Страница:
предлагают ей посмеяться шутке.
- Ну что, Нэнси? Этот тоже тебя бросил? И ничего удивительного.
- Понимаешь, бабушка, во-первых, меня уволили - выгнали с военной
службы.
- За что?
- Ну, обычное.
- Обычное - это что значит?
- Да ты посмотри на меня, миленькая. Я же на пятом месяце.
Табита ошарашена. Потом взрывается: - И тебе не стыдно?
- Мне очень жаль, бабушка, но я даже притвориться не могу, что мне
стыдно, просто глуповато себя чувствую.
- Ты хотя бы знаешь, кто отец?
- Ох, бабушка, - смеется Нэнси, - хорошего же ты обо мне мнения!
- Я почти год ничего о тебе не знаю. Все еще мистер Паркин?
- Да, бедный Джо.
- Бедный?
- Ну, понимаешь, я все хлопоты взяла на себя, потому что ему уж очень
не хотелось этим заниматься.
- Хлопоты, хлопоты, - стонет Табита. - А жениться на тебе он не
собирается?
- Нет, он на меня страшно зол, думает, что я это нарочно, чтобы поймать
его. Но ты насчет этого не волнуйся, как-нибудь все уладится. Единственный
вопрос - финансы. Понимаешь, домой вернуться я не могу, потому что мама
расстроится еще больше, чем ты, и в "Масоны" не могу приехать" потому что
дедушку хватит удар. А с другой стороны, в кармане у меня ни шиша.
- Трудно осуждать твою мать и деда, если их, как ты изящно выражаешься,
хватит удар. Тебя удивляет, что это может им не понравиться?
- Не сердись на меня, бабушка. Я знаю, тебе все это кажется каким-то
ужасом. Но право же, сейчас все не так, как когда вы с дедушкой были
молодые. Вам ведь приходилось думать о приличиях?
Сказано это мирным, даже виноватым тоном, но Табите на миг показалось,
что Нэнси что-то известно о ее прошлом и она на это намекает. От
возмущения она теряет дар речи - до чего же несправедливо, до чего подло
было бы бросить ей такой упрек! Разве можно судить одинаковым судом
обстоятельства ее побега из дому - ее, невинной девушки, воспитанной в
строгих правилах, - с Бонсером, таким красивым, обольстительным, полным
самых лучших намерений, и этот пошлый романчик - один эгоизм и
чувственность - с циником и уродом Паркином!
- Ты о чем? - произносит она дрожащими губами. - При чем тут я и твой
дедушка?
- Я просто говорю, что время теперь другое, что я не могу чувствовать
себя преступницей, что и тебе не надо так волноваться.
И Табита, убедившись, что Нэнси не имела в виду ее уязвить, переводит
дыхание и говорит строгим голосом: - Ты хочешь сказать, что вполне
довольна, лишь бы кто-нибудь согласился платить за твой стол и квартиру?
- Ну да, если б мне только найти, куда спрятаться, я бы никому не стала
досаждать, мне этого меньше всего хочется. Я думала, мне бы спокойно
родить где-нибудь в Уэльсе, а потом я, конечно, могла бы фигурировать как
военная вдова. Миссис такая-то. Сейчас для этого даже траур носить
необязательно.
Табита содрогается - никаких нравственных понятий!
- И ты даже не думаешь о том, чтобы выйти замуж за отца твоего
несчастного малютки?
- Замуж за Джо... Это страшновато - когда знаешь, что такое Джо. Но я
за него, наверно бы, вышла. Конечно, вышла бы, хоть завтра. Понимаешь,
бабушка, - и опять нахальные глаза Нэнси словно предлагают ей оценить
хорошую шутку, - в том-то и горе. Я его, негодяя, ужасно люблю.
Табита продолжает хмуриться, не принимая шутки. - Любишь! Как будто
этим можно все оправдать. А Годфри? А твои родные? А твоя работа, твой
долг? Да что с тобой разговаривать, ты только смеешься надо мной.
Порядочность для тебя - пустой звук. Не знаю, зачем я вообще здесь сижу,
почему до сих пор не ушла. Да, не знаю. - Последний всплеск вызван тем,
что на губах у Нэнси заиграла улыбка. Но неожиданно она одумалась -
опустила глаза и молчит.
- И не возражай мне, все равно не поверю! - восклицает Табита. Но
смирение Нэнси немного ее успокоило - видно, какие-то зачатки
воспитанности у нее все же есть.
- А где этот молодой человек сейчас?
- Миленькая моя, а что толку? Даже если б на него нашло затмение и он
бы расписался, он через неделю опять сбежит. А гоняться за ним я не желаю.
Он бы только хуже меня возненавидел. Он не виноват, что я такая. И на
шантаж я не пойду. Так низко я еще не пала.
- Приятно слышать, что хоть какой-то предел для тебя существует.
Нэнси, смеясь, бросается ее целовать. - Бабушка, миленькая, до чего же
хорошо опять слышать, как ты меня ругаешь!
- Да, если б от этого был какой-то прок. И теперь, очевидно, мне
предстоит платить за твою квартиру и за ребенка мистера Паркина. А как
только ты родишь, так опять начнешь бегать за мужчинами.
Нэнси, похоже, обдумывает эту возможность, а потом говорит почти тем же
тоном, что и Годфри: - Сейчас, бабушка, я такого желания не испытываю, но,
в общем-то, я правда идиотка по части мужчин.
Табита вскакивает как ужаленная. - Выходит, ты готова идти на панель. А
когда окажешься там, скажешь, что иначе не могла. Времена, мол,
изменились.
Она оставляет на столе десять фунтов и уходит, задыхаясь от ярости.
"Невероятно. Ей, по-моему, и себя не жаль". Блудная дочь ускользнула у нее
между пальцев, увернулась от раскаяния. Тем страшнее за нее, тем тверже
решение Табиты обеспечить ей хоть какое-то положение в обществе. Она
тотчас обращается к командиру эскадрильи, который уже полгода живет в
"Масонах", и к утру адрес Паркина ей известен.
Он прикреплен к аэродрому истребителей-перехватчиков, где-то на
юго-востоке Англии. Но в тот же день она уже поджидает его в офицерском
клубе. Это голый деревянный барак, только что достроенный. Пол устлан
новыми циновками; стены, столы, занавески - все новое, все дешевка, только
самое необходимое, как и нужно в казармах, особенно временных. Вся
обстановка словно говорит: "Здесь Все предназначено для удобства - для
временного удобства людей, которые получают приказы отправляться туда-то и
туда-то, вступать в бой, рисковать жизнью, умирать; людей настолько
бездомных, что всякое напоминание о доме для них проклятие и опасность".
Табита, оглядываясь по сторонам, ощущает вокруг себя эту мужскую армейскую
жизнь, эту мужскую атмосферу, столь отталкивающую для старухи, жены,
матери, столь притягательную для свободной молодой женщины.
