Васина Нина. Падчерица Синей Бороды

   Под конец обеда я так устала, что совершенно перестала себя контролировать. И когда один из “коллег”, причмокивая, спросил, какое вино ему налили — потому что на оплетенной бутылке не было этикетки, — я не выдержала и укоризненно заметила:
   — “Шато-Марго” восемьдесят второго года! Как можно пить такое вино с жареной рыбой?!
   Ковырявшая вилкой в тарелке Лена посмотрела на меня с испугом и недоумением, как будто я громко пукнула.
   А Коржак растерянно посмотрел на только что лично им откупоренную за столом бутылку. Я даже услышала шорох — это копошились в напряжении его мозговые извилины, он, бедный, никак не мог понять, когда я успела незаметно попробовать вино, если бутылка все время стояла у него под носом, или я залезла в его кабинет и пролистала все счета на поставку вин и продуктов?!
   — Спокойно! — я выставила перед собой ладони. — Не нервничайте. Сорт вина я определила по пробке, — беру со стола штопор с нанизанной на него пробкой, нюхаю. — Ну? Точно “Шато-Марго”, восемьдесят второго!
   — Кто это? — спрашивает потрясенный гость, который посмел жрать рыбу под такое вино.
   — Это… — задумался Коржак, который посмел подать такое вино под жареную рыбу. — Это наша новая прислуга. Наверное, она раньше подрабатывала в барах.
   Так, значит? Нашел объяснение моей проницательности!
   — Да ладно, не напрягайтесь. Я прочла название вина на пробке, — поднимаю вверх штопор.
   Лена, Коржак и оба гостя, передавая друг другу штопор, читают на пробке темно-красную надпись и вглядываются в крошечное изображение герба. Последней, нацепив на нос очки, пробку изучает Аделаида.
   — Но здесь не указан год, — заявляет она.
   — Осенью в Москву завезли “Шато-Марго” восемьдесят второго года, — вздыхаю я, осматриваю на просвет чистый бокал Аделаиды — она от вина отказалась, — наливаю в него из бутылки, взбалтываю и пробую, размазывая глоток по небу.
   У корейца это вино всегда вызывало мгновенный столбняк восторга.
   “Лиса, ты только послушай свой язык! Более терпкое, чем обычно, сахаристость понижена, но эта кислинка просто прелестна! А привкус вишни? Ты знаешь, что некоторые виноградники обсаживают вишневыми или персиковыми деревьями?”
   — Да, — многозначительно киваю и допиваю вино, — восемьдесят второй.
   Чересчур терпкое, сахаристость понижена, чувствуете, как язык пощипывает? А привкус вишни? Легкий привкус вишни, неужели не чувствуете?
   Господи, как же я устала, только бы не упасть! Осматриваю застывшие удивленные морды за столом, что же мне делать, я здесь первый день, а уже готова всех передушить?!
   — Но кто-то же из вас купил это вино? Кто-то отдал почти двести долларов за бутылку! А может, вам просто понравилось плетение из испанской рогозы?
   — Действительно, — смотрит Коржак на жену — любительницу крепких напитков, она уж точно не заказывала это вино! — Кто это купил? Неужели — двести?..
   — Я принесла из подвала, там была целая коробка, осталось четыре бутылки, — оправдывается Аделаида.
   — Наверняка это чей-то подарок, — нарочито равнодушно замечает Лена и залпом допивает свой бокал. Слегка кривится и смотрит жалобным взглядом на графинчик с коньяком.
   Сижу в кухне на полу, прислонившись спиной к дверце стола. Жду, когда можно будет убрать в столовой. Между ног у меня зажата бутылка с остатками вина, по полу катаю красное яблоко и просто… засыпаю, совсем засыпаю…
   — Эй! Новалиса! Отнеси кофе в кабинет! — Аделаида пинает мою ногу носком войлочных туфель.
   Надо же, запомнила! Кое-как встаю на четвереньки, потом выпрямляюсь. Аделаида терпеливо ждет, держа поднос с чашками, кофейником и открытой коробкой конфет. Ассорти.
