Кэри Джулиан. Радость и страх

чтобы малышка по нему ползала и каталась, вынуть ее из коляски и посадить
на коврик. Однажды, когда Табита, пользуясь этим правом, целует девочку,
прежде чем опустить на коврик, нянька вынимает изо рта папиросу и говорит
без улыбки: - Нельзя их целовать. Не положено.
Табита даже не ответила на эту дерзость, она пожаловалась Кит. Но Кит
ей ответила; - Я и сама хотела об этом поговорить. Хотела попросить вас
поменьше нежничать с Нэн. Поцелуи для детей вредны.
- В семь месяцев?
- Да, как будто странно, но первые месяцы в жизни ребенка считаются
самыми важными. В этом возрасте формируется его психика - в общих чертах,
конечно.
Табита весело смеется. - Неужели ты веришь в этот вздор?
Молодая женщина все так же приветлива, вот только глаза в губы... - Да,
звучит забавно, правда? Однако же это установлено совершенно точно.
Доказано наукой на сотнях случаев.
Больше Табита не говорит ничего. Она вспоминает свое намерение быть
хорошей, разумной свекровью. "Еще одна глупая выдумка, - решает она. -
Забудется, как и все остальное". Когда Кит в отсутствии, она по-прежнему
носится с Нэн. А поскольку Кит все глубже зарывается в свои
социологические исследования, а нянька вышла замуж, возможностей у нее
вполне достаточно. Она больше всех бывает с Нэн, видит ее первые шаги,
ловит ее первые слова и рассказывает всем и каждому, какая это умненькая,
какая замечательная девочка.
Даже когда она не катает ее в колясочке, не кормит и не купает, лицо ее
выражает озабоченность, означающую высшее счастье, - внучка оставлена на
ее попечение. Весь этот год Табита, вероятно, одна из счастливейших женщин
в Англии.
Она как громом поражена, когда однажды утром Джон, уже убегая на
работу, задерживается в дверях и кричит с порога: - Да, мама, совсем
забыл. Нэнси, оказывается, нельзя целовать и тетешкать. Кит, кажется, уже
говорила с тобой на эту тему. Она очень расстроена.
- Но, Джон, если ребенок чувствует, что его любят, как это может ему
повредить?
Джон махнул рукой, словно говоря: "Ради бога, не будем спорить, мне
некогда". У него сейчас и правда целый ряд неотложных забот: счета по
дому; новая лекция, к которой нужно готовиться долго и вдумчиво; студент,
которого родители хотят забрать из колледжа; а главное - разговоры в
совете попечителей о назначении преподавателя древней истории. Требуется
быстро найти краткий и сокрушительный ответ на вопрос, который задавал
когда-то Голлан, который, видимо, не дает покоя всем самоучкам, а сейчас
прозвучал из уст одного из попечителей, видного местного заправилы: "На
кой черт нашим мальчикам лекции про каких-то греков и римлян, которые
стреляли друг в друга из луков тысячи лет назад?" Не хватало ему только
домашних дрязг. Он раздраженно отвечает матери: - А все-таки считается,
что целовать детей вредно, от этого у них складывается так называемый
комплекс. - И быстро уходит, прочтя угрозу на изумленном и гневном лице
Табиты.
"Бедный мальчик, - думает она. - Это не он придумал, это Кит. Джону
такие глупые, грешные мысли никогда не пришли бы в голову". И решает
впредь нежничать с Нэн только у себя в квартире или в кустах, в глубине
парка, куда увозит ее в коляске, чтобы немного потешить и себя и внучку.
Но Табита не знает, как внимательно за нею следят - не только Кит, но и
многие ее приятельницы и их няньки. Она понятия не имеет, что является
предметом неустанного наблюдения и как леди Голлан, и как
представительница предыдущего поколения, прославленная хозяйка модного
салона в безнравственные времена Эдуарда VII.
Не проходит недели, как жена одного молодого преподавателя, тоже
исповедующая теорию младенческих комплексов, докладывает Кит, что своими
глазами видела, как Табита целовала Нэнси.
