Страница:
люди успели подумать, что она и в самом деле посмеялась последней. Но
через две недели он уже снова в "Масонах". Он является к Табите, стонет,
жалуется на боли в животе. - Отравили меня какой-то гадостью.
Это его обычный вопль после загула. Он заметно деградирует не только
физически, но и умственно. Теперь он вскрикивает от малейшей боли и
неудобства, с похмелья уже хоронит себя.
- Нельзя тебе столько пить, - говорит Табита. - И женщина эта тебе не
по силам.
- Какая женщина? Ты на что намекаешь? Совсем спятила от ревности. Я жил
у старика Брауна, советника. Это его чертов повар меня отравил. Но тебе-то
на меня начхать.
- Да, вид у тебя неважный. Дам тебе каломели, она тебе всегда
помогала... если, конечно, ты намерен остаться здесь до завтра.
- О черт! Выходит, человек не может остаться в собственном доме?
- Хорошо, я велю Дороти постелить тебе в гардеробной.
- Как это в гардеробной? Ты что, смеешься? Ну, знаешь, Пупс,
хорошенького понемножку, хватит. - И без сил опускается на диван. -
Человек возвращается домой чуть не при смерти, а ты только о том и
думаешь, как бы сорвать свою злость.
- Но, Дик, я думала, в гардеробной тебе будет удобнее.
- Так для чего я, по-твоему, вернулся? Брось, Пупс, сколько времени мы
с тобой женаты? Поздновато нам играть в такие игры.
И ночью он обнимает ее, нежно целует, заверяет, что простил ее. -
Нелегко с тобой, Пупси. Не всякий выдержал бы. Но что-то в тебе есть
такое, перед чем я не могу устоять. Вот не могу, и все. - А потом снова
жалуется на сердце и посылает ее за рюмкой коньяку. - Сиделка ты хоть
куда, Тибби. Этого у тебя не отнимешь.
Оба понимают, что в их отношениях произошел сдвиг, что теперь хозяйкой
в доме стала Табита, одержавшая верх благодаря своей моральной силе. Но
для нее это означает еще и еще работу. Из чувства долга она пускает
Бонсера к себе в постель, ухаживает за ним, когда он болеет; из гордости
даже не пользуется своей властью, чтобы бранить его, когда он плохо себя
ведет. А ведет он себя безобразно: не только пьет, но часто и злится.
Зависимое положение тяготит его, и он отыгрывается хамством и грубостью.
Муж и жена связаны узами, которые, как ветви плюща на старой стене, с
годами впиваются все больнее и все тяжелее клонят к земле.
Однажды вечером весной 1938 года компания молодежи из Лондона,
подкрепившись в баре, затеяла игру в пятнашки в коридоре на втором этаже,
где расположены номера. Молоденькая горничная пыталась остановить их, но
безуспешно. Бонсер вернулся из Эрсли пьяный, в подавленном настроении, и
не желает вмешиваться. - Оставь их в покое. Что толку разговаривать с этой
мразью?
Табита, вызванная из Амбарного дома, входит в отель с черного хода и
застает в верхнем коридоре молодого человека в смокинге в единоборстве с
девицей, которая визжит от хохота, одновременно жалуясь, что он разорвал
ей платье.
- Прошу прощения, - говорит Табита, - здесь это не разрешается.
Молодой человек крайне удивлен этим замечанием и готов ответить
грубостью, но Табита продолжает негромко: - Придется вам уехать. Мне очень
жаль, но повторяю: всем вам придется уехать.
И вдруг к ней подходит молодая женщина из той же компании и кричит:
"Бабушка!" Широко улыбается, протягивает руку. - Ты меня не узнала? Нэн.
Табита смотрит и не верит своим глазам. Перед ней стоит коренастая
девушка с широким кошачьим лицом, курносая, большеротая, с маленькими
голубыми глазами и темно-каштановой шевелюрой. Она напудрена, нарумянена,
глаза подведены, рот алеет, как рана, волосы - густые, блестящие, и на том
спасибо - завиты и уложены, как у куклы в витрине парикмахера. Ни дать ни
взять одна из тех проституток, совсем еще девочек, что слоняются по
Лондонскому шоссе, ожидая, когда их подберет какой-нибудь мужчина с
автомобилем.
- Нэнси! - произносит наконец Табита. Ей жмут руку, ее крепко целуют.
