Страница:
она настоящая.
Табите ясно, что он радуется такой несправедливости, такому коварству
судьбы, но это не сердит ее, а скорее смущает - может быть, она от природы
не способна понимать какие-то важные вещи?
И, выйдя на Флит-стрит, освещенную июньским солнцем, она недоумевает:
"Но почему он смеется?"
Бледное небо с четкими золотыми облачками - точно фон для итальянских
мадонн, безмятежных, бесстрастных; а город под ним - эти закопченные
здания, все разной высоты и по-разному уродливые, стиснутые в кучу словно
силой землетрясения, эти толпы клерков на тротуарах; их озабоченные лица,
как и поношенные пыльные котелки, в пятнах дождя и, подобно котелкам,
всего лишь предметы первой необходимости: глаза, чтоб читать конторские
книги, уши, чтоб выслушивать приказания, рты, чтоб совать в них еду, щеки,
чтоб их брить, шеи, чтоб сдавливать их воротничками, - все это точно ад,
более зримый, кишащий чудовищами и насыщенный страстями, чем на любой
картине Босха. И Табита, не видя ни того ни другого, все же поддается
безотчетному ужасу. Она почти бежит по тротуару, словно вдогонку за
ускользающей работой, которая так ей нужна. Она думает: "Дьюпарк в
богадельне - как можно над этим смеяться?"
А у Ринча, когда она приезжает к нему под вечер, дом уже полон гостей.
Она просит вызвать его в холл, и он, отчужденно глядя мимо нее в
пространство, высказывается в том смысле, что, возможно, профессор Гриллер
куда-нибудь ее направит, например к какому-нибудь издателю. А пока не
выпьет ли она чаю? От чая Табита отказывается, ей хочется поскорее уйти,
но тут по лестнице бегом сбегает Буль. Он хватает ее за обе руки и громко
выкрикивает: - Повелительница моя! Где вы пропадали? Свет нашей жизни
погас.
Никуда она не уедет, он ее не отпустит. - Ну конечно, Ринч найдет вам
работу, я его заставлю. Вы слышали - он издает-таки мою книгу о декадансе,
и с рисунками Доби. На страх всем буржуа. - Победный смешок. - Сам-то он
от книги в ужасе, потому и старается, чтобы она вышла в свет. Золотой век
либералов - это уже старые новости, мы, видно, опять входим в моду!
Табита с неодобрением глядит на болтливого человечка, который тащит ее
к лестнице. Ей кажется, что за короткий срок он изменился к худшему,
постарел, кривляется больше прежнего. И не приходит в голову, что
изменилась она сама. Она думает: "Он очень любезен, но, право же, у меня
нет времени на эту литературную чепуху".
А поднявшись на второй этаж, в огромную двойную гостиную, увешанную
полотнами старых мастеров, она еще больше досадует, когда Буль подводит к
ней одного за другим каких-то молодых людей и выкрикивает непонятные
фамилии: "Миссис Бонсер - мистер Миуу, он хочет упразднить частную
собственность. Мистер Сний, он ходит босиком по раскаленным камням". И,
смеясь, тянет к ней за руку крупного, застенчиво краснеющего юнца: "Мой
друг мистер Тссмоа, он верит в бомбы и обожает вас".
Два последних юноши даже поздравляют Табиту с участием в нашумевшем
процессе. Для них это означает, что она бросила вызов закону.
Табита, повнимательнее приглядевшись к гостям, поражается: "Ну и
сборище! Где только бедный Ринч откапывает таких чудаков!" Недоверчиво и
чуть свысока наблюдает она за хозяином дома: на своей длинной унылой
физиономии он все еще хранит выражение благовоспитанного человека, а
вокруг него мельтешит разношерстная толпа: фанатики, йоги, последователи
Кропоткина, мистики кельтского толка, розенкрейцеры, экспрессионисты, с
обязательной примесью богатых покровителей искусств и светских дам,
словом, то, что сам он называет Новым Веком.
А этот новый век многим рисуется как нечто явственно отделенное от
старого не только магической цифрой 00 в календаре, но и войной, и смертью
старой королевы. Он ощущается физически, словно изменился самый воздух.
Люди словно вдыхают его, и это - как глоток чистой новизны, как взгляд
вперед поверх бескрайних девственных просторов. До следующих 00 не близко
- больше девяноста лет.
Все ждут чего-то нового в искусстве, политике, нравах; даже история что
ни день обновляется. Предприимчивые молодые люди в поисках новых золотых
россыпей уже ухватились за 90-е годы, и в некрологах, посвященных Сторджу
и написанных, как водится, с экскурсами в историю, сам он и его кружок
предстали как видные фигуры той эпохи. Буль в сорок семь лет - живая
реликвия. Так что сейчас, когда он встречает каждого нового гостя криками:
"Позвольте вас познакомить с миссис Бонсер, той самой миссис Бонсер, что
издавала "Бэнксайд", близким другом Зайсорджа!", взгляды, обращенные на
Табиту, выражают не только любопытство, но и симпатию. Она и оглянуться не
успела, как очутилась в центре внимания.
- Добрый вечер, миссис Бонсер. Вы в самом деле были знакомы с
Бердслеем?
- Нет, я всего один раз его видела. - Тон ее означает, что Бердслея она
ценит не так уж высоко.
- Миссис Бонсер, прошу прощения... - К ней подлетел какой-то
восторженный юнец. - Я так мечтал с вами познакомиться. Видите ли, я пишу
диссертацию об эстетском движении.
- Но разве можно назвать это движением? - Табита смотрит на юного
энтузиаста с удивлением и грустью. - Разве это так важно?
- Это необычайно важно. Это была одна из наших великих революций, она
разрушила Бастилию викторианства. - И, вдохновленный идеей этого
разрушения, он рисует вереницу героев, вступавших в бой с тиранией:
Моррис, бичующий стяжателей, Патер и Саймондс, подрывающие мораль
филистеров, Стордж и Буль, освобождающие плененные души из темных узилищ.
- Но мистер Стордж принадлежал к англиканской церкви, - говорит Табита.
- И он очень восхищался старой королевой.
- Ах, это в высшей степени интересно.
Однако Табита, притворившись, что увидела знакомого, уже направилась к
двери. Ей больше невмоготу вести эти ерундовые разговоры. Она еще во
власти того безотчетного ужаса, который вселили в нее улыбочки Мэнклоу. От
них осталось чувство неуверенности и страха, точно все ее представления о
жизни оказались обманом, точно она видела сны и вот пробудилась.
Дойдя наконец до двери, она вдруг чувствует, что ее взяли за локоть,
слышит пронзительный голос: "Миссис Бонсер, миссис Бонсер!" - и
оборачивается резко, почти грубо.
Перед ней стоит румяный человечек лет шестидесяти с лишком, на нем
брюки в полоску и короткий черный пиджак, широкий, точно с чужого плеча.
- Вот это повезло так повезло! - Он хватает обе руки Табиты костлявыми
лапками и долго трясет. - Поймал-таки вас, на самом кончике. Решили
сбежать? Я тоже. Ну и кунсткамера! Вечера у Ринча настоящий бедлам, иначе
не назовешь. С тех пор как пришло к власти новое правительство, он себе
друзей в желтых домах набирает. Едем вместе.
