— Это у них все продумано, — шепчет женщина, прикрыв за собой дверь в ванную. — Ему позвонили! Приказали в десять вечера прийти в условленное место!
   А там бы его непременно ударили по голове, чтобы он потерял сознание, или одурманили хлороформом, а потом… Что это у вас?
   Пенелопа достала шприц, сломала головку у ампулы и набирает его.
   — Если ваш сын не согласится все сделать добровольно, придется вколоть успокоительное.
   — Нет, мы так не договаривались, — озабочена женщина, — никаких уколов!
   Юлик боится уколов с детства!
   — А реанимации и статьи за перевозку наркотиков он не боится?
   Бедненький, похищенный мафией!
   — Я же вам объясняю, он ни при чем, его начинили этой гадостью в бессознательном состоянии! Подождите!..
   — Вы платите мне за клизму, и я сделаю ее любой ценой. Такой уговор!
   — Если кто-то из вас двинется с места, я перережу себе горло! — заявляет Юрий Борисович, приставив к шее огромный кухонный нож.
   Мы втроем застываем в дверях ванной, подняв головы вверх.
   Вероятно, для усиления эффекта устрашения он вытащил в коридор стул и стал на него, возвышаясь над нами и дрожа коленками. Немая сцена длится секунд двадцать, потом измученная женщина падает в обморок, широко раскинув ноги и ударившись головой в пол.
   Я начинаю раздеваться.
   Сначала я снимаю ботинки, стаскиваю джинсы, колготки, потом — быстро — трусы. Свитер надет на голое тело, поэтому его я снимаю медленно, чтобы продлить оторопь трясущегося на стуле Юрия Борисовича и чтобы его нижняя челюсть отвисла до критического состояния. Некоторое время я стою голая и держу свой любимый желтый кашемировый свитер двумя пальцами, потом бросаю его, и свитер падает рядом с раскинувшейся женщиной. На паркет у моих ног капает первая капля крови.
   — Алиса! — шепчет застывшая со шприцем в руке Пенелопа.
   — Ничего страшного, — говорю я тихим, спокойным голосом, — ты же знаешь, это у меня случается от злости.
   — У ва-вас кровь те-течет, — показывает рукой с ножом Юрий Борисович на пол.
   Я задираю голову, и следующая капля капает на грудь. Я медленно размазываю ее ладонью.
   — Помогите мне, — говорю я, глядя на Юрия Борисовича и размазывая вокруг пупка следующую каплю.
   — Вам нужно в ванную! — суетится юноша, опускаясь со стула и размахивая ножом. — И холодное полотенце на нос! У меня в детстве тоже такое бывало, мне тогда закладывали ватку с перекисью водорода. Мама! Где у нас перекись? — он перешагивает через лежащую женщину и заходит в ванную.
   Я отодвигаю от двери Пенелопу, делаю ей знак ладонью, что все в порядке, при этом ловлю следующую каплю крови и закрываю перед ее носом дверь.
   В ванной первым делом отодвигаю ногой подальше нож, который юноша положил на пол, потому что он мешал ему открывать пузырек.
   — Вот. Засуньте в ноздрю и закиньте голову. Приблизив свое лицо ко мне почти вплотную, он помогает заталкивать ватку в ноздрю ухоженными тонкими пальцами пианиста.
   — Юрий Борисович, — говорю я шепотом в его расширенные зрачки, в приоткрытый от напряжения рот, в полыхающие скулы, — у вас живот сводит, да?
   Он садится на край треугольной ванны, задерживается глазами на моей груди и вздыхает.
   — У меня ничего не получается, я сидел на унитазе, ничего не выходит, я даже выпил водки. Как заклинило! Так уже бывало в детском саду, когда нас заставляли сдать анализы, ну, вы понимаете, меня заставили выпить касторового масла, и от страха, что сейчас я выпачкаю штанишки, случился спазм. Вам лучше?