За Паркином послали. Он является - манера развязная, на длинном кривом
лице написана наглость - и здоровается с Табитой небрежно-фамильярным
тоном. - Приветствую вас, миссис Бонсер. Чаю выпить желаете?
Вся повадка его изменилась. Ни наклонов, ни эффектных жестов. И
офицерская форма, как видно, уже не так его радует.
- Я хотела поговорить о Нэнси, мистер Паркин.
- Нэн? Ну да, конечно. - Он поглаживает усы. - Как она себя чувствует?
- Вы прекрасно знаете, как она себя чувствует и по чьей вине.
- Так она сказала, что это я виноват?
- Нет, она даже не знает, что я к вам поехала. Как вы намерены
поступить в этом очень серьезном деле, мистер Паркин?
- А я никак не намерен поступать, миссис Бонсер. Никакой
ответственности я на себя не принимаю.
- Этим не отвертитесь, и не пробуйте. - Голос и шляпа Табита дрожат от
негодования.
- Вы считаете, что я должен на ней жениться?
- Безусловно.
Паркин мрачнеет и вдруг становится красноречив. Он говорит, что они с
Нэн никогда и не помышляли о браке и, скорее всего, из их брака ничего бы
не вышло. - Вы и Нэн, верно, рассчитываете на то, что меня кокнут, и это,
разумеется, вполне вероятно. Ну, а если нет, миссис Бонсер? Если я
останусь жив? Если эта чертова война когда-нибудь кончится? Что тогда? У
меня ни гроша за душой, у Нэн, насколько я знаю, тоже. А работу женатым не
торопятся предлагать, ведь так? Вот видите, я думаю не только о себе. Даже
если я женюсь, на одно обручальное кольцо Нэн не прожить.
Табита пристально смотрит на молодого человека, а он нахально
выдерживает ее взгляд и добавляет для полной ясности: - Финансовая сторона
меня главным образом и смущает.
- Мистер Паркин, если бы у Нэнси были собственные деньги, вы бы на ней
женились?
- Это меняет дело. Мы тогда хотя бы могли опять расстаться и я бы не
чувствовал, что бросаю ее на произвол судьбы.
- Опять расстаться?
- Вот именно, если дело не пойдет. Да, это уже разговор. Я подумаю.
Табита уже готова была вспылить, но осеклась, заметив, что молодой
человек смотрит на нее выжидающе - холодно и зорко. Она думает: "Надо быть
осторожной, ради Нэнси. От этих молодых не знаешь, чего и ждать".
А Нэнси, услышав о намечающейся сделке, и правда выражается странно: -
Джо, оказывается, умнее, чем я думала.
- Вы хоть сколько-нибудь уважаете друг друга? - спрашивает Табита в
полном изнеможении.
- Насчет уважения не знаю, но Джо молодец. Он просто великолепен. Ему
на все и на всех наплевать.
У Табиты около пяти тысяч фунтов собственных денег - остатки того, что
завещал ей Голлан, и набежавшие за двадцать лет проценты. Три тысячи она
готова закрепить за Нэнси, и за эту сумму Паркин соглашается жениться. Но
проделывает он это без восторга и в бюро записи браков ведет себя так
несерьезно, что даже Нэнси немного озадачена. К тому же увольнительная у
него всего на сутки, и прямо с порога он возвращается в свою часть.
Табита заявляет, что он не только хам, но и скот. Однако Нэнси защищает
своего мужа от этих нападок из другой эпохи, как Годфри защищал ее самое,
и почти в тех же словах: - Джо терпеть не может делать что-нибудь по
принуждению, а притворяться ни за что не станет. Он до ужаса честный.
Но за этим конкретным суждением угадывается и новая эмоциональная
позиция. Как видно, брак, пусть даже гражданская церемония - на взгляд
Табиты, пошлая дешевка, всего лишь формальность, предшествующая
совокуплению, - для Нэнси важное событие. Это брак. Он наделил ее новой
фамилией и изменил ее взгляд на вещи. Она говорит: "Нэнси Паркин. Смешно
звучит, правда? Я и пишу-то заглавное "П" не по-человечески". В разговоре
с незнакомыми людьми она произносит слова "мой муж" с особой интонацией,
которая будит в Табите что-то давно забытое, то, от чего женщин на любой
свадьбе пронизывает нервная дрожь. "Да, мой муж - ночной пилот, я за него
ни минуты не могу быть спокойной". Она прикидывает, где и когда они с
Паркином заживут своим домом, и замечает: "Джо говорит, что предпочел бы
жить в деревне, но боюсь, он будет скучать без своих кабаков, а когда Джо
скучает, с ним трудновато". Она словно забыла свой вещий прогноз, что,
если заставить Паркина жениться, он тут же сбежит. Она пишет ему каждую
неделю и не ропщет, когда он не отвечает. "Джо никогда не писал много, не
так воспитан". Она высчитывает сроки его отпусков, каждый раз поджидает
его, а если он не является, подыскивает для него оправдания: "Наверно, это
в связи с новым блицем" или "Летчиков все время перебрасывают с места на
место".
Даже слухи, что Паркин проводит свои отпуска с прежней пассией по имени
Филлис, не поколебали ее доверия. Она только заметила: "Трудно ожидать,
чтобы Джо сразу разделался со всеми своими девушками".
И по-прежнему она живет в Амбарном доме, в комнате, которую заново
покрасила и обставила по своему вкусу. Она занята с утра до ночи,
набрасывается на работу с энергией женщины, которая никогда не читает и
редко задумывается. На восьмом месяце беременности она копается в огороде
(вырастить побольше еды), ездит на рынок автобусом (поберечь покрышки). А
сразу после родов - родился мальчик, она назвала его Джон и зовет Джеки -
непременно хочет сама его купать, пеленать, хлопотать над ним. Она
сердится, когда приглашенная на месяц нянька не велит ей вставать с
постели, и Табита, улыбаясь ее нетерпению, убеждает ее: - Не дури!
- Да, а что она мной командует?
- Все вы такие непослушные после первых родов. Надо быть благоразумнее.
Еще успеешь.
Нэнси, своевольная как всегда, встает раньше времени и скоро обретает
свободу. Но свобода нужна ей, чтобы хозяйничать в детской, чтобы посвятить
себя ребенку. В легкомысленной девчонке проснулась извечная мать, чтобы
ограничить и направить ее чувственную силу. Все ее взгляды и мнения быстро
перестроились в некую новую систему, центр которой - детская. Теперь она
жалуется на Паркина, когда он не пишет, даже не известил, что получил
посланный ему снимок сына. "Мог бы хоть написать, что знает, кто такой
Джеки. Ужасный он все-таки эгоист". Но и тут находит для него оправдание,
хоть и своеобразное: "Он, правда, терпеть не может детей, особенно
маленьких".