Кит негодует: - Так я и знала. Никакого сладу с этими бабушками. Ни ума
не хватает, чтобы понять какой-то принцип, ни выдержки, чтобы ему
следовать. - И идет в кабинет к Джону.
- Твоя мама опять сюсюкала с Нэн. В парке. Миссис Дженкинс видела. Она
безнадежна, Джек. Просто не знаю, приглашать ли ее ехать с нами в отпуск.
Ведь я ни на минуту не смогу оставить ее одну с ребенком.
Джон с трудом выкроил полчаса, чтобы закончить рецензию для
"Метафизического ежемесячника", с которой уже запоздал на два месяца. Он
обращает на жену туманный и гневный взор. - Не брать маму с собой? Что ты,
думать нечего.
- Милый Джек, ты готов сгубить жизнь своего ребенка из сентиментальных
соображений?
Джон как на грех обозлен очередной неудачей в колледже: попечители
приняли решение использовать крупное пожертвование не на расширение
библиотеки, а на новую физическую лабораторию. Он швыряет ручку на стол. -
Черт побери. Кит, нельзя же принимать эту психологическую болтовню за
скрижали закона. Ведь по большей части это чистые домыслы - гадание на
кофейной гуще, а не то просто шарлатанство.
Кит бледнеет. Она не меньше Джона страшится этих споров. - Я знаю,
Джек, ты предубежден против мнения ученых, но прошу тебя, не впутывай в
это бедную крошку Нэн!
- О черт! Как ты не понимаешь...
- Боже мой, неужели опять все сначала? Неужели из-за Нэн всегда будет
такая путаница? Ведь, в сущности, все так просто. Ты хотя бы согласен, что
даже пойти на риск, что у нее сложится комплекс, было бы страшной ошибкой?
Джон, скомкав рецензию, швыряет ее в корзину. - Проклятье, сумасшедший
дом какой-то. Попробуй тут поработай.
И опять разгорается яростная, безнадежная ссора, а потом - неделя
сплошного страдания, когда Кит ходит бледная, с упрямо сжатыми губами, а
Джон то кипит от бешенства, то впадает в тоску. Что бы он ни сказал. Кит
даже не слушает. Словом "путаница" она клеймит все, что не вмещается в ее
сознание, где царит полный порядок, потому что содержится там считанное
количество простейших понятий, расставленных рядами, как патентованные
средства на полке, каждое со своей этикеткой. И Джон - потому, что он
устал после очень напряженного триместра и ждет не дождется отпуска,
потому, что он любит Кит и сочувствует ее горю, - уже знает, что обречен
на поражение.
Почти два года Табита была самым нужным человеком в в квартире сына, и
на море; она так привыкла к своему положению, что теперь, когда ее не
пригласили, просто не заметила этого. Как всегда, она помогает со сборами,
а потом, за чаем, говорит Джону: - Часть твоих книг я могу взять в свой
чемодан.
Джон молчит, Кит заливается краской. Табите становится не по себе. Она
переводит взгляд с невестки на сына. И тоже краснеет. Она думает: "Нужно
проявить такт. Нужно что-то сказать". И вдруг срывается: - Боитесь,
значит, доверить мне бедную крошку?
- Что ты, мама... - Тон у Джона необычно смущенный. - Ты непременно
приезжай нас проведать. Дело в том, что с комнатами в этом году...
- Нет, нет, Джон, я вам не нужна. Сказал бы лучше честно. - И встает.
- Что вы, мама! - восклицает Кит. - Не уходите!
- Да нет уж, что там. Я на вас не сержусь. - Несчастная опускается на
стул, снова встает. Всем так тяжело, что даже Джон чувствует облегчение,
когда мать, собравшись с силами, решается наконец уйти.

86

Табита не сразу осознает, что счастье ее кончилось. Но вот дети уехали,
она осталась в Эрсли одна, и это одиночество стало ей приговором. Она
теперь знает, что ее выгнали. И ходит по улицам полная гневного изумления.
