринка Липецкой обл.".

"Уважаемая Анна Андреевна!
Большое спасибо за добрые слова. Я очень рад, что вам понравилась моя
повесть и ее герои. Мне это вдвойне приятно, потому что вы моя землячка.
Конечно, слов утешения в постигшем вас горе не найти. Такие потери не
забываются. Но жизнь есть жизнь, и живым надо жить. У вас очень нужная
людям работа. Я понимаю, что значит библиотекарь в наших сельских краях. До
сих пор я с чувством глубочайшей благодарности вспоминаю людей из
Добринской районной библиотеки, которые ввели меня (и сделали это тактично
и умело) в огромный и прекрасный мир книг. Уверен, что если и не сейчас, то
в будущем вас обязательно вспомнят добрым, благодарным словом мальчишки и
девчонки, которые сейчас с блестящими глазенками забегают к вам и уносят в
руках вами предложенные и выданные книги. Человеческая доброта не проходит
бесследно.
От всего сердца желаю вам, дорогая Анна Андреевна, долгих лет жизни,
крепкого здоровья и больших успехов в вашей очень нужной для подрастаю-шего
поколения деятельности. Обнимаю вас по-сы-новьи. Счастья вам!"

"Дорогой Владислав Андреевич!
Пишут вам пионеры 5-го "Б" класса школы Э 2 города Ангарска. Сегодня у
нас прошел торжественный сбор, на котором нашему отряду присвоено ваше имя.
Теперь мы в каждом своем поступке равняемся на вас. На счету нашего отряда
имени Владислава Титова много замечательных дел, но сказать, что у нас все
хорошо, мы еще не можем. Есть ребята, которые не всегда добросовестно
готовятся к урокам, получают плохие оценки (мы не будем называть их имен,
потому что они твердо обещали исправиться и не позорить вашего имени).
Нарушений дисциплины у нас почти нет. Теперь нам стыдно плохо учиться,
потому что все мы обешали брать пример с вас.
По поручению отряла командир Воронова, звеньевой Лоскут-никова.
ответственный за штаб "Мое Отечество - СССР" Мокрушин".

Что-то слишком много подобных писем пришло в последнее время. Я
испытываю жгучую неловкость. Понимаю, дело тут не во мне, не в моем имени.
Ребятам нужен идеал, до которого нужно тянуться, равняться на него,
подражать ему, тогда как-то легче настроить себя на преодоление своих
трудностей. А у кого они найдут черты в биографии или в характере,
достойные, по их мнению, подражания, дело второстепенное. Нашему поколению
в этом смысле было проще; шла война, за примерами самопожертвования,
мужества, героизма ходить далеко не надо.
Мне, конечно, далеко до идеала, достойного подражания. Я знаю это и
убежден в этом. Считаю для себя высшей, но еще не заслуженной честью эти
восторженные ребячьи преклонения и стыжусь их. Перед такими письмами я
чувствую себя так, как будто сижу в чужих санях, или, еще хуже, что я это
не я и вообще меня уже нет в живых. И вы уж извините меня, ребята, что на
письма, в которых вы испрашиваете разрешения назвать свой отряд или дружину
моим именем, не получаете ответов. Я не знаю, что отвечать вам. В истории
нашего государства достаточно имен, которыми можно и называть свои дружины,
и строить жизнь по ним. Не принято у нас воздавать такие почести живым. А я
к тому же их еще и не заслужил.

"Мне доставляет огромное удовольствие писать вам это письма и назвать
вас своим коллегой. Да, мы с вами дважды коллеги. Я, как и вы, писатель и
так же, как и вы, в прошлом шахтер. Я много слышал и читал о вас. Очень рад
вашим успехам в литературе. Позвольте выразить свое восхищение. Примите,
пожалуйста, мои книги с автографом. Я буду очень рад получить от вас ваши
произведения, чтобы предложить их румынскому читателю. Всего хорошего!
Иримие Стрэуц. Бухарест, Румыния".