- Простите, но...
- Нет, вы меня не помните. Это неважно. Разве всех упомнишь? И письма
моего не прочли. Голлан, Джеймс Голлан.
Табита припоминает, что так звали богатого заводчика, которого Стордж
пытался привлечь к финансированию "Бэнксайда". И, радуясь, что имеет дело
не с писателем и не с эстетом, она отвечает уже более любезно: - Да,
конечно, вы мне писали относительно каких-то рисунков... наверно, Доби.
- Доби, Доби? Нет, вы хотели познакомить меня с каким-то сочинителем.
Но скажу вам по чести, миссис Бонсер, эти певчие птички Фреда Сторджа меня
не пленили. Я решил лучше заняться розами. Приезжайте посмотреть мои розы.
Есть редкие экземпляры. Черная роза. Первая в мире.
- Я бы с удовольствием, но сейчас мне...
- Бросьте, к чему откладывать. Колымага моя у подъезда.
Тут рядом с ним возникает миниатюрная молодая женщина, очень бледная, с
высоким лбом, уже прочерченным беспокойными морщинками. Протягивая Табите
руку, горячую и почти такую же сухую, как у отца, она представляется: -
Миссис Стоун. - И продолжает торопливо и нервно: - Прошу вас, не
отказывайтесь. Папа обожает показывать свою новую розу. Не правда ли, розы
- такое милое увлечение?
Голлан фыркает. - Они все придумывают мне занятие на то время, когда я
уйду на покой. Как будто я сам себя не сумею занять. - И опять сжимает ее
локоть. - На десять минут, ну на пять... Ага, уговорил.
С неожиданной силой он направляет ее к дверям. Такое обращение ей не по
вкусу, но она и ахнуть не успела, как уже сидит в колымаге, которая
оказалась огромным новым "деймлером".
- На покой, на покой, - ворчит Голлан. - Не надо мне на покой.
- Но, папа! - восклицает миссис Стоун. - Ты же знаешь, что говорят
доктора.
- Доктора, доктора, они что угодно скажут. Тебе одно, мне другое.
Табиту привезли в просторный особняк, обставленный в разнообразных
стилях. В гостиной на втором этаже ей показывают четыре розы в хрустальном
кувшине.
- Выращены в Сассексе. Я там новые сорта вывожу. Вот, глядите. Эта
получит все медали. Черная Голлана.
Табита восхищается. Ей-то кажется, что роза красная, темно-темно
красная, но говорить этого, пожалуй, не следует - у цветоводов свои
понятия о колерах.
- А вот эта, миссис Бонсер, получила медаль в прошлом году. - Он
указывает на еще одну темно-красную розу, чуть другого оттенка. - Мы уж
хотели назвать ее Синяя Голлана, но решили сделать ее еще посиней и
пустить на выставку как черную.
- Она и правда синяя, - вежливо удивляется Табита. - Совсем синяя.
Человечек в восторге. - Вы приезжайте к нам в Хэкстро, поглядите их в
грунте. Хотите, поедем сейчас? Всего-то полчаса. Погостите у нас.
Табита, пораженная таким напором, находит отговорки, прощается и
наконец уезжает домой. Но на следующее утро Голлан по телефону приглашает
ее в ресторан. А после завтрака в театр.
Еще через день он заезжает за ней в Кедры и везет в знаменитый розарий,
а оттуда - пить чай в особняк на Портленд-плейс. Здесь ее принимает миссис
Стоун. Предложив гостье вымыть руки, она уводит ее в небольшой будуар и, с
тревогой вглядываясь в нее, произносит: - Он, кажется, уже пригласил вас в
Хэкстро? Хочу вас предупредить, что последнее время нас очень беспокоит
состояние его здоровья. Он годами переутомлялся, кровяное давление
ужасное, в любую минуту он может умереть от удара. - И, метнув на Табиту
отчаянный взгляд, добавляет негромко: - И мы не хотим, чтобы кто-то этим
воспользовался.
Тут ее прерывает другой голос: - Энни, Энни, ты думай, что говоришь.
"Табита, еще не успев обидеться на этот неожиданный выпад, оглядывается
- за ее креслом стоит лысый толстяк лет пятидесяти в костюме из грубой
шерсти.
Толстяк пожимает ей руку. - Стоун, рад познакомиться. Вы не слушайте
мою жену. Дело в том, что ее очень волнует здоровье сэра Джеймса.
- И вовсе не это, а вся ситуация в целом.
- Какая именно ситуация? - спрашивает Табита.
Выясняется, что Стоуны до смерти напуганы. Голлан два года как овдовел
и с тех пор уже предлагал руку и сердце трем женщинам. - Леди Бингуэлл он
делал предложение всего месяц назад, но, к счастью, она наотрез отказалась
жить в деревне.
- Разумеется, такая женщина просто обобрала бы его, - говорит миссис
Стоун. - Хотя надо сказать, связи у нее самые почтенные.
Табита, поняв эти намеки, отвечает спокойно:
- Вы напрасно волнуетесь. Мне сэр Джеймс ничего такого не предлагал.
- Ну так предложит, - в один голос заверяют ее супруги.
Дверь распахнулась, в комнату врывается Голлан. - Это что, семейный
совет? Не слушайте их, миссис Бонсер. Они меня до времени хоронят. Пора
пить чай. Лучше, пожалуй, не дома. - Он ведет Табиту вниз, усаживает в
автомобиль и бросает шоферу: - К Гантеру.
По дороге он объясняет: - Они люди неплохие, миссис Бонсер, только
суматошные. Такой дочки, как Энн, такого зятя, как Гектор, днем с огнем не
сыщешь, но очень уж они трясутся надо мной, норовят запрятать под
стеклянный колпак.
- Но вы сами говорили, сэр Джеймс, что вам пора отдохнуть.
- И отдохну, как только смогу. Но работать-то кто за меня будет? Гектор
Стоун? Он бы рад, он уже мнит себя председателем правления "Консолидейтед
лайнс". Впрочем, что же я, это скучная материя, разговор не для дам.
Скажите лучше, вы сапфиры любите?
- Я все красивое люблю.
- Я знаю, где достать хороший сапфир, плоскогранный - замечательный
камень. Я вам его подарю.
- Нет уж, сэр Джеймс, увольте.
Голлан повинуется. Но на следующее утро звонит по телефону. - Я ведь
писал вам, Берти, сразу после процесса. Ничего, что я вас зову Берти?
Стордж вас так называл.
- Да, но...
- Письмо вы, конечно, не прочли - женщины вообще не читают писем. Но в
том письме я вас о чем-то просил. Я написал, приезжайте в Хэкстро,
посмотрите, как вам там понравится, таких гостиных во всем Сассексе нет. Я
знаю, о чем прошу, Берти, выбор у вас богатый. Прямо скажу - я как
услышал, что Дакет приценивается, сразу отступился.
- Полно, сэр Джеймс, я уверена, вам нетрудно найти...
