Кэри Джулиан. Радость и страх

Длинное желтое лицо мисс Пуллен, в чем-то убеждающей Ринча, нервно
подергивается. Уже много лет ее не видели такой возбужденной.
А Ринч слушает ее с почтительным выражением посла великой державы, но
взгляд его устремлен куда-то вдаль, как то бывает и с самыми почтительными
послами. Его озадачили новые работы Доби, изображающие Семь Смертных
Грехов под названиями Рационализм, Воздержанность, Бережливость,
Скромность, Раскаяние, Осмотрительность и Целомудрие. Взгляд его,
отрываясь от мисс Пуллен, словно вопрошает: "А верно ли, что Доби
содействует Духовному Благу?"
Табита бросает ему мимоходом: "Эти вещи Доби - лучшее из всего, что он
создал". Щеки банкира вспыхивают от ее улыбки. Она сегодня особенно
хороша, потому что всеми нервами чувствует: одержана большая победа. "На
этот раз мы кое-чего добились. Я так и знала, что Мэнклоу нас спасет".
И заметив Сторджа - весь взмок от радости, а галстук съехал еще дальше
вбок, - мягко касается его руки. "Поздравляю!" И на минуту проникается к
нему нежностью.
- Поразительно! - Он сконфуженно озирается по сторонам. - Дакет
говорит, что мы делаем историю.
Внезапно из толпы выскакивает низенький румяный миллионер и хватает
Сторджа за плечо. - Национализировать банки? Не может быть, чтобы вы этого
хотели, Стордж. А как же кредит?
Старый Дьюпарк тоже протискивается к герою дня. - Черт возьми, Стордж,
ваш журнал - рассадник анархизма. Разрушить империю? Да вы знаете, что
бывает, когда разрушаются империи? Или вы давно не перечитывали Бэкона?
Хотите, чтобы весь мир охватили войны, побоища, страдания, нищета?
Табита только улыбается в ответ на эти нападки. Триумф "Бэнксайда" она
воспринимает как успехи ребенка и не вдумывается в его причины. Стордж
более критичен. Позже он ей жалуется: - Эти политические статьи... Мэнклоу
изменил их в корректуре, очень ухудшил.
Табите это известно, она сама ловчила с гранками, чтобы не обидеть ни
одного из своих двух господ, и она весело отвечает: - Но они так всех
заинтересовали, они произвели сенсацию.
- Такие сенсации нам не нужны, Берти. В следующий раз надо быть
осторожнее. И имей в виду, насчет политического климата в Англии Мэнклоу
ошибается. Ему бы следовало поговорить кое с кем из моих знакомых в
правительстве.
Чтобы придать себе уверенности, он отмечает, что мир и богатство Англии
сейчас обеспечены, как никогда. Коммунизм не поднимал голову с 1870 года.
Ирландский вопрос разрешен скупкой земель, раздачей земли крестьянам. -
Никто не хочет беспорядков. Я считаю, что ключ к нашему столетию уже
подобран: развитие науки, всеобщее процветание, а значит - мир.
Табита, которая, как истая жена, уже привыкла не слушать Сторджа,
отвечает бодрым, успокоительным тоном: - Бедный мистер Дьюпарк, какой он
реакционер. И завидует Мэнклоу. Как ты думаешь, не повысить ли Мэнклоу
оклад?
Момент выбран удачно, Стордж не возражает. Мало того, через неделю,
убедившись, что его успех вполне реален, он сам предлагает еще и выплатить
Мэнклоу премию.
Но тем временем лорд Дакет пригласил Мэнклоу на пост редактора новой
вечерней газетки "Прогресс" с окладом, далеко превосходящим возможности
Сторджа. И поскольку это отвечает давнишним чаяниям Мэнклоу, он недолго
думая согласился. Негодование в стане "Бэнксайда" его только сердит.
"Неужто они не понимают, что давно умерли? А почему? Потому что не желают
видеть того, что творится у них под носом". Бэнксайдеров такое суждение
приводит в еще пущую ярость. Гнев рождает энергию. "Туда ему и дорога", -
говорит Стордж и учреждает новый комитет в составе Ринча, Буля и Дьюпарка.
