Титов Владимир. Всем смертям назло...

проводили. Как он обо всем расскажет маме?.."
Рядом заскрипела кровать.
Сонный голос спросил:
- Не спишь, Егорыч? Я вот все думаю: живешь дома, ходишь на работу, и
кажется - нет на свете болезней, страданий, все течет гладко, чинно... А
как попадешь сюда, насмотришься... Иной будто мир. Сколько на человека бед
цепляется! Да какие... Неужели и при коммунизме так же будет?
- А куда ты денешься от всего этого? - откликнулся голос из
темноты. - Меньше то есть будет этих гадостей, а быть будут. Победим старые
болезни - новые появятся. Болезни - это тоже проявление жизни.
- Унылая картина.
- Нет, таких больных, как мы, те есть лежачих, не будет. Профилактика
лучше станет. В самой ранней стадии распознают болезнь и убьют ее, а то и
вовсе предупредят.
Помолчали.
- Странная она штука, жизнь! - заговорил голос, начавший разговор. -
Пока не придавит к ногтю, не задумываешься о ней. Живешь себе... Получку
получил - рад, выпил - весел, с женой поскандалил - гадко. Транжиришь ее,
жизнь, направо-налево... А ей ведь цены нет. Поздно только мы понимаем это.
Как у скорого поезда: расстаешься с другом и, пока есть время, болтаешь о
пустяках, а тронется, мелькнет последний вагон - и вспомнишь: главного-то я
не сказал. Ан поздно! Хлестнет поезд последним гудком - и привет!.. У меня
не все получалось в жизни. И лгал, и малодушничал, и прочая гадость была.
Это я только теперь понял. Эх, другую бы жизнь мне!
- Жизнь - это не мотор в машине, который можно заменить, - вздохнул
Егорыч. - Оболочка осталась, а нутро другое. Недаром кто-то пошутил, что
обезьяна, прежде тем стать человеком, сначала засмеялась и подняла голову
вверх, то есть разогнулась, потом заплакала, а вытерев слезы, поняла, что у
нее есть руки, и тогда стала человеком.
- Да, слезы... Как думаешь, Егорыч, жена останется с ним?
- То есть в каком смысле?
- В прямом... жить, женой...
- Никак не разберу я тебя, Остая Иосифович! Мужик ты вроде ничего...
- Да я просто, я так... Гелоса умолкли.
В наступившей тишине тонко попискивала конка Егорыча. Старик сердито
ворочался с боку на бок.

2

Даже самый беглый осмотр больного убедил Кузнецова - нового лечащего
врача Сергея - в срочной необходимости хирургического вмешательства.
Промедление могло стоить Петрову жизни. Сосуды подключичной артерии
лопались, как мыльные пузыри, вызывая обильные кровоизлияния. Остановить
этот смертельно опасный процесс могла только немедленная операция -
перевязка артерии почти у самого сердца.
Наступали первомайские праздники. Они могли задержать операцию по
меньшей мере яа два дня. И Григорий Васильевич решился: он будет
оперировать завтра же, первого мая.
Домой хирург шел пешком. Кузнецов любил эти прогулки после работы.
Многоголосый шум, здоровое дыхание многолюдных улиц освежающе действовали
на него. Отвлекали от больничных забот, глушили думы о служебных
неурядицах, успокаивали нервы. И в этот вечер ему хотелось забыть обо всем
на свете, пройтись по предпраздничному городу, ни о адм не думая, не
заботясь.
Григорий Васильевич шел домой не спеша. Веселой суматохой были полны
улицы, горели кумачом флагов, в воздухе висел радостный гул и пахло чем-то
таким, чем может пах- ( нуть только канун большого праздника.
"А может быть, не надо было назначать операцию на праздник? -
неожиданно ужалило врача сомнение. Тут же вспомнилось лицо больного и его
голос- "Доктор, я буду жить?" А глаза уже ни во что не верят. - Будет,
должен! Человек должен жить!"
Около дома Кузнецова встретил сын. С разбегу прыгнул на шею.
- Папочка, мама себе такое красивое платье купила, такое красивое! Мы
пойдем на парад? Ты посадишь меня к себе на плечи? Хочешь, я дам тебе шар?
Самый красивый!
Отец улыбнулся.
- Видишь ли, Сережа... Дело в том, что я не смогу завтра пойти с
вами. Мне очень жаль, но...
Сын соскочил с рук, шмыгнул носом.
- И всегда ты так, папка! То у тебя футбол, то еще что...
- Ну, ну! Ты же мужчина! Постарайся понять меня. Одному человеку
очень плохо. Он попал в беду. Ему надо помочь. Обязательно. Понимаешь?
- Ты всегда других любишь. Витька с отцом, а я...