Все существо ее возмущается: "Почему это случилось именно со мной? Почему
мне, такой тактичной и терпимой, досталась такая невестка, такая
невозможная женщина, глупая и жестокая?"
А дома горько плачет: "Нехорошо это, несправедливо".
Квартирка, которую она успела полюбить, где собраны кое-какие реликвии
из Хэкстро, даже еще с Вест-стрит, где есть два чудесных ковра, уютное
кресло и несколько небольших, но первоклассных картин, кажется ей унылой и
безликой, как больница, потому что потеряла всякий смысл. Теперь это всего
лишь место, где изнывать от одиночества. Центр, болевая точка огромного
одиночества, заполнившего весь мир, всю вселенную.
Открывая дверь на улицу, она и там встречает одиночество, еще более
унылое, безобразное. Она читает его в каждом лице, даже в лицах своих
знакомых. Не в силах оставаться в Эрсли, она спасается в Лондон, но с
удивлением видит и там те же безобразные улицы. Она с отвращением смотрит
на новые моды, не в состоянии купить себе даже нужные вещи - на что они ей
нужны?
Так жаждет она найти хоть какую-нибудь родную душу, что заходит в
редакцию к Мэнклоу.
Они долго глядят друг на друга. Каждый поражен происшедшей в другом
переменой. Мэнклоу видит перед собой худенькую седую женщину с
жемчужно-бледным лицом и огромными глазами, слишком заметными и
блестящими. Точеный носик заострился и тоже слишком заметен. Короткий
подбородок стал еще короче и потерял округлость. Все лицо напряженное,
нервное, одновременно испуганное и сердитое.
Табита видит перед собой иссохшее скрюченное тело, лицо в каких-то
странных пятнах. К столу прислонены костыли. У нее вырывается вопрос: - Вы
болели?
- Артрит. - Он поднимает скрюченную руку и улыбается. - Я человек
конченый, Тибби. - Но выражение у него по-прежнему самодовольное, только
теперь, в неприкрытом виде, оно кажется наивным. Он по-прежнему доволен
своим успехом, который, несомненно, представляется ему чудом в этом
коварном мире. Он безмерно рад, что видит Табиту: она способна оценить
успех и восхититься.
Когда она пробует выразить ему сочувствие, он наклоняет голову набок и
отмахивается - не это ему от нее нужно. И парирует: - Печально получилось
с вашим Джимом. Но умер он, знаете ли, вовремя. Он бы нас, нынешних, не
понял.
Табита не желает обсуждать с Мэнклоу своего покойного мужа. Она
справляется о Гриллере.
- Старик Гриллер? Все старается быть молодым. Но молодые над ним
издеваются. Они и надо мной смеются. - И Манклоу сам смеется над собой.
- Почему это молодые теперь такие недобрые? Недобрые и глупые?
- Не такие уж они, по-моему, глупые. Время сейчас никудышнее, Тибби, и
они это видят. Хоть в этом смысле образование идет им на пользу -
порождает недовольство.
- И выходит, что все меняется к худшему.
- Да, пожалуй, что так. Когда мы были молоды, было, пожалуй, чуть
получше. Но ненамного. - Он наискось откидывается в кресле, лицо выражает
непритворную радость, точно он кого-то перехитрил. - Все-таки, Тибби, нам
повезло, наши отцы умерли вовремя: не успели поднять наш вымпел на своей
старой посудине.
Табита задумчиво смотрит на Мэнклоу, до того упоенного своей победой,
что он мирится с болезнью, как генерал - с ранениями, полученными на поле
славы, и, как всегда, не может решить, нравится ей этот человек или
глубоко противен. Она думает: "Он очень умный", но вкладывает в это слово
уничижительный смысл - то ли хитрый, то ли трусливый, как животное.
Наконец она говорит: - Тут дело не в людях, а во всех этих новых идеях. И
кто их только выдумывает - непонятно.