Когда же проходит первое всепоглощающее увлечение этой важнейшей ролью
и она снова включается в работу по дому, то и здесь проявляет большее
чувство ответственности. Материнство, изменившее и внешний облик Нэнси,
придав ему новую солидность, проявилось не только как внутренний
переворот, но и как центробежная сила. Она теперь по-новому относится к
Табите, к хозяйству. Самодержавно властвуя над детской, над сыном, она
пытается распоряжаться и тем миром, который тяготеет к детской. Она
требует порядка, деловитости, сердится, когда вода для ванночки Джона
недостаточно горяча или молоко принесли с запозданием. Пришла в ярость,
когда однажды вечером какие-то офицеры, притормозив у ворот, разбудили
ребенка клаксоном. Про Бонсера, которого за последнее время несколько раз
доставляли домой пьяным и весьма громогласным, потому что ему для
поддержания в себе воинского духа требуется все больше спиртного, она
говорит: "Право же, бабушка, его нельзя выпускать из дому, он марает наше
доброе имя". А с самой Табитой обращается как строгая дочь. Велит ей
отдохнуть: "Брось ты мучиться с этими счетами, бабушка, давай я ими
займусь". И подсчитывает столбики цифр, которые у нее никогда не сходятся,
а на жалобы Табиты возражает, что "почти сошлось, ну и ладно". Она даже
гордится своими бухгалтерскими способностями, потому что умеет считать
быстро и всегда у нее "почти сходится". Или она усаживает Табиту в кресло:
"Ты вспомни, миленькая, что доктор сказал про твое сердце. Хватит с тебя
на сегодня лестниц. Я сама все проверю". И обходит весь дом - не
вприпрыжку, как бывало раньше, а с достоинством рачительной экономки,
сознающей свое высокое положение.
Табиту радует непривычная заботливость и трудолюбие внучки, однако то и
другое доставляет ей много неудобств. Она терпеть не может, чтобы с нею
цацкались, и она знает, что домашняя работа Нэнси отличается не столько
основательностью, сколько внешними эффектами. Она сидит как на иголках,
прислушиваясь к шагам над головой, быстро переходящим из комнаты в
комнату, и наконец, не выдержав, пускается вдогонку. А настигнув Нэнси,
показывает ей покрытый пылью палец: - Вот, полюбуйся, с твоего же камина.
А под кровати ты когда-нибудь заглядываешь?
В ответ на эти упреки Нэнси ограничивается гримасой, означающей: "Я
очень занята, я молодая жена и мать, а не старая наседка, помешанная на
столах и стульях. Роль женщины я понимаю более широко".
Но в этой новой роли она не желает опустить ни одной детали. Она хочет
вязать, шить, своими руками одевать ребенка. Ругательски ругает школу, где
их не учили ни шить, ни стряпать. Поносит учительниц: "несчастные старые
суфражистки".
- Но я тоже была суфражисткой, - говорит Табита. - Ты не имеешь права
презирать суфражисток. Некоторые из них пожертвовали жизнью, чтобы
добиться для тебя права голоса.
- Ты была не настоящая суфражистка, - возражает Нэнси, составившая себе
о суфражистках собственное, весьма субъективное представление. И в
увлечении новым искусством, имя которому жизнь женщины - дети, шитье,
стряпня, - она готова чернить всех, кто на него ополчался, все поколение
ее матери. Она говорит о них с гневной насмешкой: "Любители единственного
числа - один голос, одна шляпа, один ребенок, и все никудышнее". Сама она
намерена иметь "настоящую семью" - шестерых детей, не меньше.
- Думаю, у Джо найдется что сказать по этому поводу, - сухо замечает
Табита.
- Да, от Джо их придется держать подальше. Но это уже вопрос метода,
правильной организации дела.
Табита всегда готова критиковать Паркина, потому что его роман с
Филлис, по словам Годфри, продолжается и он, по-видимому, серьезно к ней
привязан. "Похоже, что это особый случай", - говорит Годфри. Сам он
остался преданным другом Нэнси и хочет с помощью Табиты утаить от молодой
жены открытие, к которому она, очевидно, еще не подготовлена. - Не
пускайте ее в город, когда он в отпуске, - говорит Годфри, - я буду
вас-предупреждать.
Но однажды Паркин привез свою Филлис в Эрсли на конец недели. Они
остановились в Гранд-отеле и демонстративно появляются вместе на улице.
Бонсер сразу узнает об этом от одного из своих дружков и, радуясь всякому
случаю насолить Нэнси, которую он считает своим врагом, потому что она
заботится о Табите, говорит ей: - Этот твой муженек поселил свою девицу в
Гранде. Я всегда говорил, что он гад - никаких традиций!
Нэнси, не скрывающая своего презрения к Бонсеру, не удостаивает его
ответом. Но, побывав тайком в Эрсли, рассказывает о своих впечатлениях
весьма откровенно: - Да уж, не ожидала. Ты бы видела эту особу! Даже не
красивая. Какая-то блондинистая размазня, и притом явная дура. Я думала, у
Джо хотя бы есть вкус.
Наутро за завтраком она вдруг спрашивает: - Ты как думаешь, Джо привез
эту тварь в Эрсли нарочно, чтобы меня уесть? По-твоему, он меня ненавидит?
Вопрос этот не дает ей покоя, она то и дело к нему возвращается. "Не
может быть, чтобы он до такой степени меня ненавидел, это же утомительно".
Или замечает: "Джо, конечно, подлец, но он не мстительный".
Она стала задумчива, даже рассеянна. Проклятый вопрос свербит у нее в
мозгу, как те песчинки, что, проникнув в раковину, заставляют устрицу
постепенно вырабатывать жемчужины.
- Не знаю, за что, собственно, ему меня ненавидеть, - говорит она через
неделю, когда навязчивая мысль отразилась и на ее лбу в виде двух тонких
вертикальных морщинок между бровями, и в ее голосе, который звучит
осудительно.
А через месяц, когда они с Табитой мирно коротают вечер, благо Бонсер в
Эрсли выпивает с приятелями, она заявляет: "В общем-то, не знаю, почему бы
Джо и не возненавидеть меня; я его жена и родила ему ребенка, а для него и
то и другое нож в сердце, хуже, чем отстранение от полетов". И опять
становится оживленной, деятельной. Она развязалась с проклятым вопросом,
сделала свою жемчужину твердой и гладкой.
Но в ней прибавилось раздражительности и строгости. Морщинки и
осудительные интонации исчезли не до конца. Усилия мысли отложились в виде
душевной горечи, как соли в суставах спортсмена. Она бранит Табиту. С
горничными, молоденькими девушками, которые пошли в горничные только
потому, что их по возрасту или по неблагонадежности не взяли на завод, она
так строга, что Табита вынуждена за них заступаться: - В такое трудное
время выбирать не приходится.
Но Нэнси, выставив вперед полную грудь, отвечает решительно: - Что они
бездельничают - это еще куда ни шло. Но водить сюда мужчин я им не
позволю. Это бы значило вообще махнуть рукой на дисциплину.
