Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – Что ты хочешь, дедушка? Я постараюсь понять.
   Валентина стала угадывать, высказывая вслух свои предположения, по мере того как они у неё возникали; но на все её слова старик неизменно отвечал «нет».
   – Ну, – сказала она, – прибегнем к решительным мерам, раз уж я так недогадлива!
   И она стала называть подряд все буквы алфавита, от А до Н, с улыбкой следя за глазами паралитика; когда она дошла до буквы Н, Нуартье сделал утвердительный знак.
   – Так! – сказала Валентина. – То, чего ты хочешь, начинается с буквы Н; значит, мы имеем дело с Н? Ну-с, что же нам от него нужно, от этого Н? На, не, ни, но…
   – Да, да, да, – ответил старик.
   – Так это но?
   – Да.
   Валентина принесла словарь и, положив его перед Нуартье на пюпитр, раскрыла его; увидев, что взгляд старика сосредоточился на странице, она начала быстро скользить пальцем сверху вниз, по столбцам.
   С тех пор как, шесть лет тому назад, Нуартье впал в то тяжёлое состояние, в котором он теперь находился, она научилась легко справляться с этим делом и угадывала мысль старика так же быстро, как если бы он сам искал в словаре нужное ему слово.
   На слове нотариус Нуартье сделал ей знак остановиться.
   – Нотариус, – сказала она, – ты хочешь видеть нотариуса, дедушка?
   Нуартье показал, что он действительно желает видеть нотариуса.
   – Значит, надо послать за нотариусом? – спросила Валентина.
   – Да, – показал старик.
   – Надобно, чтобы об этом знал мой отец?
   – Да.
   – А спешно тебе нужен нотариус?
   – Да.
   – За ним сейчас пошлют. Это всё, что тебе нужно?
   – Да.
   Валентина подбежала к звонку и вызвала лакея, чтобы пригласить к деду господина или госпожу де Вильфор.
   – Ты доволен? – спросила Валентина. – Да… ещё бы! Не так-то легко было догадаться!
   И она улыбнулась деду, как улыбнулась бы ребёнку.
   В комнату вошёл Вильфор, приведённый Барруа.
   – Что вам угодно, сударь? – спросил он паралитика.
   – Отец, – сказала Валентина, – дедушка хочет видеть нотариуса.
   При этом странном, а главное – неожиданном требовании Вильфор обменялся взглядом с паралитиком.
   – Да, – показал тот с твёрдостью, которая ясно говорила, что с помощью Валентины и своего старого слуги, осведомлённого теперь о его желании, он готов на борьбу.
   – Вы желаете видеть нотариуса? – повторил Вильфор.
   – Да.
   – Зачем?
   Нуартье ничего не ответил.
   – Но для чего вам нужен нотариус? – спросил Вильфор.
   Взгляд старика оставался неподвижным, немым; это означало: «Я настаиваю на своём».
   – Чтобы чем-нибудь досадить нам? – сказал Вильфор. – К чему это?
   – Но, однако, – сказал Барруа, готовый с настойчивостью, присущей старым слугам, добиваться своего, – если мой господин желает видеть нотариуса, так, видно, он ему нужен. И я пойду за нотариусом.
   Барруа не признавал иных хозяев, кроме Нуартье, и не допускал, чтобы в чем-нибудь противоречили его желаниям.
   – Да, я желаю видеть нотариуса, – показал старик, закрывая глаза с таким вызывающим видом, словно он говорил: «Посмотрим, осмелятся ли не исполнить моего желания».
   – Если вы так настаиваете, нотариуса приведут, но мне придётся извиниться перед ним за себя и за вас, потому что это будет смехотворно.
   – Всё равно, – сказал Барруа, – я схожу за ним.
   И старый слуга удалился торжествуя.

Глава 2.