- А вы сильно изменились со времени "Бэнксайда", Тибби. Что ж, все мы с
годами делаемся консервативными, разве не так? Стареем, умнеем. Я по себе
сужу. Стал самым заправским консерватором.
- Так зачем же вы пишете статьи для социалистов?
- Нет сил плыть против течения, Тибби. Да и смысла нет. Существует
только один способ перевести часы назад, не сломав механизма, - надо
перевести их на одиннадцать часов вперед. Вот я и поддерживаю лейбористов.
- Но что могут сделать лейбористы?
- Угробить себя, как всякая другая партия, как ваши консерваторы. В
этом и состоит прелесть демократии: она порождает такие нежизнеспособные
правительства, что они просто не успевают до конца все испортить - сами
разваливаются.
- Я не консерватор. Я своей партии верна. Всегда буду либералкой.
- Верной, последовательной консервативной либералкой, - улыбается
Мэнклоу.
И Табита, поднимаясь по лестнице дорогого старомодного отеля без лифта
и с неудобными ванными, где она до сих пор останавливается, потому что там
всегда останавливался Голлан и потому что сам отель явно клонится к
упадку, с горечью думает: "Нет, все-таки он мне не нравится. Будь он
честный, он бы ненавидел все эти новые идеи и старался бы с ними бороться.
Не допустил бы, чтобы всякие глупые девчонки вроде Кит гневили бога и
коверкали жизнь собственным детям".
Она собралась было навестить Ринчей, но, уже дойдя до их дома,
поворачивает обратно. И наконец, чтобы только не возвращаться к
беспросветной тоске Эрсли, звонит в Кедры брату. Гарри отвечает
удивленным, усталым тоном: - Тибби? Давненько не виделись... Да, конечно,
приезжай, погостишь у нас.

87

Все эти годы они обменивались с Гарри открытками к рождеству, иногда и
к пасхе да раза два встречались в Лондоне, но в Кедрах она не была со
времени его второй женитьбы. Очень уж не хотелось ей видеть Клару,
одержавшую такую победу. Теперь Клара ей как будто обрадовалась, сразу
просит ее совета. Что ей делать с Гарри? Он болен, а отдохнуть
отказывается. И поссорился с детьми - с дочкой Эллис, та вышла замуж бог
знает за кого, и с сыном Тимоти, тот два года назад получил диплом врача,
а помочь отцу в работе не желает. А работы после закона о национальном
страховании стало еще больше.
Табиту и правда поразила худоба Гарри, его нервная суетливость, его
гнев на сына; и Клара, видимо, тоже очень устала. Она едет в Ист-Энд, в
амбулаторию, где работает Тимоти, чтобы хорошенько отчитать его. Тимоти
вытянулся и располнел. Роговые очки придают его широкому бледному
простоватому лицу сходство с совой. Посещение тетки ему льстит, ведь он
воображает, что она прожила интереснейшую жизнь, и он почтительно целует
ее, однако о совместной работе с отцом и слышать не хочет. - Пришлось бы
жить дома, а Клару я не терплю. Да и я ей не нужен.
- Что ты, Тимоти, она спит и видит, чтобы ты вернулся, она страшно
беспокоится за твоего папу.
Тимоти улыбается, и лицо у него сразу делается взрослое и скептическое,
типичное лицо молодого врача. - Может, это ей кажется, но на самом-то деле
ей никто не нужен. Слишком она ревнива. Знает, что глупа, вот и ревнует.
Выжила бедняжку Эллис и меня выжила. И от двух помощников сумела
избавиться.
- А теперь ей страшно, да и не удивительно. Не может он больше столько
работать.
- Конечно, не может. Ему нужен компаньон. После нового закона все стали
брать компаньонов. У нас тут целая фирма. Работаем втроем, чтобы каждый
мог раз в год пойти в отпуск. Правда, застрахованных лечится много. Они-то
и выматывают. Отцу одному с ними нипочем не справиться.
- Противный этот Ллойд Джордж, всем от него неприятности.