- Вот и ошибаетесь. Пробовал. Женщины, которые на это годятся,
наперечет. Есть, конечно, леди Бингуэлл, но уж больно она безобразная. И
миссис Фратт, та устраивала приемы Лиги Белого Креста, но у нее характер
дьявольский. Да кроме того, я вас уважаю, Берти, я восхищаюсь вами.
Скажите, у Дакета что было на уме, или это нескромный вопрос?
- Простите, я не могу...
- Понятно. В Хэкстро это не пойдет. У меня этого и в мыслях нет. Мое
предложение верное. Если вы согласитесь стать моей женой, я сочту себя
счастливейшим из смертных. Но может, я слишком стар, может, вам на меня и
смотреть тошно? Ну что ж. Я не в обиде. Вешаю трубку.
Табита рада, что он повесил трубку. Голлан в роли мужа - его старческая
худоба, хрустящие суставы, - эта мысль приводит ее в содрогание.
Не легче ей и от того, что Голлан, видимо, ценит ее как опытную хозяйку
салона. Она уже стала привыкать к своей репутации, к тому, что ее приемы
на Вест-стрит овеяны славой. Встречала она и леди Бингуэлл, о которой
говорят, что своего первого мужа она сделала епископом, а второго
министром, и всегда ее презирала - не женщина, а трещотка, одни слова и
позы, а искренности ни на грош. Стордж, наставник Табиты, говорил, что она
похожа на буфет - и мраморная крышка есть, и несвежие сандвичи.
Изнутри всякая репутация кажется пустой, бессодержательной. Нельзя жить
внутри святилища. Табита была у Сторджа хозяйкой не ради карьеры, а
потому, что он этого хотел, для пользы дела.
Но стоит ей, повесив трубку, выбраться из темной, загроможденной
прихожей, и ее охватывает чувство вины, начинаются угрызения совести, как
у человека, презревшего веление долга.
Она напоминает себе: этот брак дал бы ей прочное, узаконенное положение
в обществе, что так важно не только для нее, но и для Джона.
Ей нужно идти за покупками, и, путешествуя из лавки в лавку вместе со
множеством других женщин, чьи летние платья почему-то придают им вид не
веселый, а еще более озабоченный, словно им и невдомек, что на дворе лето,
она взволнованно убеждает себя: "Пусть он и старый, и чудной, и ему просто
нужен кто-то, чтобы можно было хвастаться своим новым домом, - все равно
отказываться грех. Не имею я права думать о каких-то дурацких чувствах".
Однако эти дурацкие чувства, романтические чувства, и в тридцать три
года, как видно, не угасли в ее душе: она колеблется еще целых два дня,
прежде чем написать Голлану письмо и в полных достоинства выражениях
извиниться, что была с ним резка по телефону. Как по мановению волшебной
палочки "деймлер" подкатывает к изумленным и заинтригованным Кедрам и
увозит Табиту в Лондон.
Голлан возбужденно тараторит: - Можете не говорить, что не любите меня.
Конечно, не любите, с чего бы? Но вы умница. Я видел, как вы управлялись у
Фреда Сторджа. Мне, кроме вас, никого не надо.
Табита заговаривает о Джонни, и он кричит: - Знаю, знаю, обожаемый сын.
Ну какой разговор, и Джонни давайте. Я мальчишек люблю.
Но Табита окончательно решилась в ту минуту, когда он сказал, что о
любви и не думает. И с сознанием, что повинуется моральному долгу, твердо
отвечает: - Если вы вполне в себе уверены, сэр Джеймс...
- Джеймс, просто Джеймс. Конечно, уверен. - Он стискивает ее руку. -
Я-то знаю, чего хочу. - Он велит остановить автомобиль у ювелирного
магазина, и вот уже Табита - невеста.
О помолвке объявляют в газетах, и Табита испытывает сперва удивление, а
потом и гнев, убедившись, что Клара и Гарри ее осуждают.
Клара, изобразив на лице улыбку, интересуется: - Вероятно, сэр Джеймс
выглядит старше своих лет?
- Шестьдесят четыре, Клара. Можешь проверить по "Кто есть кто".
А Гарри тянет озадаченно и недоверчиво: - Неужто этот старый хрыч и
вправду тебе приглянулся, Тибби? Вот разве что богат. Оно, конечно...
- Тебе бы радоваться надо, что я выхожу за богатого человека, что он
может дать Джонни приличное образование.
- Да, удивляться тут, пожалуй, нечему. Ты, понятно, изменилась.
- И слава богу, что изменилась. Давно пора было поумнеть и думать не
только о себе.
И она с суровой решимостью приступает к выполнению своего долга перед
Голланом.
Газеты, подробно расписав помолвку, уже намекают, что сэр Джеймс Голлан
намерен удалиться от дел.
Стоуны, убедившись, что женские чары Табиты - сила, с которой нужно
считаться, поспешили заключить с ней мир и высказываются в таком же духе:
- Согласитесь, миссис Бонсер, ведь сейчас наша главная забота - это
здоровье сэра Джеймса.
И Табита, понимая, что ей предлагают семейный союз, горячо соглашается.
Они втроем обсуждают этот необходимый шаг, попутно проникаясь уважением
друг к другу.
При первом же случае Табита говорит Голлану: - Я думаю, Джеймс, вы еще
до свадьбы удалитесь от дел? Самое было бы время.
- Да, да, моя дорогая. Когда хотите, что хотите. Я в вашем
распоряжении. Да, я уйду на покой... Уже ухожу. Убегаю.
А Гектор Стоун, такой толстый, степенный, благожелательный, проявил
дьявольскую энергию, чтобы, воспользовавшись новой ситуацией, убрать тестя
с дороги. Уже звонят по телефону директора, уже роятся репортеры, уже в
правлениях нескольких компаний создаются группки, готовые выдвинуть в
председатели его, Стоуна. На двух заводах собирают подписи под адресом и
деньги на подарок сэру Джеймсу Голлану по случаю его ухода в отставку.
- Вон как они стараются меня выпихнуть, - говорит он Табите наигранно
беспечным тоном, за которым так трудно угадать его истинные чувства. - Но
ничего. Дурак бы я был, если б стал с ними связываться. Гектор - интриган,
но я не должен этого замечать. Вот если б я в ответ тоже стал против него
интриговать, тут-то он бы меня и прищучил, понятно? И оказался бы я таким
же дураком, как он. А нам с вами время для себя нужно, правда, Берти?
Он ежедневно ездит по магазинам, это его страсть. Покупает ковры,
фарфор, картины, портьеры и о каждой покупке советуется с Табитой. - Вам
нравится, Берти?
- Решайте вы, Джеймс.
- Нет, нет, лучше вы. Это же для вашего дома. Я хочу, чтобы в Хэкстро
вам все нравилось.
Ей нелегко, при ее неустоявшемся вкусе, целыми днями принимать решения,
и домой она возвращается такая умученная, что не чает, как добраться до
постели.