Изыскиваются средства для нового "Бэнксайда", призванного затмить
великолепием прежний и заставить Мэнклоу прочувствовать свое
предательство.
Дьюпарк принимает на себя пост редактора, и через шесть месяцев
напряженных и суматошных усилий номер выходит в свет. Издан он роскошно и
широко разрекламирован. Дьюпарк поместил свое эссе о Мэтью Арнольде между
пьесой Буля и рисунком Доби. Задумано это для того, чтобы каждый читатель
мог выбрать себе шедевр по вкусу, но приводит к полной неразберихе. В
результате - провал, и "Бэнксайд" прекращает свое существование. Сторджу
новые убытки не по карману; Ринч понимает катастрофу так, что его
начинание не было угодно Всевышнему.

44

И в квартире на Вест-стрит воцаряется уныние. Старые друзья еще
заглядывают, но поодиночке. Слишком много было ссор. Неудача оставила
горький осадок. Дьюпарк во всем винит Сторджа, а Стордж подозревает в
кознях Гриллера. "Бэнксайд" - запретная тема, и прежние его сторонники в
один голос ругают новые веяния. После их ухода остается чувство бессилия,
собственной никчемности.
У Табиты по-прежнему ни минуты свободной, но это уже не дает
удовлетворения. Нужно принимать гостей, но гости невеселы. И даже когда
она хозяйничает или ездит по магазинам, ей не дают покоя мысли о Джонни. В
двадцать восемь лет между бровей у нее уже залегли тревожные морщинки.
Джонни каждую зиму болеет бронхитом, каждую осень - астмой. А в
промежутках - простуды, уши и все детские болезни одна за другой, в
тяжелой форме. Он из тех слабеньких мальчиков - ноги да шея, - что в
изнеможении валятся в кресло, но не могут ни минуты посидеть спокойно; не
желают учиться, но с утра до ночи пристают с вопросами. Каникулы его -
сплошная мука: Табита не нарадуется, что он с нею, и, однако, вынуждена на
каждом шагу делать ему замечания. К тому же он действует на нервы Сторджу,
а у того здоровье стало сдавать. Появляясь на Вест-стрит, он теперь
требует ухода, нежной заботы. То у него прострел, то несварение желудка, а
зимой - обязательно инфлуэнца, которая тянется до самой весны. Сказалась
преждевременная дряхлость - удел немолодых мужчин, которые взбадривают
себя сильно действующими средствами или содержат молодых любовниц. За пять
лет он сжег все десять. А главное - он потерял вкус к жизни. Его глубоко
ранят любые нападки - резкое письмо от Дьюпарка, карикатура Доби, на
которой он изображен как старый вампир, сосущий кровь из Молодости в
идеализированном образе самого Доби.
Особенно его потрясла вопиющая неблагодарность Мэнклоу, когда тот в
1904 году опубликовал цикл очерков, создавших ему славу юмориста:
"Лондонские дебри прошлого века".
Написаны они в форме отчетов об экспедициях в джунгли Белгрэвии и
Мэйфэра, населенные первобытными племенами. Было там описание племени
волосатов, которые по утрам изучают волосатость друг друга, а ночью при
луне клянутся друг другу в любви. Вождь их звался Бальфуфу. И было другое
племя - троглодиты, те жили каждый в своей ямке и высиживали маленьких
зеленых лягушек, приговаривая: "Слышите, как они поют? Как оригинально,
какая музыка!", лягушки же со своей стороны целый день квакали: "Наш бог и
породитель по имени Зайсордж!"
Пародия меткая, злая. Даже друзьям Сторджа забавно читать о том, как
Зайсордж бродил по рощам Хайд-парка, выворачивая носки, и, улыбаясь про
себя, повторял: "Я - великий Зайсордж, породитель зеленых лягушек".
Забавляет их и злопамятность Мэнклоу - ведь так и не простил Сторджу, что
тот полез в редакторы и навязал ему Буля. Бедняга Стордж, говорят они,
Мэнклоу вгонит его в гроб. Но он сам виноват. Эта охота на гениев хоть
кого выведет из себя.