Чем больше у нее обязанностей, тем ей как будто приятнее. С грязью от
беженцев она воевала чуть ли не более яростно, чем Табита, но, когда в
1944 году те наконец добились, чтобы их увезли в Лондон, ей словно чего-то
недостает. Она с радостью встречает нового гостя, поначалу напугавшего
Табиту, - старого Гарри, которого по каким-то секретным военным
соображениям выселили из пансиона на юго-восточном побережье.
Гарри пять лет как овдовел, три года как бросил практику и предпочел
одиночество, лишь бы не жить вместе с молодой женой Тимоти, которую он
изображает тиранкой, одновременно скупой и излишне суетливой, неспособной
создать в доме атмосферу покоя и сердечного тепла. Он горько оплакивает
свою верную Клару. Без нее он уже не смог больше работать и вообще почти
потерял связь с жизнью. Слишком долго она лишала его всякого человеческого
общения. Он беспомощен и раздражителен, сморщенный старичок, немногим
солиднее Табиты. От прежней его энергии и целеустремленности остались одни
внешние проявления. Уже за завтраком он начинает торопиться, но через
полчаса возвращается из сада или с поля усталый и растерянный, словно сам
не знает, зачем ходил туда. Он часами сидит, словно погруженный в
раздумье, и вдруг подскакивает от стука дождя по стеклу и говорит: "Дождь
пошел" либо вздрагивает, заслышав шаги Табиты, и сердито покрикивает:
"Посиди ты спокойно, Тибби. Правду Нэнси говорит - ужасная ты непоседа. Да
и то сказать, ты с детства была неугомонная".
Табита в его глазах, как и прежде, малый ребенок, человек несерьезный,
чья безответственность и сейчас еще таит в себе угрозу. Его воображение,
давным-давно загнанное в глубокий туннель, где оно продвигалось ползком,
пока туннель внезапно не кончился вместе с его работой, повернуло вспять
от мрака впереди к ближайшей светлой точке в другом конце туннеля. А там
ему видится детство и непослушная, неуемная Табита. "Ты всем нам доставила
много волнений; и честное слово, было из-за чего волноваться. Надо же,
сбежала с этим проходимцем!" И, видя, что Табита качает головой,
продолжает громче: "А мне все равно, он и был проходимец, иначе не
скажешь. Сманил восемнадцатилетнюю девушку, даром что была своенравная.
Всю твою жизнь загубил".
- Но, Гарри, моя жизнь сложилась не так уж плохо.
- Гм. Сперва этот тип с журналом, потом тот старик, что все основывал
новые компании, пока не обанкротился, а теперь вот это.
Собственную жизнь он явно считает образцовой. С одобрением отзывается о
Тимоти, у которого теперь большая практика, даже о жене Тимоти, хоть она и
отказалась взять его к себе. - Она хорошая жена для врача. Деловая
женщина.
Главным лицом в Амбарном доме ему представляется Нэнси. По вечерам,
когда она входит в гостиную, он поднимается с кресла. - Садись, милая,
отдохни, день у тебя был трудный. И что бы мы без тебя делали.
Нэнси позволяет усадить себя в удобное кресло, подложить подушку,
пододвинуть корзинку с шитьем. Она уже и держится, как мать семейства, и
выглядит на десять лет старше своих двадцати четырех. Она шьет и вяжет
сосредоточенно, с сознанием, что выполняет нужную работу, и время от
времени, начиная новый ряд или вдевая новую нитку, с важностью напоминает
Табите о каком-нибудь серьезном деле - что белье в отеле пришло в ветхость
или что одну из горничных верхнего этажа надо бы сменить.
В разговор вмешивается радио - передают, что в Италии идут ожесточенные
бои, английские части медленно наступают на сильно укрепленные позиции
противника.
В гостиной покойно, уютно. Потрескивает огонь в камине, сверкая на
начищенных щипцах и кочерге. Старик посасывает погасшую трубку и глядит в
огонь, морща брови. Он разомлел от тепла, морщины его залегли навечно, как
у старой собаки, он, вероятно, ничего не слышал. Табита в съехавших на
кончик носа очках вяжет ритмично, не останавливаясь. Нэнси опять берется
за отложенное было шитье, резко бросает: "Вот так-то!" и решительно
втыкает иглу в материю.
Табита ощущает свое счастье как живое присутствие, исходящее из всего
дома, центр которого - Нэнси. Она думает: "Как мне повезло! Как
замечательно, что девочка, начав так плохо, теперь исправилась, что она
довольствуется этой тихой жизнью и стала такая ласковая. Сердце-то у нее
доброе, это ее и спасло". И оттого, что мысли ее, как всегда, о Нэнси, что
она все время думает о ней, наблюдает ее, словом, оттого, что она
преисполнена нежности к внучке, она говорит недовольно, чуть задыхаясь:
- Дорогая моя, кто же прорезает петли такими огромными ножницами!
- А я маленькие не нашла.
- Вечно ты все теряешь, такая растяпа. Просто не знаю, что с тобой
будет.
Пора ложиться спать, и, когда Табита спрашивает: "На молитву
останешься?", в голосе ее упрек в вызов. Лишь бы не услышать отказа.
Нэнси улыбается: - Да, конечно. - Она уже не возражает против молитв.
Терпит их, как зрелая женщина, из уважения к старикам. Мало того, она
говорит: - Скоро начну учить Джеки молиться. Мама пришла бы в ужас, но мне
кажется, немножко религии помогает держать детей в узде.
- Это не причина.
- А ты почему молишься, бабушка? Ты на что рассчитываешь?
Но у Табиты нет готового ответа на этот неожиданный вопрос, и она
отвечает строго: - Потому что так надо.
Нэнси идет за молитвенником, и улыбка ее говорит яснее слов:
"Старенькая, у нее это просто привычка".
А Табита никогда еще не молилась так истово. Но молитва ее - не
просьба, это утверждение, вызов. Читая вслух первые слова "Отче наш, сущий
на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля
твоя...", она смотрит поверх очков на Нэнси и повышает голос, как лектор,
словно хочет сказать: "Слушай внимательно, моя милая, и запоминай,
пригодится. Узнай правду, пока не поздно. Ты, может, и забываешь бога, но
он-то тебя не забудет".
В один прекрасный день становится известно, почему Гарри выселили с
побережья: городок, где он жил, входил в зону подготовки вторжения. Теперь
вторжение в Европу состоялось, и внезапно люди стали понимать, что
Германия будет разгромлена. Конец войны несется к Европе с возрастающей
скоростью ракеты и с тем же разрушительным эффектом. Огромная, крепкая
система усилий и идей, охватившая нации, классы, весь мир в четких
отношениях союзников или врагов, провисла и распалась, как паутина, у
которой середину выдуло порывом ветра. И миллионы людей, только и
мечтавших о том, чтобы война кончилась, оказались одинокими и
разобщенными.
Даже смерть Гитлера вызывает смятение умов. Многие в нее не верят.
