Кэри Джулиан. Радость и страх

понять, что мы просто обязаны протестовать против этой мерзости?
Теперь он страшится вечеров в конце недели, когда можно ночевать у
Табиты. Мало того, что ему стелят постель в гардеробной, что, как
правильно заметил Джобсон, само по себе нечестно и унизительно, но к тому
же он еще подвергается непрерывным нападкам в связи с журналом.
- Но почему вы отказываетесь, Фред? Какие у вас основания? Должны же
быть какие-то основания.
А избежать этих вечеров он не может. Дело в том, что Табита, которая в
первые три месяца относилась к его визитам вполне равнодушно, теперь сама
его зазывает - наверно, затем, чтобы приглашать и Мэнклоу изводить его, а
потом изводить его самой. Всякий раз, как миссис Стордж уезжает за город и
ему разрешается побывать у Джобсона, она посылает за ним.
- Вот, взгляните, - говорит она как-то раз, протягивая ему новый журнал
небольшого формата. - Я давно хотела вам показать. Очень неплохо, и
издание обошлось всего в пятьсот фунтов.
Табите, которая год назад не решилась бы истратить целый фунт на
шляпку, пятьсот фунтов уже кажутся мелочью.
Стордж после отвратительного вечера, проведенного с приятелями Мэнклоу,
решается выказать неудовольствие. - Милая Берти, пятьсот фунтов - это
только начало. Тратить деньги можно и более приятными способами, а я и так
ухлопал их достаточно, мало что получив взамен.
Табита, вскинув голову, уточняет: - То есть на меня?
- Да нет, на то символистское обозрение. Право же, дорогая, довольно с
меня разговоров об издании журнала. Надоело.
- Вы хотите сказать, что это я вам надоела. Пожалуйста, не спорьте.
Какой еще смысл могут иметь ваши слова? - Она явно ведет дело к ссоре.
Но Стордж, помня совет Джобсона, решительно направляется к двери. -
Извините, но мне пора.
- А разве вы не собирались остаться?
Ее удивление придает ему твердости. - Я передумал. - Весь дрожа от
ярости и тревоги, он едет ночевать в свой клуб. "Нет, больше я этого не
потерплю. Это ни на что не похоже".

26

Он не нарадуется тому, каким успешным оказался этот маневр. В
понедельник утром в конторе он получает от Табиты письмо с приглашением к
обеду - у нее сегодня будет вкусный обед. И в постскриптуме добавлено:
"Или после обеда. Но жду обязательно. Про журнал разговоров не будет.
Сожалею, что столько с ним приставала".
Стордж, торжествуя, пишет в ответ, что постарается приехать после
обеда. Как истинный победитель, он великодушен, но не слаб. Он едет к ней,
но едет поздно и в квартиру входит изящно-горделивой походкой - так и
видно, что после стольких унижений он и сам это сознает. Табиту он застает
в капоте и слегка этим озадачен. Как трагедийная королева, она стоит
неподвижно, пока он не закрыл за собою дверь, а тогда произносит,
подчеркивая каждое слово: - Мистер Джобсон говорит, что я плохо с вами
обращаюсь и вам это надоело.
Стордж уже всполошился. Он чувствует, что взятый им твердый курс не дал
ожидаемых результатов. Он отвечает, что всем, решительно всем доволен.
Но Табита хмурится презрительно и надменно. - Я не желаю, чтобы мистер
Джобсон называл меня хапугой. Это неправда. Я отлично понимаю, что вы за
меня заплатили, но просто думала, что, когда товар вам понадобится, вы его
возьмете. - И добавляет с убийственным сарказмом: - Надеюсь, вы не
считаете меня _респектабельной_ особой.