3

Вместе с Таней Антона Андреевича провожал Михаил, двоюродный брат
Сергея, живший в Донецке. На вокзале сидели молча, тяготясь молчанием.
Отец, не поднимая глаз, часто курил. Вернулась фронтовая привычка.
С того момента, когда очнувшийся от беспамятства сын увидел себя без
обеих рук, что-то лопнуло в груди отца. Порвалась и без того тонкая нить
надежды, что, может быть, все обойдется по-хорошему. В тот день отец, выйдя
от сына, против воли потянулся в буфет. Пил водку и чувствовал, что ничем
не заглушить жуткий хохот сына.
- Ты навещай его, Миша. А мать я сюда не пущу, не выдержит... В
случае чего телеграфируйте...
И опять повисло тяжелое молчание. Когда засвистел тепловоз, Антон
Андреевич вздрогнул и, болезненно сморщившись, встал.
- Папа! - позвала Тани.
- Да, да, я знаю... Ехать... - сказал он и, сгорбившись, -пошел к
вагону.
Ночевала Таня у Михаила. Бойкая темноглазая Анна, жена Михаила,
встретила ее ласково. От всей комнаты веяло покоем, уютом, размеренной
семейной жизнью. На столе, напоминая о весне, стояли цветы. Хлопотали с
запоздавшим ужином хозяева.
"Вот так и мы когда-то..." - подумала Таня, сдерживая слезы.
- Кушай, Танечка, кушай, - угощал Михаил.
"Бывало, и Сережа так же..." Кусок хлеба застрял в горле, звякнув, из
рук упала ложка. Таня потянулась ее достать и, уронив голову на стол,
заплакала.
Ее не успокаивали. Молчал Михаил, украдкой вытирала слезы Анна. Слова
были ни к чему... Они, как ветер при пожаре, только сильнее раздули бы
огонь.
В постели Таня долго не могла заснуть. Широко раскрытыми глазами
смотрела в темноту, пыталась вспомнить, каким был Первомай в прошлом году,
но мысли неуловимыми путями уходили в сторону и вели в предстоящий день, к
предстоя-шей операции.
Едва забрезжил рассвет, Таня была уже на ногах. Городской транспорт
еще не работал, и она пешком через весь город пошла в больницу.