"Уважаемый советский гражданин Титов!
Примите высокое уважение с другой половины земного шара. Мне трудно
начать это письмо, потому что очень трудно выразить самое большое
восхищение, которое я когда-либо испытывал в своей жизни. Как вы знаете,
человек, прочитав последнюю страницу книги, переворачивает ее не для того,
чтобы забыть навсегда. У читателя, как правило, возникает вопрос! что
побудило писателя взяться за перо? Из эпилога повести, которую я прочитал
залпом, мне стало известно, что автор и главный герой в данном случае, по
существу, одно и то же лицо. Автор и герой, которые поразительным случаем
остались в живых для того, чтобы зажатым в зубах карандашом поведать миру о
силе человеческого духа. В переводе на испанский язык ваша повесть
называется "Поединок со смертью". Это значительно больше, чем поединок.
Я затрудняюсь передать вам, какое величайшее изумление вызвали у меня
ваши гигантские усилия, ваши жертвы и страдания (душевные и физические),
приложенные к созданию повести. Только лишь дух глубочайшего убеждения
способен преодолеть препятствии, возникающие в процессе творчества. Вам
удалось этого добиться необыкновенным образом, благодаря исключительноп
настойчивости. Вы новый человек ново" мира, мира социлизма и коммунизма. Вы
представляете новаго человека, новой эры. Эра, в которой марксисты
стремятся разрешить извечный вопрос о смысле своего существования, добиться
счастья для всex.
Как представитель старого поколения (я родился на рубеже прошлого и
нынешнего веков) я пропитая скептицизмом и недоверием, выработанными у меня
индивидуалистическими формами общественного правления, которое не считает
человека существом достойным уважения и рассматривает большинство людей как
создания низшего разряда, которые не способны овладеть секретами
интеллектуальной деятельности. Кoгдa я называю себя человеком старого
поколения, то не хочу сказать, что принадлежу к фаланге недостойных
индивидуумов, преступная инертность которых служит воле тех, кто ими
управляет. Все же я стараюсь хотя бы духовно преодолеть те опасности и
трудности, которые создает во имя морального развращения общества
существующий правительственный режим, чтобы когда-нибудь получить
привилегию жить под лучами солнца в мире будущего, где человек полностью
является хозяином своей большой судьбы.
Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором мне приходится
жить, если бы соблаговолили ответить мне на это письмо. Если вы напишете
мне хоть одно слово привета, это преисполнит меня благодарностью. Большое
спасибо.
Ваш Е. Ф. Лабруна. Монтевидео, Уругвай".