Стордж, возмущенный такой грубостью, кричит, что она неверно
истолковала его чувства, что Джобсон вмешивается не в свое дело. Но Табита
уже удалилась в спальню, и через полчаса несчастный слышит, что она его
зовет. И он терзается, не зная, как поступить - устоять и тем до конца
обострить и без того мучительную ситуацию или послушаться и создать новую
ситуацию, еще более мучительную. Он проклинает тот час, когда последовал
совету Джобсона. Он думает: "Возможно, я проявил слабость. Возможно, она
мной помыкает. Но не могу я себя переделать, и положение это ужасно. А
главное - ей даже невдомек, какое здание она разрушает, к чему хочет
свести наши отношения. Слишком она молода, слишком примитивна, она сама не
понимает, что делает".
Опять он слышит зов Табиты - повелительный, раздраженный. И, так и не
приняв никакого решения, безнадежно махнув рукой, уступает чужой, менее
щепетильной воле.
В спальне полная тьма, он пробирается ощупью, под градом окриков: "Не
свалите столик! Осторожно, там часы!" Он весь вспотел от страха, а еще
больше от стыда, ибо отнюдь не уверен в удаче. Но видимо, скромность
Табиты столь же условна, как и ее взгляд на всю процедуру. Она принимает
его с властной энергией, еще более пугающей, чем ее ультиматум. Она
восклицает: "Не желаю больше видеть мистера Джобсона?", я бедняга кажется
себе всего лишь орудием мести. Но в ответ на его вскрик она говорит
снисходительно и удивленно, как неловкая рассеянная нянька, которой
внезапный плач ребенка напомнил о ее обязанностях: - Больно? Ну простите,
я нечаянно.
Эти слова вызывают в его измученной душе странный отклик. Они задели
какой-то глубинный таинственный нерв, и нерв этот еще вибрирует наутро,
когда он, обессиленный, изнасилованный, изнывая одновременно от райского
блаженства и адского отвращения к себе, тащится к столу завтракать.
Табита уже час как на ногах. Он слышит, как она высоким, резким
голоском отдает распоряжения в детской, на кухне, и наконец она входит и
спрашивает, сварить ли ему еще яйцо.
И, убедившись, что она нисколько не смущена, а, напротив, приветливее,
чем когда-либо, словом, что для нее эта ночь была не позорной комедией, а
всего лишь разумным шагом, необходимым, чтобы разрядить моральную
атмосферу, он начинает оживать. И тот нерв уже поет, как провозвестник
совсем новых, более сладостных отношений. Его душа, исстрадавшаяся,
израненная, расцветает в предвкушении огромных, немыслимых радостей,
которые сулит ему любовь и сочувствие этой восхитительной женщины.
Неожиданно он встает из-за стола и целует Табиту. - Ты моя радость, Берти.
- Конечно. - Поцелуй, кажется, немного удивил ее. - Кофе налить?
Она садится, наливает ему кофе и задумчиво смотрит на него, пока он
пьет. А потом испускает долгий душераздирающий вздох.
- Милая, ты устала. - Он полон нежной заботы.
- Нет. - И снова глубокий вздох.
- Так в чем дело? Джонни здоров?
- Да, да, я просто подумала... но об этом ведь нельзя говорить?
- О чем?
- Почему ты так ненавидишь мистера Мэнклоу?
- Я помню время, когда ты тоже его не любила.
- О, я знаю, он немножко... как бы это сказать? Но он, безусловно,
человек исключительный. Такой умный и смелый. Не боится прямо сказать, что
думает о королеве. Понимает, как все на свете прогнило. И хочет это
изменить. Не желает сидеть сложа руки.
Стордж молчит. Ему невыразимо горько. Чувство это так сильно, что он
сам поражается, ничего подобного он еще не испытывал. Наконец он
произносит: - Мэнклоу здесь что-то частенько бывает.
- Ну и что?
Стордж даже вздрагивает, до того резко это прозвучало, но гнев его
нарастает.
- Как ты сама только что признала, он хам и ловкач. Так стоит ли так уж
его поощрять?
- Это Джобсон на меня донес? - Сказано негромко и спокойно, словно ей
просто важно установить факт.
- Дорогая моя, неужели ты думаешь...