   — Видите этот пластмассовый хоботок, — я говорю задрав голову вверх и дыша ртом, потому что ноздри забиты мокрой ватой. — Он очень тонкий и хорошо закруглен, — засовываю наконечник резинового шланга в рот и облизываю его между вздохами. — Он входит нежно, если все делать аккуратно. Раздевайтесь, — осторожно протягиваю руку и открываю кран.
   — Совсем? — не удивляется Юрий Борисович, внимательно отслеживая, как я облизываю пластмассовый носик клизмы.
   — Ну, я же совсем голая. Вот сюда давайте, ко мне, в ванную.
   Когда Пенелопа осторожно приоткрыла дверь, мы с Юрием Борисовичем сидели, расставив ноги, друг напротив друга, голые и уставшие, а между нами на блестящей эмали ванной лежали две окровавленные ватки из моего носа и два соединенных друг с другом резиновых контейнера из его прямой кишки.
   — Я хочу видеть, как это работает, — показала я на отверстия для гидромассажа, и посеревшее лицо Юрия Борисовича оживилось.
   Он стал нажимать какие-то кнопки на пульте управления, и я еле успела выкинуть контейнеры, хлынула вода, мы сели друг напротив друга, я предложила в память о Курте Воннегуте соединиться пятками, и Юрий Борисович сразу же меня понял (интеллигент, одно слово!), он нащупал своими ступнями мои, а потом предложил выпить за всех последователей Боконона и закричал:
   “Мама, коньяк нам в ванную!”, и Пенелопа принесла поднос с бокалами, и укоризненно заметила, что нужно быть осторожной и всегда работать в перчатках, а мы с Юрием Борисовичем, соединившись под водой пятками, пели хором в память о Бокононе:
 
   Расскажите вы мне
   О счастливой стране,
   Где мужчины храбрее акул,
   А женщины все
   Сияют в красе
   И с дороги никто не свернул!
   К.Воннегут “Колыбельная для кошки”.
 
   — Ну, ты даешь! — выдохнула в машине Пенелопа, взявшись за руль.
   Дальше я не слышала. Я заснула, как упала в обморок. Наконец-то за последние пять дней я оторвалась от всего мира и отдалась полнейшему бесчувствию сна.
   В половине шестого в стекло машины постучали чем-то металлическим. Звук получился звонкий и нервный. Кое-как разлепив глаза, я увидела спинки передних сидений, а потом близкую руку в огромной перчатке, постукивающую ключом с той стороны стекла.
   — Войди-и-ите! — зевнула я, потягиваясь.
   — Вы живы? — теперь с той стороны стекла образовалось круглое усатое лицо в каске.
   — Я есть хочу. Опускаю стекло.
   — Чья машина? — интересуется страж порядка.
   — Сейчас посмотрим… — я перелезаю на переднее сиденье. — Технический талон устроит? Вообще-то хозяйка здесь живет, — киваю на вывеску прачечной.
   — Это машина Пенелопы? Ладно, проехали, я сразу не узнал. Пряник будешь?
   — А кофе? — капризничаю я.
   — Ладно, пошли.
   Поеживаясь, бегу за утренним милиционером. Все спит вокруг — воскресенье, на перекрестке светится тусклым огоньком кафе.
   За чашку отвратного кофе и подозрительный салат с селедкой я совершенно чистосердечно призналась милиционеру, что Пенелопа в своей прачечной не снимает порнофильмы с малолетками, не растворяет в ванной трупы, не подделывает документы, не печатает деньги не разводит кроликов и не выращивает в подвале шампиньоны.
   — Знаешь, какая у нее крыша? — расслабился после второй рюмки коньяка страж закона.
   — Нет, — я заинтригована.
   — Вот именно! Никто не знает, а трогать нельзя. Ты клиентка или работаешь у Пенелопы?
   — Работаю. Я еще пока на испытательном сроке.
   — И что у тебя получается лучше всего? Я задумалась, потом решилась:
   — Лучше всего у меня пока получилось поставить клизму одному молодому интеллигенту.
   — Ну, полный беспредел! — покачал головой милиционер. — А еще я слышал, Пенелопа сосватать может кого угодно. В смысле, женить там или замуж выдать.
   Говорят, у нее картотека самая обширная в мире. Понимаешь, я немку хочу. Немки, они чистоплотные и выносливые.
   — Вранье! — возмущаюсь я. — Наши отечественные невесты — самые выносливые невесты в мире!
   — Ладно. За наших, за выносливых, — он чокнулся с моей чашкой, выпил, тщательно вытер усы. — Документик найдется?
   — Что? — не сразу уяснила я.
   — Документы, говорю, какие-нибудь имеются?
   — Конечно. Загранпаспорт.
   — Во-о-она как!
   — А вы думали?
   — Покажи.
   — Из моих рук.
   — Ты тут не зазнавайся, не командуй, — милиционер отбирает мой паспорт и, послюнявив палец, листает его. — Зачем тебе такой или собралась куда?
   — Собралась. Вы знаете место последней работы Гауди? Я собралась осмотреть это место.
   Милиционер задумался.
   — Гауди… Га-у-ди… Нет, не знаю такого.
   — Он сделал внутреннее убранство кафедрального собора, а на витражах…
   — Он еврей, что ли, этот Гауди? — перебивает меня утренний милиционер, нюхая пустую рюмку.
   — Я хочу в туалет.
   — Я тоже. Двинули?
   У двери, на которой выведенный краской треугольник устойчиво опирается на свое основание, мы остановились.
   — Мне — сюда, — показываю я на треугольник.
   — Тут такое дело, Алиса Геннадьевна, — замялся милиционер, — я вроде должен пойти с вами.
   — А может, не надо? — тоскливо озираюсь и обнаруживаю, что мы совершенно одиноки в длинной кишке коридора.
   — Я подожду у дверей кабинки, а вы не нервничайте, делайте все как надо, не обращайте на меня внимания.
   — А потом?
   — А потом я отвезу вас в следственное управление.
   — Вы не можете меня задержать, я несовершеннолетняя!
   — Это верно, не могу, поэтому просто прошу проследовать со мной в следственное управление.
   — Не пойду!
   — Алиса Геннадьевна, не сопротивляйтесь, это для вашей же безопасности.
   Ответите на вопросы следователя, напишете заявление, и вам оформят охрану.
   Поскольку я совершенно не знала, зачем меня привезли в управление, то на всякий случай предположила худшее (за похищение из морга неопознанного трупа и затопление его в озере у хутора в Сюсюках) и сразу же потребовала адвоката.
   — Конечно-конечно! — уверил Меня покачивающийся с пятки на носок, как игрушка-неваляшка, круглый человечек с пышными локонами до плеч, носом с приплюснутым кончиком и мерзейшими усиками над пухлой изогнутой губой. — Надеюсь, этот сержант не превысил своих полномочий?
   — Превысил! — завожусь я. — Он пошел за мной в женский туалет!
   — Как неудобно получилось, извините, это я виноват. Извините. Помните меня? Я — Агей Карпович, и если естественные потребности вашего организма не были удовлетворены вследствие настойчивости этого сержанта, я могу предложить…
   — Спасибо, я пописала, несмотря ни на что!
   — Вот и отлично. Мы подождем машину, а пока я сделаю вам какао.
   — Ненавижу какао!
   — Странно. Мне всегда казалось, что дети любят какао. Тогда — чаю?
   — А какую машину мы ждем? — прищурилась я.
   — Мы ждем машину, чтобы отвезти вас домой, то есть в квартиру, где вы жили в последние шесть лет.
   — И для этого меня вытащили из автомобиля Пенелопы? Из-под теплого верблюжьего одеяла, которым она меня заботливо укрыла?
   — Простите, это я виноват. Это мой приказ. Ваша квартира была некоторым образом осквернена, вот я и решил, что если это было ограбление, то определить, что было украдено, сможете именно вы.
   — Что это значит — некоторым образом осквернена? — заинтересовалась я.
   — Если вы помните, то при нашей первой встрече на полу вашей гостиной лежала куча одежды Гадамера Шеллинга вперемешку с тортом и персиками. Так вот, эта одежда исчезла, а в комнатах устроен полнейший беспорядок. Все книги порваны, стулья поломаны, по полу рассыпана крупа и сахар, посуда перебита, занавески содраны, мебель, даже антикварная, изувечена. Видно, что обыскивали с пристрастием и не заботясь о приличиях. Искали небольшой предмет, поэтому повреждения мебели…
   — Почему же вы думаете, что небольшой?
   — Женские прокладки разрезаны. Извините. Из шкафа достали упаковку гигиенических прокладок и тщательно их распотрошили. Отсюда делаем вывод: предмет, который искали, мог поместиться в прокладку, если бы вы захотели его туда засунуть.
   Застыв истуканом, я смотрю, как следователь снует по кабинету, втыкает в розетку вилку чайника, рассматривает на свет чайную ложку, и спрашиваю:
   — Почему именно я захотела?
   — Ах, Алиса, это элементарно. Это по логике получается. Женщина прячет нечто туда, куда, по ее мнению, не полезет искать мужчина. Вы жили в квартире вдвоем с отчимом.
   — Тогда по вашей логике получается, что искать это нечто в прокладках тоже должна женщина! — кричу я и вскакиваю, не в силах усидеть на стуле.
   Застыв с горячим чайником в одной руке и кружкой в другой, следователь смотрит на меня застывшими от ударной мысли глазами.
   — Эй! — я провожу перед его лицом ладонью, и в глазах Агея Карповича появляется выражение некоторой растерянности.
   — Знаете что, — предлагает он, поставив чайник и прислонив к его боку кружку. — Мы сейчас с вами посмотрим, что такое может поместиться в женскую прокладку. Вы каким номером пользуетесь? Минуточку, тут у меня записано…
   Порывшись в карманах, Агей Карпович вместе с блокнотом вытаскивает платок, платок падает на пол со стуком, и из него вываливается вставная челюсть — это она стукнула.
   — Извините, — следователь подбирает челюсть, дует на нее и начинает засовывать в рот, чуть отвернувшись от меня и изображая стеснение.
   “Нижняя” — про себя отметила я и мобилизовала все силы.
   — Так что там я спрашивал? — повернул ко мне лицо следователь.
   — Вы спрашивали о прокладках. Я номер точно не помню, а зачем вам?
   — Вы представляете, оказывается, эти прокладки они все разные! — с восторгом объявляет Агей Карпович. — В том смысле, что имеют разные размеры.
   — Прекрасно представляю.
   — Ну вот и хорошо, будем основываться на размерах прокладок, обнаруженных в вашей квартире. Что может туда поместиться? Проведем следственный эксперимент.
   — Как вы сказали?.. — обалдела я.
   — Эксперимент. Возьмем прокладку, — Лотаров достал из ящика стола что-то завернутое в газету, положил на стол и пригласил меня жестом подойти поближе.
   — Что… это?!
   — Я позволил себе принести одну прокладку, такую же, как была у вас в квартире, и сейчас мы посмотрим, помещается ли в нее, к примеру, дискета.
   — Дискета? Но почему именно…
   — Да я просто к примеру сказал. Вот смотрите… Газета, шурша, медленно разворачивается, на ней лежит прокладка с подозрительным коричневым пятном на рабочей поверхности.
   Меня охватило жуткое любопытство. Я наклонилась как можно ниже и внимательно осмотрела пятно.
   — Вы что, попросили у сотрудницы своего ведомства использованную прокладку? — после осмотра спросила я, с восхищением уставившись в лицо следователя.
   — Нет, — он с разочарованием отвел взгляд, — я, понимаете, пролил на стол…
   — Вы кофе пролили и промокнули его. Кофе с молоком. Правильная мысль, если нечем больше вытереть пятно. У вас в управлении пользуются вместо салфеток женскими прокладками?