Стордж неспособен даже притвориться равнодушным. Очень уж он
чувствителен к насмешкам. Он плачет, он сломлен; Табита опасается за его
жизнь. Обнаружив, что она привязалась к этому слабому, безобидному
созданию, она видеть не может его отчаяния. "Да плюнь ты на на этого
негодяя, пусть пишет что хочет".
- Но может быть, я ошибся в Доби?
- Ничего подобного, это я ошиблась в Мэнклоу. Впрочем, я всегда знала,
что он пакостник.
А Буль удивленно восклицает: - Стордж, дорогой мой, ну какое это имеет
значение? У Манклоу ужасный стиль. А стиль - это человек. Мэнклоу - ничто,
колечко дыма, пустое место.
Из всех бэнксайдеров только Буль по-прежнему беззаботен и бодр. Его
нисколько не огорчает, что он вышел из моды, и он пишет большущую книгу
"Величие декаданса", из которой по вечерам читает Табите длинные главы:
"Необходимость вечных мук", "Открытие ада" - и весело объясняет: - Все
равно никто не напечатает, вот и пишу все, что думаю.
Табита теперь бывает ему рада: хоть она и смеется над ним, он всегда
готов выполнить ее поручение, поговорить о Джоне.

45

Бонсер больше не появлялся. Но время от времени он пишет Табите, шлет
ей приветы, справляется о Джонни и просит немного денег взаймы. "До
будущей недели. Могу зайти разъяснить обстановку".
Последняя фраза означает: "Плати обратной почтой, не то явлюсь и устрою
скандал" и в таком смысле и принимается. Табита всегда платит обратной
почтой, но без чувства обиды, потому что не вполне уверена, что Бонсер ее
шантажирует. Условие, не выраженное словами, может остаться непонятным
даже для человека, который его выполняет.
А как приятно бывало этой долгой холодной зимой - когда Вест-стрит все
глубже погружалась в то особое уныние, что присуще покинутым храмам, когда
один издатель за другим отвергал книгу Буля и Стордж нудно стонал: "Этот
гадостный Мэнклоу был прав - пошляки наследуют землю", - как приятно
бывало услышать звяканье почтового ящика и найти в нем письмо от Бонсера!
"Нам следует помнить, - пишет он, - что Джонни придется трудно. Не буду
говорить, кто в этом виноват, во всяком случае, не он. Нужно пустить его
по верной дорожке. Армия или церковь. И то и другое неплохо, был бы
талант. Посмотрим, какой у него окажется голос. Да и ростом он может не
выйти. Военные и попы должны быть рослые, иначе их не замечают. Не могла
бы ты ссудить мне парочку золотых до будущей недели? Лучше даже пять, как
раз будет полсотни".
"Ради этого он только и пишет", - думает Табита, однако тотчас
отвечает, сообщая последние сведения, полученные о Джоне из школы. "Хуже
всего, что он, видимо, не желает заниматься. Но я им все время говорю, что
он не совсем обычный мальчик. Ведь он такой, болезненный, его нужно
подгонять и подбадривать..." Шесть страниц в таком духе. Письмо получается
толстое. И, вкладывая между листами пятифунтовую бумажку, она чувствует
себя как после оргии: спуск с облаков на землю, смешновато и стыдно.
Когда же Бонсер вдруг просит сразу двадцать фунтов и добавляет туманную
угрозу, она пишет в ответ: "Милый Дик, не приставай" - и не посылает
ничего. А потом дивится его молчанию - она ждала хотя бы ругани. Проходят
недели, и она начинает винить себя за излишнюю суровость. Письма Бонсера
только забавляли ее, но как без них скучно! Мысль, что их больше не будет
и ничто уже не нарушит однообразия ее жизни, просто невыносима. Может
быть, Булю что-нибудь известно о его приятеле?