Что-то помешало нашему общению. На свое письмо в Монтевидео я не
получил ответа.
...Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о чем
меня постоянно спрашивают и в письмах, и при личных встречах, все, что,
считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о чем думал,
чем жил этот год, первый год на новых рельсах, в новом жизненном седле,
первый год после выхода в свет "Всем смертям назло...".
Пожалуй, осталось последнее. Как после всех мытарств и перипетий
повесть очутилась на редакторском столе журнала "Юность".
Тарас Михайлович Рыбас позвонил вечером, отрекомендовался
ответственным секретарем -писательской организации (о существовании которой
я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете статью обо
мне, и предлагал встретиться в помещения отделения Союза писателей,
познакомить с местными литераторами и поговорить о предполагаемой
публикации повести в журнале. Я принял приглашение и с нетерпением ждал
следующего дня и встречи.
"Подумать только! Я мыкаюсь по столичным журналам и издательствам
(потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе живут
настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех же трамваях
и автобусах, люди, которые могут посмотреть мой труд и по крайней мере
квалифицированно определить, есть ли толк в моей писанине, или все это
никому не нужный бред", - думал я той ночью.
Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученная в трубочку рукопись
в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня:
- Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель!
Мой лоб покрылся испариной, я замедлил шаг (а может, вернуться,
отложить на завтра?), но желание внести ясность в наболевший и надоевший,
вопрос о возможности публикации повести подстегивало, и мы, робея и
надеясь, подходили к зданию областной библиотеки, где в то время в
пюлуподвальном помещейии размещалось Луганское областное отделение Союза
писателей Украины.
- Ты не бойся! - подбадривала жена. - Да так да, нет так нет!
- Что "да", что "нет"?
- А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди...
- Ты так думаешь?
- Ну конечно же! Когда мне было лет десять - двенадцать, одна женщина
дала мне записку и попросила передать ее Лемешеву, он гастролировал в
Ворошиловграде. Я взяла, подошла и передала, и ничего... человек как
человек... даже улыбался... разговаривал... конфету мне дал...
- Конфету?
- Конфету.
- Ну да, конечно.
- Слушай, а он старый?
- Кто?
- Ну, этот что звонил тебе.
- А я откуда знаю.
- Слушай...
Не знаю уж как, но Рита открыла дверь, и мы очутились в небольшом
полуподвальном кабинете, с тусклым, зарешеченным окном и низким серым
потолием. За- столом у окна сидел элегантный седой человек с коротко
вод&триженными седоватыми усами и курил сигарету, вставленную в короткий
деревянный мундштук, Рядом с ним, упершись большими руками в стол, грузно
стоял крупный мужчина, с широкими, седыми бровями. Седой встал и шагнул к
нам навстречу:
- Я с вами вчера говорил?
- Да, - невнятно промямлил я.
- Очень хорошо, очень хорошо, я ждал вас. Проходите, пожалуйста,
садитесь.
- Ну-у-у, профессор! - воскликнул бровастый и подошел ко мне, как к
старому, хорошо знакомому человеку. - Так не делают! Кто-то охмуряет тебя,
а мы ничего не знаем!
- Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, - чуть улыбаясь в
усы, произнес Тарас Михайлович. - У него свои счеты с киевлянами, поэтому
он так непочтительно отзывается о них.
- Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! - сказал поэт и
раскатисто захохотал.
- Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской известностью,
никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем тебе с
кем-то связываться?
- Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел.
Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас Михайлович сел за
стол, достал небольшую кожаную сигаретницу и вытянул сигарету.
- Повесть уже отредактирована в журнале?
- Да. Н-нет...
Рита дернула меня за рукав, Рыбас тихо покрякал и прикурил сигарету.
- Видите ли... я забрал ее оттуда...
- Почему? - тихо и, как мне показалось, строго спросил он.
- Видите ли...
Рита опять дернула меня за рукав.
- Они сказали, чтобы я... Нет, они предложили переписать некоторые
места и вообще... А я не согласен и опять же...
Рита наступила мне на ногу.
- В общем, я написал письмо, и мне ее вернули, так как не согласен...
- Какой объем рукописи?
- Сто тридцать страниц.
- В каком она сейчас состоянии?
- Она с нами... тут...
Рита дрожащими руками расстегнула постоянно заедающий замок
хозяйственной сумки и достала перевязанный ниткой рулон.
- Вы можете оставить ее мне?
- Конечно.
- Тогда давайте условимся так, я прочту рукопись, позвоню вам, и мы
встретимся и уже более конкретно поговорим. Хорошо?
- Хорошо.
И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели. Время
не то чтобы остановилось, нет, оно ползло мучительно медленно, словно
издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого оно доползет, и
что принесет, и как поведет себя дальше. Телефон молчал, и мы боялись
подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем его, позвонит Рыбас?
Долгожданный звонок раздался на третий день.
- Владислав Андреевич?
- Да.
- Я жду вас.
- Что он сказал? - допрашивала меня Рита.
- Что он ждет меня.
- И все?
- Все.
- Может, ты не расслышал чего?
- Ну что?.. Пойдем?
- Я не знаю.
- Надо идти...
Шел дождь, мелкий и нудный, без грозы и ветра, бесшумный, ненужный,
ничем не пахнущий и бесцветный. Люди были неразговорчивыми и хмурыми. Мы
шли неизвестно почему и зачем полдороги пешком по дождю, по мелким лужам. В
дверях уже знакомой комнаты нас встретил Степан Степанович и зарокотал
густым баском:
- Ну-у-у, профессор! Нельзя такие вещи делать! С тебя причитается.
Сейчас тебе Тарас прочтет мораль...
- За что? - как крик о пощаде, вырвалось у меня.
- Это не имеет никакого значения!
- Степа... - укоризненно протянул Рыбас. - Ну что ты как балаболка!
Не обращайте внимания. Садитесь. - Он помолчал, чиркнул зажигалкой,
прикурил (сигарета была вставлена в длинный, резной мундштук) и, выпустив
дым, сказал: - Собственно, задача моя облегчена тем, что я буду с вами
говорить не как с начинающим автором, а как с равным, с человеком,
несомненно одаренным. Скажу сразу - повесть ваша мне очень понравилась.
Подобного в литературе я, по крайней мере, не встречал. Прихох пея
удивляться, почему она до сих пор не дошла до читателя. Вероятно, истории
литературы известны подобные случаи нерасторопности издателей. Я думаю, что
ошибка должна быть исправлена, и немедленно. В повести есть небольшие
стилистические погрешности, некоторые длинноты, но это легко устранимо.
Если вы не возражаете, мы немедленно приступим к этому. - Он достал из
стеля рукопись, положил на стол и раскрыл. - Я думаю, что первую главу об
Иване Кондратъевиче Горюнове следует опустить. Она неестественна и
чужеродна.
- Да, - твердо и немедленно согласился я и вмиг почувствовал себя
легко и свободно и оттого, что о повести так лестно сказали, и что
выбрасывается ненужная, вымученная глава, и что Рыбас сразу увидел это и
как бы стал моим единомышленником (значит, этому человеку можно верить!), и
то, что сказано все было уверенно и серьезно.
...За короткий срок повесть "Всем смертям назло..." была заново
отредактирована и по совету Тараса Михайловича Рыбаса отослана в Москву, в
журнал "Юность".
На дворе стоял сентябрь 1966 года...