   — Да, так получилось, я пролил кофе, а тут эта прокладка, я ее подготовил для следственного эксперимента, она подвернулась под руку…
   — Прекрасная идея, — похвалила я. — Что вы хотели в нее засовывать?
   Дискету? Нет, не получится. Прокладка теперь мокрая внутри, дискета испортится.
   Знаете что, у меня идея! — я вытаращила глаза и изобразила пришибленную озарением сыщицу. — Где ваша дискета?
   — Вот, пожалуйста, — скучный Лотаров положил рядом с газетой дискету.
   — Вот и отлично, а я пожертвую для такого случая прокладку! — Расстегнув молнию на джинсах, я старательно начинаю стаскивать их. — Минуточку, извините… Сейчас.
   — Что?.. Что вы делаете? — осел мешком на стуле Лотаров. — Немедленно прекратите, не надо!
   — Не нервничайте, я достаю прокладку. Это прокладка для повседневного пользования, никаких пятен! — Стащив джинсы, я берусь за резинку трусов. — Я ее недавно положила, когда с милиционером писать ходила.
   — Ладно, прекратите! — Лотаров вскакивает со стула и отходит в угол, отвернувшись.
   Я с приспущенными джинсами обхожу его стол и по ходу искренне возмущаюсь:
   — Вы же сказали — эксперимент, а сами достали использованную прокладку!
   — Хватит уже!
   — Не орите на меня. А то я расстроюсь, облокочусь на ваш стол и нечаянно нажму вот эту кнопочку. Прибежит дежурный, а я стою в вашем кабинете со спущенными трусами. Нехорошо получится, Агей Карпович. Как мы объясним, что я только доставала прокладку? Потому что вы свою испачкали!
   Лотаров медленно поворачивается и смотрит на меня с восхищением. За этот взгляд я его сразу простила.
   — Браво! — говорит он тихо. — А теперь наденьте штаны и уберите руку с кнопки.
   — Просите прощения!
   — Простите дурака, Алиса Геннадьевна, — низко опускает голову Лотаров.
   — Ладно уж… Челюсть, которая выпала, вы же не засунули ее в рот? В карман положили?
   — Да. В карман.
   — Ну то-то же! Знаете, почему у вас со мной не получилось?
   — Стар я уже, наверное. На новое поколение мои фокусы не действуют. У вас, верно, другие представления о брезгливости.
   — Точно! Я не брезглива и горжусь этим. С двенадцати лет для приобретения стойкого иммунитета к жизни раз в неделю ночую в морге. Фрибалиус, бедненький, надеется даже, что я стану хирургом. Садитесь, — я великодушно показываю на стул для посетителей, сама усаживаюсь на место Лотарова. — Не поместится дискета в. прокладку, это и так заметно, без всяких экспериментов.
   Какие еще будет предположения? — Я подумал про ключ, — Лотаров примерно усаживается на стул напротив меня.
   — Сначала скажите, почему вы подумали про дискету.
   — Я видел ноутбук в загородном доме. Им недавно пользовались. Вот и подумал, что должна быть дискета, если копировали информацию.
   — А что с ключом? — я осторожно выдвигаю ящик его стола. Смотрю на реакцию Лотарова, но следователь только покорно вздыхает.
   — Должен быть ключ от потайной комнаты. А его нигде нет.
   — Ключ остался у корейца, — достаю стакан и любуюсь засушенной осой. — Он сорвал его вместе с цепочкой с шеи жены. — Нелогично получается, — качает головой Лотаров. — Вашего отчима перед утоплением обыскивали, и весьма тщательно, — это по показаниям свидетелей.
   Зачем братьям Мазариным искать потом в вашей квартире ключ, который был на корейце?
   — Агей Карпович, — сложив перед собой руки — одна на другую, — я смотрю на следователя примерной ученицей. — Ключ у корейца, он его в рот засунул или в задницу. И эти ваши предположения насчет дискеты — ерунда. Информацию можно было не переписывать на дискету, а перевести на любой адрес по электронной почте. Ключ от потайной комнаты с уже обнаруженной коллекцией платьев искать теперь ни к чему, секретов больше не осталось.