4

С утра по дороге двигались колонны демонстрантов. Час си часу поток их
нарастал, гуще звучали голоса, громче становились песни. Ветер подхватывал
их обрывки и бросал в распахнутые форточки больницы, разбивал о горящие
солнцем оконные стекла.
Григорий Васильевич Кузнецов, в новеньком, белоснежном халате,
стремительно вошел в палату.
- С праздником вас, друзья! Какир сны мнились, Сережа, на новом
месте? Ну, ничего, ничего... Сделаем сегодня небольшую операцию, жизнь
пойдет веселее! Сердишься, что нe дали морфий? Напрасно. Вот старожил наш,
Иван Егорович Ларин, по собственному опыту может подтвердить. - Кузнецов
улыбнулся. - Правильно, Егорыч?
- Уж это так. Спасибо вам... А бывало, тоже зубам" Скрипел.
- Поделись с соседом опытом. Не тем, конечно, как злиться и скрипеть
зубами.
И сразу потеплело в палате. Исчезла сковывающая атмосфера,
поселившаяся вчера с новым тяжелобольным человеком.
Когда врач ушел, заговорили все сразу, наперебой. Каждый хотел
рассказать наиболее трудный случай из жизни, который, по его мнению, может
послужить образцом стойкости для Сергея, даст силы духа, необходимые ему
там, за плотно прикрытой дверью с пугающей надписью "Операционная".
- Лежал со мной под Берлином, то есть в лазарете, один артиллерист, -
уставившись взглядом в потолок, рассказывал Егорыч. - Вот так, койки рядом.
Константином звали... Костей то есть... Красавец парень... гармонист,
отчаянный! Не повезло ему на войне, шибко не повезло. Перед самым концом
поранил его фашист. В ногу и глаза. Шлепнул миной, и свет белый у солдата
померк... И четверо суток он, Костя-Константин, полз по лесу к своим.
Голодный, холодный на-раненный, сплошной ночью... Говорит, застрелиться
хотел, пистолет достал из кобуры. А потом меня, то есть Костю, такое зло
взяло: зачем же я, едрена-матрена, до ихнего логова аж от самого
Сталинграда шел?! Нет, фашист, не радоваться тебе моей смерти! И дополз к
своим. Лечился в Одессе, глаз один ему восстановили - не совсем, правда,
процентов на сорок. Об этом я узнал уже после войны. Случайно встретил в
одном селе. Угадал и он меня по голосу... Он в том селе клубом
заворачивает. Женился, детишки есть, а как же... двое. Степка институт
кончает, старшой его, а младший, Ванятка, то есть тезка мой, в школе
учится. Костин баян вся округа сходится послушать!
- А вот у нас, иа Волховском фронте, был случай, - начал Остап
Иосифович.
Сергей слушал и не слушал, а все равно видел переполненные лазареты,
полевые госпитали от Сталинграда до Берлина с чудо-людьми, перед мужеством
которых отступали тысячи смертей. |
Сергей нетерпеливо поглядывал на дверь. Ждал Таню. Его не пугала
операция. Он понимал: она будет тяжелой, долгой, но ни о ней, ни о ее
исходе не думал, как будто не он, Сергей Петров, должен сейчас в третий раз
лечь на операционный стол, а кто-то другой, едва ему знакомый, которому
жизнь почему-то стала мучительной обузой.
- А ты запомни, сынок! Тот, кто любит жизнь, борется за нее! - Егорыч
откашлялся, свесив ноги, сел на кровати. - Конечно, трудно, когда средь
бела дия - камень на голову... Кажется, что и солнце перестало светить. Со
всеми так. Ты думаешь, те ребята, о которых рассказывали, были какие-то
особенные? Ничего подобного! То есть смертные, как и мы с тобой. Но жизнь
они крепко любили, зубами дрались за нее! Я это к тому говорю - жизнь стоит
того, чтобы за нее драться до конца.
В коридоре звякнул звонок. В палате смолкли. По окну Скользнула
песня, прилетевшая от праздничных колонн, скрипнула дверь, и в палату
въехала коляска для перевозки больных на операцию.
"Таня не успела, - подумал Сергей и мысленно стал успокаивать себя: -
Придет, обязательно придет".
Проезжая по коридору к операционной, Сергей опять услышал песню.
"Поют..." - подумал он и прислушался.

В раскрытое окно неслось:
Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно.