Девушка смеется ее замешательству. От смеха блеснули ровные зубы, нос
сморщился, а глаза почти совсем исчезли. Это искренний, радостный смех, от
которого Табите и больно и весело. - Я к тебе в гости. Только мы
запоздали, а мужчины такие идиоты.
Остальные, включая и давешнего молодого человека в смокинге, окружили
Табиту и Нэнси и смотрят на них с большим интересом, как ученые,
присутствующие при смелом эксперименте. Видно, они заранее обсудили с
Нэнси этот план - заглянуть в логово зверя.
Табита, поймав на себе любопытные взгляды, сразу овладела собой и
говорит обычным для нее теперь строгим тоном: - Что ж, идем. Но друзьям
твоим придется спуститься вниз.
Нэнси повелительно машет рукой. - Слышали, идиоты? Брысь отсюда! - И
гонит их к лестнице. А сама идет следом за Табитой в Амбарный дом,
улыбающаяся, брызжущая оживлением, и там берет ее за руку. - Бабушка,
милая, вот хорошо-то! Значит, ты меня не узнала? А вот и дедушка. Боже
мой!
Она только что заметила Бонсера - осев в своем кресле, он уставился на
нее в тупом изумлении. Она подбегает к нему, целует в лоб. - Все такой же,
ни чуточки не изменился! - А потом, улыбаясь, бросает Табите взгляд -
только что не подмигивает, - словно договаривается о взаимопонимании. В
этом взгляде читается: "Господи, на что он стал похож! Старый младенец".
Но Табита не идет на этот сговор, столь неуважительный по отношению к
Бонсеру. Она спрашивает язвительно: - И откуда же ты явилась?
- Я? Да из Лондона, из дому. Ведь у нас квартира в Вестминстере.
- А мама твоя знает, что ты здесь?
- Мама? - Она морщит нос. - Мама в Америке, от какого-то своего
комитета. А Том ничего, он меня не воспитывает. Давно махнул рукой.
- Тебе сколько же лет? - бурчит Бонсер. - Небось семнадцать, не больше.
- Он тяжело поднимается на ноги и, пошатываясь, склоняется над ней, тычет
толстым пальцем. - А накрашена-то - смотреть тошно.
- Понимаете, дедушка, у меня такое несуразное лицо, приходится что-то с
ним делать.
- Размалевана, как уличная девка.
Нэнси опять улыбается Табите. - Простите, дедушка, больше не буду. Вы
очень шокированы?
Ясно, что его мнение ей совершенно безразлично. Выжил старик из ума, ну
и ладно.
И вдруг она слышит музыку. - Ой, батюшки. Билли рассердится.
- Билли твой жених?
- Билли? Еще чего! Просто полезный человек, у него машина. - И она
убегает. В окно слышно, как она говорит, открывая заднюю дверь отеля: -
Заждался? А ты в другой раз не будь таким идиотом.
- Всегда говорил, что из нее вырастет шлюха, - заявляет Бонсер.
Табита поддакивает ему. Но она сбита с толку, как человек, который
предрекал какое-нибудь несчастье - пожарили крушение поезда - и вдруг
увидел его воочию и поражен его реальностью, его неприкрытой живою силой.
Она рада, что Нэнси не зашла к ней проститься. И три месяца спустя, когда
старая Дороти сообщает ей, что мисс Нэнси находится в баре, ее первое
чувство - досада, зачем ей помешали. Она отвечает сухо: - Если я нужна ей,
может прийти ко мне сюда.
А Нэнси уже бежит к ней и представляет ей молодого человека, высокого,
серьезного и бледного, по имени Годфри Фрэзер - он привез ее в "Масоны" в
своем ветхом автомобильчике. Познакомив его с Табитой, Нэнси тут же
отсылает его в отель за ее сумочкой и просит за него прощения. - Ты не
обращай на него внимания, бабушка, разговаривать он не мастер, хотя далеко
не дурак. Только что, бедняга, болел туберкулезом. Ему нужен деревенский
воздух. Я думала, может, ты приютишь нас на конец недели?
- Кто этот молодой человек? Он твой жених?
- Нет, что ты. Но я часто пользуюсь его машиной, если только это
сооружение можно назвать машиной. У него, бедолаги, гроша нет за душой. А
уложить его можно где угодно - хоть на стойке, хоть под раковиной.