- Не скажите, закон-то не плох. Папа сам за него ратовал. Только не
хочет понять, что все положение изменилось. Не хочет приспособиться.
- А зачем ему приспосабливаться в шестьдесят четыре года! Он всю жизнь
работал как вол. - Табита сердится. - Зачем ему менять свои привычки в
угоду этим политиканам?
Тимоти смотрит на разгневанную тетку, и лицо его становится
непроницаемым - такое выражение молодые врачи усваивают уже после месяца
самостоятельной работы, чтобы отвечать на неразумные требования и дурацкие
жалобы больных. - Да, - тянет он, - вопрос это сложный.
- Ничего не сложный. Просто тебе дела нет до отца.
Она очень сердита на Тимоти; но дома, когда она предлагает Гарри
подыскать компаньона, ее предложение встречают в штыки. Гарри не согласен
рисковать здоровьем своих пациентов, все врачи - либо молодые шарлатаны,
либо старые калоши. И Клара держится того же мнения.
Но как-то вечером Клара уходит навестить престарелую тетку, и Гарри,
вдруг заметив присутствие сестры, заводит речь о добром старом времени,
когда жизнь не была таким кошмаром, когда работа и всякие неурядицы еще не
вытеснили родственных чувств. Он сжимает руку Табиты. - Почему мы стали
как чужие? Я в этом не виноват. Просто десять лет не было времени подумать
спокойно. - Взволнованный этим разговором, выбитый из привычной колеи, он
с удивлением оглядывается на свою жизнь. - Что с нами творится, Тибби? Не
хватает меня на все, хоть плачь. А дальше как будет?
- Тебе нужно взять помощника, Гарри. Молодого, чтобы постепенно узнал
твоих пациентов и поучился у тебя, как лечить.
- Помощника? - Гарри удивлен. - Но это я уже пробовал. Ты не
представляешь, как это сложно. Были у нас помощники, целых два, а что
проку? Только ели за шестерых да прожигали дырки в диванах. Клара их
видеть не могла, и я ее не осуждаю.
- Но, Гарри, другие врачи находят же хороших помощников. А иначе
никогда не отдохнешь.
- Это-то верно. Я уж думал, надо бы попробовать еще раз, да как-то не
собрался.
- Давай я тебе составлю объявление. - И Табита идет к столу.
- Как, прямо сейчас?
- А почему бы и нет?
- Правильно, почему бы и нет. - Он смеется. - А ты верна себе, все
такая же торопыга.
Они вместе составляют объявление, и Гарри уносит его в кабинет,
пообещав, что вложит в конверт, а завтра утром опустит. Но утром он не
встает к завтраку, и Клара просит за него прощения в таких словах: -
Бедный Гарри всю ночь не спал. Не пойму, что его так расстроило. Разве что
вчера вечером что-нибудь случилось.
А позже, когда Гарри все еще не появился, она приходит к Табите - голос
взволнованный, в глазах испуг и хитрость. - Такая жалость, Гарри опять
толкует о помощнике. Мы же два раза их брали, так он чуть с ума не сошел.
Ничего не давал им за себя делать.
- Я думала, тебе хочется, чтобы он поменьше работал.
Клара беспокойно шастает по комнате, стирает пыль и бросает на Табиту
взгляды под разными углами. - Гарри последние дни такой возбужденный,
думать боюсь, чем это может кончиться.
- Ты хочешь сказать, что это я его расстроила?
- Нет, нет, что ты. Но конечно, с ним надо все время остерегаться, как
бы не сболтнуть лишнего. Он такой нервный.
На следующий день Табита уезжает, и Клара все подстроила так, что они с
Гарри даже не простились. Он уехал с визитами, а когда Табита поймала его
по телефону у одного из пациентов, выразил удивление, что она уже уезжает,
но не просил погостить еще. Садясь в кэб, она думает: "Не нужна я ему, ну
и ладно" - и спешит поднять окошечко кэба, чтобы не видеть, как Клара
машет рукой и ласково улыбается. "Никому я больше не нужна, а пробую
куда-то приткнуться, так только мешаю". Сердце у нее разрывается, но она
не плачет. Она лелеет свое горе, чтобы не погасал в ней гнев на этот мир,
в котором нет ни справедливости, ни пощады.