Табита взрывается: - Не прикидывайся дурачком, Фред. Твои шпионы грубо
работают. - Она убегает в спальню и захлопывает дверь.
Стордж, сердясь и волнуясь, идет за ней следом, но дверь заперта.
Постучать значило бы подвергнуться новому унижению. Ему остается одно -
уйти.

27

Джобсон уже не скрывает беспокойства. Его, говорит он, давно тревожит
то, что творится у Табиты в квартире. "Понимаете, голубчик, она
вообразила, что может из вас веревки вить. А когда женщина вобьет себе
такое в голову, на нее удержу нет. Если вы не порвете с этой бабенкой, вы
пропали. Для человека в вашем возрасте это черт знает какое положение. Я
знаю нескольких мужчин, которых такие девки буквально сгубили. Им, если
закусят удила, на все и на всех наплевать. Гоните ее в шею. Мне жаль, что
вы с ней встретились, что я же вам ее подсунул. Каюсь, мне тогда
показалось, что ее приличное воспитание - своего рода гарантия. Но в таких
делах лучшие часто оказываются хуже всего, и наоборот".
И он предлагает подыскать Сторджу девушку, простую, без затей,
фабричную работницу либо конторскую служащую, и приводит в пример себя и
свою очередную подругу, некую Мэдж Мун. Она работает в страховом
агентстве. - Три фунта в неделю, и ни одной неприятности я от нее не
видел. А почему? Да потому, что она знает: стоит ей пикнуть - и все, до
свидания. Дисциплина, голубчик, вот в чем секрет, особенно с бабами. А
почему? Да потому, что у них нет правил. Полный сумбур в голове. А только
дай им волю - устроят тебе веселую жизнь.
- Это я понимаю, - с отчаянием соглашается Стордж. - Да, веселая жизнь.
Она так неразумна, так ненадежна. Обязательств для нее не существует. Да;
надо кончать.
- Вот именно. И сейчас самое время, раз вы поссорились. Пошлите ей
небольшую сумму, если захочется - оплатите счета и дайте знать, что
квартира сдается. При таких отношениях что хорошо? Что ты ничем не связан.
- Да, она ведет себя очень плохо, просто бессовестно.
Стордж из своего служебного кабинета пишет Табите письмо на восьми
страницах, в котором с достоинством разъясняет ситуацию, отчасти
оправдывается и намекает, что примирение не исключено - конечно, на
известных условиях.
Проходит неделя, ответа нет, он начинает терять в весе. Пиджак висит на
нем, как тряпка, даже жена замечает это и спрашивает, не болен ли он.
- Нет, милая, это, наверно, погода.
- Тебе нужно отдохнуть. Слишком часто ты бываешь у этого Джобсона,
из-за него и ложишься поздно, и пьешь много.
Стордж не в силах даже заступиться за старого друга. Да он и сам не
может простить Джобсону, что тот навлек на него всю эту муку, этот позор.
"Не мог оставить меня в покое. С чего он взял, что мне вообще нужна
любовница? Я был вполне доволен жизнью, когда он затеял эту дурацкую
историю". И, встретив Джобсона на улице, отвечает на его сочувственный
возглас только угрюмым взглядом.
Джобсон с огорчением отмечает его желтые обвисшие щеки, несчастное
выражение лица. - Не вешайте голову, дружище! Худшее позади.
- Мне-кажется, я ей ничем не обязан. Я сделал все, что мог.
- Вам нужно сменить обстановку, голубчик. Что, если нам на недельку
махнуть в Париж?
Стордж ухватился за эту мысль. - Да, да, отлично придумано. К чему мне
здесь оставаться?
Они тут же договариваются о подробностях, и Джобсон, похлопав старого
друга по плечу, снова просит прощения, что познакомил его с Табитой. - Но
больше вы ее не увидите. Когда мы вернемся, ее уже не будет. Я своими
руками ее выставлю. - И они расстаются.