За эти три месяца девушка изменилась - повадка более сдержанная, и
одета проще. Выглядит старше и держится так, словно устала от жизни. За
чаем в гостиной у Табиты она два часа кряду говорит о себе, как женщина,
растерявшая все иллюзии. По ее словам, ей всегда было скучно в школе
(дурацкая была школа) и скучно дома, где она вечно ссорится с матерью, а
Томом Родуэлом она крутит как хочет. Особенно же наскучили ей все
лондонские джазы и все ее молодые люди, которых она оптом именует
идиотами.
Мистеру Фрэзеру дается несколько поручений - проверить свечи, принести
английскую булавку, которая, по словам Нэнси, должна быть где-то в машине.
Табите она говорит: - Ну вот, на полчаса ему дел хватит. Нам он пока ни к
чему, верно?
- Такой славный молодой человек, а ты с ним вон как обращаешься.
- Годфри не обижается. Он любит быть на побегушках.
- А ты злоупотребляешь его любезностью.
Нэнси смотрит на нее с веселым удивлением - бывает же еще такая
старомодная наивность! Потом говорит: - Я знаю, Годфри миляга.
Когда-нибудь я, возможно, даже выйду за него замуж. На него можно
положиться, верно? Но я еще не собираюсь на покой, хочу сначала пожить в
свое удовольствие.
А через полчаса, расцеловав Табиту на прощание, заглядывает ей в глаза
и говорит: - Ужасно я тебя шокирую, да? Вижу, вижу. Наверно, я и правда
дрянь ужасная.
- Тебе совершенно неважно, шокирована я или нет.
- Очень даже важно, честное слово. Ты мне, наверно, не можешь дать
взаймы фунта два до будущей недели? Понимаешь, мы почему-то решили, что
сможем здесь остановиться. Дура я, конечно, надо было написать заранее.
Табита дает ей два фунта со словами: - Не говори, что берешь взаймы,
если не собираешься отдавать.
- Да что ты, миленькая, - протестует Нэнси, - непременно, непременно
отдам. В понедельник вышлю тебе почтовый перевод.
И опять Табита чувствует облегчение, распростившись с этой немыслимой
внучкой. Безобразие! Как может девушка быть такой испорченной, такой
откровенной эгоисткой? "Можно быть уверенной, до добра это ее не доведет".
Но ей тяжело, неуютно. И, не получив почтового перевода, она решает:
"Значит, больше не приедет, ну и хорошо. Только беспокойство для Дика".
И действительно, пять месяцев о Нэнси ни слуху ни духу. А затем она
как-то поздно вечером появляется с новым молодым человеком, высоким,
сутуловатым блондином. Держится он томно, но любезно, словно бывать в
обществе для него привычно, но неизменно доставляет удовольствие. Его
фамилия Скотт, Нэнси называет его Луис или Лу и командует им, как и
остальными, но словно бы с большим правом. Одета она нарядно, и властный
тон уже не такой наигранный. Она, очевидно, начинает себя уважать, и
властность ее стала естественнее.
Она сообщает Табите, что Лу Скотт - офицер, служит в авиации. - Имей в
виду, он порядочный задавака, я его держу только для танцев. - О взятых
взаймы двух фунтах она не упоминает, однако осведомляется, есть ли
свободные номера.
- В одиннадцать часов вечера? - спрашивает Табита, а сама думает:
"Форменное вымогательство".
- Я особенно и не надеялась, бабушка. Но мы всю дорогу спрашивали,
нигде нет мест.
- Меня, значит, оставили на худой конец?
- Просто не хотели беспокоить. Ну ничего, мы можем переспать и в
машине, верно, Лу?
- Ты можешь переночевать в гардеробной, - говорит Табита, - а Лу, если
он не против, я могла бы поместить в мансарде. Там сейчас пустует одна из
комнат для горничных.
- Так чего же еще и желать! - И их разводят по местам.
Табита, лежа в постели у себя в спальне, слышит, как за стеной Нэнси
что-то напевает себе под нос, вот она стукнула ящиком комода, вот легла. А
примерно через час пружина кровати опять зазвенела и очень осторожно
отворилась дверь в коридор.
Табиту, еще не успевшую толком заснуть, удивляет эта осторожность, а
еще больше она удивляется, заслышав, как скрипнула чердачная лестница.
Весь сон слетел с нее, она прислушивается, и ей кажется, что кто-то тихо
ступает по верхнему коридору, что там отворилась и снова затворилась
дверь.
Наверно, почудилось. Но через двадцать минут она встает, стараясь не
шуметь. Слышится сердитое ворчание Бонсера: - