Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   «Что ни говори, – сказала Карконта, помолчав, – а ты не мужчина».
   «Это почему?» – спросил Кадрусс.
   «Если бы ты был мужчина, он бы не ушёл отсюда».
   «Жена!»
   «Или не дошёл бы до Бокера».
   «Жена!»
   «Дорога заворачивает, и он не знает другой дороги, а вдоль канала есть тропинка, которая срезает путь».
   «Жена, ты гневишь бога. Вот, слышишь?»
   Всю комнату озарила голубоватая молния, одновременно раздался ужасающий удар грома, и медленно замирающие раскаты, казалось, неохотно удалялись от проклятого дома.
   «Господи!» – сказала, крестясь, Карконта.
   В ту же минуту, посреди жуткой тишины, которая обычно следует за ударом грома, послышался стук в дверь.
   Кадрусс с женой вздрогнули и в ужасе переглянулись.
   «Кто там?» – крикнул Кадрусс, вставая с места, и, сгребя в кучу золото и бумажки, разбросанные по столу, прикрыл их обеими руками.
   «Это я!» – ответил чей-то голос.
   «Кто вы?»
   «Да я же! Ювелир Жоаннес!»
   «Ну вот! А ещё говорил, что я гневлю господа!.. – заявила с гнусной улыбкой Карконта. – Сам господь вернул его к нам».
   Кадрусс, бледный и дрожащий, упал на стул.
   Карконта, напротив, встала и твёрдыми шагами пошла отворять.
   «Входите, дорогой господин Жоаннес», – сказала она.
   «Право, – сказал ювелир, весь мокрый от дождя, – можно подумать, что сам чёрт мешает мне вернуться сегодня в Бокер. Из двух зол надо выбирать меньшее, господин Кадрусс: вы предложили мне гостеприимство, я принимаю его и возвращаюсь к вам ночевать».
   Кадрусс пробормотал что-то, отирая пот со лба.
   Карконта, впустив ювелира, дважды повернула ключ в замке.

Глава 7.
Кровавый дождь

   Ювелир, войдя, окинул комнату испытующим взглядом, но там не было ничего, что могло бы вызвать в нём подозрения или же укрепить их.
   Кадрусс всё ещё прикрывал обеими руками бумажки и золото. Карконта улыбалась гостю насколько могла приветливее.
   «Ага, – сказал ювелир, – вы, по-видимому, всё ещё боялись, не просчитались ли, если после моего ухода опять стали пересчитывать своё богатство?»
   «Да нет, – сказал Кадрусс, – но самый случай, который дал нам его, настолько неожиданный, что мы никак не можем поверить нашему счастью, и если у нас перед глазами не лежит вещественное доказательство, то нам всё ещё кажется, что это сон».
   Ювелир улыбнулся.
   «Ночует у вас тут кто-нибудь?» – спросил он.
   «Нет, – отвечал Кадрусс, – это у нас не заведено; до города недалеко, и на ночь у нас никто не остаётся».
   «Значит, я вас очень стесню?»
   «Да что вы, сударь! – любезно сказала Карконта. – Нисколько не стесните, уверяю вас».
   «Где же вы меня поместите?»
   «В комнате наверху».
   «Но ведь это ваша комната?»
   «Это не важно; у нас есть вторая кровать в комнате рядом с этой».
   Кадрусс удивлённо взглянул на жену.
   Ювелир стал напевать какую-то песенку, греясь у камина, куда Карконта подбросила охапку хвороста, чтобы гость мог обсушиться.
   Тем временем она расстелила на краю стола салфетку и поставила на него остатки скудного обеда и яичницу.
   Кадрусс снова спрятал ассигнации в бумажник, золото в мешок, а всё вместе – в шкаф. Он в мрачном раздумье ходил взад и вперёд по комнате, время от времени поглядывая на ювелира, который в облаке пара стоял у камина и, пообсохнув с одного бока, поворачивался к огню другим.