"Дорогой Владислав! (Простите, что обращаюсь по имени, - вы забыли
указать свое отчество.)
Только что - в половине первого ночи - кончил читать рукопись вашей
книги и тут же сел писать письмо. Страшно виноват перед вами за некоторую
задержку; отдел прозе "Юности" переслал ее мне на заключение в тот момент,
когда я был в командировке. На днях я вернулся, сегодня днем начал ее
читать и вот только что- закончил. Пишу по самому первому впечатлению -
впечатлению скорее читателя, чей критика.
Мое убеждение - его я я выскажу в своем заключении - повесть надо
печатать. И именно в "Юности". Эта художественный дакумент большой
человеческой силы, написанный ясно, предельно честно и, при всех
несовершенствах, талантливо. Именно сегодня он, как никогда, нужен людям.
Сегодняшним молодим людям.
"Мысль изреченная есть ложь". Очень трудно говорить слова вам, лично
вам, автору этой замечательной вещи. Все, что ни скажешь, будет как-то не
так. Единственное, что я все-таки скажуз примите мое глубочайшее
человеческое уважение.
Низко кланяюсь вам и вашей жене.
Феликс Кузнецов. Мвекаа, 21 октября 1966 г.".

Телеграмма от 29 октавря 1966 года:

"Повесть будем печатать тчк сердечно поздравляем зпт желаем здоровья
успехов тчк редактора подыщем тчк Полевой Преображенский Железнов."

"Уважаемый Владислав Андреевич!
Сегодня уходит в набор первый номер журнала "Юность" за 1967 год.
Сдаем вашу павесть. Посылаю вам экземпляр - копия посланного в набор.
С нетерпением буду ждать подписанный вами экземпляр. В начале
декабря - между 2-м и 5-м - будет версии, которую вам тоже надо будет
читать. Если хотите, мы сможем вызвагь вас на это время в Москву на 7 - 8
дней. Мы оплатим вам дорогу, гостиницу, суточные. Конечно, дочке и жене
придется приехать за свой счет, но номер в гостинице мы обеспечим дли всех.
Если вы на это согласны, сообщите нам не позднее 29 ноября, и мы вам
пршлем вызов. Если же у вас пока нет такой возможности, то я пришлю верстку
в Луганск, вы ее вычитаете и вернете в редакцию. А в Москву приедете тогда
уже в конце января, когда повесть выйдет в свет.
С уважением зав. отд. прозы М. Л. Озерова".

Потом был резко пaxнущий типографской краской первый номер журнала и
ощущение, что сердце вот сейчас выскочит из груди или внезапно остановится
oт навалившегося счастья: я жив, я нужен, я в строю! И испуг оттого, что
это опять не явь, а сон. Потом была Москва и радушная встреча в редакции
"Юности", и было то первое, незабываемое выступление перед шахтерами, и
около тридцати тысяч писем, которые вошли в наш дом за этот год, то радуя,
то обжигая сердце, малую толику которых я привел здесь. Привел не ради
собственной славы, а движимый единственной целью и желанием: помочь
ослабевшему на крутой жизненой тропе уверовать в свои силы, поддержать
оскользнувшегося на скользкой дороге и, может быть, яростно счастливому
помочь яснее и острее осознать свое счастье. Если это хоть на капельку
удалось - счастье мое безмерно.