Отчаявшись напечатать свою книгу, Буль почти все время проводит в
пивных. Здоровье его вконец расшатано, но голова полна идей: он дополнит
книгу новыми главами, получится два тома. Свой новый труд он хочет
посвятить Табите, но не написал еще ни строчки. А на упреки Табиты, что он
себя губит, отвечает в пьяном упоении: - Умереть - значит жить, быть
слепым - значит видеть. Я погибший человек, дорогая, и любовь моя к вам
чиста.
Он с восторгом берется поискать Бонсера в пивных и через три дня
докладывает, что Бонсера часто видят в "Форейторе" близ Шафтсбери-авеню.
- Большой человек, - говорит он. - Широкая натура, сила, оптимизм.
Простой, гордый. Впрочем, это естественно для потомков столь древнего
рода, чуть ли не древнейшего в Европе.
- Какого еще рода?
- Палеологов.
Буль удивлен, что она этого не знала, а еще больше тем, что она
смеется. Она просит прощения: - Не знаю, что на меня нашло.
- Так Дик вам нужен?
- Ой нет, что вы.
Но уже на следующий день она рассматривает "Форейтор" с
противоположного тротуара. Занавески скрывают окна почти доверху, внутрь
не заглянешь, а войти страшно. Она думает: "Поощрять его - безумие, но
какой же он дурачок, что обиделся".
Еще через день она сидит в распивочной "Форейтора" с кружкой пива,
заслонившись газетой. Газета выручает, когда в дверь просовывается длинная
шея Буля. К счастью, он сразу проходит к стойке.
И только в третий раз она встречает Бонсера. Он входит в семь часов,
как раз когда она собралась уходить. Вид у него еще более жалкий, но он,
видимо, в духе и не удивляется при виде ее. - Привет, Пупси, как жизнь?
Как Джонни? Как его легкие?
- С легкими получше, и астмы в этом году не было. - Она с любопытством
приглядывается к Бонсеру и улыбается, но сердце ее стучит. - А ты как.
Дик? Что поделываешь?
- Тебе же на это плевать.
- Вовсе нет.
- Ну, если хочешь знать, у меня есть замечательная идея, как нам стать
на ноги и Джонни поставить на ноги. Но тебе-то на это плевать.
- Но ты мне даже не сказал, в чем она заключается.
- Да что рассказывать, ты и не поймешь, в денежных вопросах всегда была
туповата. А известно ли тебе, Тибби, что на свете есть тысячи, скорее,
даже миллионы людей, которые не покупают ценных бумаг, потому что ни черта
в этом не смыслят? Впрочем, для тебя это пустой звук.
- Нет, почему же. Дик, мне интересно.
- Ну ладно, Пупс, объясню тебе так: половина всех денег в Англии
хранится в кубышках. А почему? Потому что люди не знают, что с ними
делать. Так почему не дать им возможность выгодно поместить эти деньги,
купить надежные акции?
- Поняла.
- Для начала, конечно, кое-что требуется; помещение, проспекты, скажем
- тысяча фунтов. Как ты на это смотришь, Пупс?
- У меня нет тысячи фунтов, а у тебя?
- Я не шучу. Нет у тебя, так у твоего старика найдется. У него денег
куры не клюют.
- Что ж я, пойду к нему просить? Нет, Дик, мне пора, меня кэб
дожидается.
Бонсер бежит за ней и не дает открыть дверь. - Плата в рассрочку, так
обычно и делается. Полпая за пятьсот, сотня на бочку, а остальное частями.
- Нет, Дик, и думать нечего.
В кэбе она чувствует себя в безопасности. Но она смеется, глаза горят,
щеки пылают, все нервы поют. "Хорошо, что я вовремя убежала, не то он бы
расшумелся. Больше не пойду, слишком опасно. И нечестно по отношению к
Зайчику".
Через несколько дней приходит письмо от Бонсера с номером почтового
ящика в писчебумажном магазине и с вложением печатного проспекта. Наверху
штамп: "Ассоциация взаимных гарантий по ценным бумагам", а дальше -
"Учреждена для борьбы с биржевыми спекуляциями. Взаимовыгодно. Без
посредников. Без комиссионных. Вся прибыль в пользу Ассоциации".