Считают, что этот дьявол в образе человеческом способен и еще что-нибудь
- Ну что, Нэнси? Этот тоже тебя бросил? И ничего удивительного.
- Понимаешь, бабушка, во-первых, меня уволили - выгнали с военной
службы.
- За что?
- Ну, обычное.
- Обычное - это что значит?
- Да ты посмотри на меня, миленькая. Я же на пятом месяце.
Табита ошарашена. Потом взрывается: - И тебе не стыдно?
- Мне очень жаль, бабушка, но я даже притвориться не могу, что мне
стыдно, просто глуповато себя чувствую.
- Ты хотя бы знаешь, кто отец?
- Ох, бабушка, - смеется Нэнси, - хорошего же ты обо мне мнения!
- Я почти год ничего о тебе не знаю. Все еще мистер Паркин?
- Да, бедный Джо.
- Бедный?
- Ну, понимаешь, я все хлопоты взяла на себя, потому что ему уж очень
не хотелось этим заниматься.
- Хлопоты, хлопоты, - стонет Табита. - А жениться на тебе он не
собирается?
- Нет, он на меня страшно зол, думает, что я это нарочно, чтобы поймать
его. Но ты насчет этого не волнуйся, как-нибудь все уладится. Единственный
вопрос - финансы. Понимаешь, домой вернуться я не могу, потому что мама
расстроится еще больше, чем ты, и в "Масоны" не могу приехать" потому что
дедушку хватит удар. А с другой стороны, в кармане у меня ни шиша.
- Трудно осуждать твою мать и деда, если их, как ты изящно выражаешься,
хватит удар. Тебя удивляет, что это может им не понравиться?
- Не сердись на меня, бабушка. Я знаю, тебе все это кажется каким-то
ужасом. Но право же, сейчас все не так, как когда вы с дедушкой были
молодые. Вам ведь приходилось думать о приличиях?
Сказано это мирным, даже виноватым тоном, но Табите на миг показалось,
что Нэнси что-то известно о ее прошлом и она на это намекает. От
возмущения она теряет дар речи - до чего же несправедливо, до чего подло
было бы бросить ей такой упрек! Разве можно судить одинаковым судом
обстоятельства ее побега из дому - ее, невинной девушки, воспитанной в
строгих правилах, - с Бонсером, таким красивым, обольстительным, полным
самых лучших намерений, и этот пошлый романчик - один эгоизм и
чувственность - с циником и уродом Паркином!
- Ты о чем? - произносит она дрожащими губами. - При чем тут я и твой
дедушка?
- Я просто говорю, что время теперь другое, что я не могу чувствовать
себя преступницей, что и тебе не надо так волноваться.
И Табита, убедившись, что Нэнси не имела в виду ее уязвить, переводит
дыхание и говорит строгим голосом: - Ты хочешь сказать, что вполне
довольна, лишь бы кто-нибудь согласился платить за твой стол и квартиру?
- Ну да, если б мне только найти, куда спрятаться, я бы никому не стала
досаждать, мне этого меньше всего хочется. Я думала, мне бы спокойно
родить где-нибудь в Уэльсе, а потом я, конечно, могла бы фигурировать как
военная вдова. Миссис такая-то. Сейчас для этого даже траур носить
необязательно.
Табита содрогается - никаких нравственных понятий!
- И ты даже не думаешь о том, чтобы выйти замуж за отца твоего
несчастного малютки?
- Замуж за Джо... Это страшновато - когда знаешь, что такое Джо. Но я
за него, наверно бы, вышла. Конечно, вышла бы, хоть завтра. Понимаешь,
бабушка, - и опять нахальные глаза Нэнси словно предлагают ей оценить
хорошую шутку, - в том-то и горе. Я его, негодяя, ужасно люблю.
Табита продолжает хмуриться, не принимая шутки. - Любишь! Как будто
этим можно все оправдать. А Годфри? А твои родные? А твоя работа, твой
долг? Да что с тобой разговаривать, ты только смеешься надо мной.
Порядочность для тебя - пустой звук. Не знаю, зачем я вообще здесь сижу,
почему до сих пор не ушла. Да, не знаю. - Последний всплеск вызван тем,
что на губах у Нэнси заиграла улыбка. Но неожиданно она одумалась -
опустила глаза и молчит.
- И не возражай мне, все равно не поверю! - восклицает Табита. Но
смирение Нэнси немного ее успокоило - видно, какие-то зачатки
воспитанности у нее все же есть.
- А где этот молодой человек сейчас?
- Миленькая моя, а что толку? Даже если б на него нашло затмение и он
бы расписался, он через неделю опять сбежит. А гоняться за ним я не желаю.
Он бы только хуже меня возненавидел. Он не виноват, что я такая. И на
шантаж я не пойду. Так низко я еще не пала.
- Приятно слышать, что хоть какой-то предел для тебя существует.
Нэнси, смеясь, бросается ее целовать. - Бабушка, миленькая, до чего же
хорошо опять слышать, как ты меня ругаешь!
- Да, если б от этого был какой-то прок. И теперь, очевидно, мне
предстоит платить за твою квартиру и за ребенка мистера Паркина. А как
только ты родишь, так опять начнешь бегать за мужчинами.
Нэнси, похоже, обдумывает эту возможность, а потом говорит почти тем же
тоном, что и Годфри: - Сейчас, бабушка, я такого желания не испытываю, но,
в общем-то, я правда идиотка по части мужчин.
Табита вскакивает как ужаленная. - Выходит, ты готова идти на панель. А
когда окажешься там, скажешь, что иначе не могла. Времена, мол,
изменились.
Она оставляет на столе десять фунтов и уходит, задыхаясь от ярости.
"Невероятно. Ей, по-моему, и себя не жаль". Блудная дочь ускользнула у нее
между пальцев, увернулась от раскаяния. Тем страшнее за нее, тем тверже
решение Табиты обеспечить ей хоть какое-то положение в обществе. Она
тотчас обращается к командиру эскадрильи, который уже полгода живет в
"Масонах", и к утру адрес Паркина ей известен.
Он прикреплен к аэродрому истребителей-перехватчиков, где-то на
юго-востоке Англии. Но в тот же день она уже поджидает его в офицерском
клубе. Это голый деревянный барак, только что достроенный. Пол устлан
новыми циновками; стены, столы, занавески - все новое, все дешевка, только
самое необходимое, как и нужно в казармах, особенно временных. Вся
обстановка словно говорит: "Здесь Все предназначено для удобства - для
временного удобства людей, которые получают приказы отправляться туда-то и
туда-то, вступать в бой, рисковать жизнью, умирать; людей настолько
бездомных, что всякое напоминание о доме для них проклятие и опасность".
Табита, оглядываясь по сторонам, ощущает вокруг себя эту мужскую армейскую
жизнь, эту мужскую атмосферу, столь отталкивающую для старухи, жены,
матери, столь притягательную для свободной молодой женщины.