Завещание

   Когда Барруа выходил из комнаты, Нуартье лукаво и многозначительно взглянул на внучку. Валентина поняла этот взгляд; понял его и Вильфор, потому что лицо его омрачилось и брови сдвинулись.
   Он взял стул и, усевшись против паралитика, приготовился ждать.
   Нуартье смотрел на него с полнейшим равнодушием, но уголком глаза он велел Валентине не беспокоиться и тоже оставаться в комнате.
   Через три четверти часа Барруа вернулся вместе с нотариусом.
   – Сударь, – сказал Вильфор, поздоровавшись с ним, – вас вызвал присутствующий здесь господин Нуартье де Вильфор; общий паралич лишил его движения и голоса, и только мы одни, и то с большим трудом, умудряемся понимать кое-какие обрывки его мыслей.
   Нуартье обратил на Валентину свой взгляд, такой серьёзный и властный, что она немедленно вступилась:
   – Я, сударь, понимаю всё, что хочет сказать мой дед.
   – Это верно, – прибавил Барруа, – всё, решительно всё, как я уже сказал по дороге господину нотариусу.
   – Разрешите, господа, сказать вам, – обратился нотариус к Вильфору и Валентине, – что это как раз один из тех случаев, когда должностное лицо не может действовать опрометчиво, не навлекая этим на себя тяжкой ответственности. Для того чтобы акт был законным, нотариус прежде всего должен быть убеждён, что он в точности передал волю того, кто ему его диктует. Я же не могу быть уверен в согласии или несогласии клиента, лишённого дара речи; и так как предмет его желания или нежелания будет для меня не ясен ввиду его немоты, то моё участие совершенно бесполезно и было бы противозаконно.
   Нотариус собирался удалиться. Еле уловимая торжествующая улыбка мелькнула на губах королевского прокурора.
   Со своей стороны Нуартье взглянул на Валентину с таким горестным выражением, что она преградила нотариусу дорогу.
   – Сударь, – сказала она, – тот язык, на котором я объясняюсь с моим дедом, настолько легко усвоить, что я в несколько минут могу вас научить так же хорошо понимать его, как понимаю сама. Скажите, что вам нужно для того, чтобы ваша совесть была совершенно спокойна?
   – То, что необходимо для законности наших актов, – отвечал нотариус, – уверенность в согласии или несогласии. Завещатель может быть болен телом, но он должен быть здрав рассудком.
   – Ну, так вот, сударь, два знака убедят вас в том, что рассудок моего деда никогда не был более здравым, чем сейчас. Господин Нуартье, лишённый голоса, лишённый движения, закрывает глаза, когда хочет сказать «да», и мигает несколько раз, когда хочет сказать «нет». Теперь вы знаете достаточно, чтобы беседовать с ним; попробуйте же.
   Взгляд, брошенный стариком на Валентину, был так полон любви и благодарности, что даже нотариус понял его.
   – Вы слышали и поняли всё, что сказала ваша внучка, сударь? – спросил нотариус.
   Нуартье медленно закрыл глаза и через секунду снова открыл их.
   – И вы подтверждаете то, что она сказала? То есть что названные ею знаки именно те, с помощью которых вы передаёте другим вашу мысль?
   – Да, – показал старик.
   – Это вы меня пригласили?
   – Да.
   – Чтобы составить ваше завещание?
   – Да.
   – И вы не желаете, чтобы я ушёл, не составив этого завещания?
   Паралитик быстро заморгал глазами.
   – Ну вот, сударь, теперь вы его понимаете? – спросила Валентина. Ваша совесть может быть спокойна?
   Но раньше, чем нотариус успел ответить, Вильфор отвёл его в сторону:
   – Сударь, – сказал он, – неужели вы считаете, что такое ужасное физическое потрясение, какое перенёс господин Нуартье де Вильфор, может не отразиться в сильной степени и на его умственных способностях?
   – Меня беспокоит не столько это, – отвечал нотариус, – сколько то, каким образом мы будем угадывать его мысли, чтобы вызывать ответы?