   «Вот! – сказала Карконта, ставя на стол бутылку вина. – Если угодно, можете приниматься за ужин».
   «А вы?» – спросил Жоаннес.
   «Я ужинать не буду», – отвечал Кадрусс.
   «Мы очень поздно обедали», – поспешила добавить Карконта.
   «Так мне придётся ужинать одному?» – спросил ювелир.
   «Мы будем вам прислуживать», – ответила Карконта с готовностью, какой она никогда не проявляла даже по отношению к платным посетителям.
   Время от времени Кадрусс бросал на неё быстрый, как молния, взгляд.
   Гроза всё ещё продолжалась.
   «Слышите, слышите? – сказала Карконта. – Право, хорошо, сделали, что вернулись».
   «Но если, пока я ужинаю, буря утихнет, я всё-таки пойду», – сказал ювелир.
   «Это мистраль, – сказал, покачивая головой, Кадрусс, – это протянется до завтра».
   И он тяжело вздохнул.
   «Ну, что делать, – сказал ювелир, садясь к столу, – тем хуже для тех, кто сейчас в пути».
   «Да, – отвечала Карконта, – они проведут плохую ночь».
   Ювелир принялся за ужин, а Карконта продолжала оказывать ему всяческие услуги, как подобает внимательной хозяйке; она, всегда такая сварливая и своенравная, была образцом предупредительности и учтивости. Если бы ювелир знал её раньше, такая разительная перемена, конечно, удивила бы его и не могла бы не возбудить в нём подозрений. Что касается Кадрусса, то он продолжал молча шагать по комнате и, казалось, избегал даже смотреть на гостя.
   Когда тот поужинал, Кадрусс пошёл открыть дверь.
   «Гроза как будто проходит», – сказал он.
   Но в эту минуту, словно чтобы показать, что он ошибается, оглушительный раскат грома потряс весь дом; порыв ветра вместе с дождём ворвался в дверь и, потушил лампу. Кадрусс снова запер дверь; его жена угольком из догоравшего камина зажгла свечу.
   «Вы, должно быть, устали, – сказала она ювелиру, – я постлала чистые простыни, идите наверх и спите спокойно».
   Жоаннес подождал ещё немного, чтобы посмотреть, не утихает ли буря, и, убедившись, что гроза и дождь только усиливаются, пожелал хозяевам спокойной ночи и ушёл наверх.
   Он шёл по лестнице над моей головой, и я слышал, как ступеньки скрипели под его ногами.
   Карконта проводила его алчным взглядом, тогда как Кадрусс, напротив, стоял к нему спиной и даже не смотрел в его сторону.
   Все эти подробности, о которых я вспомнил позже, ничуть меня не поразили, пока всё это происходило у меня перед глазами; в общем всё, что случилось, было вполне естественно, и, если не считать истории с алмазом, которая показалась мне довольно неправдоподобной, всё вытекало одно из другого.
   Я смертельно устал, но собирался воспользоваться первой минутой, когда уймётся дождь и уляжется буря, а потому решил поспать несколько часов и убраться отсюда среди ночи.
   Я слышал, как наверху ювелир поудобнее устраивался на ночь. Вскоре под ним заскрипела кровать; он улёгся.
   Я чувствовал, что мои глаза слипаются, а так как у меня не возникало ни малейшего подозрения, – то я и не пытался бороться со сном; в последний раз я заглянул в соседнюю комнату. Кадрусс сидел у стола, на деревянной скамейке, которая в деревенских трактирах заменяет стулья; он сидел ко мне спиной, так что я не мог видеть его лица, да и сиди он иначе, я всё равно не мог бы его разглядеть, потому что голову он склонил на руки.
   Карконта некоторое время молча наблюдала за ним, потом пожала плечами и села напротив него.
   В эту минуту потухающее пламя охватило ещё не тронутый сухой сук; в тёмной комнате стало немного светлее. Карконта но сводила глаз с мужа, а так как он сидел всё в той же позе, она протянула свои скрюченные пальцы и дотронулась до его лба.