За Паркином послали. Он является - манера развязная, на длинном кривом
лице написана наглость - и здоровается с Табитой небрежно-фамильярным
тоном. - Приветствую вас, миссис Бонсер. Чаю выпить желаете?
Вся повадка его изменилась. Ни наклонов, ни эффектных жестов. И
офицерская форма, как видно, уже не так его радует.
- Я хотела поговорить о Нэнси, мистер Паркин.
- Нэн? Ну да, конечно. - Он поглаживает усы. - Как она себя чувствует?
- Вы прекрасно знаете, как она себя чувствует и по чьей вине.
- Так она сказала, что это я виноват?
- Нет, она даже не знает, что я к вам поехала. Как вы намерены
поступить в этом очень серьезном деле, мистер Паркин?
- А я никак не намерен поступать, миссис Бонсер. Никакой
ответственности я на себя не принимаю.
- Этим не отвертитесь, и не пробуйте. - Голос и шляпа Табита дрожат от
негодования.
- Вы считаете, что я должен на ней жениться?
- Безусловно.
Паркин мрачнеет и вдруг становится красноречив. Он говорит, что они с
Нэн никогда и не помышляли о браке и, скорее всего, из их брака ничего бы
не вышло. - Вы и Нэн, верно, рассчитываете на то, что меня кокнут, и это,
разумеется, вполне вероятно. Ну, а если нет, миссис Бонсер? Если я
останусь жив? Если эта чертова война когда-нибудь кончится? Что тогда? У
меня ни гроша за душой, у Нэн, насколько я знаю, тоже. А работу женатым не
торопятся предлагать, ведь так? Вот видите, я думаю не только о себе. Даже
если я женюсь, на одно обручальное кольцо Нэн не прожить.
Табита пристально смотрит на молодого человека, а он нахально
выдерживает ее взгляд и добавляет для полной ясности: - Финансовая сторона
меня главным образом и смущает.
- Мистер Паркин, если бы у Нэнси были собственные деньги, вы бы на ней
женились?
- Это меняет дело. Мы тогда хотя бы могли опять расстаться и я бы не
чувствовал, что бросаю ее на произвол судьбы.
- Опять расстаться?
- Вот именно, если дело не пойдет. Да, это уже разговор. Я подумаю.
Табита уже готова была вспылить, но осеклась, заметив, что молодой
человек смотрит на нее выжидающе - холодно и зорко. Она думает: "Надо быть
осторожной, ради Нэнси. От этих молодых не знаешь, чего и ждать".
А Нэнси, услышав о намечающейся сделке, и правда выражается странно: -
Джо, оказывается, умнее, чем я думала.
- Вы хоть сколько-нибудь уважаете друг друга? - спрашивает Табита в
полном изнеможении.
- Насчет уважения не знаю, но Джо молодец. Он просто великолепен. Ему
на все и на всех наплевать.
У Табиты около пяти тысяч фунтов собственных денег - остатки того, что
завещал ей Голлан, и набежавшие за двадцать лет проценты. Три тысячи она
готова закрепить за Нэнси, и за эту сумму Паркин соглашается жениться. Но
проделывает он это без восторга и в бюро записи браков ведет себя так
несерьезно, что даже Нэнси немного озадачена. К тому же увольнительная у
него всего на сутки, и прямо с порога он возвращается в свою часть.
Табита заявляет, что он не только хам, но и скот. Однако Нэнси защищает
своего мужа от этих нападок из другой эпохи, как Годфри защищал ее самое,
и почти в тех же словах: - Джо терпеть не может делать что-нибудь по
принуждению, а притворяться ни за что не станет. Он до ужаса честный.
Но за этим конкретным суждением угадывается и новая эмоциональная
позиция. Как видно, брак, пусть даже гражданская церемония - на взгляд
Табиты, пошлая дешевка, всего лишь формальность, предшествующая
совокуплению, - для Нэнси важное событие. Это брак. Он наделил ее новой
фамилией и изменил ее взгляд на вещи. Она говорит: "Нэнси Паркин. Смешно
звучит, правда? Я и пишу-то заглавное "П" не по-человечески". В разговоре
с незнакомыми людьми она произносит слова "мой муж" с особой интонацией,
которая будит в Табите что-то давно забытое, то, от чего женщин на любой
свадьбе пронизывает нервная дрожь. "Да, мой муж - ночной пилот, я за него
ни минуты не могу быть спокойной". Она прикидывает, где и когда они с
Паркином заживут своим домом, и замечает: "Джо говорит, что предпочел бы
жить в деревне, но боюсь, он будет скучать без своих кабаков, а когда Джо
скучает, с ним трудновато". Она словно забыла свой вещий прогноз, что,
если заставить Паркина жениться, он тут же сбежит. Она пишет ему каждую
неделю и не ропщет, когда он не отвечает. "Джо никогда не писал много, не
так воспитан". Она высчитывает сроки его отпусков, каждый раз поджидает
его, а если он не является, подыскивает для него оправдания: "Наверно, это
в связи с новым блицем" или "Летчиков все время перебрасывают с места на
место".
Даже слухи, что Паркин проводит свои отпуска с прежней пассией по имени
Филлис, не поколебали ее доверия. Она только заметила: "Трудно ожидать,
чтобы Джо сразу разделался со всеми своими девушками".
И по-прежнему она живет в Амбарном доме, в комнате, которую заново
покрасила и обставила по своему вкусу. Она занята с утра до ночи,
набрасывается на работу с энергией женщины, которая никогда не читает и
редко задумывается. На восьмом месяце беременности она копается в огороде
(вырастить побольше еды), ездит на рынок автобусом (поберечь покрышки). А
сразу после родов - родился мальчик, она назвала его Джон и зовет Джеки -
непременно хочет сама его купать, пеленать, хлопотать над ним. Она
сердится, когда приглашенная на месяц нянька не велит ей вставать с
постели, и Табита, улыбаясь ее нетерпению, убеждает ее: - Не дури!
- Да, а что она мной командует?
- Все вы такие непослушные после первых родов. Надо быть благоразумнее.
Еще успеешь.
Нэнси, своевольная как всегда, встает раньше времени и скоро обретает
свободу. Но свобода нужна ей, чтобы хозяйничать в детской, чтобы посвятить
себя ребенку. В легкомысленной девчонке проснулась извечная мать, чтобы
ограничить и направить ее чувственную силу. Все ее взгляды и мнения быстро
перестроились в некую новую систему, центр которой - детская. Теперь она
жалуется на Паркина, когда он не пишет, даже не известил, что получил
посланный ему снимок сына. "Мог бы хоть написать, что знает, кто такой
Джеки. Ужасный он все-таки эгоист". Но и тут находит для него оправдание,
хоть и своеобразное: "Он, правда, терпеть не может детей, особенно
маленьких".