   – Вы же сами видите, что это невозможно, – сказал Вильфор.
   Валентина и старик слышали этот разговор. Нуартье остановил пристальный и решительный взгляд на Валентине; этот взгляд явно требовал, чтобы она возразила.
   – Не беспокойтесь об этом, сударь, – сказала она. – Как бы ни было трудно или, вернее, как бы вам ни казалось трудно понять мысль моего деда, я вам её раскрою, так что у вас не останется никаких сомнений. Вот уже шесть лет, как я нахожусь около господина Нуартье, и пусть он сам вам скажет, был ли за эти шесть лет хоть один случай, чтобы какое-нибудь его желание осталось у него на сердце, оттого что я не могла его понять?
   – Нет, – показал старик.
   – Так попробуем, – сказал нотариус, – вы согласны на то, чтобы мадемуазель де Вильфор была вашим переводчиком?
   Паралитик сделал знак, что да.
   – Отлично! Итак, сударь, чего же вы от меня желаете и какой акт хотите совершить?
   Валентина стала называть по порядку буквы алфавита. Когда они дошли до буквы З, красноречивый взгляд Нуартье остановил её.
   – Господину Нуартье нужна буква З, – сказал нотариус, – это ясно.
   – Подождите, – сказала Валентина, потом обернулась к деду, – за…
   Старик сразу же остановил её.
   Тогда Валентина взяла словарь и на глазах у внимательно наблюдавшего нотариуса стала перелистывать страницы.
   – Завещание, – указал ее палец, остановленный взглядом Нуартье.
   – Завещание! – воскликнул нотариус. – Это ясно. Господин Нуартье желает составить завещание.
   – Да, – несколько раз показал Нуартье.
   – Да, это удивительно, сударь, согласитесь сами, – сказал нотариус изумлённому Вильфору.
   – Действительно, – возразил тот, – и ещё удивительнее было бы это завещание, потому что всё же я сомневаюсь, чтобы его пункты, слово за словом, могли ложиться на бумагу без искусного подсказывания моей дочери. А Валентина, быть может, слишком заинтересована в этом завещании, чтобы быть подходящим истолкователем никому не ведомых желаний господина Нуартье де Вильфор.
   – Нет, нет, нет! – показал паралитик.
   – Как! – сказал Вильфор. – Валентина не заинтересована в вашем завещании?
   – Нет, – показал Нуартье.
   – Сударь, – сказал нотариус, который, в восторге от проделанного опыта, уже готовился рассказывать в обществе все подробности этого живописного эпизода, – сударь, то, что я сейчас только считал невозможным, кажется мне теперь совершенно лёгким; и это завещание будет просто-напросто тайным завещанием, то есть предусмотренным и разрешённым законом, если только оно оглашено в присутствии семи свидетелей, подтверждено при них завещателем и запечатано нотариусом опять-таки в их присутствии. Времени же оно потребует едва ли многим больше, чем обыкновенное завещание; прежде всего существуют узаконенные формы, всегда неизменные, а что касается подробностей, то их нам укажет главным образом само положение дел завещателя, а также вы, который их вели и знаете их. Впрочем, для того чтобы этот акт явился неоспоримым, мы придадим ему полнейшую достоверность; один из моих коллег послужит мне помощником и, в отступление от обычаев, будет присутствовать при его составлении. Удовлетворит ли это вас, сударь? – продолжал нотариус, обращаясь к старику.
   – Да, – ответил Нуартье, радуясь, что его поняли.
   «Что он задумал?» – недоумевал Вильфор, которого его высокое положение заставляло быть сдержанным и который всё ещё не мог понять, куда клонит его отец.
   Он обернулся, чтобы послать за вторым нотариусом, которого назвал первый, но Барруа, всё слышавший и догадавшийся о желании своего хозяина, успел уже выйти.
   Тогда королевский прокурор распорядился пригласить наверх свою жену.
   Через четверть часа все собрались в комнате паралитика, и прибыл второй нотариус.
   Оба нотариуса быстро сговорились. Г-ну Нуартье прочитали обычный текст завещания, затем, как бы для того, чтобы испытать его разум, первый нотариус, обратясь к нему, сказал:
   – Когда пишут завещание, сударь, то это делают в чью-нибудь пользу.
   – Да, – показал Нуартье.
   – Имеете ли вы представление о том, как велико ваше состояние?
   – Да.
   – Я назову вам несколько цифр, постепенно возрастающих, вы меня остановите, когда я дойду до той, которую вы считаете правильной.
   – Да.
   В этом допросе было нечто торжественное; да и едва ли борьба разума с немощной плотью выступала когда-нибудь так наглядно, – это было зрелище если не возвышенное, как мы чуть было не сказали, то во всяком случае любопытное.
   Все столпились вокруг Нуартье; второй нотариус уселся за стол и приготовился писать; первый нотариус стоял перед паралитиком и предлагал вопросы.
   – Ваше состояние превышает триста тысяч франков, не так ли? – спросил он.
   Нуартье сделал знак, что да.
   – Оно составляет четыреста тысяч франков? – спросил нотариус.
   Нуартье остался недвижим.
   – Пятьсот тысяч франков?
   Та же неподвижность.
   – Шестьсот тысяч? семьсот тысяч? восемьсот тысяч? девятьсот тысяч?
   Нуартье сделал знак, что да.
   – Вы владеете девятьюстами тысячами франков?
   – Да.
   – В недвижимости? – спросил нотариус.
   Нуартье сделал знак, что нет.
   – В государственных процентных бумагах?
   Нуартье сделал знак, что да.
   – Эти бумаги у вас на руках?
   При взгляде, брошенном на Барруа, старый слуга вышел из комнаты и через минуту вернулся, неся маленькую шкатулку.
   – Разрешите ли вы открыть эту шкатулку?
   Нуартье сделал знак, что да.
   Шкатулку открыли и нашли в ней на девятьсот тысяч франков билетов государственного казначейства.
   Первый нотариус передал билеты, один за другим, своему коллеге; они составляли сумму, указанную Нуартье.
   – Всё правильно, – сказал он, – вполне очевидно, что разум совершенно ясен и твёрд.
   Затем, обернувшись к паралитику, он спросил:
   – Итак, вы обладаете капиталом в девятьсот тысяч франков, и он приносит вам, благодаря бумагам, в которые вы его поместили, около сорока тысяч годового дохода?
   – Да, – показал Нуартье.
   – Кому вы желаете оставить это состояние?
   – Здесь не может быть сомнений, – сказала г-жа де Вильфор. – Господин Нуартье любит только свою внучку, мадемуазель Валентину де Вильфор; она ухаживает за ним уже шесть лет; она своими неустанными заботами снискала любовь своего деда, и я бы сказала, его благодарность; поэтому будет вполне справедливо, если она получит награду за свою преданность.
   Глаза Нуартье блеснули, показывая, что г-жа де Вильфор не обманула его, притворно одобряя приписываемые ему намерения.
   – Так вы оставляете эти девятьсот тысяч франков мадемуазель Валентине де Вильфор? – спросил нотариус, считавший, что ему остаётся только вписать этот пункт, но желавший всё-таки удостовериться в согласии Нуартье и дать в нём удостовериться всем свидетелям этой необыкновенной сцены.
   Валентина отошла немного в сторону и плакала, опустив голову; старик взглянул на неё с выражением глубокой нежности; потом, глядя на нотариуса, самым выразительным образом замигал.
   – Нет? – сказал нотариус. – Как, разве вы не мадемуазель Валентину де Вильфор назначаете вашей единственной наследницей?
   Нуартье сделал знак, что нет.
   – Вы не ошибаетесь? – воскликнул удивлённый нотариус. – Вы действительно говорите нет?