Слова песни резанули какой-то издевательской фальшью.
- Везите! Скорей!..
Сестра прибавила шаг, испуганная криком Сергея.
...Таня опоздала. Запыхавшаяся, вбежала в палату, протянула руку с
цветами и остановилась: кровать Сергея была пуста.
Цветы упали на пол. - Давно? - дрогнул голос. - С полчаса, - успокоил
Егорыч. - Ты не волнуйся, все будет как надо. Приходила сестра, говорила:
операция идет успешно. Чувствовал он себя хорошо, ночью спал. Таня собрала
цветы, шагнула к кровати. На смятую влаж-: иую от пота подушку положила
букет.
- Где операционная?
- По коридору прямо. Подожди здесь, туда не пустят.
- Я там... - И, не договорив, убежала.
Сергей успел просчитать до двух, и по краю огромной "швы, висящей над
ликом, быстро побежал вниз головой Мизерно маленький человечек. "Так это ж
я!" - удивился он, а человечек, взмахнув руками-паутинками, оторвался от
лампы и, кувыркаясь, полетел в пустоту. На мгновение Сергей почувствовал,
лак от его тела отделяются конечности. Потом они вернулись, появилось
острое ощущение рук.
"Ру-у-у-ки-и-и! - зашумело в голове. - Они со мной!" Сергей сжал
кисти, хрустнули суставы пальцев, и руки, поплыли в воздухе, отрываясь от
тела. "Не хочу!" - рванулся Сергей и не успел сказать. Из-под спины ушла
опора, и он рывком провалился в черную бездонную яму.
"Конец!" - вспыхнула на мгновение мысль и тут же, неосознанной,
погасла, не вызвав ни страха, ни сожаления. Тяжелый наркотический сон
завладел им.