Когда же проходит первое всепоглощающее увлечение этой важнейшей ролью
и она снова включается в работу по дому, то и здесь проявляет большее
чувство ответственности. Материнство, изменившее и внешний облик Нэнси,
придав ему новую солидность, проявилось не только как внутренний
переворот, но и как центробежная сила. Она теперь по-новому относится к
Табите, к хозяйству. Самодержавно властвуя над детской, над сыном, она
пытается распоряжаться и тем миром, который тяготеет к детской. Она
требует порядка, деловитости, сердится, когда вода для ванночки Джона
недостаточно горяча или молоко принесли с запозданием. Пришла в ярость,
когда однажды вечером какие-то офицеры, притормозив у ворот, разбудили
ребенка клаксоном. Про Бонсера, которого за последнее время несколько раз
доставляли домой пьяным и весьма громогласным, потому что ему для
поддержания в себе воинского духа требуется все больше спиртного, она
говорит: "Право же, бабушка, его нельзя выпускать из дому, он марает наше
доброе имя". А с самой Табитой обращается как строгая дочь. Велит ей
отдохнуть: "Брось ты мучиться с этими счетами, бабушка, давай я ими
займусь". И подсчитывает столбики цифр, которые у нее никогда не сходятся,
а на жалобы Табиты возражает, что "почти сошлось, ну и ладно". Она даже
гордится своими бухгалтерскими способностями, потому что умеет считать
быстро и всегда у нее "почти сходится". Или она усаживает Табиту в кресло:
"Ты вспомни, миленькая, что доктор сказал про твое сердце. Хватит с тебя
на сегодня лестниц. Я сама все проверю". И обходит весь дом - не
вприпрыжку, как бывало раньше, а с достоинством рачительной экономки,
сознающей свое высокое положение.
Табиту радует непривычная заботливость и трудолюбие внучки, однако то и
другое доставляет ей много неудобств. Она терпеть не может, чтобы с нею
цацкались, и она знает, что домашняя работа Нэнси отличается не столько
основательностью, сколько внешними эффектами. Она сидит как на иголках,
прислушиваясь к шагам над головой, быстро переходящим из комнаты в
комнату, и наконец, не выдержав, пускается вдогонку. А настигнув Нэнси,
показывает ей покрытый пылью палец: - Вот, полюбуйся, с твоего же камина.
А под кровати ты когда-нибудь заглядываешь?
В ответ на эти упреки Нэнси ограничивается гримасой, означающей: "Я
очень занята, я молодая жена и мать, а не старая наседка, помешанная на
столах и стульях. Роль женщины я понимаю более широко".
Но в этой новой роли она не желает опустить ни одной детали. Она хочет
вязать, шить, своими руками одевать ребенка. Ругательски ругает школу, где
их не учили ни шить, ни стряпать. Поносит учительниц: "несчастные старые
суфражистки".
- Но я тоже была суфражисткой, - говорит Табита. - Ты не имеешь права
презирать суфражисток. Некоторые из них пожертвовали жизнью, чтобы
добиться для тебя права голоса.
- Ты была не настоящая суфражистка, - возражает Нэнси, составившая себе
о суфражистках собственное, весьма субъективное представление. И в
увлечении новым искусством, имя которому жизнь женщины - дети, шитье,
стряпня, - она готова чернить всех, кто на него ополчался, все поколение
ее матери. Она говорит о них с гневной насмешкой: "Любители единственного
числа - один голос, одна шляпа, один ребенок, и все никудышнее". Сама она
намерена иметь "настоящую семью" - шестерых детей, не меньше.
- Думаю, у Джо найдется что сказать по этому поводу, - сухо замечает
Табита.
- Да, от Джо их придется держать подальше. Но это уже вопрос метода,
правильной организации дела.
Табита всегда готова критиковать Паркина, потому что его роман с
Филлис, по словам Годфри, продолжается и он, по-видимому, серьезно к ней
привязан. "Похоже, что это особый случай", - говорит Годфри. Сам он
остался преданным другом Нэнси и хочет с помощью Табиты утаить от молодой
жены открытие, к которому она, очевидно, еще не подготовлена. - Не
пускайте ее в город, когда он в отпуске, - говорит Годфри, - я буду
вас-предупреждать.
Но однажды Паркин привез свою Филлис в Эрсли на конец недели. Они
остановились в Гранд-отеле и демонстративно появляются вместе на улице.
Бонсер сразу узнает об этом от одного из своих дружков и, радуясь всякому
случаю насолить Нэнси, которую он считает своим врагом, потому что она
заботится о Табите, говорит ей: - Этот твой муженек поселил свою девицу в
Гранде. Я всегда говорил, что он гад - никаких традиций!
Нэнси, не скрывающая своего презрения к Бонсеру, не удостаивает его
ответом. Но, побывав тайком в Эрсли, рассказывает о своих впечатлениях
весьма откровенно: - Да уж, не ожидала. Ты бы видела эту особу! Даже не
красивая. Какая-то блондинистая размазня, и притом явная дура. Я думала, у
Джо хотя бы есть вкус.
Наутро за завтраком она вдруг спрашивает: - Ты как думаешь, Джо привез
эту тварь в Эрсли нарочно, чтобы меня уесть? По-твоему, он меня ненавидит?
Вопрос этот не дает ей покоя, она то и дело к нему возвращается. "Не
может быть, чтобы он до такой степени меня ненавидел, это же утомительно".
Или замечает: "Джо, конечно, подлец, но он не мстительный".
Она стала задумчива, даже рассеянна. Проклятый вопрос свербит у нее в
мозгу, как те песчинки, что, проникнув в раковину, заставляют устрицу
постепенно вырабатывать жемчужины.
- Не знаю, за что, собственно, ему меня ненавидеть, - говорит она через
неделю, когда навязчивая мысль отразилась и на ее лбу в виде двух тонких
вертикальных морщинок между бровями, и в ее голосе, который звучит
осудительно.
А через месяц, когда они с Табитой мирно коротают вечер, благо Бонсер в
Эрсли выпивает с приятелями, она заявляет: "В общем-то, не знаю, почему бы
Джо и не возненавидеть меня; я его жена и родила ему ребенка, а для него и
то и другое нож в сердце, хуже, чем отстранение от полетов". И опять
становится оживленной, деятельной. Она развязалась с проклятым вопросом,
сделала свою жемчужину твердой и гладкой.
Но в ней прибавилось раздражительности и строгости. Морщинки и
осудительные интонации исчезли не до конца. Усилия мысли отложились в виде
душевной горечи, как соли в суставах спортсмена. Она бранит Табиту. С
горничными, молоденькими девушками, которые пошли в горничные только
потому, что их по возрасту или по неблагонадежности не взяли на завод, она
так строга, что Табита вынуждена за них заступаться: - В такое трудное
время выбирать не приходится.
Но Нэнси, выставив вперед полную грудь, отвечает решительно: - Что они
бездельничают - это еще куда ни шло. Но водить сюда мужчин я им не
позволю. Это бы значило вообще махнуть рукой на дисциплину.
