Страница:
снова усаживается за свой стол, его взгляд, устремленный на нее с
почтением и печалью, пытается разглядеть в ней (сквозь сухие щеки,
лихорадочный блеск в глазах, съехавшую набок шляпу и нервно подрагивающие
старушечьи пальцы) следы той музы, которой поклонялся Буль, которую
обессмертил Доби.
- Я пришла поговорить о продлении кредита, мистер Бэкон. Вы понимаете,
сейчас для меня очень трудное время, пока...
- Вполне вас понимаю, миссис Бонсер. От души вам сочувствую.
- Вероятно, я в ближайший месяц буду вынуждена выписывать чеки.
Директор потупил глаза и, любовно поглаживая пресс-папье, сделанное из
снарядной гильзы времен войны с кайзером, в которой он участвовал молодым
артиллеристом, деликатно объясняет, что банк в настоящий момент
пересматривает свою политику в отношении кредитования ввиду полной
неясности политической ситуации. - Точнее сказать, миссис Бонсер, пока мы
не разобрались в том, что именно сулит нам столь неожиданный результат
выборов.
Табита и забыла, что два дня назад были выборы. Она даже не заметила,
что победили лейбористы, и каким значительным большинством. Замешательство
ее не укрылось от внимательных глаз директора. - Конечно, - говорит он,
утешая не столько ее, сколько себя, - их новые сторонники - это лишь
небольшой процент избирателей, главным образом молодежь.
- Да, да, молодежь, - Табита ухватилась за это слово, - они не... они
не знают... - И умолкает на полуслове, не в силах решить, почему именно
молодые поступают так опрометчиво, почему они такие самоуверенные,
задиристые, не слушают ничьих советов.
Директор, вежливо выждав паузу, продолжает: - И следует помнить, миссис
Бонсер, что за последние шесть лет у нас прибавилось не меньше четырех
миллионов избирателей. В военное время, сами понимаете, в умах у молодых
начинается брожение. Они ускользают из-под влияния семьи, теряют связь с
традиционными взглядами. - Он приподнимает пресс-папье, и видно, что для
него этот предмет символизирует сумму взглядов, которые он, человек
многоопытный, взвешивает, может быть, применительно к собственным детям. -
Но как бы то ни было, миссис Бонсер, - и он осторожно опускает пресс-папье
на голый стол, словно отставляя в сторону ценный предмет, в данную минуту
ненужный, - это создает трудности, мы не уверены, какого курса держаться.
Пусть эти планы национализации кажутся фантастическими, но мы не должны
закрывать глаза на то, что их, возможно, попытаются осуществить. Мистер
Эттли, говорят, человек разумный, но и его положение нелегкое. Его
большинство включает и необузданные, крайние элементы. Такой молодой
палаты общин у нас, кажется, еще не бывало. Возможно, что мы накануне
перемен, и очень серьезных.
Табита, чувствуя звон в ушах от его почтительного прощального
рукопожатия, выходит на улицу, думая сердито: "Потому небось так и
лебезит, что ничего не намерен предпринять". Вид у нее еще более
решительный и возбужденный, шляпа, о которой она и думать забыла, хлопает
ее по уху. "Выборы, - ворчит она про себя, - при чем тут выборы? И так все
знают, что все посходили с ума".
Дома ее дожидается Гарри, снедаемый тревогой и горем. - Значит, конец,
- говорит он. - Я так и думал. Да и то сказать, разве ты справилась бы с
гостиницей?
Он пробует утешиться мыслью, что такое взбалмошное и избалованное
создание, как Табита, все равно не справилось бы с гостиницей.
- Не говори глупости, Гарри. "Масоны" я сохраню во что бы то ни стало.
- Милая Тибби, - поучает он, - чтобы содержать гостиницу, нужен метод и
деньги. Без капитала у тебя ничего не выйдет.
- До сих пор выходило. Почему не затоплен камин?
- Да мне показалось, не так уж холодно. Можно бы сэкономить.
Табита звонит и велит Дороги затопить. Это жест старого солдата,
грозящего кулаком пушечным ядрам.
И когда после недели предварительной ревизии выясняется, что долги
Бонсера поглотили "Масоны" и что для обеспечения дальнейшего кредита
потребуется даже Амбарный дом, она отказывается выслушивать советы юриста
и разбираться в счетах, заявляет, что от своего не отступится, а капитал
найдет в другом месте.
Однако никаких шагов для этого не предпринимает. Живет изо дня в день
по заведенному порядку, стала еще чуть строже, чуть беспокойнее. Целыми
днями обходит гостиницу, высматривая пыль, а вернее, просто чтобы еще раз
увидеть свои владения, которые теперь, когда им грозит раствориться в
банкротстве, приобрели для нее новую, щемящую прелесть.
Она спешит из комнаты в комнату, а когда чуть не бегом поднимается по
лестнице, у нее начинается такая боль в сердце, что она опускается на
первый попавшийся стул в верхнем коридоре.
И, прижав к сердцу руку, чувствуя, как боль отпускает рывками, точно
удаляется прыжками какой-то злобный хищник, хорек или ласка, она смотрит в
окно на новые постройки Роджера, сверкающие стеклом и бетоном в лучах
утреннего солнца, замечает, что ивы вокруг бассейна уже переросли дома, и
два чувства - торжество и отчаяние - разрывают ее на части.
Роджер, которого она так не любила, погиб во время воздушного налета,
но его постройки теперь - ее гордость. Не забыть ей того дня, когда к ним
приезжала такая симпатичная молодая женщина, чтобы сфотографировать их для
"Архитектурного обозрения". Номер этого журнала, в котором помещены
снимки, лежит на ее рабочем столике. Из него она узнала, что ее ресторан
отличают чистота линий и классическое благородство пропорций при полном
отсутствии какой бы то ни было претенциозности.
Но радость от созерцания этого шедевра вызывает такую тревогу, что она,
забыв о боли, снова вскакивает на ноги. "И о чем думает этот несчастный
юрист? Надо сейчас же написать, объяснить".
А на ночь она задвигает засовы на дверях и окнах, чтобы не пустить в
дом врагов - не только банкиров, кредиторов, юристов, судебных
исполнителей, но и весь мир, посягающий на ее веру, на дело ее рук.
Отсюда один шаг до старческого безумия, порой заставляющего почтенные
супружеские пары запираться в доме и, пока живы, принимать пищу только
через щель почтового ящика; а потом полисмен находит их высохшие трупы,
погребенные под грудами старых газет, среди мебели, затянутой паутиной и
пылью.
И вдруг вся картина меняется. Дороги, перебирая старые костюмы Бонсера
перед тем, как отослать их в комитет помощи беженцам, нашла ключ с
номерной биркой. Ключ оказался от сейфа в одном из лондонских хранилищ,
абонированного на имя Бромли, а в сейфе было обнаружено на две тысячи
фунтов драгоценностей, мешочек с золотыми, трое золотых часов, связки
писем от женщин и несколько порнографических игрушек. Нашлись там и
документы на имя Бромли, из которых явствовало, что Бонсер под этой
фамилией имел счета в трех банках, на общую сумму свыше четырех тысяч
фунтов. Всего этого хватило на уплату личных долгов, и несколько сот
фунтов еще осталось. Правда, на покрытие перебора по текущему счету этого
мало, но теперь оказывается, что за пять недель, прошедших с выборов, банк
- с помощью некой таинственной силы, действовавшей вопреки
правительственным речам, казалось бы подтверждающим худшие опасения насчет
всеобъемлющей национализации и опрометчивого экономического эксперимента,
- оправился от своих страхов. Возможно, он просто примирился с неизбежным.
Он соглашается продлить Табите кредит, а значит, дает ей возможность
сохранить "Масоны".
Все поздравляют Табиту, но она, похоже, не столько радуется этой
победе, сколько задыхается под бременем новых забот. И Амбарный дом и
отель требуют ремонта, она заказывает новые ковры, драпировки и горько
жалуется на дороговизну и непомерные требования рабочих.
Только старый Гарри безоблачно наслаждается возвращенным ему ощущением
покоя и уверенности в завтрашнем дне. Он умиляется: "Очень у тебя здесь
уютно, Тибби, и Дороги так о нас заботится. Просто не знаю, что бы мы без
нее делали". Он сентиментально вздыхает о прошлом: "У нас было счастливое
детство, Тибби. Хорошее было времечко".
Свое облегчение, свою радость по малейшим поводам он выражает с
простодушием, которое называют ребяческим, потому что в нем нет никакой
задней мысли. Он что-то чирикает себе под нос, ни с того ни с сего
начинает смеяться, а вечером растирает перед камином свои костлявые,
сведенные ревматизмом колени. "Славно горит, жарко. Да, повезло тебе с
Дороти. А тебе и всегда везло, из всех передряг выходила целехонька".
О Нэнси он забыл, как и обо всех пятидесяти последних годах своей
жизни. Прошлое обрывается у него за спиной, так что он витает в воздухе,
как осенний лист, подгоняемый ветром, греясь в редких теплых лучах.
И Табита рада, что не слышит имени Нэнси. Фрэзер, когда приезжал как-то
в гости, рассказал, что Данфилдская компания дышит на ладан. "Так отрадно
сознавать, что в случае чего Нэн найдет приют в Амбарном доме". На это
Табита не ответила. Очень уж досадила ей Нэнси тем, что не пишет, что даже
не приехала на похороны деда. "Если она не может вести себя
по-человечески, чего ради я буду о ней волноваться? Успею узнать все, что
нужно, когда эта нелепая компания пойдет ко дну".
С окончанием ремонта досада ее растет - нечем занять свои мысли. "Нет,
это что-то невозможное. У готтентотки и то больше чувства ответственности.
Ну, о чем она думает? И что творится в Данфилде?"
Газеты полны сообщений о трагедии демобилизованных. Один ограбил
магазин, чтобы расплатиться за жену - во время войны она залезла в долги;
другой покончил с собой, потому что прежний его наниматель умер и
должность его упразднена.
"Ну, этот с собой не покончит, слишком высокого о себе мнения. Нельзя
так плохо думать о людях. И Нэнси ни за что не признает, что он загубил ее
жизнь. Наверно, она и голосовала за социалистов, потому что муженек был в
обиде на старое правительство, чего-то оно ему недодало".
С каждым днем она все сильнее негодует на неблагодарность и
безрассудство внучки. "Раз она мне не пишет, я-то и подавно не стану ей
писать. Даже думать о ней не стану".
Но сон у нее совсем разладился, и даже во сне ее мучит страх, и
просыпается она испуганная, с мыслью: "Не пожар ли в доме?" Старой Дороти,
когда та приносит ей утренний чай, она говорит: - Писем, конечно, нет...
А-а, это не письма. Счета и проспекты я не называю письмами.
Однажды она просыпается еще затемно с громким криком: "Ой, не надо!" Ей
чудится, что произошло что-то страшное, что Нэнси для нее погибла, что она
никогда больше ее не увидит.
Она встает, вся дрожа, думая, не сон ли это был. Ей ничего не снилось,
просто что-то запечатлелось в сонном мозгу. Или вспомнилось? А потом она
гневно одергивает себя: "Глупая ты старуха, вечно чего-то боишься". Но
лежать в постели ей невмоготу. Ужас не отпускает ее, никакими доводами его
не прогнать.
Ей страшно не потому, что она старая, а потому, что много страдала. Она
одевается поспешно, точно ее ждет срочное дело, а потом всего лишь бродит
по комнате, от стула к стулу, задерживается у окна, глядя с нетерпением на
медлительный рассвет, на изгороди, деревья, надворные постройка, которые
видятся еще смутно, как образы, только наметившиеся в чьем-то отягченном
печалью воображении.
Ее тянет выйти в темный сад, но она боится потревожить Дороти, спящую
наверху, или кого-нибудь в отеле. Ее держит в клетке долголетняя привычка
считаться с удобствами окружающих, врожденное чувство справедливости.
Но в половине седьмого Дороти, полусонная, спускается по скрипучей
лестнице из мансарды и с удивлением видит, что ее хозяйка, уже совсем
одетая, поджидает ее в коридоре. - Я попью чаю, Дороти, как только он у
вас будет готов. У меня сегодня очень много дела. - И тут же принимается
выдумывать, чем нужно заняться: пересчитать серебро, проверить постельное
белье. А сама тем временем уговаривает себя: "Это был кошмар, а кошмаров в
жизни не бывает". Собственный опыт тут же напоминает ей, что кошмары все
же бывают. И с ощущением человека, действующего поводе сновидения, она в
то же утро попозже оказывается у телефона и звонит в Данфилд-отель. Ей
отвечают, что миссис Паркин больше в отеле не прожирает, она живет в
домиках возле аэродрома. Что-нибудь ей передать?
Но Табита, однажды дав волю страху, теперь и вовсе перепугана до
крайности. Она боится любых новостей. Она говорит, спасибо, это неважно, а
через полчаса уже едет в Данфилд в такси. И шофер, слыша, как она
бормочет: "Глупая, глупая старуха!", думает: "Эх, бабуся разнесчастная,
совсем, видно, спятила. Пора на тот свет".
В отеле Табите показывают дорогу, в конце которой на ржавой проволочной
сетке криво подвешена потрескавшаяся от солила вывеска: "Самолеты Данфилд.
Рейсы в Европу круглые сутки".
За полем небольшой ангар, фюзеляж без крыльев и шикарная двухместная
машина; ближе к дороге, за низкой растрепанной изгородью, три домика среди
целого озера жидкой грязи, качающей на волнах капустные очистки и увядшие
стебли фасоли - все, что осталось от убранного огорода.
У Табиты мелькает мысль: "Наверно, я не туда заехала, здесь же никого
нет". И это убожество, и тишина, и спокойные лужи на разбитой асфальтовой
дорожке вселяют в нее внезапный ужас. Она кричит: "Стойте, стойте!" - и,
еще на ходу выбираясь из такси, чуть не падает на колени.
Опасения ее переросли в уверенность. Она бежит по дорожке, машинально
стараясь не забрызгать туфли, а в мозгу стучит: "Я так и знала, что
случится несчастье. И тогда еще знала, когда удалось спасти "Масоны".
Но вдруг в том домике, что справа, отворяется дверь. На крыльце
появился маленький мальчик в грязном пальтишке и недоверчиво воззрился на
незнакомого человека.
Табита бросается к нему, целует, чуть не плача от облегчения. Хоть
мальчик-то цел! Она говорит дрожащим голосом, от которого ребенок
испуганно сжался: - Джеки, ты меня не узнал? Да нет, что я, - и смеется,
чем наводит на него еще больше страха. Секунда - и он уже ревет во весь
голос.
Слышится строгий окрик Нэнси, и вот она сама выходит на порог, вытирая
руки о холщовый передник. Точь-в-точь прачка, которую оторвали от корыта.
И весь ее вид под стать. Перед изумленной Табитой стоит невысокая толстая
женщина, курносая, с красным, распаренным лицом и прилипшими ко лбу
сальными прядками растрепавшихся темных волос.
Нэнси, вскрикнув от удивления, обнимает Табиту. - Бабушка, вот
хорошо-то! Но надо же тебе было приехать в такой день, у меня стирка. Ты
бы хоть предупредила.
Табита входит в дом и видит: груды немытых тарелок и сковородок, под
потолком сушится белье, а в соседней комнатушке - стол, накрытый мятой
скатертью в пятнах от чая и подливки.
- Красиво, верно? - улыбается Нэнси в ответ на выражение ее лица. - Но,
понимаешь, работницу не найти, даже если б были деньги.
- Ты потолстела. Неужели...
- Да, к несчастью. Бедный Джо рвет и мечет. Похоже, стоит мне на него
посмотреть - и готово, жди ребеночка.
- Да как же ты не подумала? Как ты со всем этим справишься?
- Не знаю. - Она поводит полными плечами не сокрушенно, скорее
равнодушно. - Здесь мы, наверно, долго не продержимся. - И вдруг ахает: -
О господи, Джо идет. Я думала, он хотя бы до завтрака не явится.
В окно видно, что с того конца поля по грязи пробирается кто-то
маленький в резиновых сапогах. Каждое его движение выдает досаду,
озлобленность.
Табита торопливо спрашивает: - Ты счастлива?
- Да как сказать, терзаться-то некогда.
- Ты сама говорила, что ему нужна только служанка.
- Бедный Джо, а у него оказалась жена.
- "Бедный Джо, бедный Джо", - сердится Табита. - Чем уж он такой
бедный? - Но, несмотря на возмущение, понижает голос, услышав, что Паркин
снаружи стучит сапогами в стену.
Нэнси бежит к нему, помогает стянуть сапоги. Он входит в кухню в
продранных носках и застывает на месте, уставившись на Табиту. Ее поражает
его худоба, глубокие морщины на длинном узком лице, но главное - этот
взгляд, и злой и неуверенный, взгляд беглого преступника, человека без
родины.
Наконец он заговорил, нарочито громко: - Вы, миссис Бонсер? А я и не
знал, что мне предстоит удостоиться такой чести.
Глаза Нэнси умоляют ее сдержаться, проявить снисхождение, но Табита и
не спешит раскрыть рот. Она боится новых сюрпризов. Чует опасность.
И начинает оправдываться, лгать. Объясняет, что ехала мимо и увидела
вывеску их компании.
- Компания! - с отвращением тянет Паркин. - Хороша компания, без
единого самолета. Нэн, куда ты девала мой плащ? Просил ведь, не трогай ты
мои вещи.
Табита спешит вмешаться: - Но я слышала, что правительство...
- Правительство не дает нам ни винта, ни гайки, вот и платим по
контрактам за неустойку сто фунтов в неделю. А что с нами миндальничать,
кто мы такие? Всего-то четыре голоса на выборах, очень мы правительству
нужны. А слева покупать - кусается... Под столом его нет, Нэн. Я это вижу
даже незрячим глазом.
Нэнси вылезает из-под стола и шарит в углу. - И в том углу нет, -
говорит Паркин и вдруг, поддев ногой кастрюльку, стоявшую на полу, швыряет
ее об стену. Нэнси оглядывается. - Ой, моя кастрюлька для молока, не
разбей ее, ради бога. Джеки в нее играл.
- Так зачем она оказалась на полу? - Он нервно вскидывает голову. -
Почему ты никогда ничего не убираешь на место?
- Места-то нет, Джо.
- Чему ты смеешься?
Он делает шаг в ее сторону, и обеим женщинам кажется, что сейчас он ее
ударит. Табита испуганно ахнула. Он услышал и, отвернувшись от Нэнси,
волком глядит на Табиту. - Прошу прощенья, миссис Бонсер. Мне эти семейные
сцены противны не меньше, чем вам.
Обе женщины молчат. Нэнси, тяжело дыша, беспомощно оглядывает комнату,
словно молится о том, чтобы плащ упал с потолка. В дом вваливается Лу
Скотт. - Как насчет закусить, Нэнси? Только поскорее, мне нужно съездить в
деревню.
- Это на тебе чей плащ, не Джо?
Скотт снимает плащ, смотрит на воротник: - И правда. А мой Джо, значит,
оставил в кабаке. Слушай-ка, Джо, как же поступить с этим письмом из
Центральной?
Они заводят разговор о делах компании. Ярость Паркина как рукой сняло,
даже лицо изменилось; только в том, как дрожит рука, когда он зажигает
трубку, сказывается взвинченность. Скотт, осадив его по поводу плаща, тоже
успокоился. Они терпимы друг к другу или, может быть, просто сознают, как
больно способны друг друга уязвить. Паркин - сорвиголова, а Скотт большой,
упрямый, презирающий вульгарную осторожность. Он эгоист мягкий, но
последовательный.
Табита и Нэнси накрывают на стол, и Табита, спрашивая, где взять вилки,
тарелки, говорит шепотом, как служанка. Но это не от смирения, не от
страха, просто она чувствует, что такие сцены наносят непоправимый вред
семейным отношениям, на которых только и держится их жизнь.
Не смирение, а презрение и гнев владеют Табитой, пока она со стаканами
в руках на цыпочках ходит мимо надменных властителей этого дома или
движением бровей указывает Нэнси, что та оставила кувшин на буфете. Она -
укротитель, окруженный глупыми хищниками, каждую минуту готовыми
растерзать его, но презирающий самую их свирепость. Задев рукавом круглую
красную руку Нэнси, еще влажную от стирки, она взглядом сообщает внучке,
что прекрасно понимает ее незавидное положение, и в ответ встречает
особенное движение глаз - снизу и вкось, которое у Нэнси равносильно
подмигиванию.
Но Табита не усматривает в этой ситуации ничего смешного. Веселость
Нэнси раздражает ее. "Нынешние молодые женщины ничего не уважают, в том
числе и себя, вот мужчины и ведут себя с ними по-хамски".
Пришел Макгенри с газетой и рассказал что-то о конференции с
союзниками. Мужчины сидят и спорят. Паркин ругает новое правительство,
Скотт мягко возражает, что оно новое и еще ничего не знает, надо дать ему
сориентироваться.
- Да, чтобы знало, через какую дверь убираться.
И Макгенри, любуясь собеседником, который за словом в карман не лезет,
возражает, смеясь: - Беда твоя в том, Джо, что у тебя нет философской
основы. Во всякой централизации красной нитью проходит тот принцип...
- Слишком уж красный, черт побери.
- И все же, Джо, национализация... - Скотт встает и озирается по
сторонам. Нэнси вкладывает ему в руку трубку, и он задумчиво разжигает ее.
Остальные, не переставая спорить, тоже закуривают и усаживаются поудобнее.
Нэнси и Табита, убрав со стола, удаляются мыть посуду в чуланчик за
кухней, где можно хотя бы поговорить без помехи.
- Что же теперь будет? - спрашивает Табита. - Что вы намерены
предпринять?
- Ну, одна возможность еще есть. Не так чтобы очень верная, но Джо
только за нее и цепляется.
- Да? За что же это Джо цепляется?
- Возможно, нам удастся влиться в Центральную компанию воздушных
сообщений. По-настоящему-то, мне кажется, им нужен только Мак, он великий
специалист по моторам. Его уже многие пытались залучить. Но он не хочет
нас бросать, он очень лояльный.
- Центральная? Значит, вы уедете в Лондон?
- Контора у них в Лондоне, а Джо они могли бы взять только в контору.
Он, конечно, ни в какую, но, если мы действительно обанкротимся, придется
ему брать, что дают.
- И Филлис, кажется, живет в Лондоне?
- Об этом я уже думала, но тут есть загвоздка посерьезнее, чем Филлис.
Мы должны передать им наши самолеты и еще внести кое-что наличными. И
кроме того, квартира. Квартира очень хорошая, около Кенсингтонского сада,
но оттого, что хорошая, и стоит недешево. В общем, сумма получается
внушительная.
- А твои деньги?
Нэнси передергивает плечами. - Не хватит. Там их вообще-то осталось
всего ничего. - И прежде чем Табита успевает сказать: "Значит, они пропали
даром, я же тебе говорила!", Нэнси вдруг поднимает голову от посуды и
добавляет: - Но пойми, бабушка, нельзя же бросить в беде человека,
которому так не повезло в жизни.
И после этих слов две полярные точки зрения, порознь казавшиеся всего
лишь двумя отдельными отчаяниями, сливаются в нечто единое, до того
огромное и мрачное, что Табита, увидев его, ощутив его черную тень, ничего
другого уже не видит и не ощущает. Наступает долгое молчание. Нэнси моет
посуду.
Табита вытирает тарелки, а из-за двери доносится политический спор
мужчин - звук далекий, неумолчный и равнодушный, как голос природы, как
шум горной реки или ветра в деревьях. Обе женщины понимают, что какой-то
этап их жизни кончается.
- Сколько же требует компания? - спрашивает наконец Табита.
- Ой, слишком много. Не то девять, не то десять тысяч.
Снова молчание. Табита протяжно вздыхает. - Девять тысяч? Но это
немыслимо.
Мужчины встают, скребя стульями по полу, и Паркин кричит: - Нэнси,
готова? Не копайся ты, ради бога.
- О господи, я и забыла, что мы едем в город. - Она бежит в крошечную
спаленку снять передник и засунуть нечесаную голову в берет. Табита чуть
не плачет, до того безобразно выглядит ее располневшая фигура в узких
джинсах мужского покроя, а говорит сердито: - Нет, это немыслимо! Девять
тысяч фунтов!
- Где мое пальто, бабушка? Я бегу, а то Джо хватит удар.
Табита втискивает Нэнси в мужское пальто, которое ей длинно, а в груди
слишком узко, Паркин уже ругается, и Нэнси наспех чмокает ее в щеку
кое-как подкрашенными губами. - Спасибо, что приехала, но сама видишь,
какое дело, приходится быть ужасно тактичной. - И бежит к выходу,
оправдываясь, как провинившаяся школьница.
В дверь просунулась голова Джо. - Я запираю дом, миссис Бонсер.
Табита стоит во дворе. Нэнси с Джеки на руках удаляется в сторону
ангара, Скотт и Мак в своей двухместной машине уже катят по размокшим
ухабам к шоссе.
"Девять тысяч фунтов! - ошеломленно повторяет Табита. - Да о чем она? У
меня и половины этого нет".
Она пробирается по разбитой дорожке к своему такси. "Девять тысяч
фунтов! С таким же успехом могла бы сказать миллион". Негодуя, она садится
в машину, машина трогается. Она уже стосковалась по Амбарному дому, где
чистота и порядок, а главное - покой, безопасность.
Но два часа спустя, когда она сидит за чайным столом напротив старого
Гарри и тот что-то чирикает над поджаренной пышкой, а в начищенном серебре
отражается все свое, знакомое, тоже начищенное и натертое до блеска, в ней
просыпается ярость. - Девять тысяч фунтов! И о чем она думает? Она не
имеет права. А все потому, что этот Джо Паркин такой никчемный человек.
Гарри удивленно поднимает голову. - Ты что, Тибби?
- Ничего. Я молчу.
- Ну, как там Нэнси?
- Как и следовало ожидать. Лучшего не заслужила.
Через две недели она вторично удивляет данфилдскую семейку своим
посещением. Приезжает неожиданно, очень возбужденная, из чего Паркин
заключает, что она либо пьяна, либо свихнулась; ругает грязь на дороге,
два или три раза спрашивает, почему самолеты не летают, отчитывает Нэнси
за то, что не отдыхает регулярно каждый день, отказывается от чая и
отбывает.
Паркин в бешенстве. - Не желаю, чтоб эта старая кошка за мной шпионила.
- И накидывается на Нэнси: - Распустеха, хоть бы причесалась, голова как
воронье гнездо.
Но Нэнси будто и не слышала. - Она не шпионит, она терзается.
- Ну и пусть терзается, только не здесь.
- Я в тот раз намекнула насчет денег. Кажется, подействовало.
А Табита и правда, как говорится, не в себе. Как ей быть? Молитва не
помогает. Она сидит в церкви нахмурив лоб, с широко раскрытыми глазами, а
в мозгу вихрем кружатся образы и впечатления. Священник толкует о
нравственном разброде, царящем вокруг, потому что в людях оскудела вера, а
она вдруг чувствует, что ее душат одновременно слезы и смех. Она едва
успевает выйти на воздух и, сидя на чьей-то могиле, сморкается и пробует
почтением и печалью, пытается разглядеть в ней (сквозь сухие щеки,
лихорадочный блеск в глазах, съехавшую набок шляпу и нервно подрагивающие
старушечьи пальцы) следы той музы, которой поклонялся Буль, которую
обессмертил Доби.