Свадьба - это даже какое-то облегчение, преддверие отдыха. Гарри, все
еще движимый праведным возмущением, надел-таки не парадный сюртук, а
будничный, с розовым пятном от кислоты на лацкане; но за свадебным
завтраком он много пьет и становится общителен. Он дивится и негодует на
свою судьбу, а поймав Табиту на площадке лестницы, уже перед самым ее
отъездом, горько сетует: - А мы-то с тобой так и не поговорили по душам.
Знаю, ты не виновата. Это я дал себя замордовать. Заела меня здешняя
обстановка, Тибби. Все недосуг, даже свою работу делаю кое-как. Уж эти
пациенты, черт бы их взял. Гнут тебя в бараний рог и не дают разогнуться,
а потом удивляются, что ты отстал от жизни.
Гости шпалерами выстроились по всей лестнице, Голлан ждет внизу, но
Гарри не дает ей пройти и говорит все громче: - А теперь вот до чего
дожили! Повременила бы ты еще немножко, Тибби, и мне бы лучше было, и
тебе.
Брат и сестра смотрят друг на друга почти с неприязнью. Наконец Табита
наспех целует его и спускается по лестнице, храня на лице выражение грусти
и всепрощения. Она чувствует себя как пророк, которому нет славы в своем
отечестве, потому что отечество не понимает, что он стал пророком.
Автомобиль трогается, а она и не оглянулась на родной дом.
Голлан берет ее руку, улыбается тонкими губами, обнажив ровные
фарфоровые зубы. - Ну вот и уехали. Вот и хорошо.
У Табиты, еще чувствующей на себе осуждающие взоры Фруд-Грина, эти
слова находят неожиданный отклик. Только теперь она окончательно
убедилась, как была права и как неправы и ограниченны Гарри и все
фрудгринские моралисты. Она всем своим существом ощущает, какое это
великое благо - занять недвусмысленное, узаконенное положение. Она теперь
- жена, с правами и обязанностями жены. И на улыбку Голлана отвечает с
заботливой лаской: - Не очень устал, Джеймс?
- Устал? Я? Я никогда не устаю.
Но она отменяет театр, намеченный на вечер. Джеймс устал, ему нужно
пораньше лечь.
Он послушен своей ненаглядной. - Ну что ж, Берти. Будь по-твоему.
Сегодня новобрачные ночуют в Лондоне, а завтра отбывают в Париж. Но,
проснувшись утром, Табита видит, что вторая кровать пуста. Слуга вкатывает
в спальню столик с завтраком и подает ей записку. Голлан сообщает, что ему
звонил архитектор, который руководит кое-какими работами в Хэкстро, и он
решил смотаться туда, чтобы вразумить этого идиота. "Париж придется
отложить до завтра, я должен быть уверен, что в Хэкстро все будет готово к
твоему приезду".
Среди дня он звонит сказать ей, что работа идет хорошо, ближе к вечеру
опять звонит и вызывает ее к себе. "Задержки по вине всяких идиотов. Тут
дел хватит еще на неделю, а я не могу неделю жить без тебя, Берти".
Табита, слегка удивленная, пытается его оправдать - нервное состояние,
возраст... Она едет в Сассекс и убеждается, что Голлан до крайности
возбужден, мечется среди архитекторов, садовников, декораторов, землекопов
и электриков, всех дергает, всем сразу дает указания.
Дом перестраивается. Готова всего одна роскошная спальня и прилегающая
к ней небольшая гардеробная, где Голлан спит на железной походной кровати.
- Хотел приготовить тебе сюрприз, дорогая, но эти болваны все
перепутали. Если б я не приехал, они бы тут до рождества провозились.
Все - ей, все для нее. Табита уже не знает, что и думать: то ли Голлан
так ее добивался, потому что ему нужна хозяйка для его новой игрушки,
этого дома в Хэкстро, где он будет разыгрывать хлебосола-помещика; то ли
приманивал ее этим Хэкстро, вообразив, что она обожает устраивать приемы.
Так человек, приобретя в собственность ювелирное изделие, которое пленило
его не только своей красотой, но и уникальностью придумывает для него
богатый, затейливый футляр. На Табиту сыплются подарки - туалеты,
драгоценности, мебель, долженствующие также приумножить великолепие нового
дома. Они нужны ей как хозяйке Хэкстро.
Голлан сам объясняет это Табите - хотя требует он от нее так мало, что
это ее даже огорчает, однако общества ее несомненно ищет. Он говорит с ней
целыми днями; и в любой час ночи может ворваться к ней в спальню, чтобы
сообщить какие-то новые сведения, поделиться какой-то новой сумасбродной
затеей. Спит он, видимо, очень мало, во всякую погоду выходит из дому, и
она, памятуя о своем долге, пытается оберегать его, уговаривает пораньше
ложиться. Уговоры не действуют, и она начинает сердиться. Увидев его
однажды без пиджака на холодном ветру, в саду, где он распоряжается
какими-то грандиозными земляными работами, она идет к нему и строго
напоминает, что пора пить чай, что он с двух часов не присел и, наверно,
промочил ноги.
Он рассыпается в извинениях. - Прости, дорогая. Неисправимый я
старикашка, верно? Но что поделаешь? Кому-то надо их подгонять.
- Ты хоть бы изредка давал себе передышку.
Он устремляет на нее туманный взгляд, как будто и не слышал, и говорит
в ответ: - Вот, полюбуйся. Не могут закончить фонтан, потому что не прибыл
кабель для насоса.
- Раз кабеля нет, придется подождать. - И, взяв его под руку, она
продолжает ласковым, но непреклонным тоном повелительницы: - Идем пить
чай, остынет.
Но Голлан не трогается с места. - А в Лондоне этого кабеля сколько
угодно. Для чего, спрашивается, существуют телефоны, машины? Эти людишки
точно в средневековье живут.
- Да ты понимаешь, что уже шестой час?
- Минуточку... - И вдруг исчезает. Она не видит его до самого обеда. И
опять укоряет его, а он опять рассеянно глядит куда-то мимо нее. - Прости,
Верти, неисправимый я старикашка. Но ничего не поделаешь, это все для
тебя.
Табита бросает на него подозрительный взгляд. Ей вдруг показалось, что
этот вежливый человечек ведет с ней какую-то вежливую игру. И она
вскипает: - По-моему, Джеймс, ты это делаешь нарочно.
- Все для тебя, дорогая, все для тебя, Верти. - Секунду он смотрит ей
прямо в глаза своими выцветшими глазами, но выражение их ей непонятно. -
Все для тебя. Верти... Ох, совсем забыл! - и срывается к телефону. Обед
задерживается еще на полчаса.
Табита злится, но понимает, что была наивна. "Он очень упрямый, и глупо
было бы ждать другого от человека, который, начав с нуля, сумел нажить
такое огромное состояние".
И когда Голлан наконец появляется и опять без конца просит прощенья,
она поглядывает на него не только раздраженно, но и уважительно. Она
думает: "Да, я сглупила. У него же очень сильная воля; он просто меня
проучил".
И неожиданно эта мысль приносит ей облегчение. Словно она нашла опору в
жизни. Словно эта чужая воля сулит ей непривычный отдых. Впервые она
чувствует, что она здесь "своя". Этого ощущения она не испытывала с самого
детства.
Табите ясно, что он радуется такой несправедливости, такому коварству
судьбы, но это не сердит ее, а скорее смущает - может быть, она от природы
не способна понимать какие-то важные вещи?
И, выйдя на Флит-стрит, освещенную июньским солнцем, она недоумевает:
"Но почему он смеется?"
Бледное небо с четкими золотыми облачками - точно фон для итальянских
мадонн, безмятежных, бесстрастных; а город под ним - эти закопченные
здания, все разной высоты и по-разному уродливые, стиснутые в кучу словно
силой землетрясения, эти толпы клерков на тротуарах; их озабоченные лица,
как и поношенные пыльные котелки, в пятнах дождя и, подобно котелкам,
всего лишь предметы первой необходимости: глаза, чтоб читать конторские
книги, уши, чтоб выслушивать приказания, рты, чтоб совать в них еду, щеки,
чтоб их брить, шеи, чтоб сдавливать их воротничками, - все это точно ад,
более зримый, кишащий чудовищами и насыщенный страстями, чем на любой
картине Босха. И Табита, не видя ни того ни другого, все же поддается
безотчетному ужасу. Она почти бежит по тротуару, словно вдогонку за
ускользающей работой, которая так ей нужна. Она думает: "Дьюпарк в
богадельне - как можно над этим смеяться?"
А у Ринча, когда она приезжает к нему под вечер, дом уже полон гостей.
Она просит вызвать его в холл, и он, отчужденно глядя мимо нее в
пространство, высказывается в том смысле, что, возможно, профессор Гриллер
куда-нибудь ее направит, например к какому-нибудь издателю. А пока не
выпьет ли она чаю? От чая Табита отказывается, ей хочется поскорее уйти,
но тут по лестнице бегом сбегает Буль. Он хватает ее за обе руки и громко
выкрикивает: - Повелительница моя! Где вы пропадали? Свет нашей жизни
погас.
Никуда она не уедет, он ее не отпустит. - Ну конечно, Ринч найдет вам
работу, я его заставлю. Вы слышали - он издает-таки мою книгу о декадансе,
и с рисунками Доби. На страх всем буржуа. - Победный смешок. - Сам-то он
от книги в ужасе, потому и старается, чтобы она вышла в свет. Золотой век
либералов - это уже старые новости, мы, видно, опять входим в моду!
Табита с неодобрением глядит на болтливого человечка, который тащит ее
к лестнице. Ей кажется, что за короткий срок он изменился к худшему,
постарел, кривляется больше прежнего. И не приходит в голову, что
изменилась она сама. Она думает: "Он очень любезен, но, право же, у меня
нет времени на эту литературную чепуху".
А поднявшись на второй этаж, в огромную двойную гостиную, увешанную
полотнами старых мастеров, она еще больше досадует, когда Буль подводит к
ней одного за другим каких-то молодых людей и выкрикивает непонятные
фамилии: "Миссис Бонсер - мистер Миуу, он хочет упразднить частную
собственность. Мистер Сний, он ходит босиком по раскаленным камням". И,
смеясь, тянет к ней за руку крупного, застенчиво краснеющего юнца: "Мой
друг мистер Тссмоа, он верит в бомбы и обожает вас".
Два последних юноши даже поздравляют Табиту с участием в нашумевшем
процессе. Для них это означает, что она бросила вызов закону.
Табита, повнимательнее приглядевшись к гостям, поражается: "Ну и
сборище! Где только бедный Ринч откапывает таких чудаков!" Недоверчиво и
чуть свысока наблюдает она за хозяином дома: на своей длинной унылой
физиономии он все еще хранит выражение благовоспитанного человека, а
вокруг него мельтешит разношерстная толпа: фанатики, йоги, последователи
Кропоткина, мистики кельтского толка, розенкрейцеры, экспрессионисты, с
обязательной примесью богатых покровителей искусств и светских дам,
словом, то, что сам он называет Новым Веком.
А этот новый век многим рисуется как нечто явственно отделенное от
старого не только магической цифрой 00 в календаре, но и войной, и смертью
старой королевы. Он ощущается физически, словно изменился самый воздух.
Люди словно вдыхают его, и это - как глоток чистой новизны, как взгляд
вперед поверх бескрайних девственных просторов. До следующих 00 не близко
- больше девяноста лет.
Все ждут чего-то нового в искусстве, политике, нравах; даже история что
ни день обновляется. Предприимчивые молодые люди в поисках новых золотых
россыпей уже ухватились за 90-е годы, и в некрологах, посвященных Сторджу
и написанных, как водится, с экскурсами в историю, сам он и его кружок
предстали как видные фигуры той эпохи. Буль в сорок семь лет - живая
реликвия. Так что сейчас, когда он встречает каждого нового гостя криками:
"Позвольте вас познакомить с миссис Бонсер, той самой миссис Бонсер, что
издавала "Бэнксайд", близким другом Зайсорджа!", взгляды, обращенные на
Табиту, выражают не только любопытство, но и симпатию. Она и оглянуться не
успела, как очутилась в центре внимания.
- Добрый вечер, миссис Бонсер. Вы в самом деле были знакомы с
Бердслеем?
- Нет, я всего один раз его видела. - Тон ее означает, что Бердслея она
ценит не так уж высоко.
- Миссис Бонсер, прошу прощения... - К ней подлетел какой-то
восторженный юнец. - Я так мечтал с вами познакомиться. Видите ли, я пишу
диссертацию об эстетском движении.
- Но разве можно назвать это движением? - Табита смотрит на юного
энтузиаста с удивлением и грустью. - Разве это так важно?
- Это необычайно важно. Это была одна из наших великих революций, она
разрушила Бастилию викторианства. - И, вдохновленный идеей этого
разрушения, он рисует вереницу героев, вступавших в бой с тиранией:
Моррис, бичующий стяжателей, Патер и Саймондс, подрывающие мораль
филистеров, Стордж и Буль, освобождающие плененные души из темных узилищ.
- Но мистер Стордж принадлежал к англиканской церкви, - говорит Табита.
- И он очень восхищался старой королевой.
- Ах, это в высшей степени интересно.
Однако Табита, притворившись, что увидела знакомого, уже направилась к
двери. Ей больше невмоготу вести эти ерундовые разговоры. Она еще во
власти того безотчетного ужаса, который вселили в нее улыбочки Мэнклоу. От
них осталось чувство неуверенности и страха, точно все ее представления о
жизни оказались обманом, точно она видела сны и вот пробудилась.
Дойдя наконец до двери, она вдруг чувствует, что ее взяли за локоть,
слышит пронзительный голос: "Миссис Бонсер, миссис Бонсер!" - и
оборачивается резко, почти грубо.
Перед ней стоит румяный человечек лет шестидесяти с лишком, на нем
брюки в полоску и короткий черный пиджак, широкий, точно с чужого плеча.
- Вот это повезло так повезло! - Он хватает обе руки Табиты костлявыми
лапками и долго трясет. - Поймал-таки вас, на самом кончике. Решили
сбежать? Я тоже. Ну и кунсткамера! Вечера у Ринча настоящий бедлам, иначе
не назовешь. С тех пор как пришло к власти новое правительство, он себе
друзей в желтых домах набирает. Едем вместе.
- Простите, но...
- Нет, вы меня не помните. Это неважно. Разве всех упомнишь? И письма
моего не прочли. Голлан, Джеймс Голлан.
Табита припоминает, что так звали богатого заводчика, которого Стордж
пытался привлечь к финансированию "Бэнксайда". И, радуясь, что имеет дело
не с писателем и не с эстетом, она отвечает уже более любезно: - Да,
конечно, вы мне писали относительно каких-то рисунков... наверно, Доби.
- Доби, Доби? Нет, вы хотели познакомить меня с каким-то сочинителем.
Но скажу вам по чести, миссис Бонсер, эти певчие птички Фреда Сторджа меня
не пленили. Я решил лучше заняться розами. Приезжайте посмотреть мои розы.
Есть редкие экземпляры. Черная роза. Первая в мире.
- Я бы с удовольствием, но сейчас мне...
- Бросьте, к чему откладывать. Колымага моя у подъезда.
Тут рядом с ним возникает миниатюрная молодая женщина, очень бледная, с
высоким лбом, уже прочерченным беспокойными морщинками. Протягивая Табите
руку, горячую и почти такую же сухую, как у отца, она представляется: -
Миссис Стоун. - И продолжает торопливо и нервно: - Прошу вас, не
отказывайтесь. Папа обожает показывать свою новую розу. Не правда ли, розы
- такое милое увлечение?
Голлан фыркает. - Они все придумывают мне занятие на то время, когда я
уйду на покой. Как будто я сам себя не сумею занять. - И опять сжимает ее
локоть. - На десять минут, ну на пять... Ага, уговорил.
С неожиданной силой он направляет ее к дверям. Такое обращение ей не по
вкусу, но она и ахнуть не успела, как уже сидит в колымаге, которая
оказалась огромным новым "деймлером".
- На покой, на покой, - ворчит Голлан. - Не надо мне на покой.
- Но, папа! - восклицает миссис Стоун. - Ты же знаешь, что говорят
доктора.
- Доктора, доктора, они что угодно скажут. Тебе одно, мне другое.
Табиту привезли в просторный особняк, обставленный в разнообразных
стилях. В гостиной на втором этаже ей показывают четыре розы в хрустальном
кувшине.
- Выращены в Сассексе. Я там новые сорта вывожу. Вот, глядите. Эта
получит все медали. Черная Голлана.
Табита восхищается. Ей-то кажется, что роза красная, темно-темно
красная, но говорить этого, пожалуй, не следует - у цветоводов свои
понятия о колерах.
- А вот эта, миссис Бонсер, получила медаль в прошлом году. - Он
указывает на еще одну темно-красную розу, чуть другого оттенка. - Мы уж
хотели назвать ее Синяя Голлана, но решили сделать ее еще посиней и
пустить на выставку как черную.
- Она и правда синяя, - вежливо удивляется Табита. - Совсем синяя.
Человечек в восторге. - Вы приезжайте к нам в Хэкстро, поглядите их в
грунте. Хотите, поедем сейчас? Всего-то полчаса. Погостите у нас.
Табита, пораженная таким напором, находит отговорки, прощается и
наконец уезжает домой. Но на следующее утро Голлан по телефону приглашает
ее в ресторан. А после завтрака в театр.
Еще через день он заезжает за ней в Кедры и везет в знаменитый розарий,
а оттуда - пить чай в особняк на Портленд-плейс. Здесь ее принимает миссис
Стоун. Предложив гостье вымыть руки, она уводит ее в небольшой будуар и, с
тревогой вглядываясь в нее, произносит: - Он, кажется, уже пригласил вас в
Хэкстро? Хочу вас предупредить, что последнее время нас очень беспокоит
состояние его здоровья. Он годами переутомлялся, кровяное давление
ужасное, в любую минуту он может умереть от удара. - И, метнув на Табиту
отчаянный взгляд, добавляет негромко: - И мы не хотим, чтобы кто-то этим
воспользовался.
Тут ее прерывает другой голос: - Энни, Энни, ты думай, что говоришь.
"Табита, еще не успев обидеться на этот неожиданный выпад, оглядывается
- за ее креслом стоит лысый толстяк лет пятидесяти в костюме из грубой
шерсти.
Толстяк пожимает ей руку. - Стоун, рад познакомиться. Вы не слушайте
мою жену. Дело в том, что ее очень волнует здоровье сэра Джеймса.
- И вовсе не это, а вся ситуация в целом.
- Какая именно ситуация? - спрашивает Табита.
Выясняется, что Стоуны до смерти напуганы. Голлан два года как овдовел
и с тех пор уже предлагал руку и сердце трем женщинам. - Леди Бингуэлл он
делал предложение всего месяц назад, но, к счастью, она наотрез отказалась
жить в деревне.
- Разумеется, такая женщина просто обобрала бы его, - говорит миссис
Стоун. - Хотя надо сказать, связи у нее самые почтенные.
Табита, поняв эти намеки, отвечает спокойно:
- Вы напрасно волнуетесь. Мне сэр Джеймс ничего такого не предлагал.
- Ну так предложит, - в один голос заверяют ее супруги.
Дверь распахнулась, в комнату врывается Голлан. - Это что, семейный
совет? Не слушайте их, миссис Бонсер. Они меня до времени хоронят. Пора
пить чай. Лучше, пожалуй, не дома. - Он ведет Табиту вниз, усаживает в
автомобиль и бросает шоферу: - К Гантеру.
По дороге он объясняет: - Они люди неплохие, миссис Бонсер, только
суматошные. Такой дочки, как Энн, такого зятя, как Гектор, днем с огнем не
сыщешь, но очень уж они трясутся надо мной, норовят запрятать под
стеклянный колпак.
- Но вы сами говорили, сэр Джеймс, что вам пора отдохнуть.
- И отдохну, как только смогу. Но работать-то кто за меня будет? Гектор
Стоун? Он бы рад, он уже мнит себя председателем правления "Консолидейтед
лайнс". Впрочем, что же я, это скучная материя, разговор не для дам.
Скажите лучше, вы сапфиры любите?
- Я все красивое люблю.
- Я знаю, где достать хороший сапфир, плоскогранный - замечательный
камень. Я вам его подарю.
- Нет уж, сэр Джеймс, увольте.
Голлан повинуется. Но на следующее утро звонит по телефону. - Я ведь
писал вам, Берти, сразу после процесса. Ничего, что я вас зову Берти?
Стордж вас так называл.
- Да, но...
- Письмо вы, конечно, не прочли - женщины вообще не читают писем. Но в
том письме я вас о чем-то просил. Я написал, приезжайте в Хэкстро,
посмотрите, как вам там понравится, таких гостиных во всем Сассексе нет. Я
знаю, о чем прошу, Берти, выбор у вас богатый. Прямо скажу - я как
услышал, что Дакет приценивается, сразу отступился.
- Полно, сэр Джеймс, я уверена, вам нетрудно найти...