Следует длинный список ценных бумаг, начиная с консолей в кончая
акциями солидных промышленных компаний. Они разбиты на пачки и
предлагаются по определенной цене. На отдельном листке Бонсер разъясняет:
"Думаю, для начала список неплох. Никаких рудников, ничего рискованного.
Наша задача - сломить предубеждение публики против ценных бумаг,
тормозящее процветание империи. Можешь показать это твоему старику. Скажи
ему, что если мы сумеем рассылать наши проспекты достаточно часто, то
будем загребать ежегодно сто процентов". И пониже - приписка: "За тобой
двадцать четвертных, это будет твой пай в пятьсот фунтов".
Табита удивлена, она-то решила, что весь проект он выдумал тут же, на
ходу. Но посылает ему пять фунтов и сообщает, что Джонни теперь голкипер
второй хоккейной команды. "Чепуху он пишет забавную, не жалко и
заплатить". И через месяц посылает еще пять фунтов.

46

Эти подачки Бонсеру она списывала со счета как дань юношескому
увлечению, а поэтому очень удивлена, получив однажды осенью почтовый
перевод на тридцать шиллингов и письмо: "Твой дивиденд, красотка Пупси,
20% плюс добавка для членов-учредителей. Загляни к нам в контору, я тебе
расскажу про наши новые акции - Фонд страхования жизни и от огня. Неплохо
бы нам с тобой кутнуть, вспомнить старое время". После подписи - три
креста и под каждым имя: Адам, Ева и Поди-поймай.
Табита твердо решила держаться от Бонсера подальше, но ее заинтриговал
адрес в Холборне. "Не может у него быть никакой конторы, но как он рискнул
напечатать адрес? Что это еще за фокусы?"
Чтобы уличить его, а значит - готовая поверить во что угодно, она берет
кэб и едет в Холборн. И там, обнаружив у подъезда новенького дома шесть
медных дощечек и прочитав на первой же из них полное наименование
Ассоциации, она не просто удивляется - перед ней мгновенно возникает
совсем новая картина, как бывает, когда повернешь калейдоскоп.
Ведь медная дощечка - неоспоримый факт. Она осязаема, она стоила денег.
Она поражает воображение.
Возвращаясь в кэбе домой, Табита думает: "Он действительно основал
солидное дело. Может, ему и правда нужно было одно - небольшой капитал?
Очень может быть. Капитал нужен в каждом деле".
Ей уже кажется, что она обошлась со своим первым любовником очень
плохо, что превратно судила о нем. Вспоминаются его слова: "В сущности, я
создан для семейной жизни, мне только и нужно, что домик с садом, да жена
и детишки", и она думает: "А если это правда"? И тут встает новый вопрос:
могла бы она в случае чего вернуться к Бонсеру? Может, это было бы ее
долгом, ради Джонни?
В голове все мешается. Неужели она любит Дика Бонсера? Конечно, нет. Но
выходит, что того Дика Бонсера, который так дурно с ней обошелся, никогда
и не было; или что она его не поняла. И даже у того Дика были некоторые
достоинства, даже семейного порядка: привязчивость, легкий характер.
За неделю эти два Дика так перепутались в ее сознании, что тот, первый,
давнишний, стал совсем уж туманной фигурой.
И когда как-то утром ей доставляют с посыльным письмо: "Нужно
увидеться. Срочно. Очень важно. Сегодня или завтра. "Форейтор". В половине
седьмого. Не верь слухам обо мне или об Ассоциации, все объясню", - она
решает, что нужно рискнуть. Ей не терпится увидеть этого нового,
преуспевающего Бонсера, и досадно, что она сможет поехать только завтра.

47

Потому что сегодня среда, ее приемный день, а за последний год, с
появлением очерков Мэнклоу, ее среды снова стали многолюдными сборищами.
Снова явился Мэнклоу - возможно, в поисках материала для новых опусов о
"Дебрях Лондона" - и притащил с собой целую стайку журналистов и писателей
помоложе; одним интересно посмотреть на его прототипов, других прельщает
вкусная еда и хорошие вина Табиты.