Стордж думает: "Ему кажется, что я с самого начала проявил слабость, но
это не слабость. Просто я не лишен человеческих чувств. А впрочем, с этим
покончено. Это я решил твердо. Да вернись я к ней после того, что
случилось, - любая катастрофа будет мне только заслуженной карой". Он
вспоминает презрение Табиты, ее жестокость, представляет себя банкротом,
притчей во языцех, изгоем. И тут же в нем подымается желание, такое
острое, такое мучительное, что ноги не держат и пот выступает на лбу. "Но
это возмутительно, - думает он, - это страшно. Эта женщина меня погубит".
Медленно бредя по тротуару, он начинает постигать, что так тревожит
Джобсона, какие новые бездны ужаса его подстерегают. И этот ужас гонит его
вперед, мутит голову, шепчет: "Да ну же, решайся. Сейчас ты еще можешь
спастись".
От чего спастись? Он сам не знает; может быть, только от окончательного
решения. И на следующий день, бледный, дрожащий, он сидит в закрытом кэбе,
который во весь опор несет его на Вест-стрит. Как большинство сумасшедших,
он сознает, что сошел с ума. Он понимает и позорность, и опасность своего
положения; и чем больше презирает себя, тем острей его радость. Он посыпал
главу свою пеплом и молится о том, чтобы быть втоптанным в грязь.
Неужели Табита уехала? Он этого не переживет. Он стрелой взлетает по
лестнице и, застав ее за штопкой чулок, вскрикивает, разражается слезами,
падает на колени и целует ее руки.
Табита сильно удивлена, слегка рассержена. - Осторожно, милый Фред, у
меня иголка. Почему ты не предупредил, что приедешь?
Но, поняв, что он явился с повинной и готов пообещать, что ноги
Джобсона больше не будет в ее квартире, она постепенно смягчается. Да что
там, такой доброты он от нее и не ожидал. Она целует его в лоб - ни разу
еще она его не целовала; берет с него обещание не уходить; замечает, как
втянулись у него щеки, и советует попринимать сироп Пэрриша; ласково
попрекает его за привычку простужаться и хлюпать носом - Совсем как Джонни
- и предлагает купить ему теплый нагрудник. Ему страшно, но она держится
так добродушно и снисходительно, что он захлебывается от любви. Он уже
клянет себя за слепую ревность, он говорит: - Ты моя жизнь, Берти.
- Да, Фред, - воркует она, - я очень за тебя беспокоюсь. А нагрудник
купи обязательно. Если будет шерстить, я подошью батистом.
- Родная моя!
- Но я вот о чем думаю, Фред, тебе нужно какое-нибудь интересное
занятие. Мужчина не может жить без всякого дела.
- У меня дела фирмы отнимают достаточно времени.
- Это не то, в контору ты не можешь не ездить. Нет, что тебе
действительно нужно, так это... ах ты господи, я ведь обещала, что не
буду...
Наступает долгое молчание. Потом откуда-то, словно из внутренностей
Сторджа, слышится хриплый голос: - Ты про журнал?
- Понимаешь, Фред, это же для тебя, это было бы тебе так полезно.
Отвлекало бы мысли от скучной работы.
- Я... я подумаю.
- А что касается расходов, то мистер Ринч мог бы вступить в половинную
долю, а вы с мистером Мэнклоу были бы редакторами.
На это Стордж не отвечает. Как овца, которую ведут на бойню, он еще
упирается.
И проходит около двух недель до того, как профессор Гриллер объявляет в
печати к сведению литературного Лондона, что Фред Стордж основал новый
журнал, и полгода до того, как журнал получает название. Но после долгих
споров кто-то предлагает спросить мнения миссис Бонсер, и на этом споры
кончаются. Она выбирает "Бэнксайд" [одна из старейших лондонских улиц,
тянется вдоль южного берега Темзы напротив Сити; здесь во времена
Елизаветы находилось несколько театров, в том числе шекспировский
"Глобус", здесь лондонцы развлекались травлей медведей, здесь позднее
селилось много писателей и драматургов], к этому названию склонялся и
Мэнклоу, и Стордж тут же приходит к выводу, что лучше не придумаешь.