   Кадрусс вздрогнул. Мне показалось, что губы Карконты шевелились; но или она говорила слишком тихо, или сон уже притупил мои чувства, только звук её голоса не долетал до меня. Глаза мои тоже заволакивались туманом, и я уже не отдавал себе отчёта, наяву я всё это вижу или во сне. Наконец, веки мои сомкнулись, и я перестал сознавать окружающее.
   Я спал глубоким сном, как вдруг меня разбудил выстрел и за ним ужасный крик. Над головой раздались нетвёрдые шаги, и что-то грузно рухнуло на лестнице, как раз над моей головой.
   Я ещё не совсем пришёл в себя. Мне слышались стоны, потом заглушённые крики, как будто где-то происходила борьба.
   Последний крик, протяжнее, чем остальные, сменившийся затем стонами, окончательно вывел меня из оцепенения.
   Я приподнялся на локте, открыл глаза, но не мог в темноте ничего разглядеть и дотронулся до своего лба, на который, как мне показалось, падали сквозь доски лестницы частые капли тёплого дождя.
   За разбудившим меня шумом наступила полная тишина. Я слышал над своей головой мужские шаги; заскрипела лестница. Мужчина спустился в нижнюю комнату, подошёл к камину и зажёг свечу.
   Это был Кадрусс; он был очень бледен, и его рубашка была вся в крови.
   Затеплив свечу, он быстро поднялся по лестнице, и я вновь услышал его быстрые, тревожные шаги.
   Через минуту он снова сошёл вниз. В руке он держал футляр; удостоверившись, что алмаз лежит внутри, он начал совать его то в один, то в другой карман; затем решив, вероятно, что карман недостаточно надёжное место, закатал его в свой красный платок и обернул им шею.
   Затем он бросился к шкафу, вытащил оттуда золото и ассигнации, рассовал их в карманы штанов и в карманы куртки, захватил две-три рубашки и выскочил за дверь. Тогда мне всё стало ясно; я упрекал себя за случившееся, как будто сам был в этом виноват. Мне показалось, что я слышу стоны; быть может, несчастный ювелир был ещё жив; быть может, оказав ему помощь, я мог отчасти загладить зло, которое я не то чтобы совершил, но которому дал свершиться. Я налёг спиной на плохо скреплённые доски, отделявшие от нижней комнаты подобие пристройки, где я лежал; доски подались, и я проник в дом.
   Я схватил свечу и бросился вверх по лестнице; поперёк неё лежало чьё-то тело; это был труп Карконты.
   Слышанный мною выстрел был сделан по ней; пуля пробила ей шею навылет, кровь текла из двойной раны и струёй била изо рта.
   Она была мертва.
   Я перешагнул через труп и побежал дальше.
   Спальня была в ужасном беспорядке. Часть мебели была опрокинута; простыни, за которые судорожно хватался несчастный ювелир, были разбросаны по комнате; сам он лежал на полу, головой к стене, в луже крови, вытекшей из трех больших ран на груди.
   Из четвёртой торчала рукоятка огромного кухонного ножа.
   Мне под ноги попался второй пистолет, неразряженный, вероятно потому, что порох отсырел.
   Я подошёл к ювелиру, он был ещё жив; от шума моих шагов, а главное от сотрясения пола, он открыл мутные глаза, остановил их на мне, пошевелил губами, словно желая что-то сказать, и испустил дух.
   От этого страшного зрелища я почти обезумел; раз я никому уже не мог помочь, мне хотелось только одного: бежать. Я схватился за голову и с криком ужаса выскочил на лестницу.
   В нижней комнате оказалось человек шесть таможенных досмотрщиков и два-три жандарма – целый вооружённый отряд.
   Меня схватили; я даже не пытался сопротивляться, я больше не владел собой. Я пытался говорить, но издавал только нечленораздельные звуки.