- Я пришла поговорить о продлении кредита, мистер Бэкон. Вы понимаете,
сейчас для меня очень трудное время, пока...
- Вполне вас понимаю, миссис Бонсер. От души вам сочувствую.
- Вероятно, я в ближайший месяц буду вынуждена выписывать чеки.
Директор потупил глаза и, любовно поглаживая пресс-папье, сделанное из
снарядной гильзы времен войны с кайзером, в которой он участвовал молодым
артиллеристом, деликатно объясняет, что банк в настоящий момент
пересматривает свою политику в отношении кредитования ввиду полной
неясности политической ситуации. - Точнее сказать, миссис Бонсер, пока мы
не разобрались в том, что именно сулит нам столь неожиданный результат
выборов.
Табита и забыла, что два дня назад были выборы. Она даже не заметила,
что победили лейбористы, и каким значительным большинством. Замешательство
ее не укрылось от внимательных глаз директора. - Конечно, - говорит он,
утешая не столько ее, сколько себя, - их новые сторонники - это лишь
небольшой процент избирателей, главным образом молодежь.
- Да, да, молодежь, - Табита ухватилась за это слово, - они не... они
не знают... - И умолкает на полуслове, не в силах решить, почему именно
молодые поступают так опрометчиво, почему они такие самоуверенные,
задиристые, не слушают ничьих советов.
Директор, вежливо выждав паузу, продолжает: - И следует помнить, миссис
Бонсер, что за последние шесть лет у нас прибавилось не меньше четырех
миллионов избирателей. В военное время, сами понимаете, в умах у молодых
начинается брожение. Они ускользают из-под влияния семьи, теряют связь с
традиционными взглядами. - Он приподнимает пресс-папье, и видно, что для
него этот предмет символизирует сумму взглядов, которые он, человек
многоопытный, взвешивает, может быть, применительно к собственным детям. -
Но как бы то ни было, миссис Бонсер, - и он осторожно опускает пресс-папье
на голый стол, словно отставляя в сторону ценный предмет, в данную минуту
ненужный, - это создает трудности, мы не уверены, какого курса держаться.
Пусть эти планы национализации кажутся фантастическими, но мы не должны
закрывать глаза на то, что их, возможно, попытаются осуществить. Мистер
Эттли, говорят, человек разумный, но и его положение нелегкое. Его
большинство включает и необузданные, крайние элементы. Такой молодой
палаты общин у нас, кажется, еще не бывало. Возможно, что мы накануне
перемен, и очень серьезных.
Табита, чувствуя звон в ушах от его почтительного прощального
рукопожатия, выходит на улицу, думая сердито: "Потому небось так и
лебезит, что ничего не намерен предпринять". Вид у нее еще более
решительный и возбужденный, шляпа, о которой она и думать забыла, хлопает
ее по уху. "Выборы, - ворчит она про себя, - при чем тут выборы? И так все
знают, что все посходили с ума".
Дома ее дожидается Гарри, снедаемый тревогой и горем. - Значит, конец,
- говорит он. - Я так и думал. Да и то сказать, разве ты справилась бы с
гостиницей?
Он пробует утешиться мыслью, что такое взбалмошное и избалованное
создание, как Табита, все равно не справилось бы с гостиницей.
- Не говори глупости, Гарри. "Масоны" я сохраню во что бы то ни стало.
- Милая Тибби, - поучает он, - чтобы содержать гостиницу, нужен метод и
деньги. Без капитала у тебя ничего не выйдет.
- До сих пор выходило. Почему не затоплен камин?
- Да мне показалось, не так уж холодно. Можно бы сэкономить.
Табита звонит и велит Дороги затопить. Это жест старого солдата,
грозящего кулаком пушечным ядрам.
И когда после недели предварительной ревизии выясняется, что долги
Бонсера поглотили "Масоны" и что для обеспечения дальнейшего кредита
потребуется даже Амбарный дом, она отказывается выслушивать советы юриста
и разбираться в счетах, заявляет, что от своего не отступится, а капитал
найдет в другом месте.
Однако никаких шагов для этого не предпринимает. Живет изо дня в день
по заведенному порядку, стала еще чуть строже, чуть беспокойнее. Целыми
днями обходит гостиницу, высматривая пыль, а вернее, просто чтобы еще раз
увидеть свои владения, которые теперь, когда им грозит раствориться в
банкротстве, приобрели для нее новую, щемящую прелесть.
Она спешит из комнаты в комнату, а когда чуть не бегом поднимается по
лестнице, у нее начинается такая боль в сердце, что она опускается на
первый попавшийся стул в верхнем коридоре.
И, прижав к сердцу руку, чувствуя, как боль отпускает рывками, точно
удаляется прыжками какой-то злобный хищник, хорек или ласка, она смотрит в
окно на новые постройки Роджера, сверкающие стеклом и бетоном в лучах
утреннего солнца, замечает, что ивы вокруг бассейна уже переросли дома, и
два чувства - торжество и отчаяние - разрывают ее на части.
Роджер, которого она так не любила, погиб во время воздушного налета,
но его постройки теперь - ее гордость. Не забыть ей того дня, когда к ним
приезжала такая симпатичная молодая женщина, чтобы сфотографировать их для
"Архитектурного обозрения". Номер этого журнала, в котором помещены
снимки, лежит на ее рабочем столике. Из него она узнала, что ее ресторан
отличают чистота линий и классическое благородство пропорций при полном
отсутствии какой бы то ни было претенциозности.
Но радость от созерцания этого шедевра вызывает такую тревогу, что она,
забыв о боли, снова вскакивает на ноги. "И о чем думает этот несчастный
юрист? Надо сейчас же написать, объяснить".
А на ночь она задвигает засовы на дверях и окнах, чтобы не пустить в
дом врагов - не только банкиров, кредиторов, юристов, судебных
исполнителей, но и весь мир, посягающий на ее веру, на дело ее рук.
Отсюда один шаг до старческого безумия, порой заставляющего почтенные
супружеские пары запираться в доме и, пока живы, принимать пищу только
через щель почтового ящика; а потом полисмен находит их высохшие трупы,
погребенные под грудами старых газет, среди мебели, затянутой паутиной и
пылью.