   — Вот эти должны быть с мармеладом внутри, — показываю я пальцем на круглые конфеты.
   — Нет. Эти с шоколадной начинкой. Ты какие любишь? — строго спрашивает Аделаида.
   — С помадно-сливочной.
   — Вот эти, с краю.
   — Я съем две?
   — Давай. Только не урони ничего по дороге.
   — А чего это ты такая добрая? — опомнилась я уже с подносом у двери.
   — Тебе еще с собакой гулять сорок минут, — проглотила Аделаида мое “ты”.
   — В кромешной темноте?!
   — Всего лишь полвосьмого. Возьмешь фонарик.
   Фонарик — это, конечно, здорово, но его выборочное яркое пятно в полнейшей темноте слишком напрягает мои глаза и притупляет внимание. Огромный пес, хромая и хрипя от перетягивающего глотку ошейника, тащит меня на поводке, поэтому приходится светить все время под ноги, чтобы не споткнуться. За полчаса — три коротких остановки, когда пес останавливается и поднимает лапу. Пока он журчит, я делаю некоторые упражнения по восстановлению дыхания. Если он всегда так носится, то за пять дней я здорово натренируюсь и запросто смогу бегать стометровку за двенадцать секунд, а это первый разряд…
   После третьего облитого Милордом дерева рядом возникла Чучуня.
   Попытавшись удержать собаку в две руки, мы решили, что проще все-таки пробежаться. Пес, добежав до поворота с рекламной вывеской, развернулся и понесся в обратную сторону. Я вздохнула с облегчением. Самой развернуть его домой мне навряд ли бы удалось, я уже представила, как он утаскивает меня на поводке все дальше и дальше по дороге, часа через два я упаду, и собака затащит меня, обессиленную и израненную, прямо в рассвет, потом, оттолкнувшись от краешка земли. Милорд нырнет в небо и мы превратимся в созвездие “Лиса и Хромоножка”, навеки связанные поводком…
   — Ты покрылась мурашками один раз, — трусит Чучуня рядом. — Пенелопа сказала, что для первого дня, когда проходит ознакомление, это даже хорошо, могло быть и хуже. До шести вечера дежурила Ириска, а потом я.
   — Ириска?
   — А что такого? Гуляет себе с коляской туда-сюда. Есть какие-нибудь пожелания?
   — Успокоительные капли мне бы не помешали, но я попрошу у Аделаиды.
   — Нервничаешь, Лиса?
   — Как ты сказала? — я резко затормозила и повисла на натянутом поводке, откинувшись назад.
   — Нервничаешь, говорю? Ты посмотри! — отвлеклась Чучуня от моих проблем. — Да у него же лапа перевязана!
   — Да. Сегодня он бегает на трех.
   — Мама родная! Что же мы будем делать, когда он станет на четыре?
   — Ты куда?! — остановила меня Аделаида, когда, бросив поводок, я почти на карачках поползла вверх по лестнице. — А кто лапы мыть будет?!
   У двери стоит таз с водой. У таза примерным инвалидом сидит Милорд, завалившись задом набок и демонстрируя грязную повязку на больной ноге.
   Сажусь рядом с ним на пол. Плюхаю ладонью по воде.
   — Давай сюда свои поганые лапы, — ласково прошу я. Пес надменно отворачивается и делает вид, что внимательно рассматривает картину на стене с фруктами и трупами птиц — натюрморт называется.
   — Милорд! — кричит из кресла у телевизора Аделаида. — Лапы мыть!
   Собака приподнимает зад, подползает к тазу и опускает в него передние лапы.
   Дождавшись, когда я поболтаю в воде сначала одной лапой, потом — другой, он ставит их на расстеленное на полу махровое полотенце.
   — Сейчас посмотрим, какой ты умный. Милорд, даwай сюда свои поганые лапы мыть! — “лапы мыть” я сказала громче, чем все остальное, и с мстительным чувством удовлетворения отследила, как собака поворачивается к тазу задом и приподнимает забинтованную лапу, демонстрируя абсолютную инвалидность.