   Я увидел, что таможенники и жандармы показывают на меня пальцами; я оглядел себя – я был весь в крови. Тот тёплый дождь, который капал на меня сквозь доски лестницы, был кровью Карконты.
   Я указал пальцем на то место, где я прятался.
   «Что он хочет сказать?» – спросил один из жандармов.
   Один из таможенников заглянул туда.
   «Он хочет сказать, что прошёл оттуда», – ответил он.
   И он указал на пролом, через который я в самом деле прошёл.
   Тогда я понял, что меня принимают за убийцу. Ко мне вернулся голос, ко мне вернулись силы; я вырвался из рук державших меня людей и крикнул:
   «Это не я! Не я!»
   Два жандарма навели на меня свои карабины.
   «Если ты пошевелишься, – сказали они, – тебе конец».
   «Но я же вам говорю, – воскликнул я, – что это не я!»
   «Всё это ты можешь рассказывать судьям в Ниме, – отвечали они. – А пока иди за нами; и наш тебе совет – не сопротивляйся».
   Да я и не думал сопротивляться; я был охвачен ужасом, подавлен. На меня надели наручники, привязали к лошадиному хвосту и отвели в Ним.
   Оказывается, меня выследил один из таможенников; поблизости от трактира он потерял меня из виду, предположил, что я там проведу ночь, и отправился предупредить своих товарищей; они явились сюда как раз, когда грянул выстрел, и захватили меня при таких явных уликах, что я сразу понял, как трудно мне будет доказать свою невиновность.
   Тогда все мои усилия свелись к одному: прежде всего я попросил следователя, чтобы он велел разыскать некоего аббата Бузони, заезжавшего в этот самый день в трактир «Гарский мост». Если Кадрусс всё выдумал, если этого аббата не существовало – значит, я пропал, разве что поймали бы самого Кадрусса и он бы во всём сознался.
   Прошло два месяца, во время которых, должен это сказать к чести моего следователя, были приняты все меры для разыскания аббата. Я уже потерял всякую надежду. Кадрусса не нашли. Меня должны были судить в ближайшую сессию, как вдруг восьмого сентября, то есть через три месяца и пять дней после убийства, в тюрьму явился аббат Бузони, которого я уже и не ждал, и сказал, что слышал, будто один из заключённых хочет поговорить с ним. Он, по его словам, узнал об этом в Марселе и поспешил явиться на мой зов.
   Вы можете себе представить, с какой радостью я его принял; я рассказал ему всё, что видел и слышал; волнуясь, приступил я к истории с алмазом; против всякого моего ожидания, она оказалась чистой правдой; и, опять-таки против всякого моего ожидания, он вполне поверил всему, что я рассказал.
   Я был пленён его кротким милосердием, видел, что ему хорошо известны нравы моей родины, – и тогда в надежде, что, быть может, из этих милосердных уст я получу прощение за единственное своё преступление, я рассказал ему на исповеди, во всех подробностях, что произошло в Отейле. То, что я сделал по сердечному влечению, имело такое же последствие, как если бы я сделал это из расчёта: моё сознание в этом первом убийстве, к которому меня ничто не принуждало, убедило его, что я не совершил второго, и он, уходя, велел мне надеяться и обещал сделать всё от него зависящее, чтобы убедить судей в моей невиновности.
   Я понял, что он занялся мною, когда увидел, что для меня постепенно смягчается тюремный режим, и узнал, что моё дело отложено до следующей сессии.
   В этот промежуток времени провидению угодно было, чтобы за границей схватили Кадрусса и доставили во Францию. Он во всём сознался, свалив на свою жену весь умысел преступления и подстрекательство к нему. Его приговорили к пожизненной каторге, а меня освободили.
   – И тогда, – сказал Монте-Кристо, – вы явились ко мне с рекомендательным письмом от аббата Бузони.
   – Да, ваше сиятельство, он принял во мне живое участие.
   «Ваше ремесло контрабандиста погубит вас, – сказал он мне. – Если вы выйдете отсюда, бросьте это».