И Стордж, сперва ужаснувшись наглости Мэнклоу, посмевшего снова
переступить его порог, теперь не без удовольствия с ним общается. С ним он
предается воспоминаниям: "А помните, как мы выпускали первый номер? Как
переволновались из-за сонета Буля "Ганимеду"? Я до сих пор удивляюсь, что
обошлось без скандала".
Мэнклоу, изучая старика, отвечает с невозмутимой важностью: "Да,
кое-каких гадаринских свиней мы тогда столкнули с обрыва" [по евангельской
легенде, Христос, придя в страну Гадаринскую, увидел там человека,
одержимого бесами; Христос повелел бесам переселиться в пасущихся
поблизости свиней, и все стадо их низринулось с обрыва и утонуло в море].
Пессимизм Мэнклоу теперь - предмет восхищения, особенно потому, что его
статьи в газетке Дакота содержат такие, например, сентенции: "Будущее
принадлежит народу", "Нельзя отрицать, что достигнут колоссальный
прогресс. Но сейчас наши перспективы еще неизмеримо шире".
Пессимист, верящий в прогресс на том основании, что всеобщий распад
неизбежен и даже необходим, кажется глубоким мыслителем. Стордж теперь
вообразил, что всегда высоко ценил Мэнклоу. От полосы отчаяния, когда
умирали его честолюбивые замыслы, он перешел к резиньяции и, подобно
мистику, отринувшему все мирское, вновь способен услаждаться видениями.
Вечерами он уже не грустит у камина, бормоча, что лучше бы ему умереть. Он
перечитывает старые "Бэнксайды", показывает Табите какую-нибудь забытую
статью и, удивленно вздернув брови, изрекает: "Вот и это Мэнклоу.
Удивительные то были дни!" Впору подумать, что четыре года журнала,
казалось бы таких беспокойных - сплошь ссоры, разочарования, убытки и
разрывы с друзьями, - были лучшей порой его жизни. Так старый
премьер-министр, давно удалившийся на покой и забытый, вспоминает дни
своей силы и славы.
Миссис Стордж, хоть и моложе мужа, теперь лишь изредка наезжает в
Лондон. Она предпочитает заниматься своим садом и местной
благотворительностью. Иногда гостит у замужней дочери. Вторая дочь,
незамужняя, живет в Индии. Сторджу случается ночевать на Вест-стрит по
пять раз в неделю. На правах старика он вообще стал меньше заботиться о
приличиях, водит Табиту на вернисажи и, повстречав однажды свою сестру,
грозного вида старуху, приехавшую с севера Англии, без всяких объяснений
представляет ее так: "Мой друг миссис Бонсер".
Он жить не может без Табиты. Ведь она - свидетельница всех триумфов
"Бэнксайда", она помнит тот день, когда Мэнклоу впервые заговорил о
журнале. И он с нетерпением ждет очередной среды, чтобы побеседовать с
молодыми друзьями Мэнклоу о прежних временах, похвастать, что не кто, как
он открыл этого героя. "Какая энергия, какое богатое воображение!
Троглодиты - это поразительный образ!"
Задним числом, воспринимая всю историю как мастерский памфлет, как
произведение искусства, он упивается даже этой карикатурой на него самого.
"Зайсордж - ведь это, знаете ли, я. И зеленые лягушки. Да, зеленые
лягушки. Блестяще, блестяще". Он радостно посмеивается, и Табита, видя
это, тоже улыбается, но не из жалости. Ей приятно, что он счастлив,
приятно сознавать, что ее вечер удался. Она всегда помнит, что нужно
приглашать людей, готовых слушать Сторджа.
Сегодня она позвала не только старых друзей, забывших недавнюю ссору, -
Хадсела, Ринча, Доби, но и лорда Дакета. Ему она особенно рада - она хочет
поздравить его с публикацией "Дебрей Лондона" в тайной надежде, что
Мэнклоу напишет еще что-нибудь про Зайсорджа; и она уже открыла по
миллионеру огонь, вооружившись тонкой улыбкой, означающей: "Вы же
необычайно обаятельный и интересный мужчина", как вдруг нанятый на вечер
дворецкий докладывает: "Миссис Ричард Бонсер".