   — Ладно, давай посмотрю.
   Разматываю бинт. Порез на подушечке. Глубокий но давнишний.
   — Будешь носиться с такой скоростью, все лапы поранишь. Стой, не дергайся! Надо помыть, потом смазать мазью и заклеить пластырем. Что смотришь?
   Пластырь, конечно, выглядит не так устрашающе, как бинт, никто тебя не будет возить в инвалидном кресле, зато рана заживет быстрее, потому что будет дыша-а-ать, сейчас усну, честное слово…
   — Я разбужу тебя в семь! — обещает Аделаида, пока я ползу на четвереньках по лестнице.
   И ведь разбудила ровно в семь! И первым делом прочитала нотацию о том, что спать в одежде вредно и негигиенично, что пользоваться ванной комнатой на ночь считается у цивилизованных людей нормой поведения, что на покрывало ложиться вообще нельзя, потому что его только что доставили из химчистки, что я плохо выгляжу, что в кухне меня ждет целый таз овощей — вымыть и почистить, что на обед сегодня опять придут гости и, если я по-прежнему собираюсь болтать во время прислуживания, так за это в средние века служанкам зашивали рот на несколько дней суровыми нитками!
   Такого утреннего приветствия я не получада еще ни разу в жизни. Поэтому от неожиданности сразу же послала Аделаиду куда подальше, и это ее успокоило.
   По крайней мере, она закрыла рот.
   На втором этаже была ванная комната для гостей. У одной стены — ванна, у другой — раковина и биде. Посередине между ними — на третьей стене — огромное зеркало от потолка до пола. Рассмотрев себя в позиции сбоку на унитазе, потом — на биде, я развеселилась, разделась и приняла душ, распевая гимн Боконону — “где мужчины храбрее акул!” и так далее, и корча в зеркало рожи.
   В дверь постучали.
   Я вышла из ванны мокрая и открыла. Хозяйка.
   — Что ты поешь? — спрашивает она, покачиваясь и внимательно разглядывая мой голый живот.
   — Это песня всех последователей Боконона. Ее нужно петь, соединившись пятками, но я здесь совсем одна, поэтому…
   — Пятками?..
   Мы пошли к ней в спальню, и больше всего меня интересовало, будет ли там лежать на кровати Коржак, потому что я шла голая, а голая я шла, потому что была мокрая, а мокрая я была, потому что никто не указал мне, каким именно из шести полотенец можно вытираться. Но свою одежду я несла ворохом в руке и бросила этот ворох сразу же на ковер, как только обнаружила, что в спальне мы одни. Мы сели на кровать, расставили ноги и соединились пятками. Надо сказать, что такого единения душ, как это было с перевозчиком наркотиков в заднице, у меня не произошло — ноги Лены оказались ледяными, а выкрашенные ярким лаком длинные ногти на пальцах и забинтованная правая лодыжка отвлекали внимание и не давали отстраниться от действительности.
   — Ничего не получается, — встала я.
   — А мне понравилось. Сегодня будет кофе с лимоном и коньяком? Или ты предпочитаешь каждый день разбивать по одной чашке из любимого сервиза мужа?
   — Там как раз осталось пять чашек. Можно потрогать твою грудь?
   Она потрогала мою грудь, а я — ее, сквозь рубашку.
   — Ты уже делала это с мальчиками? — спросила хозяйка.
   — Нет.
   — Боишься?
   Кончиком указательного пальца Лена осторожно щекочет мой левый сосок, превращая его в замерзшую вишню.
   — Нет, не боюсь, просто муторно становится, как представлю кого-нибудь из знакомых, — бормочу я, с трудом представляя, что делать дальше. Отбиваться?
   Ее щупать? Ну ладно, сама напросилась!
   — А у тебя на левой груди есть небольшое затвердение, — я изображаю в голосе озабоченность. — Не рожавшие женщины после тридцати должны раз в год показываться маммологу.