28

Именно в эти полгода Табита начала приобретать известность и постигать
роль хозяйки салона, а Стордж на правах раба стал пользоваться весом. Ибо
теперь, укротив его, Табита прислушивается к его критике.
- Милая Берти, - говорит он, к примеру, - ты меня прости, но я заметил,
что ты много рассказывала леди Милуолл про Джонни, и она очень рано
уехала, даже не встретилась с Доби.
- Она вспомнила, что обещала где-то быть.
- А ты не замечала, что матери, как правило, не очень интересуются
чужими детьми?
- Понятно. Ты думаешь, ей стало скучно?
В другой раз, расшнуровывая Табите корсет - как раб, он удостоен и этой
привилегии, - он роняет как бы невзначай: - Гриллер нынче за обедом что-то
не очень блистал. Боюсь, он был не в духе, как бы со зла не наговорил
чего-нибудь.
- Это я виновата?
- О нет, дорогая. Но конечно, если кто-нибудь при нем упомянул о
французских символистах...
- Ну вот видишь, что-то я сказала невпопад. Ты бы мне это записал для
памяти. Сердить Гриллера никак не входит в мои планы. И еще запиши, что
мистер Дьюпарк глух на левее ухо и был знаком с Теккереем.
И теперь Табита не только принимает в подарок новые платья, но и
показывается в них Сторджу перед тем, как выйти к гостям. - Так хорошо?
Все на месте? - Когда же он мягко попрекает ее за излишнее пристрастие к
драгоценностям или оборкам, она отвечает высокомерно: - Как еще ты не сам
покупаешь мне сорочки и нижние юбки!
- А знаешь, любимая, это, возможно, было бы и неплохо. Хотя эти вещи и
не на виду, они тоже кое-что значат. Хорошо одетая женщина должна
чувствовать себя хорошо одетой и сверху и снизу, это ощущение очень важно
для ее осанки, для всей манеры держаться.
Вина и кухню Стордж взял на себя, не жалеет денег и проявляет отменный
вкус. Через три месяца о прелестных вечерах у миссис Бонсер на Вест-стрит
уже идет молва.
Все гости, вероятно, говорят друг другу, что Табита - женщина с прошлым
и что она очень уж дружна со Сторджем, однако же хвастаются, получив от
нее приглашение.
Как известно, за последние десять лет несколько других дам, возможно
умнее и красивее Табиты, но с несравненно более подмоченной репутацией,
создали такого же рода салоны. В фундаменте общества ощущаются изменения,
некие подземные толчки. Как следствие какого-то долго нараставшего
напряжения внезапно образовались широкие трещины, особенно между кругом
старой королевы в Виндзоре и кругом принца в Мальборо-Хаус [Виндзорский
замок - резиденция английских королей; Мальборо-Хаус - дворец в Лондоне,
где вплоть до смерти королевы Виктории в 1901 году жил ее сын, принц
Уэльский, будущий король Эдуард VII]. Эта весна нового богатства,
южноафриканского золота, поток которого, хлынув в метрополию, вызвал к
жизни столь разнообразную и диковинную поросль, эта весна пиратов в
политике, трубадуров империи, искателей в искусстве и в науке к тому же
еще расколола общество, так что купцы сделались богаче герцогов и стали
задавать не столь скучные вечера и обеды.
Ибо герцог, пусть и обедневший, все еще представляет собой моральную
силу, способную держать в узде даже принцев, так что они, естественно,
предпочитают бывать в домах у новых людей, у карьеристов, домогающихся их
расположения. А расположены они к развлечениям. Скука - вот что разрушило
могучую цитадель старого христианского общества. Спасаясь от скуки,
молодое поколение покидает Виндзор, и в Англии образуются две правящих
группы: старая, замкнутая, закоснелая в предрассудках клика, вымирающая от
дряхлости и от узости взглядов, и новая - эгоистичная, часто вульгарная,
но полная жизни. Она обожает любые новшества и охотно принимает в свои
ряды всякого, кто может развеселить.