- Вот и ошибаетесь. Пробовал. Женщины, которые на это годятся,
наперечет. Есть, конечно, леди Бингуэлл, но уж больно она безобразная. И
миссис Фратт, та устраивала приемы Лиги Белого Креста, но у нее характер
дьявольский. Да кроме того, я вас уважаю, Берти, я восхищаюсь вами.
Скажите, у Дакета что было на уме, или это нескромный вопрос?
- Простите, я не могу...
- Понятно. В Хэкстро это не пойдет. У меня этого и в мыслях нет. Мое
предложение верное. Если вы согласитесь стать моей женой, я сочту себя
счастливейшим из смертных. Но может, я слишком стар, может, вам на меня и
смотреть тошно? Ну что ж. Я не в обиде. Вешаю трубку.
Табита рада, что он повесил трубку. Голлан в роли мужа - его старческая
худоба, хрустящие суставы, - эта мысль приводит ее в содрогание.
Не легче ей и от того, что Голлан, видимо, ценит ее как опытную хозяйку
салона. Она уже стала привыкать к своей репутации, к тому, что ее приемы
на Вест-стрит овеяны славой. Встречала она и леди Бингуэлл, о которой
говорят, что своего первого мужа она сделала епископом, а второго
министром, и всегда ее презирала - не женщина, а трещотка, одни слова и
позы, а искренности ни на грош. Стордж, наставник Табиты, говорил, что она
похожа на буфет - и мраморная крышка есть, и несвежие сандвичи.
Изнутри всякая репутация кажется пустой, бессодержательной. Нельзя жить
внутри святилища. Табита была у Сторджа хозяйкой не ради карьеры, а
потому, что он этого хотел, для пользы дела.
Но стоит ей, повесив трубку, выбраться из темной, загроможденной
прихожей, и ее охватывает чувство вины, начинаются угрызения совести, как
у человека, презревшего веление долга.
Она напоминает себе: этот брак дал бы ей прочное, узаконенное положение
в обществе, что так важно не только для нее, но и для Джона.
Ей нужно идти за покупками, и, путешествуя из лавки в лавку вместе со
множеством других женщин, чьи летние платья почему-то придают им вид не
веселый, а еще более озабоченный, словно им и невдомек, что на дворе лето,
она взволнованно убеждает себя: "Пусть он и старый, и чудной, и ему просто
нужен кто-то, чтобы можно было хвастаться своим новым домом, - все равно
отказываться грех. Не имею я права думать о каких-то дурацких чувствах".
Однако эти дурацкие чувства, романтические чувства, и в тридцать три
года, как видно, не угасли в ее душе: она колеблется еще целых два дня,
прежде чем написать Голлану письмо и в полных достоинства выражениях
извиниться, что была с ним резка по телефону. Как по мановению волшебной
палочки "деймлер" подкатывает к изумленным и заинтригованным Кедрам и
увозит Табиту в Лондон.
Голлан возбужденно тараторит: - Можете не говорить, что не любите меня.
Конечно, не любите, с чего бы? Но вы умница. Я видел, как вы управлялись у
Фреда Сторджа. Мне, кроме вас, никого не надо.
Табита заговаривает о Джонни, и он кричит: - Знаю, знаю, обожаемый сын.
Ну какой разговор, и Джонни давайте. Я мальчишек люблю.
Но Табита окончательно решилась в ту минуту, когда он сказал, что о
любви и не думает. И с сознанием, что повинуется моральному долгу, твердо
отвечает: - Если вы вполне в себе уверены, сэр Джеймс...
- Джеймс, просто Джеймс. Конечно, уверен. - Он стискивает ее руку. -
Я-то знаю, чего хочу. - Он велит остановить автомобиль у ювелирного
магазина, и вот уже Табита - невеста.
О помолвке объявляют в газетах, и Табита испытывает сперва удивление, а
потом и гнев, убедившись, что Клара и Гарри ее осуждают.
Клара, изобразив на лице улыбку, интересуется: - Вероятно, сэр Джеймс
выглядит старше своих лет?
- Шестьдесят четыре, Клара. Можешь проверить по "Кто есть кто".
А Гарри тянет озадаченно и недоверчиво: - Неужто этот старый хрыч и
вправду тебе приглянулся, Тибби? Вот разве что богат. Оно, конечно...
- Тебе бы радоваться надо, что я выхожу за богатого человека, что он
может дать Джонни приличное образование.
- Да, удивляться тут, пожалуй, нечему. Ты, понятно, изменилась.
- И слава богу, что изменилась. Давно пора было поумнеть и думать не
только о себе.
И она с суровой решимостью приступает к выполнению своего долга перед
Голланом.
Газеты, подробно расписав помолвку, уже намекают, что сэр Джеймс Голлан
намерен удалиться от дел.
Стоуны, убедившись, что женские чары Табиты - сила, с которой нужно
считаться, поспешили заключить с ней мир и высказываются в таком же духе:
- Согласитесь, миссис Бонсер, ведь сейчас наша главная забота - это
здоровье сэра Джеймса.
И Табита, понимая, что ей предлагают семейный союз, горячо соглашается.
Они втроем обсуждают этот необходимый шаг, попутно проникаясь уважением
друг к другу.
При первом же случае Табита говорит Голлану: - Я думаю, Джеймс, вы еще
до свадьбы удалитесь от дел? Самое было бы время.
- Да, да, моя дорогая. Когда хотите, что хотите. Я в вашем
распоряжении. Да, я уйду на покой... Уже ухожу. Убегаю.
А Гектор Стоун, такой толстый, степенный, благожелательный, проявил
дьявольскую энергию, чтобы, воспользовавшись новой ситуацией, убрать тестя
с дороги. Уже звонят по телефону директора, уже роятся репортеры, уже в
правлениях нескольких компаний создаются группки, готовые выдвинуть в
председатели его, Стоуна. На двух заводах собирают подписи под адресом и
деньги на подарок сэру Джеймсу Голлану по случаю его ухода в отставку.
- Вон как они стараются меня выпихнуть, - говорит он Табите наигранно
беспечным тоном, за которым так трудно угадать его истинные чувства. - Но
ничего. Дурак бы я был, если б стал с ними связываться. Гектор - интриган,
но я не должен этого замечать. Вот если б я в ответ тоже стал против него
интриговать, тут-то он бы меня и прищучил, понятно? И оказался бы я таким
же дураком, как он. А нам с вами время для себя нужно, правда, Берти?
Он ежедневно ездит по магазинам, это его страсть. Покупает ковры,
фарфор, картины, портьеры и о каждой покупке советуется с Табитой. - Вам
нравится, Берти?
- Решайте вы, Джеймс.
- Нет, нет, лучше вы. Это же для вашего дома. Я хочу, чтобы в Хэкстро
вам все нравилось.
Ей нелегко, при ее неустоявшемся вкусе, целыми днями принимать решения,
и домой она возвращается такая умученная, что не чает, как добраться до
постели.