   – Нет! – повторил Нуартье. – Нет!
   Валентина подняла голову; она была поражена не тем, что её лишают наследства, но тем, что она могла вызвать то чувство, которое обычно внушает такие поступки.
   Но Нуартье глядел на неё с такой глубокой нежностью, что она воскликнула:
   – Я понимаю, дедушка, вы лишаете меня только своего состояния, но не своей любви?
   – Да, конечно, – сказали глаза паралитика, так выразительно закрываясь, что Валентина не могла сомневаться.
   – Спасибо, спасибо! – прошептала она.
   Между тем этот отказ пробудил в сердце г-жи де Вильфор внезапную надежду, она подошла к старику.
   – Значит, дорогой господин Нуартье, вы оставляете своё состояние вашему внуку Эдуарду де Вильфор? – спросила она.
   Было что-то ужасное в том, как заморгал старик; его глаза выражали почти ненависть.
   – Нет, – пояснил нотариус. – В таком случае – вашему сыну, здесь присутствующему?
   – Нет, – возразил старик.
   Оба нотариуса изумлённо переглянулись; Вильфор и его жена покраснели: один от стыда, другая – от злобы.
   – Но чем же мы провинились перед вами, дедушка? – сказала Валентина.
   – Вы нас больше не любите?
   Взгляд старика бегло окинул Вильфора, потом его жену и с выражением глубокой нежности остановился на Валентине.
   – Послушай, дедушка, – сказала она, – если ты меня любишь, то как же согласовать твою любовь с тем, что ты сейчас делаешь. Ты меня знаешь, ты знаешь, что я никогда не думала о твоих деньгах. К тому же говорят, что я получила большое состояние после моей матери, слишком даже большое. Объясни же, в чём дело?
   Нуартье уставился горящим взглядом на руку Валентины.
   – Моя рука? – Спросила она.
   – Да, – показал Нуартье.
   – Её рука! – повторили все присутствующие.
   – Ах, господа, – сказал Вильфор, – вы же видите, что всё это бесполезно и что мой бедный отец не в своём уме.
   – Я понимаю! – воскликнула вдруг Валентина. – Моё замужество, дедушка, да?
   – Да, да, да, – три раза повторил паралитик, сверкая гневным взором каждый раз, как он поднимал веки.
   – Ты недоволен нами из-за моего замужества, да?
   – Да.
   – Но это нелепо! – сказал Вильфор.
   – Простите, сударь, – сказал нотариус, – всё это, напротив, весьма логично и, на мой взгляд, вполне вытекает одно из другого.
   – Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж за Франца д'Эпине?
   – Нет, не хочу, – сказал взгляд старика.
   – И вы лишаете вашу внучку наследства за то, что она выходит замуж вопреки вашему желанию? – воскликнул нотариус.
   – Да, – ответил Нуартье.
   – Так что, не будь этого брака, она была бы вашей наследницей?
   – Да.
   Вокруг старика воцарилось глубокое молчание.
   Нотариусы совещались друг с другом; Валентина с благодарной улыбкой смотрела на деда; Вильфор кусал свои тонкие губы, его жена не могла подавить радость, помимо её воли выразившуюся на её лице.
   – Но мне кажется, – сказал наконец Вильфор, первым прерывая молчание, – что я один призван судить, насколько нам подходит этот брак. Я один распоряжаюсь рукой моей дочери, я хочу, чтобы она вышла замуж за господина Франца д'Эпине, и она будет его женой.
   Валентина, вся в слезах, опустилась в кресло.
   – Сударь, – сказал нотариус, обращаясь к старику, – как вы намерены распорядиться вашим состоянием в том случае, если мадемуазель Валентина выйдет замуж за господина д'Эпине?
   Старик был недвижим.
   – Однако вы намерены им распорядиться?
   – Да, – показал Нуартье.
   – В пользу кого-нибудь из вашей семьи?