   — Как это я не подумал сразу, дурак старый!.. — бормочет Лотаров, поникнув головой.
   — Перестаньте притворяться. Скажите лучше, почему вы думаете, что этот шмон устроили братья Мазарины?
   — А кому еще? Кому?
   — Вы обнаружили отпечатки пальцев, да?
   — От вас ничего не скроешь, Алиса Геннадьевна.
   — На балконе, да?
   — Редкая проницательность! Не думали о работе в следственных органах?
   Тем более что к трупам вы уже вполне привычная.
   — А что у вас припасено для Пенелопы Львовны? — я киваю на содержимое выдвижного ящика.
   — Пенелопа Львовна женщина нервная, ее вывести из равновесия — раз плюнуть. То есть, — усмехнулся Лотаров и почесал где-то за ухом, в пышных локонах, — я хотел сказать — раз сморкнуться. Был очень рад побеседовать, очень. Мой сотрудник вас проводит, а я — всегда к вашим услугам и в любое время суток. Звоните. Кстати, я не помню, какой там электронный адрес у Пенелопы Львовны? Не вспомните так сразу? А почему вы улыбаетесь? Смешно? Ну что ж, я согласен — было очень смешно.
   Приехав в квартиру, я обошла все комнаты, заглянула в ванную и на балкон. Ну, Агей Карпович, ну попадетесь вы мне! С отчаянием осматриваю совершенно нетронутую мебель и другие предметы быта. На полу в гостиной — пусто. Выпачканная одежда корейца исчезла а стол в кухне завален распотрошенными женскими прокладками, и это единственная правда из того, что говорил следователь. Нет, конечно, я не специалист, может быть здесь и проводился обыск, но ни одна книга не поменяла своего места, ни одна бумажка не выпала из секретера корейца, на кухне — идеальный порядок, балкон… Балкон закрыт, шторы задвинуты. Что мне оставалось делать? Я позвонила Пенелопе. Я сказала, что следователь меня обманул и принудил к откровению, разыграв совершенно натуральную сценку собственного позора.
   — И что, у него в газете была настоящая прокладка? — не верит Пенелопа.
   — Грязная!
   — И ты стала в его кабинете снимать джинсы? — И трусы!
   — И сама намекнула на присутствие на балконе брата Мазарина!
   — У-у-у-у!
   — И об электронной почте?
   — Я так была горда собой, я упивалась собственной сообразительностью, ведь я его раскусила!
   — Лотарова невозможно раскусить, — вздыхает Пенелопа. — Он скользкий и хитрый, как змея. Змею не раскусишь. Еще он ест кошек!
   — Ерунда!
   — Точно тебе говорю.
   — Давай сыграем вопрос на вопрос, — предлагаю — А как это?
   — Мы зададим друг другу по одному вопросу и честно на них ответим.
   На том конце провода — тишина.
   — Хорошо, — говорит после длинного молчания Пенелопа. — Ты первая.
   — Нет, в этот раз первой будешь ты. В следуют розыгрыш я спрошу первая.
   — Это ты сдала братьям Мазариным своего отчима?
   — Стечение обстоятельств, — без раздумий отвечаю я.
   — Эй, так не честно, это не ответ!
   — Скажем так, я дала знать братьям, где находится их сестра, но в мои планы не входило смертоубийство. Целью было только его испугать. Теперь моя очередь. Ты возишься со мной, потому что выполняешь задание?
   — Нет. Потому что имею на тебя большие виды, — без раздумий отвечает Пенелопа. — Но если уж мы играем честно, я скажу. Имея на твою персону большие виды, я вожусь с тобой по заданию.
   — Играем дальше?
   — Нет. На сегодня хватит. У меня такое чувство, что следующим вопросом ты постараешься выяснить, что это за задание. Я отвечать не хочу, потому что, как мне кажется, в скором времени ты сама все поймешь.