Свадьба - это даже какое-то облегчение, преддверие отдыха. Гарри, все
еще движимый праведным возмущением, надел-таки не парадный сюртук, а
будничный, с розовым пятном от кислоты на лацкане; но за свадебным
завтраком он много пьет и становится общителен. Он дивится и негодует на
свою судьбу, а поймав Табиту на площадке лестницы, уже перед самым ее
отъездом, горько сетует: - А мы-то с тобой так и не поговорили по душам.
Знаю, ты не виновата. Это я дал себя замордовать. Заела меня здешняя
обстановка, Тибби. Все недосуг, даже свою работу делаю кое-как. Уж эти
пациенты, черт бы их взял. Гнут тебя в бараний рог и не дают разогнуться,
а потом удивляются, что ты отстал от жизни.
Гости шпалерами выстроились по всей лестнице, Голлан ждет внизу, но
Гарри не дает ей пройти и говорит все громче: - А теперь вот до чего
дожили! Повременила бы ты еще немножко, Тибби, и мне бы лучше было, и
тебе.
Брат и сестра смотрят друг на друга почти с неприязнью. Наконец Табита
наспех целует его и спускается по лестнице, храня на лице выражение грусти
и всепрощения. Она чувствует себя как пророк, которому нет славы в своем
отечестве, потому что отечество не понимает, что он стал пророком.
Автомобиль трогается, а она и не оглянулась на родной дом.
Голлан берет ее руку, улыбается тонкими губами, обнажив ровные
фарфоровые зубы. - Ну вот и уехали. Вот и хорошо.
У Табиты, еще чувствующей на себе осуждающие взоры Фруд-Грина, эти
слова находят неожиданный отклик. Только теперь она окончательно
убедилась, как была права и как неправы и ограниченны Гарри и все
фрудгринские моралисты. Она всем своим существом ощущает, какое это
великое благо - занять недвусмысленное, узаконенное положение. Она теперь
- жена, с правами и обязанностями жены. И на улыбку Голлана отвечает с
заботливой лаской: - Не очень устал, Джеймс?
- Устал? Я? Я никогда не устаю.
Но она отменяет театр, намеченный на вечер. Джеймс устал, ему нужно
пораньше лечь.
Он послушен своей ненаглядной. - Ну что ж, Берти. Будь по-твоему.
Сегодня новобрачные ночуют в Лондоне, а завтра отбывают в Париж. Но,
проснувшись утром, Табита видит, что вторая кровать пуста. Слуга вкатывает
в спальню столик с завтраком и подает ей записку. Голлан сообщает, что ему
звонил архитектор, который руководит кое-какими работами в Хэкстро, и он
решил смотаться туда, чтобы вразумить этого идиота. "Париж придется
отложить до завтра, я должен быть уверен, что в Хэкстро все будет готово к
твоему приезду".
Среди дня он звонит сказать ей, что работа идет хорошо, ближе к вечеру
опять звонит и вызывает ее к себе. "Задержки по вине всяких идиотов. Тут
дел хватит еще на неделю, а я не могу неделю жить без тебя, Берти".
Табита, слегка удивленная, пытается его оправдать - нервное состояние,
возраст... Она едет в Сассекс и убеждается, что Голлан до крайности
возбужден, мечется среди архитекторов, садовников, декораторов, землекопов
и электриков, всех дергает, всем сразу дает указания.
Дом перестраивается. Готова всего одна роскошная спальня и прилегающая
к ней небольшая гардеробная, где Голлан спит на железной походной кровати.
- Хотел приготовить тебе сюрприз, дорогая, но эти болваны все
перепутали. Если б я не приехал, они бы тут до рождества провозились.
Все - ей, все для нее. Табита уже не знает, что и думать: то ли Голлан
так ее добивался, потому что ему нужна хозяйка для его новой игрушки,
этого дома в Хэкстро, где он будет разыгрывать хлебосола-помещика; то ли
приманивал ее этим Хэкстро, вообразив, что она обожает устраивать приемы.
Так человек, приобретя в собственность ювелирное изделие, которое пленило
его не только своей красотой, но и уникальностью придумывает для него
богатый, затейливый футляр. На Табиту сыплются подарки - туалеты,
драгоценности, мебель, долженствующие также приумножить великолепие нового
дома. Они нужны ей как хозяйке Хэкстро.
Голлан сам объясняет это Табите - хотя требует он от нее так мало, что
это ее даже огорчает, однако общества ее несомненно ищет. Он говорит с ней
целыми днями; и в любой час ночи может ворваться к ней в спальню, чтобы
сообщить какие-то новые сведения, поделиться какой-то новой сумасбродной
затеей. Спит он, видимо, очень мало, во всякую погоду выходит из дому, и
она, памятуя о своем долге, пытается оберегать его, уговаривает пораньше
ложиться. Уговоры не действуют, и она начинает сердиться. Увидев его
однажды без пиджака на холодном ветру, в саду, где он распоряжается
какими-то грандиозными земляными работами, она идет к нему и строго
напоминает, что пора пить чай, что он с двух часов не присел и, наверно,
промочил ноги.
Он рассыпается в извинениях. - Прости, дорогая. Неисправимый я
старикашка, верно? Но что поделаешь? Кому-то надо их подгонять.
- Ты хоть бы изредка давал себе передышку.
Он устремляет на нее туманный взгляд, как будто и не слышал, и говорит
в ответ: - Вот, полюбуйся. Не могут закончить фонтан, потому что не прибыл
кабель для насоса.
- Раз кабеля нет, придется подождать. - И, взяв его под руку, она
продолжает ласковым, но непреклонным тоном повелительницы: - Идем пить
чай, остынет.
Но Голлан не трогается с места. - А в Лондоне этого кабеля сколько
угодно. Для чего, спрашивается, существуют телефоны, машины? Эти людишки
точно в средневековье живут.
- Да ты понимаешь, что уже шестой час?
- Минуточку... - И вдруг исчезает. Она не видит его до самого обеда. И
опять укоряет его, а он опять рассеянно глядит куда-то мимо нее. - Прости,
Верти, неисправимый я старикашка. Но ничего не поделаешь, это все для
тебя.
Табита бросает на него подозрительный взгляд. Ей вдруг показалось, что
этот вежливый человечек ведет с ней какую-то вежливую игру. И она
вскипает: - По-моему, Джеймс, ты это делаешь нарочно.
- Все для тебя, дорогая, все для тебя, Верти. - Секунду он смотрит ей
прямо в глаза своими выцветшими глазами, но выражение их ей непонятно. -
Все для тебя. Верти... Ох, совсем забыл! - и срывается к телефону. Обед
задерживается еще на полчаса.
Табита злится, но понимает, что была наивна. "Он очень упрямый, и глупо
было бы ждать другого от человека, который, начав с нуля, сумел нажить
такое огромное состояние".
И когда Голлан наконец появляется и опять без конца просит прощенья,
она поглядывает на него не только раздраженно, но и уважительно. Она
думает: "Да, я сглупила. У него же очень сильная воля; он просто меня
проучил".
И неожиданно эта мысль приносит ей облегчение. Словно она нашла опору в
жизни. Словно эта чужая воля сулит ей непривычный отдых. Впервые она
чувствует, что она здесь "своя". Этого ощущения она не испытывала с самого
детства.