Услышав это имя, иные из гостей оглядываются на дверь и видят: на
пороге стоит женщина небольшого роста, с бледным удлиненным лицом, лицом
мадонны. На ней зеленое шелковое платье - явно ее лучший наряд, большая
шляпа с перьями, очень безвкусная; в руках она держит синий зонт с золотым
набалдашником, золотом к публике. Вызывающий вид простолюдинки, явившейся
незваной на сборище важных господ.
Табита выступила вперед, и женщина, мотнувшись к ней, останавливается,
глядит, близоруко щуря глаза, и спрашивает: - Миссис Бонсер?
- Да.
- По какому это праву вы зовете себя миссис Бонсер?
Табита, пораженная, застыла на месте. И гостья, не дав ей времени
опомниться, взвизгивает: "Куда вы девали моего мужа? Да как вы смеете?" -
и, замахнувшись зонтом, бьет Табиту по голове.
Гости в ужасе. Мэнклоу уже затерялся в толпе; Дакет делает
неопределенный неодобрительный жест. Один Буль не растерялся. С громким
воплем он бросается к женщине и выталкивает ее на площадку, после чего они
вместе катятся вниз по лестнице.
Женщина вскакивает на ноги и проворно исчезает, не забыв прихватить
зонтик. У Буля лоб в крови, его вносят в квартиру Джобсона, чтобы не
вспугнуть гостей.
- Не нужно огласки, - говорит Дакет. - Необходимо избежать огласки. - И
Стордж горячо ему вторит.
Табита с той же задней мыслью, смеясь, отвечает гостям, обступившим ее
с участливыми расспросами: - Ничего не понимаю. Нет, спасибо, я не
пострадала. Нет, я о ней никогда и не слышала.
Гости переглядываются, и улыбок не видно. Разговаривают вполголоса, но
оживленно. Всякому ясно: произошло что-то неожиданное, сенсационное. Даже
невозмутимость слуг призвана подчеркнуть: "Мы выполняем свои обязанности,
что бы там ни случилось".
Вечер кончается рано. Каждому не терпится кому-нибудь рассказать о
происшествии. Дакет уехал первым, он не желает видеть свое имя в газетах.
Оставшись одни, Табита и Стордж смотрят друг на друга неуверенно,
вопросительно. Сторджа трясет нервная дрожь.
- Тебе что-нибудь известно об этом, вообще о Бонсере?
- Я его видела с полгода назад. Немножко помогла ему. Мне не хотелось
тебя волновать.
- Милая Берти, надо было сказать мне. Эта женщина могла нанести тебе
серьезные увечья, изуродовать тебя... и Буль чуть не убился насмерть.
У Буля врач нашел легкое сотрясение мозга и предписал ему полный покой.
Но он не желает лежать. Его лысый череп обмотан бинтами, и он, сидя в
кресле, с утра до ночи возбужденно бахвалится своим геройством. "Как
странно, что это случилось со мной. А вместе с тем и не странно. Я ведь
рожден человеком Возрождения. Насилие следует за мной по пятам, события не
дают мне проходу. Вот почему я, обожающий женщин, был вынужден спустить
женщину с лестницы". Он жаждет принести даме извинения. - Это мой долг не
только перед ней, но и перед всем женским полом.
Стордж и Табита рады заверить его, что дама скрылась, не оставив
адреса.
- Она знает, что после таких эксцессов ей лучше не показываться, не то
еще угодит в тюрьму, - строго замечает Стордж.
Газеты молчат, поскольку к скандалу оказался причастным лорд Дакет.
Табита и Стордж убедили себя в том, что через три недели все забудется, но
в одно прекрасное утро Стордж получает вызов в суд по делу о покушении на
миссис Ричард Бонсер.
- Какая чушь! - восклицает Табита.
Стордж, однако, пугается. Он едет к своим поверенным, те хмурят брови.
- Положение весьма щекотливое.
- Неужели же нет способа оградить себя от бреда сумасшедшего?