   — Господи, ну что ты говоришь?.. — хозяйка упала в подушки и закрыла глаза. — Кофе хочу!
   Я одеваюсь, руки дрожат, а где-то неподалеку, в снятом Пенелопой на две недели отапливаемом сарайчике наверняка исходит писком упаковка анальгина.
   Ничего, вывернулась из щекотливой ситуации на четыре с минусом.
   Внизу у лестницы в инвалидной коляске спит Милорд.
   В кухне меня ждет целый таз картошки, свеклы, моркови, лука, огурцов…
   А это что такое?
   — Это авокадо, просто вымой хорошенько. Кому это ты кофе варишь?
   — Хозяйке. Она просила.
   — Что, вот так, в семь утра пришла к тебе в комнату и попросила принести кофе? — Аделаида поражена. — Да она никогда не встает раньше одиннадцати! — Не в комнату. В ванную.
   Аделаида бросает нож и садится.
   Я нарезала лимон, а когда отвинчивала пробку у коньячной бутылки, Аделаида резко вскочила и погрозила мне изуродованным артрозом пальцем:
   — Я разврата в этом доме больше не потерплю! Она поклялась мне и мужу!
   Она не смеет!.. Мало ей узкоглазых мойщиков окон! Дай сюда, сама отнесу!
   Я успела налить в чашку только одну столовую ложку коньяка. Вторую пришлось выпить самой, потому что разъяренная Аделаида утащила поднос.

* * *

   Наливаю себе кофе, отпиливаю кусочек колбасы! утаскиваю из коробки две конфеты — все равно их, похоже, кроме Аделаиды, никто здесь не ест, — очищаю апельсин. Бель! — пробила Бельлинда половину восьмого. На втором этаже слышен истерический крик Лены и звук разбитой чашки. Наливаю томатного сока в высокий бокал и бросаю туда три оливки. Вытянув ноги на батарею, наслаждаюсь завтраком, пока наверху рассерженный Коржак выясняет: кто разбудил его в такую рань (он, оказывается, бедняга, лег около пяти), кто шумит и бьет посуду, кто опять взял чашку из китайского сервиза, почему Аделаида носит кофе в постель его амебе-жене, если для этого он специально — по просьбе жены! — нанял хамоватую неуклюжую десятиклассницу?!
   Сколько интересной информации к размышлению с самого утра…
   Сначала — картошку. Итак, к столу здесь подают любимое вино корейца.
   Любимое вино корейца… Любимое вино корейца… Ладно, предположим, он гостил когда-то у директора Коржака и оставил на память коробочку-другую. Теперь — две луковицы. Что это значит — узкоглазые мойщики окон? Совершенно невероятно, чтобы Коржак, сидя за столом с корейцем и поглощая его вино, обращался с ним, как с мойщиком окон. И для кого? Для домработницы? “Не называй меня домработницей, — потребовала вчера Аделаида. — Я экономка”. — “А что ты здесь экономишь, Аделаида?” — “Я экономлю время и деньги, то есть жизнь!” Морковь какая большая… Шесть больших морковин. Свекла. Так, стоп, свеклу, случается, варят, тогда ее не чистят. Отложим пока. Королева говорит, что в сложных ситуациях, чтобы потом не каяться и не обвинять себя за не правильное выстраданное решение, нужно подчиниться первому импульсу. Первым импульсом, когда я услышала про мойщиков окон, было запустить чем-нибудь тяжелым в окно.
   Почему? Потому что я сразу же после слова “разврат” представила моего отчима, занимающегося любовью с женой Коржака и заливающего своей кровью из раны на груди ее ночную сорочку, пока его законная жена хоронит труп неопознанного мужчины. Ну и бред. С другой стороны, Коржак сказал, что я нанята по просьбе жены.
   — Аделаида! Свеклу чистить?
   — Чистить! — кричит она из столовой. Бельлинда бьет восемь раз.
   — Поторопись, — заходит в кухню Аделаида. — Милорд ровно в восемь выходит на первую прогулку.