И вдруг вся картина меняется. Дороги, перебирая старые костюмы Бонсера
перед тем, как отослать их в комитет помощи беженцам, нашла ключ с
номерной биркой. Ключ оказался от сейфа в одном из лондонских хранилищ,
абонированного на имя Бромли, а в сейфе было обнаружено на две тысячи
фунтов драгоценностей, мешочек с золотыми, трое золотых часов, связки
писем от женщин и несколько порнографических игрушек. Нашлись там и
документы на имя Бромли, из которых явствовало, что Бонсер под этой
фамилией имел счета в трех банках, на общую сумму свыше четырех тысяч
фунтов. Всего этого хватило на уплату личных долгов, и несколько сот
фунтов еще осталось. Правда, на покрытие перебора по текущему счету этого
мало, но теперь оказывается, что за пять недель, прошедших с выборов, банк
- с помощью некой таинственной силы, действовавшей вопреки
правительственным речам, казалось бы подтверждающим худшие опасения насчет
всеобъемлющей национализации и опрометчивого экономического эксперимента,
- оправился от своих страхов. Возможно, он просто примирился с неизбежным.
Он соглашается продлить Табите кредит, а значит, дает ей возможность
сохранить "Масоны".
Все поздравляют Табиту, но она, похоже, не столько радуется этой
победе, сколько задыхается под бременем новых забот. И Амбарный дом и
отель требуют ремонта, она заказывает новые ковры, драпировки и горько
жалуется на дороговизну и непомерные требования рабочих.
Только старый Гарри безоблачно наслаждается возвращенным ему ощущением
покоя и уверенности в завтрашнем дне. Он умиляется: "Очень у тебя здесь
уютно, Тибби, и Дороги так о нас заботится. Просто не знаю, что бы мы без
нее делали". Он сентиментально вздыхает о прошлом: "У нас было счастливое
детство, Тибби. Хорошее было времечко".
Свое облегчение, свою радость по малейшим поводам он выражает с
простодушием, которое называют ребяческим, потому что в нем нет никакой
задней мысли. Он что-то чирикает себе под нос, ни с того ни с сего
начинает смеяться, а вечером растирает перед камином свои костлявые,
сведенные ревматизмом колени. "Славно горит, жарко. Да, повезло тебе с
Дороти. А тебе и всегда везло, из всех передряг выходила целехонька".
О Нэнси он забыл, как и обо всех пятидесяти последних годах своей
жизни. Прошлое обрывается у него за спиной, так что он витает в воздухе,
как осенний лист, подгоняемый ветром, греясь в редких теплых лучах.
И Табита рада, что не слышит имени Нэнси. Фрэзер, когда приезжал как-то
в гости, рассказал, что Данфилдская компания дышит на ладан. "Так отрадно
сознавать, что в случае чего Нэн найдет приют в Амбарном доме". На это
Табита не ответила. Очень уж досадила ей Нэнси тем, что не пишет, что даже
не приехала на похороны деда. "Если она не может вести себя
по-человечески, чего ради я буду о ней волноваться? Успею узнать все, что
нужно, когда эта нелепая компания пойдет ко дну".
С окончанием ремонта досада ее растет - нечем занять свои мысли. "Нет,
это что-то невозможное. У готтентотки и то больше чувства ответственности.
Ну, о чем она думает? И что творится в Данфилде?"
Газеты полны сообщений о трагедии демобилизованных. Один ограбил
магазин, чтобы расплатиться за жену - во время войны она залезла в долги;
другой покончил с собой, потому что прежний его наниматель умер и
должность его упразднена.
"Ну, этот с собой не покончит, слишком высокого о себе мнения. Нельзя
так плохо думать о людях. И Нэнси ни за что не признает, что он загубил ее
жизнь. Наверно, она и голосовала за социалистов, потому что муженек был в
обиде на старое правительство, чего-то оно ему недодало".
С каждым днем она все сильнее негодует на неблагодарность и
безрассудство внучки. "Раз она мне не пишет, я-то и подавно не стану ей
писать. Даже думать о ней не стану".
Но сон у нее совсем разладился, и даже во сне ее мучит страх, и
просыпается она испуганная, с мыслью: "Не пожар ли в доме?" Старой Дороти,
когда та приносит ей утренний чай, она говорит: - Писем, конечно, нет...
А-а, это не письма. Счета и проспекты я не называю письмами.
Однажды она просыпается еще затемно с громким криком: "Ой, не надо!" Ей
чудится, что произошло что-то страшное, что Нэнси для нее погибла, что она
никогда больше ее не увидит.
Она встает, вся дрожа, думая, не сон ли это был. Ей ничего не снилось,
просто что-то запечатлелось в сонном мозгу. Или вспомнилось? А потом она
гневно одергивает себя: "Глупая ты старуха, вечно чего-то боишься". Но
лежать в постели ей невмоготу. Ужас не отпускает ее, никакими доводами его
не прогнать.
Ей страшно не потому, что она старая, а потому, что много страдала. Она
одевается поспешно, точно ее ждет срочное дело, а потом всего лишь бродит
по комнате, от стула к стулу, задерживается у окна, глядя с нетерпением на
медлительный рассвет, на изгороди, деревья, надворные постройка, которые
видятся еще смутно, как образы, только наметившиеся в чьем-то отягченном
печалью воображении.
Ее тянет выйти в темный сад, но она боится потревожить Дороти, спящую
наверху, или кого-нибудь в отеле. Ее держит в клетке долголетняя привычка
считаться с удобствами окружающих, врожденное чувство справедливости.
Но в половине седьмого Дороти, полусонная, спускается по скрипучей
лестнице из мансарды и с удивлением видит, что ее хозяйка, уже совсем
одетая, поджидает ее в коридоре. - Я попью чаю, Дороти, как только он у
вас будет готов. У меня сегодня очень много дела. - И тут же принимается
выдумывать, чем нужно заняться: пересчитать серебро, проверить постельное
белье. А сама тем временем уговаривает себя: "Это был кошмар, а кошмаров в
жизни не бывает". Собственный опыт тут же напоминает ей, что кошмары все
же бывают. И с ощущением человека, действующего поводе сновидения, она в
то же утро попозже оказывается у телефона и звонит в Данфилд-отель. Ей
отвечают, что миссис Паркин больше в отеле не прожирает, она живет в
домиках возле аэродрома. Что-нибудь ей передать?
Но Табита, однажды дав волю страху, теперь и вовсе перепугана до
крайности. Она боится любых новостей. Она говорит, спасибо, это неважно, а
через полчаса уже едет в Данфилд в такси. И шофер, слыша, как она
бормочет: "Глупая, глупая старуха!", думает: "Эх, бабуся разнесчастная,
совсем, видно, спятила. Пора на тот свет".
В отеле Табите показывают дорогу, в конце которой на ржавой проволочной
сетке криво подвешена потрескавшаяся от солила вывеска: "Самолеты Данфилд.
Рейсы в Европу круглые сутки".
За полем небольшой ангар, фюзеляж без крыльев и шикарная двухместная
машина; ближе к дороге, за низкой растрепанной изгородью, три домика среди
целого озера жидкой грязи, качающей на волнах капустные очистки и увядшие
стебли фасоли - все, что осталось от убранного огорода.