   «Но, отец мой, – спросил я, – как же мне жить и содержать мою несчастную невестку?»
   «Один из моих духовных сыновей, – ответил он, – относится ко мне с большим уважением и поручил мне отыскать ему человека, которому он мог бы доверять. Хотите быть этим человеком? Я ему вас рекомендую».
   «Отец мой! – воскликнул я. – Как вы добры!»
   «Но вы обещаете мне, что я никогда в этом не раскаюсь?»
   Я поднял руку, чтобы дать клятву.
   «Этого не нужно, – сказал он, – я знаю и люблю корсиканцев; вот вам рекомендация».
   И он написал несколько строк, которые я вам передал и на основании которых ваше сиятельство взяли меня к себе на службу. Теперь я могу с гордостью спросить, имели ли когда-нибудь ваше сиятельство причины быть мною недовольны?
   – Нет, – отвечал граф, – я с удовольствием признаю, что вы хороший слуга, Бертуччо, хоть вы и недостаточно доверяете мне.
   – Я, ваше сиятельство?
   – Да, вы. Как это могло случиться, что у вас есть невестка и приёмный сын, а вы мне никогда о них не говорили?
   – Увы, ваше сиятельство, мне остаётся поведать вам самую грустную часть моей жизни. Я уехал на Корсику. Вы сами понимаете, что я торопился повидать и утешить мою бедную невестку; но в Рольяно меня ждало несчастье; в моём доме произошло нечто такое ужасное, что об этом и до сих пор ещё помнят соседи. Следуя моим советам, моя бедная невестка отказывала Бенедетто, который постоянно требовал денег. Однажды утром он пригрозил ей и исчез на целый день. Бедная Ассунта, любившая этого негодяя, как родного сына, горько плакала. Пришёл вечер; она ждала его и не ложилась спать. В одиннадцать часов вечера он вернулся в сопровождении двух приятелей, обычных сотоварищей его проделок; она хотела обнять его, но они схватили её, и один из них, – боюсь, что это и был этот проклятый мальчишка, – воскликнул:
   «Мы сыграем в пытку, и ей прядётся сказать, где у неё спрятаны деньги».
   Наш сосед Василио уехал в Бастию, и дома оставалась только его жена.
   Кроме неё, никто не мог бы увидеть, ни услышать того, что происходило в доме невестки. Двое крепко держали Ассунту, которая не представляла себе возможности такого преступления и ласково улыбалась своим будущим палачам; третий наглухо забаррикадировал двери и окна, потом вернулся к остальным, и все трое, стараясь заглушить крики ужаса, вырывавшиеся у Ассунты при виде этих грозных приготовлений, поднесли её ногами к пылающему очагу. Они ждали, что это заставит её указать, где спрятаны наши деньги; но, пока она боролась с ними, вспыхнула её одежда; тогда они бросили несчастную, боясь, чтобы огонь не перекинулся на них. Вся охваченная пламенем, она бросилась к выходу, но дверь была заперта. Она кинулась к окну; но окно было забито.
   И вот соседка услыхала ужасные крики: это Ассунта звала на помощь.
   Потом её голос стал глуше, крики перешли в стоны. На следующий день, после целой ночи ужаса и тревоги, жена Василио, наконец, решилась выйти из дому, и судебные власти, которым она дала знать, взломали дверь нашего дома. Ассунту нашли полуобгоревшей, но ещё живой, шкафы оказались взломаны, деньги исчезли. Что до Бенедетто, то он навсегда исчез из Рольяно; с тех пор я его не видел и даже не слышал о нём.
   – Узнав об этом печальном происшествии, – продолжал Бертуччо, – я и отправился к вашему сиятельству. Мне уже не к чему было рассказывать вам ни о Бенедетто, потому что он исчез, ни о моей невестке, потому что она умерла.
   – И что вы думали об этом происшествии? – спросил Монте-Кристо.
   – Что это была кара за моё преступление, – ответил Бертуччо – О, эти Вильфоры, проклятый род!