   – Нет.
   – Так в пользу бедных?
   – Да.
   – Но вам известно, – сказал нотариус, – что закон не позволит вам совсем обделить вашего сына?
   – Да.
   – Так что вы распорядитесь только той частью, которой вы можете располагать по закону?
   Нуартье остался недвижим.
   – Вы продолжаете настаивать на том, чтобы распорядиться всем вашим состоянием?
   – Да.
   – Но после вашей смерти ваше завещание будет оспорено.
   – Нет.
   – Мой отец меня знает, сударь, – сказал Вильфор, – он знает, что его воля для меня священна; притом он понимает, что я в моём положении не могу судиться с бедными.
   Во взгляде Нуартье светилось торжество.
   – Как вы решите, сударь? – спросил нотариус Вильфора.
   – Никак; мой отец так решил, а я знаю, что он не меняет своих решений. Мне остаётся только подчиниться. Эти девятьсот тысяч франков уйдут из семьи и обогатят приюты; но я не исполню каприза старика и поступлю согласно своей совести.
   И Вильфор удалился в сопровождении жены, предоставляя отцу изъявлять свою волю, как ему угодно.
   В тот же день завещание было составлено; привели свидетелей, оно было прочитано и одобрено стариком, запечатано при всех и отдано на хранение г-ну Дешан, нотариусу семьи Вильфор.

Глава 3.
Телеграф

   Вернувшись к себе, супруги Вильфор узнали, что в гостиной их ждёт приехавший с визитом граф Монте-Кристо; г-жа де Вильфор, слишком взволнованная, чтобы сразу выйти к нему, прошла к себе в спальню, королевский прокурор, более в себе уверенный, прямо направился в гостиную. Но как он ни умел держать себя в руках, как ни владел выражением своего лица, он не был в силах скрыть свою мрачность, и граф, на губах которого сияла лучезарная улыбка, обратил внимание на его озабоченный и угрюмый вид.
   – Что с вами, господин де Вильфор? – спросил он после первых приветствий. – Быть может, я явился как раз в ту минуту, когда вы писали какой-нибудь нешуточный обвинительный акт?
   Вильфор попытался улыбнуться.
   – Нет, граф, – сказал он, – в данном случае жертва – я сам. Это я проиграл дело, а над обвинительным актом работали случай, упрямство и безумие.
   – Что вы хотите сказать? – спросил Монте-Кристо с прекрасно разыгранным участием. – У вас в самом деле серьёзные неприятности?
   – Не стоит и говорить, граф, – сказал Вильфор с полным горечи спокойствием, – пустяки, просто денежная потеря.
   – Да, конечно, – ответил Монте-Кристо, – денежная потеря – пустяки, если обладать таким состоянием, как ваше, и таким философским и возвышенным умом, как ваш!
   – Поэтому, – ответил Вильфор, – я и озабочен не из-за денег, хотя как-никак девятьсот тысяч франков стоят того, чтобы о них пожалеть или во всяком случае, чтобы подосадовать. Меня огорчает больше всего эта игра судьбы, случая, предопределения, не знаю, как назвать ту силу, что обрушила на меня этот удар, уничтожила мои надежды на богатство и, быть может, разрушила будущность моей дочери из-за каприза впавшего в детство старика.
   – Да что вы! Как же так? – воскликнул граф. – Девятьсот тысяч франков, вы говорите? Вы правы, эта сумма стоит того, чтобы о ней пожалел даже философ, но кто же вам доставил такое огорчение?
   – Мой отец, о котором я вам рассказывал.
   – Господин Нуартье? Неужели? Но вы мне говорили, насколько я помню, что он совершенно парализован и утратил все свои способности?
   – Да, физические способности, потому что он не в состоянии двигаться, не в состоянии говорить, и, несмотря на это, он мыслит, он желает, он действует, как видите. Я ушёл от него пять минут тому назад; он сейчас занят тем, что диктует двум нотариусам своё завещание.