   Завтракает супружеская чета в десять утра в разных комнатах. Аделаида пошла с подносом успокаивать Коржака, я — Лену.
   — Он меня избил, — заявила Лена, увидев меня в дверях своей спальни. — Хлыстом.
   — Это, должно быть, очень эротично, — замечаю я.
   — Не веришь?
   Лена задирает на спине рубашку. Грандиозно… Кровавые полосы с подтекающей сукровицей. И несколько старых заживших рубцов.
   — Поменяй постель! — Лена сбрасывает рубашку и садится голой к столику с трюмо завтракать. В комнате пахнет потом, кровью и спермой.
   — Откуда ты знаешь, как пахнет сперма? — улыбается Лена.
   — Иногда сперму собирают с трупов для анализов. Если ее подогреть, она пахнет.
   Лена дергается и выплевывает изо рта все, что успела пережевать. На зеркало и на столик. Ну вот, теперь убирать придется, развела тут откровения!
   — Ты какая-то ненормальная, — подозрительно вглядывается в меня Лена. — Возьми тюбик на тумбочке Я смажь мне спину.
   Мазь “спасатель”. Тюбик почти пустой.
   — Сначала надо обработать, чтобы раны не сочились, — откладываю я тюбик и иду в ванную. — Есть какой-нибудь спиртовой раствор или зеленкой мазать?
   Пока я вожусь с ее спиной, в спальню заглядывает Коржак и ласковым голосом сообщает:
   — Киска, я уехал по делам, обедайте без меня, обещал прийти Лаптев с женой.
   — Ты такая умная, скажи, от какого яда умирают долго и мучительно? — интересуется Лена.
   — Не скажу. Давай и щиколотку заодно обработаем, — киваю я на повязку на правой ноге.
   — Нет! — Лена резко садится и подбирает под себя ногу. — Там все в порядке.
   За обедом, когда я разливала суп, Лаптев поинтересовался, не мог ли он меня где-нибудь раньше видеть?
   Ему, конечно, трудно было сопоставить мою фигуру в коротенькой шотландке и облегающем развратном топике с фигурой бомжа, валяющегося у камеры хранения номер пять.
   — Может быть, в Интернете, на сайте для педофилов? Отчим, когда был живой, отсылал туда мои фотографии в голом виде, — предложила я свое объяснение.
   Наступила, как это принято говорить, гробовая тишина. Она получилась действительно гробовой, все-таки я упомянула мертвого отчима, и лица у всех сидящих за столом сделались совершенно похоронными. Особенно изумилась жена Лаптева, она бросила ложку, закрыла рот рукой и сочувственно вскрикнула:
   — Деточка?!.
   Лена смотрела на меня во все глаза и кусала губы.
   — Я работаю в министерстве здравоохранения, — доверительно сообщила жена Лаптева, — у меня есть хорошие знакомства, если ты испытываешь психологические проблемы…
   — Спасибо. Я наблюдаюсь у психиатра. Даже прошла у нее тесты на агрессивность.
   — На агрессивность?
   — Да. Я чуть не зарезала своего отчима.
   Вся троица переглядывается. Нервы Аделаиды не выдерживают.
   — Я посмотрю второе! — зловеще объявляет она и уходит в кухню.
   — Как же это получилось? — шепчет сострадательная мадам Лаптева и показывает на стул рядом с собой. — Садись, детка!
   — Сначала я хотела его отравить, — доверительно сообщаю я, усаживаясь и наливая в пустую тарелку половник супа. — Смешала, как полагается, беллоидную субстанцию с большой дозой спиртного… — Пробую суп. Ну и гадость. — Ну вот, а потом, когда кореец отказался пить, я набросилась на него с ножом.
   — Кореец? — все еще не понимает Лаптева, но я заметила, как муж толкнул ее под столом ногой.
   — Получилось так удачно, — улыбаюсь я Лене, — так хорошо все получилось!
   — Что же тут хорошего? — не понимает Лаптев.