5

По дороге домой и дома, играя с сыном, Григорий Васильевич, как ни
старался прогнать от себя мысли о новом больном и предстоящей операции,
сделать этого не мог.
"А вдруг сдаст сердце?.. Отложить операцию? Я буду веселиться, а у
него откроется артериальное кровотечение и... Уж этого-то я себе никогда не
прощу!"
И сегодня, подходя к зданию больницы, Кузнецов сильно волновался, так,
как никогда за все годы своей хирургической практики.
"Мы еще повоюем!" - подзадоривал и ободрял он себя. Григорий
Васильевич решительно открыл массивную больничную дверь. Запах лекарств
пахнул ему в лицо, возвращая к обычному и прогоняя волнение.
Но в лредоперационной, посмотрев на свои руки в стерильных перчатках,
он снова ощутил что-то похожее на страх.
Кузнецов подошел к окну, выглянул на улицу. Сплошной лавиной двигались
нарядные колонны демонстрантов. Казалось, яркая радуга легла на плечи людям
и трепетала всеми своими беспорядочными, перепутанными цветами.
- Григорий Васильевич! - позвал ассистент Карделис. - Больной на
столе.
Кузнецов резко повернулся от окна и пошел в операционную. В его глазах
еще метались знамена первомайских колонн, но думами он был уже там - рядом
с больным. А когда Кузнецов сказал: "Скальпель!" - все постороннее исчезло.
Остался человек, распластанный во весь рост на жестком операционном столе,
под ослепительным светом ламп, его пульс, дыхание, самочувствие.
Операция началась с небольшой заминки. Делая неглубокий надрез вдоль
ключицы, Кузнецов остался недоволен скальпелем. Он попросил заменить
инструмент. Ассистент Карделис удивленно вскинул брови, но, очевидно поняв
настроение коллеги, одобрительно улыбнулся: "Смелее, Гриша!" Вслух он
сказал:
- Помни nervus vagus [Nervus vagus - блуждающий нерв (лат.)].
"Ох уж этот чертов блуждающий нерв! Лежит себе рядом с артерией и в
ус не дует. А попробуй задень его! Нет, нет, никаких казусов! Предельная
осторожность и точность. Ошибка на миллиметр может оборвать жизнь. Карделис
понимает это. Иначе не напомнил бы лишний раз. Заметил, что я волнуюсь.
Подбадривает: "Смелее..." С ним хорошо. А он мне верит? Не верил - не пошел
бы ассистировать. Вот-вот должна показаться вена. За ней артерия. Пока
можно работать немного быстрее".
Григорий Васильевич на миг разогнул спину, и операционная сестра
ловким движением салфетки вытерла пот с его лица.
"Сейчас начнется главное". Минуя многочисленные кровеносные сосуды и
нервы, он должен был добраться до артерии, ничего не задев, подвести под
нее шелковую нитку и перевязать.
В операционной стало душно. Сергей в глубоком наркотическом сне.
- Пульс? - спросил хирург, продолжая опасный путь к артерии.
- Норма!
"Надо обойти вену и пучок нервных волокон сверху".
- Меньше обнажай вену, может лопнуть, - предупредил Карделис.
Скальпель по миллиметру, на ощупь движется к цели. На его кончике -
жизнь больного.
"Не вскрыв вены, до артерии не доберешься", - думает Кузнецов и
говорит об этом помощнику.
- Вижу, они почти срослись...
Сосуд действительно может лопнуть. Его пораженные током стенки
потеряли эластичность и могут не выдержать давления крови. "Что делать?"
- Вскрывай! - посоветовал Карделис. - Другого пути нет. Видишь?
Кузнецов скорее почувствовал, чем увидел то, к чему он вот уже в
течение часа подбирался. Кончик скальпеля, словно щупая, осторожно
прислонился к стенке артерии и тут же был откинут упругой, пульсирующей
волной. Нервные волокна, как паутина, обволокли сосуд. Тронь одну такую
паутинку и... Их надо отвести в сторону, отсечь живое от живого, не
повредив ни нерв, ни артерию.
Какой-то миг Кузнецова терзают сомнения: "Невозможна это совершенно
невозможно..."
В операционной повисла такая тишина, что стук стенных часов казался
ударами тяжелого молота.
- Нитку! - попросил Кузнецов и тут же, как обожженный, отпрянул от
стола.
Бурая струя крови фонтаном ударила ему в лицо, заполнила разрез
операционного поля и, перехлестывая через край, потекла по груди больного.
- Вену! - крикнул Григорий Васильевич.
- Пережал. Не помогает. - Пульс?
- Пульс слабеет. Аритмичен.
"Черт меня дернул на эту операцию!.. Как я посмотрю в глаза его
жене?.."
- Карделнс, тампоны! Убирай кровь, я подведу лигатуру. "Что это -
ошибка или неизбежное? Если в этом месиве я задену нерв, тогда конец... О
боже, кажется, перевязал". В следующее мгновение врач увидел широко
раскрытые глаза операционной сестры и услышал ее срывающийся шепот:
- Пульс пропал. Зрачки не реагируют...
- Адреналин! - рявкнул Карделнс.
"К сердцу! Массаж!" ,
А когда после нескольких массажирующих движений рук хирурга готовое
навеки остановиться сердце слабо колыхнулось, он понял: решение провести