   – Так, значит, он заговорил?
   – Нет, но заставил себя понять.
   – Каким образом?
   – Взглядом; его глаза продолжают жить и, как видите, убивают.
   – Мой друг, – сказала г-жа де Вильфор, входя в комнату, – мне кажется, вы преувеличиваете.
   – Сударыня… – приветствовал её с поклоном граф.
   Госпожа де Вильфор ответила самой очаровательной улыбкой.
   – Но что я слышу от господина де Вильфор? – спросил Монте-Кристо. – Что за непонятная немилость?..
   – Непонятная, вот именно! – сказал королевский прокурор, пожимая плечами. – Старческий каприз!
   – А разве нет способа заставить его изменить решение?
   – Нет, есть, – сказала г-жа де Вильфор, – и только от моего мужа зависит, чтобы это завещание было составлено не в ущерб Валентине, а наоборот, в её пользу.
   Граф, видя, что супруги начали говорить загадками, принял рассеянный вид и стал с глубочайшим вниманием и явным одобрением следить за Эдуардом, подливавшим чернила в птичье корытце.
   – Дорогая моя, – возразил Вильфор жене, – вы знаете, что я не склонён разыгрывать у себя в доме патриарха и никогда не воображал, будто судьбы мира зависят от моего мановения. Но всё же необходимо, чтобы моя семья считалась с моими решениями и чтобы безумие старика и капризы ребёнка не разрушали давно обдуманных мною планов. Барон д'Эпине был моим другом, вы это знаете, и его сын был бы для нашей дочери наилучшим мужем.
   – Так, по-вашему, – сказала г-жа де Вильфор, – Валентина с ним сговорилась?.. В самом деле… она всегда противилась этому браку, и я не удивлюсь, если всё, что мы сейчас видели и слышали, окажется просто выполнением заранее составленного ими плана.
   – Поверьте, – сказал Вильфор, – что так не отказываются от капитала в девятьсот тысяч франков.
   – Она отказалась бы и от мира, ведь она год тому назад собиралась уйти в монастырь.
   – Всё равно, – возразил Вильфор, – говорю вам, этот брак состоится!
   – Вопреки воле вашего отца? – сказала г-жа де Вильфор, пробуя играть на другой струне. – Это не шутка!
   Монте-Кристо делал вид, что не слушает, но не пропускал ни одного слова из этого разговора.
   – Сударыня, – возразил Вильфор, – я должен сказать, что всегда почитал своего отца, потому что естественное сыновнее чувство соединялось у меня с сознанием его нравственного превосходства; наконец, потому, что отец для нас вдвойне священен: как наш создатель и как наш господин; но не могу же я считать теперь разумным старика, который, в память своей ненависти к отцу, ненавидит сына; с моей стороны было бы смешно согласовать своё поведение с его капризами. Я не перестану относиться с глубочайшим почтением к господину Нуартье, я безропотно подчинюсь наложенной им на меня денежной каре, но решение моё останется непреклонным, и общество рассудит, на чьей стороне был здравый смысл. Я выдам замуж мою дочь за барона Франца д'Эпине, так как считаю, что это хороший и почётный брак, и так как в конечном счёте я хочу выдать свою дочь за того, кто мне подходит.
   – Вот как, – сказал граф, у которого королевский прокурор то и дело взглядом просил одобрения, – вот как! Господин Нуартье, по вашим словам, лишает мадемуазель Валентину наследства за то, что она выходит замуж за барона Франца д'Эпине?
   – Вот именно в этом вся причина, – сказал Вильфор, пожимая плечами.
   – Во всяком случае видимая причина, – прибавила г-жа де Вильфор.
   – Действительная причина, сударыня. Поверьте, я знаю своего отца.
   – Можете вы это понять? – спросила молодая женщина. – Чем, скажите пожалуйста, господин д'Эпине хуже всякого другого?