Она возвращается в Эрсли не потому, что соскучилась по этому городу, а
потому, что ненавидит его. И когда Кит и Джон водворяются дома после
отпуска, бывает у них, только если пригласят. Она даже не справляется о
Нэнси. Настолько не скрывает своей обиды, что даже Джона это начинает
злить, и он соглашается с Кит, когда она вздыхает: - Нет у нас времени на
эти глупости. Ну ничего, обойдется.
Оба заняты, у обоих заботы. Кит приступила к новому обследованию и,
кроме того, выполняет кой-какую работу для прогрессивной группы в
городском совете. А Джон потерпел поражение от своих врагов, поражение
столь неожиданное и жестокое, что впервые в жизни совершил
несправедливость - оскорбил долготерпеливого Гау.
Гау разъяснил ему ситуацию: - Выходит, мистер Бонсер, что на
преподавателя истории у нас нет средств. Положение критическое, до зарезу
нужны специалисты по точным наукам. Война двинула науку вперед,
исследовательская работа ведется по всем направлениям, а лаборатории, сами
знаете, стоят недешево. Так что придется вам вдобавок к философии взять на
себя и курс истории, хотя бы временно.
И Джон в ответ нагрубил: - Значит, Эрсли превратили-таки в зубрильню
для красильщиков и мыловаров. Дурак же я был, что поверил в ваши небылицы.
Гау не захотел ссориться с рассерженным молодым человеком и, когда тот
пригрозил, что уйдет, сумел мягко отговорить его. И Килер со своей стороны
добавил, что без Джона у него почти не останется союзников в борьбе за
настоящее образование. Да и сам Джон чувствовал, что не может бросить на
произвол судьбы своих студентов. Почти все они чем-то пожертвовали, чтобы
у него учиться. Они так увлечены классическими предметами, так верят в
гуманитарные науки (в Оксфорде или Кембридже такая наивная вера вызвала бы
улыбки), что ради них поссорились с родителями, отказались от выгодной
работы, подверглись насмешкам своих девушек.
И в результате он увяз еще глубже, он буквально задавлен работой, а
выполнять ее как следует все равно невозможно. Древнюю историю он должен
не только читать студентам, но и сам повторять. И с научной работой
хронически запаздывает.
Опять приближаются летние каникулы, и он в отчаянии: - Не могу я терять
целый месяц на взморье! Нет у меня на это времени!
- Нет, Джек, ты уж постарайся поехать с нами. Нэн растет так быстро, я
не поспеваю одна отвечать на ее вопросы.
Джон выторговал себе две недели в Лондоне, для работы в библиотеке.
Этому предшествовала неделя сплошных баталий, и они даже не задумались,
как быть с Табитой. Слишком они издерганы, чтобы уделять внимание капризам
чудачки бабушки. Ее отчужденность они приняли как должное и воздвигли
вокруг нее систему, позволяющую соблюдать внешние приличия и избегать
трений. Раз в неделю она приходит к чаю - в этот день всегда подается
пирог с глазурью. После чая приносят Нэнси и минут на десять сажают к ней
на колени посмотреть книжку с картинками, выбранную самой Кит. Разрешаются
буквари и рассказы про животных, библейские же рассказы под запретом -
считается, что они могут создать у ребенка ложные представления. А раза
два в триместр Табиту вместе с несколькими другими пожилыми дамами
приглашают на обед и на партию в бридж. Ни Джон, ни Кит в карты не играют.
У них нет времени на такие пустые развлечения.

88

Снова оставшись в Эрсли одна, Табита понимает, что ее молчаливый
протест, благородная поза женщины, смирившейся с жестокой судьбой, - все
это не возымело никакого действия, осталось просто незамеченным. Она
чувствует себя жертвой предательства, чудовищной несправедливости, и
отчаяние ее не утихает. По-прежнему она ходит в церковь, истово молится.