Миссис Бонсер и ей подобные, художники, писатели, актеры, драматурги, -
все это новшества, на них большой спрос, и вот почему в салоне у Табиты
появляются не только товарищи министров, но и пэры, богатые покровители
искусств, а также великосветская молодежь, и мужчины, и женщины.
Эти последние ей, впрочем, не очень по душе. На ее взгляд, они
легкомысленны, а сама она, на их взгляд, все же немного провинциальна,
слишком уж серьезна. И слишком усердно рекламирует свой журнал. Ведет
какие-то таинственные разговоры о возможных сотрудниках с этим
неаппетитным Мэнклоу. Заявляет во всеуслышание: "Если приедет Б., я сама с
ним поговорю". А тот отвечает через всю комнату: "Давно пора, а то от Ф.
ничего не дождешься".
Такая конспирация раздражает даже тех, кто знает, что Б. - это Буль,
последнее открытие Сторджа, а Ф. - это Стордж. Она граничит с наглостью.
Словно речь идет о важных вещах, недоступных для посторонних. Да Табита
так и считает. Для нее проблема Буля очень важна: ведь Стордж заказал ему
цикл сонетов на двенадцать страниц и соответственно сократил политический
раздел, которым ведает Мэнклоу.
Табита терпеть не может Буля. Стоит ей услышать, как он своим
неестественно высоким голосом обращается к Сторджу, и она вся кривится от
отвращения, светский лоск сразу с нее слетает, и на лице появляется
выражение, напоминающее прежнюю порывистую девчонку.
Табиту бесит, что ее покровитель и раб лебезит перед Булем.
Почтительность излучает даже изгиб его спины, даже его мягкая белая шея,
вытянутая вниз и в сторону, когда он слушает слова поэта. И пальцы,
сцепленные за спиной, подрагивают - до того он радуется, что такой гений
удостоил его своей дружбы.
Буль - хлипкий человечек без возраста, скорее всего, лет тридцати пяти,
с большой лысой головой на длинной шее и жидкой бородкой. Его лицо,
длинное и тонкое, портит большой красный нос. У него безупречные манеры,
но до того подчеркнутые, что Табита едва может заставить себя быть с ним
вежливой. В ней закипает ярость, когда на ее глазах эти манеры, которые ей
кажутся такими наигранными, на других действуют неотразимо; когда за
обедом, сидя между мисс Пуллен в бледно-желтом одеянии и настоящей
графиней, леди Чадворт, в роскошном бальном платье, он покоряет и ту и
другую. Леди Чадворт - жена министра и дочь некой весьма грозной
герцогини. И муж и мать пришли бы в ужас, увидев ее в таком обществе.
Именно поэтому она в восторге от своего приключения и с лучезарной улыбкой
внимает речам Буля, как прорицаниям оракула.
"Да она просто дура, - сердито думает Табита. - Я уверена, она не
понимает ни единого его слова. А говорит он грязные, грубые вещи".
Тем временем Буль, очень довольный и собой и обедом, уже немного
опьянев и от шампанского и от женщин, которые всегда ударяют ему в голову,
объясняет своим соседкам по столу, почему порок следует не наказывать, а,
напротив, поощрять.
- Что есть порок, - спрашивает он, - и что есть добродетель? То и
другое - всего лишь форма, а можем ли мы сказать с уверенностью, что форма
не есть тюрьма души, ее оковы? - И, обращая взгляд сперва на мисс Пуллен,
а затем на графиню, взывает к ним вполголоса: - Разве вы сами не изведали
того освобождения, какое дает порок, вседозволенность? Меня называют
декадентом, но что такое декадент, если не человек, нарушающий правила?
Да, мы живем в эпоху декаданса, но декаданс, упадок, - то же
оплодотворение. Когда цветы увядают, ветер разносит семена. Наше время -
время дерзаний, когда мерзавцев и выродков, ставших неприемлемыми для
цивилизации, таких людей, как я, изгоняют в пустыню на поиски нового
Клондайка, на строительство новых Городов. Ад и рай уже нанесены на карту.