   – Я то же думаю, – мрачно прошептал граф.
   – Теперь, – продолжал Бертуччо, – ваше сиятельство понимает, почему этот дом, где я с тех пор не был, этот сад, где я неожиданно очутился, это место, где я убил человека, могли вызвать во мне мучительное волнение, причину которого вам угодно было узнать; признаюсь, я не уверен, что здесь, у моих ног, в той самой могиле, которую он выкопал для своего ребёнка, не лежит господин де Вильфор.
   – Что ж, всё возможно, – сказал Монте-Кристо, вставая, – даже и то, добавил он чуть слышно, – что королевский прокурор ещё жив. Аббат Бузони хорошо сделал, что прислал вас ко мне. И вы тоже хорошо сделали, что рассказали мне свою историю, потому что теперь я уже не буду дурно о вас думать. А что этот, так неудачно названный, Бенедетто? Вы так и не старались напасть на его след, не пытались узнать, что с ним сталось?
   – Никогда. Если бы я даже знал, где он, я не старался бы увидеть его, а бежал бы от него, как от чудовища. Нет, к счастью, я никогда ни от кого ничего о нём не слыхал; надеюсь, что его нет в живых.
   – Не надейтесь, Бертуччо, – сказал граф. – Злодеи так не умирают: господь охраняет их, чтобы сделать орудием своего отмщения.
   – Пусть так, – сказал Бертуччо. – Я только молю бога, чтобы мне не привелось с ним встретиться. Теперь, – продолжал, опуская голову, управляющий, – вы знаете всё, ваше сиятельство; на земле вы мой судья, как господь – на небе; не скажете ли вы мне что-нибудь в утешение?
   – Да, вы правы, и я могу повторить то, что сказал бы вам аббат Бузони; этот Вильфор, на которого вы подняли руку, заслуживал возмездия за свой поступок с вами, и, может быть, ещё кое за что. Если Бенедетто жив, то он послужит, как я вам уже сказал, орудием божьей кары, а потом и сам понесёт наказание. Вы же, собственно говоря, можете упрекнуть себя только в одном: спросите себя, почему, спасши этого ребёнка от смерти, вы не возвратили его матери; вот в чём ваша вина, Бертуччо.
   – Да, ваше сиятельство, в этом я виновен, я поступил малодушно. Когда я вернул ребёнку жизнь, мне оставалось только, как вы говорите, отдать его матери. Но для этого мне нужно было собрать кое-какие сведения, обратить на себя внимание, может быть, выдать себя. Мне не хотелось умирать, меня привязывали к жизни моя невестка, моё врождённое самолюбие корсиканца, который хочет мстить победоносно и до конца, и, наконец, я просто любил жизнь. Я не так храбр, как мой несчастный брат!
   Бертуччо закрыл лицо руками, а Монте-Кристо вперил в него долгий, загадочный взгляд.
   Потом, после минутного молчания, которому время и место придавали ещё больше торжественности, граф сказал с непривычной для него печалью в голосе:
   – Чтобы достойно окончить нашу беседу, последнюю по поводу всех этих событий, Бертуччо, запомните мои слова, которые я часто слышал от аббата Бузони: «От всякой беды есть два лекарства – время и молчание». А теперь я хочу пройтись по саду. То, что тягостно для вас, участника ужасных событий, вызовет во мне скорее приятные ощущения и удвоит для меня ценность этого поместья. Видите ли, Бертуччо, деревья милы только тем, что дают тень, а самая тень мила лишь потому, что вызывает грёзы и мечты.
   Вот я приобрёл сад, считая, что покупаю лишь огороженное место, – а это огороженное место вдруг оказывается садом, в котором бродят привидения, не предусмотренные контрактом. А я любитель привидений, я никогда не слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч лет наделали столько зла, сколько его делают живые за один день. Возвращайтесь домой, Бертуччо, и спите спокойно. Если в последний час ваш духовник будет к вам не так милосерд, как аббат Бузони, позовите меня, если я ещё буду жив, и я найду слова, которые тихо убаюкают вашу душу, когда она будет готовиться в трудный путь, который зовётся вечностью.