Вера ее не сломлена. Вокруг себя она видит доказательства божественной
любви, зло представляется ей карой тем, кто эту любовь отрицает. Но
счастья в вере она не находит, вера оборачивается гневом в ее простой
душе, слишком гордой для того, чтобы искать в религии избавления от всех
бед. Даже слова общей исповеди - "мы преступили святые законы твои..." -
напоминают ей, что преступила не она, а Кит и Джон. Это в них "нет
здоровья", они мало того что не каются, но даже не признают своего
безрассудства. Как добрая христианка, Табита прощает; но разве может она
смотреть сквозь пальцы на преступление, совершающееся изо дня в день, на
эту последовательно и неустанно наносимую ей обиду? И самый акт прощения
лишний раз напоминает ей, что в ее положении никакое прощение не поможет,
и усиливает душевную горечь, пропитавшую ее жизнь, как отрава.
Она прощает, но всей своей жизнью протестует против зла. Перестала
следить за собой, потому что ненавидит моды; избегает знакомых, потому что
их попытки развлечь ее оскорбительны для ее скорби, как шутки на
похоронах. И, глядя в зеркало на свои провалившиеся глаза и щеки,
испытывает какое-то удовлетворение: так человек, плача по умершему,
сознает, что горе его законно.
Время от времени кто-нибудь в Эрсли спрашивает, что случилось с леди
Голлан, и слышит в ответ, что она стала нелюдимой, всех сторонится.
- Но почему?
- Скорее всего, возрастное. Обижена на все и на всех, включая свою
невестку.
- Ну и характер у нее, должно быть, если она умудрилась поссориться с
этой прелестной миссис Бонсер. Ведь лучшей жены и матери просто не
сыскать. И так добросовестна в работе.
Всем кажется, что большинству этих выходцев из сказочных довоенных лет
уже нет места в жизни. Их даже не жалко, просто они свое отжили. Да и
вообще у всех сейчас столько новых важных дел, где там еще уделять
внимание неуживчивым и недалеким вдовам.

89

Как-то днем весной 1924 года, когда Табита надевает шляпу, чтобы
отправиться к Джону на еженедельное чаепитие, он звонит ей по телефону: -
Сегодня лучше не приходи, а то рискуешь столкнуться с папой, он собирается
нас посетить.
- Почему я не должна встречаться с твоим отцом?
- Если ты не против, пожалуйста. Будем рады.
- Ты сам пригласил его в Эрсли?
- Боже сохрани. Он, по-моему, ищет работу. Я просто хотел избавить тебя
от лишних волнений.
- Значит, мне не приходить до будущей недели?
- Да приходи когда хочешь, мама. Только завтра нас не будет дома, а в
среду...
- Да, до будущей недели. Я не хочу нарушать ваши планы. - И она снимает
шляпу, смутно чувствуя, что ко всем обидам, которые нанесли ей Кит и Джон,
прибавилась еще одна.
О Бонсере она и не вспомнила, пока не поставила чайник. А тогда
равнодушно подумала: "Негодяй, наверняка стал бы клянчить денег. Хорошо,
что Джон меня предупредил".
А через несколько минут раздается стук в дверь, и едва она открыла и
выглянула на темную площадку, как чувствует, что ее целуют. - Пупси,
привет.
От изумления Табита онемела. Но Бонсер, отстранив ее, уже прошел в
переднюю и стоит, глядя на нее с широкой улыбкой и отдуваясь после крутой
лестницы. Табита видит его - погрузнел, погрубел, лицо кирпично-красное,
под глазами мешки, - и первая ее мысль: "Вот теперь он и выглядит таким,
какой есть - вульгарный хам".
- Ты что. Пупс? Я тебя испугал? А хороша-то, хороша как картинка.
Табита не отвечает. Она думает: "Этого еще не хватало". Она предпочла