Уэллс проник своим буром в глубины мелкой буржуазии. Маршруты Кука
пролегли даже в царство любви. В дикие, таинственные обиталища Эрота. Да,
все пути открыты - до дна души, до самых нервов. Не осталось ни границ, ни
таможен, ни морали, ни стыда. Ведь стыд не что иное, как шоры; истинному
декаденту скромность чужда. Он, подобно ребенку, следует невинным
извращениям самой природы.
Дамы от Буля в восторге, и графиня приглашает его к чаю. А после обеда
он читает - вовсе уж тонким голосом, потому что от шампанского всегда
переходит на более высокий регистр, - длинную поэму о сломанном Пьеро и
жестокой Коломбине. Читает он очень плохо, замирая на каждой точке, и в
наиболее эффектных местах вытягивает шею и как-то причудливо ее извивает.
Профессор Гриллер кривит губы в злой улыбочке - его задело, что не он в
центре внимания. Дьюпарк, старик, культивирующий новых поэтов, если на них
можно наклеить старые ярлыки, и уже определивший Буля как нового Ронсара с
небольшой примесью Вийона, слушает с глубокомысленным видом, время от
времени поглядывая на свою сигару, чтобы проверить, ровно ли она горит.
Графиня, стараясь не шуметь, встает с места и все с той же восторженной
улыбкой на лице исчезает за дверью. Она теперь поедет на бал в настоящем
высшем обществе. Цель ее достигнута - ей нужно было залучить Буля на чай,
чтобы эпатировать своих великосветских друзей.
"Ну вот, - думает Табита, - эта приезжала только ради Буля, потому что
он со странностями. До того, что действительно важно, ей и дела нет". И
еще пуще негодует на Буля за то, что им интересуются всякие
безответственные графини.

29

Гости расходятся в полночь с громкими изъявлениями благодарности;
зевать они начинают только на лестнице. Даже мисс Пуллен заявляет, что
Буль - скучнейший собеседник. Не успела дверь закрыться за последним
гостем, как Табита в спальне уже срывает с себя нарядное платье резкими,
порывистыми движениями, что, как всегда, шокирует Сторджа - он считает,
что прекрасные ткани заслуживают лучшего обращения.
Как комнатная собачка, он теперь волен бродить по всей квартире. Он
заглядывает в разгромленную гостиную, возвращается в спальню. - Чудесный
вечер, еще один твой триумф, дорогая. - Каждый успех он неизменно
приписывает Табите.
- Все бы хорошо, если бы не Буль! - восклицает Табита, тряхнув головой,
чтобы рассыпались волосы. - Вечно он напивается и говорит, говорит... все
такую чушь насчет декаданса. Скука смертная, и никакие мы не декаденты,
это в "Панче" сидят декаденты.
Сторджа умиляет ее горячность. Она сидит перед туалетным столиком, и
он, взяв в руки длинную прядь ее волос, сжимает ее любовно и бережно,
словно боясь сделать ей больно.
- Да, исторический вечер. Ты это понимаешь, Берти? Мисс Пуллен - та
ведет дневник таких событий, это мне известно.
Но Табита не мыслит столь широко. Она отнимает у Сторджа свои волосы в
наказание за то, что он не в меру любезен с поэтом, и спрашивает: - Ты в
самом деле согласен напечатать двенадцать страниц его сонетов?
- Дорогая моя, я только об этом и мечтаю.
- Но это невозможно, у нас нет места. Я ему сегодня сказала, что они не
влезут.
- Извини меня, милая, но это неправда.
Табита, обернувшись, смотрит на своего раба с надменным изумлением. Она
замечает, что по всему его телу прошла судорога. Лицо его побагровело,
челюсть отвисла, во взгляде - страх и вызов.
- Не глупи, Фред. Кому-то мы ведь должны отказывать.
- Нет, Берти, нет, не хочешь же ты сказать, что предпочитаешь Булю