   — Приехала “Скорая”, чтобы перевязать рану. И кореец — это мой отчим, я его так называла, он не обижался, — выздоровел и женился на медсестре с этой самой “Скорой”, а врач, который выпил коктейль, умер, представляете? Потом оказалось, что он был виноват в смерти моей мамы, разве это не удачно получилось?
   — Кто? Кто был виноват в смерти твоей мамы? — госпожа Лаптева выдавливает накрашенными ресницами первые слезинки.
   — Врач, который в тот вечер дежурил на “Скорой”! Он раньше работал в больнице в хирургическом отделении.
   — А кореец?..
   Похоже, она совсем тупая.
   — А кореец женился на медсестре, — вздыхаю я, — Уже можно второе подавать?
   Может быть, у Лены на щиколотке татуировка с инициалами Гадамера? Г и Ш, в рамочке в виде сердечка…
   После обеда мы с Аделаидой готовим спальни для гостей. Все комнаты открыты, все постели перерыты, я хожу туда-сюда сначала с пылесосом, потом с огромным пластмассовым кувшином, полным воды, и поливаю шестнадцать горшков с цветами. За мной почему-то увязался Милорд, я уж было решила использовать его интерес ко мне, чтобы попасть в подвал (скажу потом, что собака туда спустилась), но Аделаида приказывает принести из кладовки на первом этаже два коврика и уложить их в спальнях.
   Несусь со всех ног в подвал. Могу я не знать, где в доме кладовка?
   Запросто. Могу предположить, что она находится в подвале? Еще как могу!
   Бесконечная вереница переходящих одно в другое помещений. Что-то вроде котельной, потом — бильярдная, потом — склад ненужной старой мебели, потом…
   Стоп. В углу, где свалены в кучу несколько плетеных кресел-качалок, что-то краснеет. Какая-то тряпка. Пробираюсь, уронив по пути два скелета абажуров, колченогий стул и подставку для цветов.
   На изогнутой перекладине одного из кресел-качалок, аккуратно сложенный, висит красный шарф. От неожиданности я стала на колени и несколько секунд просто смотрела. Потом взяла в руки. Развернула. Из шарфа выпала записка.
   “Paris, rue de La Rose, 42/563”.
   Старые пятна крови схватились темной коростой. Нюхаю шарф, приложив к лицу. Пахнет высохшей кровью и одеколоном корейца.
   Раскидываю кресла-качалки, осматриваю этот странный угол, где у пола — очень кстати — розетка и настольная лампа с прожженным абажуром рядом с нею.
   Кресла были свалены на матрац, когда я его открыла, то обнаружила еще несколько бурых пятен, но нюхать не стала.
   Кому он это написал, уходя отсюда? Жене Коржака? Это с нею он пил в подвале вино? Сажусь на матрац, на бурые пятна, опять нюхаю шарф корейца и пытаюсь хоть что-нибудь понять. Почему-то мне кажется, что окровавленный шарф оставлен здесь специально, но не для жены Коржака. Тогда для кого?
   — Он знает! — сказала я громко, и от неожиданности, от звука своего голоса сжалась, обхватив колени руками. — Он знает, что я здесь, — сказала я себе уже шепотом. — Он знает, он согласился на мое пребывание здесь, но поставил условие… Собака. Каждый день в определенное время пес тащит меня на поводке по одной и той же дороге, и кореец может меня разглядеть — жива-здорова, пытками не изуродована… — Да пошел ты со своей зоботой! — кричу я, и где-то наверху тут же заходится лаем Милорд.
   Ладно, успокойся и постарайся думать, как он. Зачем бы ты оставила на видном месте окровавленную тряпку и записку с адресом в ней? Чтобы предупредить об опасности и предложить убежище? Ничего себе убежище, можно сказать, совсем рядом — рукой подать! Париж… Интересно, есть ли у Пенелопы на стенах хоть уголок этой улицы?
   А все-таки не мне, а жене Коржака? Или — мне?.. Ладно, чего думать, я точно знаю, кто заслужил эту бумажку!