У Табиты мелькает мысль: "Наверно, я не туда заехала, здесь же никого
нет". И это убожество, и тишина, и спокойные лужи на разбитой асфальтовой
дорожке вселяют в нее внезапный ужас. Она кричит: "Стойте, стойте!" - и,
еще на ходу выбираясь из такси, чуть не падает на колени.
Опасения ее переросли в уверенность. Она бежит по дорожке, машинально
стараясь не забрызгать туфли, а в мозгу стучит: "Я так и знала, что
случится несчастье. И тогда еще знала, когда удалось спасти "Масоны".
Но вдруг в том домике, что справа, отворяется дверь. На крыльце
появился маленький мальчик в грязном пальтишке и недоверчиво воззрился на
незнакомого человека.
Табита бросается к нему, целует, чуть не плача от облегчения. Хоть
мальчик-то цел! Она говорит дрожащим голосом, от которого ребенок
испуганно сжался: - Джеки, ты меня не узнал? Да нет, что я, - и смеется,
чем наводит на него еще больше страха. Секунда - и он уже ревет во весь
голос.
Слышится строгий окрик Нэнси, и вот она сама выходит на порог, вытирая
руки о холщовый передник. Точь-в-точь прачка, которую оторвали от корыта.
И весь ее вид под стать. Перед изумленной Табитой стоит невысокая толстая
женщина, курносая, с красным, распаренным лицом и прилипшими ко лбу
сальными прядками растрепавшихся темных волос.
Нэнси, вскрикнув от удивления, обнимает Табиту. - Бабушка, вот
хорошо-то! Но надо же тебе было приехать в такой день, у меня стирка. Ты
бы хоть предупредила.
Табита входит в дом и видит: груды немытых тарелок и сковородок, под
потолком сушится белье, а в соседней комнатушке - стол, накрытый мятой
скатертью в пятнах от чая и подливки.
- Красиво, верно? - улыбается Нэнси в ответ на выражение ее лица. - Но,
понимаешь, работницу не найти, даже если б были деньги.
- Ты потолстела. Неужели...
- Да, к несчастью. Бедный Джо рвет и мечет. Похоже, стоит мне на него
посмотреть - и готово, жди ребеночка.
- Да как же ты не подумала? Как ты со всем этим справишься?
- Не знаю. - Она поводит полными плечами не сокрушенно, скорее
равнодушно. - Здесь мы, наверно, долго не продержимся. - И вдруг ахает: -
О господи, Джо идет. Я думала, он хотя бы до завтрака не явится.
В окно видно, что с того конца поля по грязи пробирается кто-то
маленький в резиновых сапогах. Каждое его движение выдает досаду,
озлобленность.
Табита торопливо спрашивает: - Ты счастлива?
- Да как сказать, терзаться-то некогда.
- Ты сама говорила, что ему нужна только служанка.
- Бедный Джо, а у него оказалась жена.
- "Бедный Джо, бедный Джо", - сердится Табита. - Чем уж он такой
бедный? - Но, несмотря на возмущение, понижает голос, услышав, что Паркин
снаружи стучит сапогами в стену.
Нэнси бежит к нему, помогает стянуть сапоги. Он входит в кухню в
продранных носках и застывает на месте, уставившись на Табиту. Ее поражает
его худоба, глубокие морщины на длинном узком лице, но главное - этот
взгляд, и злой и неуверенный, взгляд беглого преступника, человека без
родины.
Наконец он заговорил, нарочито громко: - Вы, миссис Бонсер? А я и не
знал, что мне предстоит удостоиться такой чести.
Глаза Нэнси умоляют ее сдержаться, проявить снисхождение, но Табита и
не спешит раскрыть рот. Она боится новых сюрпризов. Чует опасность.
И начинает оправдываться, лгать. Объясняет, что ехала мимо и увидела
вывеску их компании.
- Компания! - с отвращением тянет Паркин. - Хороша компания, без
единого самолета. Нэн, куда ты девала мой плащ? Просил ведь, не трогай ты
мои вещи.
Табита спешит вмешаться: - Но я слышала, что правительство...
- Правительство не дает нам ни винта, ни гайки, вот и платим по
контрактам за неустойку сто фунтов в неделю. А что с нами миндальничать,
кто мы такие? Всего-то четыре голоса на выборах, очень мы правительству
нужны. А слева покупать - кусается... Под столом его нет, Нэн. Я это вижу
даже незрячим глазом.
Нэнси вылезает из-под стола и шарит в углу. - И в том углу нет, -
говорит Паркин и вдруг, поддев ногой кастрюльку, стоявшую на полу, швыряет
ее об стену. Нэнси оглядывается. - Ой, моя кастрюлька для молока, не
разбей ее, ради бога. Джеки в нее играл.
- Так зачем она оказалась на полу? - Он нервно вскидывает голову. -
Почему ты никогда ничего не убираешь на место?
- Места-то нет, Джо.
- Чему ты смеешься?
Он делает шаг в ее сторону, и обеим женщинам кажется, что сейчас он ее
ударит. Табита испуганно ахнула. Он услышал и, отвернувшись от Нэнси,
волком глядит на Табиту. - Прошу прощенья, миссис Бонсер. Мне эти семейные
сцены противны не меньше, чем вам.
Обе женщины молчат. Нэнси, тяжело дыша, беспомощно оглядывает комнату,
словно молится о том, чтобы плащ упал с потолка. В дом вваливается Лу
Скотт. - Как насчет закусить, Нэнси? Только поскорее, мне нужно съездить в
деревню.
- Это на тебе чей плащ, не Джо?
Скотт снимает плащ, смотрит на воротник: - И правда. А мой Джо, значит,
оставил в кабаке. Слушай-ка, Джо, как же поступить с этим письмом из
Центральной?
Они заводят разговор о делах компании. Ярость Паркина как рукой сняло,
даже лицо изменилось; только в том, как дрожит рука, когда он зажигает
трубку, сказывается взвинченность. Скотт, осадив его по поводу плаща, тоже
успокоился. Они терпимы друг к другу или, может быть, просто сознают, как
больно способны друг друга уязвить. Паркин - сорвиголова, а Скотт большой,
упрямый, презирающий вульгарную осторожность. Он эгоист мягкий, но
последовательный.
Табита и Нэнси накрывают на стол, и Табита, спрашивая, где взять вилки,
тарелки, говорит шепотом, как служанка. Но это не от смирения, не от
страха, просто она чувствует, что такие сцены наносят непоправимый вред
семейным отношениям, на которых только и держится их жизнь.
Не смирение, а презрение и гнев владеют Табитой, пока она со стаканами
в руках на цыпочках ходит мимо надменных властителей этого дома или
движением бровей указывает Нэнси, что та оставила кувшин на буфете. Она -
укротитель, окруженный глупыми хищниками, каждую минуту готовыми
растерзать его, но презирающий самую их свирепость. Задев рукавом круглую
красную руку Нэнси, еще влажную от стирки, она взглядом сообщает внучке,
что прекрасно понимает ее незавидное положение, и в ответ встречает
особенное движение глаз - снизу и вкось, которое у Нэнси равносильно
подмигиванию.