   Бертуччо почтительно склонился перед графом и, тяжело вздохнув, удалился.
   Монте-Кристо остался один; он сделал несколько шагов.
   – Здесь, около этого платана, могила, куда был положен младенец, прошептал он, – там – калитка, через которую входили в сад; в том углу потайная лестница, ведущая в спальню. Не думаю, чтобы требовалось заносить всё это в записную книжку, потому что у меня здесь перед глазами, под ногами вокруг – рельефный живой план.
   И граф, ещё раз обойдя сад, направился к карете Бертуччо, видя его задумчивость, молча сел рядом с кучером.
   Карета покатила в Париж.
   В тот же вечер, вернувшись в свой дом на Елисейских Полях, граф Монте-Кристо обошёл всё помещение, как мог бы это сделать человек, знакомый с ним уже многие годы; и хотя он шёл впереди других, он ни разу не ошибся дверью и не направился по такой лестнице или коридору, которые не привели бы его прямо туда, куда он хотел попасть. Али сопровождал его в этом ночном обходе. Граф отдал Бертуччо кое-какие распоряжения, касавшиеся украшения или назначения комнат, и, взглянув на часы, сказал внимательно слушавшему нубийцу:
   – Уже половина двенадцатого. Гайде должна скоро приехать. Предупреждены ли французские служанки?
   Али показал рукой на половину, предназначенную для прекрасной албанки; она была так тщательно скрыта, что, если завесить дверь ковром, можно было обойти весь дом и не догадаться, что там есть ещё гостиная и две жилые комнаты; Али, как мы уже сказали, показал рукой на эту дверь, поднял три пальца левой руки и, положив голову на ладонь этой руки, закрыл глаза, изображая сон.
   – Понимаю, – сказал Монте-Кристо, привыкший к такому способу разговора, – все три дожидаются её в спальне, не так ли?
   – Да, – кивнул Али.
   – Госпожа будет утомлена сегодня, – продолжал Монте-Кристо, – и, должно быть, сразу захочет лечь; не надо ни о чем с ней разговаривать; служанки француженки должны только приветствовать свою новую госпожу и удалиться; последи, чтобы служанка гречанка не общалась с француженками.
   Али поклонился.
   Вскоре послышался голос, зовущий привратника; ворота распахнулись, в аллею въехал экипаж и остановился у крыльца.
   Граф сошёл вниз; дверца кареты была уже открыта; он подал руку молодой девушке, закутанной с головы до ног в шёлковую зелёную накидку, сплошь расшитую золотом.
   Девушка взяла протянутую ей руку, любовно и почтительно поцеловала её и произнесла несколько ласковых слов, на которые граф отвечал с нежной серьёзностью на том звучном языке, который старик Гомер вложил в уста своих богов.
   Затем, предшествуемая Али, нёсшим розовую восковую свечу, девушка та самая красавица албанка, что была спутницей Монте-Кристо в Италии, прошла на свою половину, после чего граф удалился к себе.
   В половине первого в доме погасли все огни, и можно было подумать, что все мирно спят.

Глава 8.
Неограниченный кредит

   На следующий день, около двух часов пополудни, экипаж, запряжённый парой великолепных английских лошадей, остановился у ворот Монте-Кристо.
   Мужчина в синем фраке с шёлковыми пуговицами того же цвета, в белом жилете, пересечённом огромной золотой цепью, и в панталонах орехового цвета, с волосами, настолько чёрными и так низко спускающимися на лоб, что легко было усомниться в их естественности, тем более что они мало соответствовали глубоким надбровным морщинам, которых они никак не могли скрыть, – словом, мужчина лет пятидесяти пяти, но желавший казаться сорокалетним, выглянул из окна кареты, на дверцах которой была изображена баронская корона, и послал грума спросить у привратника, дома ли граф Монте-Кристо.