   — А можно меня оформить в какой-нибудь интернат или детский дом? — вздыхаю я тяжко.
   — Интересная мысль, но нереальная.
   — Хочу в детский дом! Имею право — я сирота!
   — Глупо. Ты могла бы все свои проблемы решить до шестнадцати лет, после чего быть абсолютно свободной.
   — Я не хочу решать проблемы, я хочу в детский дом!
   — Не ори. Могу предложить санаторий для туберкулезников.
   — Почему для туберкулезников? — опешила я.
   — Подруга у меня там работает, кормежка отличная, никто никогда тебя не найдет. Отдохнешь пару недель.
   — Я вам нужна, да? Я приманка? Чего вы хотите?! — скатываюсь я до банальной истерики. — Он умер, утонул! Его труп скоро раздуется и всплывет! Он никогда больше не подойдет ко мне, его больше нет! Чего вам всем надо? Что кореец сделал такого, что им интересуется ФСБ?! У нас теперь пропавшие женские платья ищет контрразведка?
   — Записывай адрес, — голос Пенелопы спокойный и тихий, как колыбельная.
   — Поедешь электричкой с Казанского…
   На Казанский вокзал я пришла в семь утра. В семь двадцать села в первый вагон — все, как продиктовала Пенелопа, — осмотрела пассажиров и загрустила.
   Пассажиров было слишком много — едва нашлось свободное место. Определить, кого я могла раньше видеть в толпе в метро или у дома, оказалось невозможным. Лица наплывали и множились, подавляя своей непричастностью к моим проблемам и полнейшей равнодушной отстраненностью во взглядах. Хотя… Если присмотреться, тот бородач у двери уже попадался мне на глаза в метро. Точно! Я запомнила его синюю куртку и отсутствие какого-либо багажа. Еще я помню чемоданчик, который сейчас упирается мне в бок — народ прибывает, когда же мы тронемся?! Чемоданчик почти квадратный, с накладной крышкой и огромными защелками замков. Коричневый.
   Осторожно поднимаю голову и смотрю на хозяина чемоданчика.
   Рядом с моим сиденьем стоит, опираясь на трость и вдавливая бок квадратного кожаного саквояжа мне в локоть, ухоженный высокий гражданин. Снизу хорошо видны стеклышки очков над ноздрями, большая коричневая родинка у одной ноздри и аккуратная русая бородка клинышком.
   — Садитесь, пожалуйста, — встаю я.
   — Нет, что ты, девочка, мне тут недалеко ехать, я насижусь еще на работе.
   Сильным нажимом ладонью в плечо меня усаживают на место.
   Стало тоскливо.
   Незаметно пробраться к выходу и выскочить в последний момент из закрывающихся дверей не удастся уже слышно бормотание в динамике, и народу набилось достаточно. А рука на плече тяжелая…
   — Мне так неудобно, — дергаю я плечом. — Или садитесь, или опирайтесь на что-нибудь неодушевленное.
   — Прости. Хочешь банан?
   — Я хочу сто долларов, — поднимаю глаза и смотрю в нацелившиеся в мое лицо стеклышки очков, на палец, придерживающий очки у переносицы, на отполированный ноготь этого пальца.
   — Подержи, — мне суют на колени саквояж, от неожиданности я его обхватываю замерзшими руками.
   Хозяин чемоданчика сосредоточенно роется во внутреннем кармане пальто, все вокруг, затаив дыхание, ждут. Электричка тронулась. Он достал портмоне, задумчиво изучает его содержимое.
   — Сотни у меня нет, есть две двадцатки.
   — Давайте, — протягиваю я ладонь.
   Мужчина кладет на мою раскрытую ладонь две бумажки, закрывает портмоне, укладывает его во внутренний карман пальто, забирает чемоданчик и говорит “спасибо”.
   Едва удерживаюсь, чтобы не сказать “пожалуйста”. Мы медленно катим по городу, я одна смотрю в окно, все вокруг нас — на щедрого дядю в очках.