Но Табита не усматривает в этой ситуации ничего смешного. Веселость
Нэнси раздражает ее. "Нынешние молодые женщины ничего не уважают, в том
числе и себя, вот мужчины и ведут себя с ними по-хамски".
Пришел Макгенри с газетой и рассказал что-то о конференции с
союзниками. Мужчины сидят и спорят. Паркин ругает новое правительство,
Скотт мягко возражает, что оно новое и еще ничего не знает, надо дать ему
сориентироваться.
- Да, чтобы знало, через какую дверь убираться.
И Макгенри, любуясь собеседником, который за словом в карман не лезет,
возражает, смеясь: - Беда твоя в том, Джо, что у тебя нет философской
основы. Во всякой централизации красной нитью проходит тот принцип...
- Слишком уж красный, черт побери.
- И все же, Джо, национализация... - Скотт встает и озирается по
сторонам. Нэнси вкладывает ему в руку трубку, и он задумчиво разжигает ее.
Остальные, не переставая спорить, тоже закуривают и усаживаются поудобнее.
Нэнси и Табита, убрав со стола, удаляются мыть посуду в чуланчик за
кухней, где можно хотя бы поговорить без помехи.
- Что же теперь будет? - спрашивает Табита. - Что вы намерены
предпринять?
- Ну, одна возможность еще есть. Не так чтобы очень верная, но Джо
только за нее и цепляется.
- Да? За что же это Джо цепляется?
- Возможно, нам удастся влиться в Центральную компанию воздушных
сообщений. По-настоящему-то, мне кажется, им нужен только Мак, он великий
специалист по моторам. Его уже многие пытались залучить. Но он не хочет
нас бросать, он очень лояльный.
- Центральная? Значит, вы уедете в Лондон?
- Контора у них в Лондоне, а Джо они могли бы взять только в контору.
Он, конечно, ни в какую, но, если мы действительно обанкротимся, придется
ему брать, что дают.
- И Филлис, кажется, живет в Лондоне?
- Об этом я уже думала, но тут есть загвоздка посерьезнее, чем Филлис.
Мы должны передать им наши самолеты и еще внести кое-что наличными. И
кроме того, квартира. Квартира очень хорошая, около Кенсингтонского сада,
но оттого, что хорошая, и стоит недешево. В общем, сумма получается
внушительная.
- А твои деньги?
Нэнси передергивает плечами. - Не хватит. Там их вообще-то осталось
всего ничего. - И прежде чем Табита успевает сказать: "Значит, они пропали
даром, я же тебе говорила!", Нэнси вдруг поднимает голову от посуды и
добавляет: - Но пойми, бабушка, нельзя же бросить в беде человека,
которому так не повезло в жизни.
И после этих слов две полярные точки зрения, порознь казавшиеся всего
лишь двумя отдельными отчаяниями, сливаются в нечто единое, до того
огромное и мрачное, что Табита, увидев его, ощутив его черную тень, ничего
другого уже не видит и не ощущает. Наступает долгое молчание. Нэнси моет
посуду.
Табита вытирает тарелки, а из-за двери доносится политический спор
мужчин - звук далекий, неумолчный и равнодушный, как голос природы, как
шум горной реки или ветра в деревьях. Обе женщины понимают, что какой-то
этап их жизни кончается.
- Сколько же требует компания? - спрашивает наконец Табита.
- Ой, слишком много. Не то девять, не то десять тысяч.
Снова молчание. Табита протяжно вздыхает. - Девять тысяч? Но это
немыслимо.
Мужчины встают, скребя стульями по полу, и Паркин кричит: - Нэнси,
готова? Не копайся ты, ради бога.
- О господи, я и забыла, что мы едем в город. - Она бежит в крошечную
спаленку снять передник и засунуть нечесаную голову в берет. Табита чуть
не плачет, до того безобразно выглядит ее располневшая фигура в узких
джинсах мужского покроя, а говорит сердито: - Нет, это немыслимо! Девять
тысяч фунтов!
- Где мое пальто, бабушка? Я бегу, а то Джо хватит удар.
Табита втискивает Нэнси в мужское пальто, которое ей длинно, а в груди
слишком узко, Паркин уже ругается, и Нэнси наспех чмокает ее в щеку
кое-как подкрашенными губами. - Спасибо, что приехала, но сама видишь,
какое дело, приходится быть ужасно тактичной. - И бежит к выходу,
оправдываясь, как провинившаяся школьница.
В дверь просунулась голова Джо. - Я запираю дом, миссис Бонсер.
Табита стоит во дворе. Нэнси с Джеки на руках удаляется в сторону
ангара, Скотт и Мак в своей двухместной машине уже катят по размокшим
ухабам к шоссе.
"Девять тысяч фунтов! - ошеломленно повторяет Табита. - Да о чем она? У
меня и половины этого нет".
Она пробирается по разбитой дорожке к своему такси. "Девять тысяч
фунтов! С таким же успехом могла бы сказать миллион". Негодуя, она садится
в машину, машина трогается. Она уже стосковалась по Амбарному дому, где
чистота и порядок, а главное - покой, безопасность.
Но два часа спустя, когда она сидит за чайным столом напротив старого
Гарри и тот что-то чирикает над поджаренной пышкой, а в начищенном серебре
отражается все свое, знакомое, тоже начищенное и натертое до блеска, в ней
просыпается ярость. - Девять тысяч фунтов! И о чем она думает? Она не
имеет права. А все потому, что этот Джо Паркин такой никчемный человек.
Гарри удивленно поднимает голову. - Ты что, Тибби?
- Ничего. Я молчу.
- Ну, как там Нэнси?
- Как и следовало ожидать. Лучшего не заслужила.
Через две недели она вторично удивляет данфилдскую семейку своим
посещением. Приезжает неожиданно, очень возбужденная, из чего Паркин
заключает, что она либо пьяна, либо свихнулась; ругает грязь на дороге,
два или три раза спрашивает, почему самолеты не летают, отчитывает Нэнси
за то, что не отдыхает регулярно каждый день, отказывается от чая и
отбывает.
Паркин в бешенстве. - Не желаю, чтоб эта старая кошка за мной шпионила.
- И накидывается на Нэнси: - Распустеха, хоть бы причесалась, голова как
воронье гнездо.
Но Нэнси будто и не слышала. - Она не шпионит, она терзается.
- Ну и пусть терзается, только не здесь.
- Я в тот раз намекнула насчет денег. Кажется, подействовало.
А Табита и правда, как говорится, не в себе. Как ей быть? Молитва не
помогает. Она сидит в церкви нахмурив лоб, с широко раскрытыми глазами, а
в мозгу вихрем кружатся образы и впечатления. Священник толкует о
нравственном разброде, царящем вокруг, потому что в людях оскудела вера, а
она вдруг чувствует, что ее душат одновременно слезы и смех. Она едва
успевает выйти на воздух и, сидя на чьей-то могиле, сморкается и пробует