Чем больше у нее обязанностей, тем ей как будто приятнее. С грязью от
беженцев она воевала чуть ли не более яростно, чем Табита, но, когда в
1944 году те наконец добились, чтобы их увезли в Лондон, ей словно чего-то
недостает. Она с радостью встречает нового гостя, поначалу напугавшего
Табиту, - старого Гарри, которого по каким-то секретным военным
соображениям выселили из пансиона на юго-восточном побережье.
Гарри пять лет как овдовел, три года как бросил практику и предпочел
одиночество, лишь бы не жить вместе с молодой женой Тимоти, которую он
изображает тиранкой, одновременно скупой и излишне суетливой, неспособной
создать в доме атмосферу покоя и сердечного тепла. Он горько оплакивает
свою верную Клару. Без нее он уже не смог больше работать и вообще почти
потерял связь с жизнью. Слишком долго она лишала его всякого человеческого
общения. Он беспомощен и раздражителен, сморщенный старичок, немногим
солиднее Табиты. От прежней его энергии и целеустремленности остались одни
внешние проявления. Уже за завтраком он начинает торопиться, но через
полчаса возвращается из сада или с поля усталый и растерянный, словно сам
не знает, зачем ходил туда. Он часами сидит, словно погруженный в
раздумье, и вдруг подскакивает от стука дождя по стеклу и говорит: "Дождь
пошел" либо вздрагивает, заслышав шаги Табиты, и сердито покрикивает:
"Посиди ты спокойно, Тибби. Правду Нэнси говорит - ужасная ты непоседа. Да
и то сказать, ты с детства была неугомонная".
Табита в его глазах, как и прежде, малый ребенок, человек несерьезный,
чья безответственность и сейчас еще таит в себе угрозу. Его воображение,
давным-давно загнанное в глубокий туннель, где оно продвигалось ползком,
пока туннель внезапно не кончился вместе с его работой, повернуло вспять
от мрака впереди к ближайшей светлой точке в другом конце туннеля. А там
ему видится детство и непослушная, неуемная Табита. "Ты всем нам доставила
много волнений; и честное слово, было из-за чего волноваться. Надо же,
сбежала с этим проходимцем!" И, видя, что Табита качает головой,
продолжает громче: "А мне все равно, он и был проходимец, иначе не
скажешь. Сманил восемнадцатилетнюю девушку, даром что была своенравная.
Всю твою жизнь загубил".
- Но, Гарри, моя жизнь сложилась не так уж плохо.
- Гм. Сперва этот тип с журналом, потом тот старик, что все основывал
новые компании, пока не обанкротился, а теперь вот это.
Собственную жизнь он явно считает образцовой. С одобрением отзывается о
Тимоти, у которого теперь большая практика, даже о жене Тимоти, хоть она и
отказалась взять его к себе. - Она хорошая жена для врача. Деловая
женщина.
Главным лицом в Амбарном доме ему представляется Нэнси. По вечерам,
когда она входит в гостиную, он поднимается с кресла. - Садись, милая,
отдохни, день у тебя был трудный. И что бы мы без тебя делали.
Нэнси позволяет усадить себя в удобное кресло, подложить подушку,
пододвинуть корзинку с шитьем. Она уже и держится, как мать семейства, и
выглядит на десять лет старше своих двадцати четырех. Она шьет и вяжет
сосредоточенно, с сознанием, что выполняет нужную работу, и время от
времени, начиная новый ряд или вдевая новую нитку, с важностью напоминает
Табите о каком-нибудь серьезном деле - что белье в отеле пришло в ветхость
или что одну из горничных верхнего этажа надо бы сменить.
В разговор вмешивается радио - передают, что в Италии идут ожесточенные
бои, английские части медленно наступают на сильно укрепленные позиции
противника.
В гостиной покойно, уютно. Потрескивает огонь в камине, сверкая на
начищенных щипцах и кочерге. Старик посасывает погасшую трубку и глядит в
огонь, морща брови. Он разомлел от тепла, морщины его залегли навечно, как
у старой собаки, он, вероятно, ничего не слышал. Табита в съехавших на
кончик носа очках вяжет ритмично, не останавливаясь. Нэнси опять берется
за отложенное было шитье, резко бросает: "Вот так-то!" и решительно
втыкает иглу в материю.
Табита ощущает свое счастье как живое присутствие, исходящее из всего
дома, центр которого - Нэнси. Она думает: "Как мне повезло! Как
замечательно, что девочка, начав так плохо, теперь исправилась, что она
довольствуется этой тихой жизнью и стала такая ласковая. Сердце-то у нее
доброе, это ее и спасло". И оттого, что мысли ее, как всегда, о Нэнси, что
она все время думает о ней, наблюдает ее, словом, оттого, что она
преисполнена нежности к внучке, она говорит недовольно, чуть задыхаясь:
- Дорогая моя, кто же прорезает петли такими огромными ножницами!
- А я маленькие не нашла.
- Вечно ты все теряешь, такая растяпа. Просто не знаю, что с тобой
будет.
Пора ложиться спать, и, когда Табита спрашивает: "На молитву
останешься?", в голосе ее упрек в вызов. Лишь бы не услышать отказа.
Нэнси улыбается: - Да, конечно. - Она уже не возражает против молитв.
Терпит их, как зрелая женщина, из уважения к старикам. Мало того, она
говорит: - Скоро начну учить Джеки молиться. Мама пришла бы в ужас, но мне
кажется, немножко религии помогает держать детей в узде.
- Это не причина.
- А ты почему молишься, бабушка? Ты на что рассчитываешь?
Но у Табиты нет готового ответа на этот неожиданный вопрос, и она
отвечает строго: - Потому что так надо.
Нэнси идет за молитвенником, и улыбка ее говорит яснее слов:
"Старенькая, у нее это просто привычка".
А Табита никогда еще не молилась так истово. Но молитва ее - не
просьба, это утверждение, вызов. Читая вслух первые слова "Отче наш, сущий
на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля
твоя...", она смотрит поверх очков на Нэнси и повышает голос, как лектор,
словно хочет сказать: "Слушай внимательно, моя милая, и запоминай,
пригодится. Узнай правду, пока не поздно. Ты, может, и забываешь бога, но
он-то тебя не забудет".
В один прекрасный день становится известно, почему Гарри выселили с
побережья: городок, где он жил, входил в зону подготовки вторжения. Теперь
вторжение в Европу состоялось, и внезапно люди стали понимать, что
Германия будет разгромлена. Конец войны несется к Европе с возрастающей
скоростью ракеты и с тем же разрушительным эффектом. Огромная, крепкая
система усилий и идей, охватившая нации, классы, весь мир в четких
отношениях союзников или врагов, провисла и распалась, как паутина, у
которой середину выдуло порывом ветра. И миллионы людей, только и
мечтавших о том, чтобы война кончилась, оказались одинокими и
разобщенными.
Даже смерть Гитлера вызывает смятение умов. Многие в нее не верят.
Считают, что этот дьявол в образе человеческом способен и еще что-нибудь