операцию именно сегодня было единственно правильным. Если бы кровотечение
открылось в палате, в тот момент, когда все врачи праздновали Первомай, то
даже очень срочное оперативное вмешательство не помогло бы...
Кузнецов вышел в коридор. Подошел к раскрытому окну и жадно закурил.
Он чертовски устал. Словно побитые, ныли сшша, руки, ноги, тупой болью
кололо в висках.
Не слышал, как подошел Карделнс;
- Иди, Гриша, выпей за удачу. Ты честно заработал сегодня свои сто
грамм!
Кузнецов, разминая затекшие ноги, походил по коридору, заглянул в
операционную и, сам того не замечая, пошел в палату оперированного.
У изголовья Сергея сидела Таня. Пятном крови алел смятый букет цветов.
Остальные койки были пусты. "Всех вытащила на улицу весна. А им она не в
радость..." И от вида опустевшей палаты со скорбной фигурой молодой
женщины, склонившейся над спящим в тяжелом наркотическом сне мужем, от
сознания того, что еще немало дней и ночей придется просиживать ей вот так,
призывая на помощь все свое юное мужество, у врача больно сжалось сердце.
Он сел рядом на стул. "Сказали ей или нет, что во время операции у
Сергея фиксировалась клиническая смерть?"
Таня сидела не замечая вошедшего. Изредка она протягивала руку вперед
и осторожно гладила волосы мужа. Глаза ее неотрывно смотрели на пего.
- Волновалась? - тихо спросил Кузнецов.
Таня подняла голову, посмотрела на него и беззвучно заплакала.
- Ну вот! Сделан решительный шаг к выздоровлению, а ты плачешь.
- Доктор, он будет жить?
- Часа два назад я бы, пожалуй, был в затруднении ответить, а сейчас
уверяю: будет, обязан! Он спрашивал тебя там, на столе. Ты ему очень нужна,
Таня. - Разве я сама не понимаю этого! Только бы, глупый, не гнал меня от
себя. Взбрело ему в голову, что его жизнь кончена, а я могу начать все
сначала. Но я не могу!.. Не могу без него!.. Всю радость делили пополам, а
теперь что ж!.. Жалеет он меня. А я не хочу так...
Слезы, накипавшие там, около холодной двери операционной, приносили
облегчение. Но боль держалась. Таня терзалась своей беспомощностью, видя
страдания мужа. Во время операции, хотя и радовалась словам сестры, что все
идет хорошо, сердцем чувствовала: не все ладно за этой дверью. Тяжело там
Сереже, ой как тяжело! А самой, кажется, былз не легче от сознания того,
что ничем не может помочь ему.
- Вам будет трудно. - Григорий Васильевич встал, зашагал по палате. -
Но надо держаться. Не плачьте при нем и не жалейте его. Жалость расслабляет
человека, делает безвольным. В его присутствии делайте вид, что ничего
страшного не произошло, Понимаю, нелегко, но это необходимо... В той
больнице ему через каждые четыре часа вводили морфий. Старались
облегчить последние, как они думали, минуты его жизни. Ты знаешь, что такое
морфинист?
Таня отрицательно покачала головой.
- Морфий - одно из сильнодействующих наркотических средств. Его дают
больному тогда, когда у него нет сил терпеть физическую боль. При введении
морфия в организм больного боль временно затихает. Но к наркотикам очень
скоро привыкают. Если вовремя не прекратить впрыскивания, последствия
бывают самые ужасные. Потерять руки - огромная беда. Стать морфинистом -
беда не меньшая... А если то и другое... - Кузнецов развел руками. - Сергей
уже на той грани, после которой продолжение инъекций сделает его
морфинистом. По истечении трех дней я категорически запрещу вводить ему
наркотики. Сергею будет трудно. Будут мольбы, капризы... Но это надо
пережить. Тебе, ему... Ради его здоровья... и пока еще не поздно...
Григорий Васильевич, заложив за спину руки, широкими шагами ходил по
палате. Шесть шагов от двери к окну, шесть обратно. Когда он подходил к
двери, Таня испуганно смотрела на его руку, со страхом ждала: сейчас она
потянется к дверной ручке, скрипнет дверь, и он уйдет. Вдруг Сереже станет
плохо, а рядом никого нет... Тане хотелось вскочить и крикнуть: "Доктор, не
уходите!" Но каждый раз Кузнецов неуклюже-медленно поворачивался и шел к
окну.
Кузнецов не уходил. Снова и снова переживал он события последних
часов. Он словно взглянул на жизнь с другой, доселе неизвестной ему
стороны, и этот взгляд вызвал новые мысли о людях, о жизни, о человеческих
чувствах, наконец, о самом себе, заставил задуматься о том, о чем раньше
никогда не думал.
Были и раньше в его практике и трудные операции, и полные тревог
послеоперационные дни. Но там он вел борьбу с недугом и ясно видел будущее
своих пациентов. Там не было этой обреченности, перед которой все
мастерство и опыт врача были бессильны. Он мог залечить раны, помочь
обрести душевный покой, но руки... рук он уже не мог вернуть.

ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА

13 мая. Весна пришла! А город-то как хорошеет! "А годы летят, наши
годы, как птицы..." У нас сегодня посетительский день. Одна девушка
поетавшга букет- цветов на тумбочку
Петрову. Тот спал. Проснувшись, спросил, кто приходил. Рассказывая,
Таня нарочно подчеркнула, что вот, мол, совсем незнакомые люди желают нам
счастья. Сергей рассердился. Весь остаток дня молчал. Отчего бы это? Мне
показалось, что ему хочется заплакать и только усилием воли он сдерживает
себя. К ночи поднимется температура. А гемоглобина опять мало. Эх-хо-хо,
гемоглобин, гемоглобин... третий анализ крови, и хотя бы на процент
больше...

14 мая. Сергей сказал жене: жалеть понемногу начинают калеку (это о
том букете цветов). Трудно и, наверно, страшно ему было произнести это
слово. Калека... Был здоровый парень, и вот тебе... Ночью не спал, просил
морфий. Тяжело тебе, Сергей, но наркотиков назначить не могу.
Боюсь за его правую ногу. Если поражена кость... Надо попросить еще
один рентгеновский снимок, основательно посмотреть, созвать консилиум.
Таня валится с ног, а на все уговоры пойти отдохнуть отвечает отказом.
На шаг не отходит от мужа.
Странно - с появлением в больнице Петрова больные стали как-то
терпеливее. А жены стали чаще посещать мужей. А странно ли?

15 мая. Давно, еще в институте, мечтал (даже приснилось однажды), как
после труднейшей операции встает больной с операционного стола и
трогательным голосом говорит:
"Доктор! Я буду вам вечно благодарен! Вы спасли мне жизнь!"
Мечты, мечты... Как все это значительно сложнее в жизни. Еремин
выписался домой. Подошел и говорит:
"Спасибо, доктор! Замечательные вы люди, но лучше не попадать к вам".

17 мая. В коридоре меня встретила Таня. "Доктор, - спрашивает, -
скажите правду, что у Сережи с ногой? Я должна подготовить его". Успокаивал
я ее, а самому было стыдно. Врал, значит...
Неужели ампутация?!

6

Иван Егорович Ларин принадлежал к той категории людей, которые заводят
друзей осторожно, с оглядкой, словно боя-тся: а вдруг этот человек не
такой, каким кажется с первого взгляда? При каждом новом знакомстве Егорыч
начинал длинную, неторопливую беседу, рассказывал о себе, но больше
спрашивал. Задавал вопросы со степенной важностью, всем своим видом
показывая: не шучу я с тобой и не нз праздного любопытства интересуюсь, -
хочу знать, кто ты, что ты и на что способен в жизни. И как-то так
случалось; что на окончательный выбор эти вопросы, а главное - ответы на
них меньше всего влияли.
Бывало так: и человек с виду неплохой, и жизнь его нравилась Егорычу,
а вот душа не располагалась к нему. Срабатывало какое-то чутье - не годится
он в друзья. И ничего не мог поделать с собой Иван Егорович. Ум говорил
одно, а сердце - другое. Иногда старался перебороть себя. Сердце вроде бы
смягчалось, но проходил день, другой - и антипатия вновь появлялась.
Но уж если Егорыч благоволил к кому, то лучшего друга тот не мог и
желать. Он был братом, отцом, человеком, готовым броситься в огонь и в воду
по первому зову друга, и в то же время строжайшим и справедливейшим судьей.
Лицо у Егорыча было одним из тех, что запоминаются с первого взгляда,
сразу и надолго. Примечательными были брови. Начинаясь где-то у висков, они
ползли над глазами реденькой русой порослью и собирались у переносицы
густыми седыми пучками. Пучки торчали во все стороны, напоминая двух
колючих, свернувшихся в клубки ежей. Когда Егорыч хмурился, ежи шевелили
иголками и тянулись уколоть друг друга.
Брови бросали колючую тень на все черты лица. Хотя нос, губы, разрез
глаз говорили о доброте и мягкости, о покладистом характере. Но брови были
не согласны с этим. Казалось, что они у Егорыча не его, а взяты с чужого
лит, холодного и злого. Он прилагает немало усилий, чтобы усмирить,
приручить их, - и тщетно. Седые колючки топорщатся, но на лице Егорыча они
не злые. Стоило ему только улыбнуться, и ежики ползли назад, смиренно пряча
своя иголки. Тогда хотелось сказать: "Егорыч, а вы и совсем даже не злой".
В обществе с таким человеком и привелось жить в стенах больницы Сергею
и Тане. Таня очень скоро привыкла к Егорычу. В душе она была благодарна ему
за то, что он не надоедал ей расспросами - как да что? - не заводил, как
иные, душеспасительных бесед, не говорил слов утешении. Егорыч мог просто