   На вечерней пробежке, еле передвигая ноги, тащусь малоподвижным грузом на поводке за собакой. Вчера была оттепель, а сегодня подморозило, я падаю пять раз, на шестой — остаюсь лежать на заледеневшей дороге. Для удобства подкладываю под голову руку. Пес, подергав поводок, сдался, присел рядом и вдруг завыл дурным голосом. Ага, не утащишь меня за горизонт! Слабо?
   Как ни странно, такое мое поведение имело совершенно неожиданные последствия. Сначала послышались шаги слева от дороги, и Милорд перешел от воя к воинственному лаю — сделал вид, что охраняет меня. Я страшно удивилась, когда на меня выбежал из темноты… шофер Сергей Владимирович!
   — Что случилось? — поинтересовался он, быстро ощупывая мои ноги и голову. — Заткнись, Милорд! Что за глупая псина! Ты не убилась?
   — Я просто лежу, устала бегать с ним, ноги не двигаются уже. Знаешь, это бывает из-за реакции мышц на перенапряжение. Вырабатывается молочная кислота, поэтому каждое мышечное усилие оказывается таким болезненным. А ты каким ветром тут оказался?
   — Я гостей привез Коржакам, слышу — пес воет. Вот и побежал…
   Теперь послышались быстрые шаги справа от дороги. Я вскочила и громко стала благодарить участливого шофера. Я божилась, что буду бороться с этой чертовой молочной кислотой, делать массаж, теплые ванны и увеличивать нагрузку постепенно и уже через несколько дней побегу по льду впереди Милорда, и еще много чего, в основном получались совершенно идиотские заявления — что он теперь про меня подумает? Представить страшно.
   Мне казалось, что сегодня должна появиться сама Пенелопа. Когда шофер раз десять переспросил, уверена ли я, что сама дойду домой, и ушел к машине, я потопталась, оглядываясь, но никто не подходил. Услышав звук мотора, Милорд понял это как сигнал и поволок меня дальше по дороге. До поворота с рекламным щитом. Там мы с ним последовательно развернулись — он первый, я-на коленках — за ним, и вдруг мне пришла в голову гениальная мысль!
   — Милорд! — крикнула я. — Стоять!
   Пес стал как вкопанный.
   Боже, какое облегчение! Медленно поднимаюсь на ноги и убеждаюсь, что на коленках джинсы протерлись почти до дыр.
   — Лежать!
   Милорд, поворчав, укладывается. Нет, это какой же идиоткой надо быть, чтобы не сообразить, что громкое напутствие Аделаиды “вперед!” каждый раз, когда она закрывает за нами двери, было приказом собаке протащить меня галопом на поводке по всем кочкам!
   — Сидеть, — я продолжаю самоутверждаться, никак не могу остановиться.
   Милорд поднялся, подошел ко мне и ткнул нос в карман куртки. Не обнаружив никакого намека на запах вкусностей, он посмотрел укоризненно, вздохнул и медленно пошел к дому, волоча за собой по земле поводок. Надо будет завтра взять ему что-нибудь для поощрения.
   — Рядом, — говорю я устало, и Милорд дожидается, когда я подойду, чтобы оказаться как раз на голову впереди моей правой коленки.
   — Голос! — начинаю извращаться я. Короткое негромкое тявканье, как подачка. Оглядываюсь. Очень все интересно, но почему никто не выходит на связь?
   — Охранять! — придумываю я. — Чужой! Остановившись, пес принюхивается, и вдруг шерсть у него на загривке становится дыбом. Глаза загораются, десны вздергиваются, обнажив чудовищные зубы, а здоровая задняя лапа воинственно скребет обледеневший снег.
   — Фас!
   Это последняя команда, какую я могу вспомнить. Есть еще “аппорт!”, но я подожду, кого он фаснет, а уж потом попрошу принести это мне под ноги.
   Милорд бросается к зарослям у дороги, и оттуда с громкими ругательствами и страшным треском выбегает… Один, два…три…
   Трое мужчин, по крайней мере, на моих глазах перебежали дорогу, а еще кто-то ломился в глубь зарослей под хищный лай пса.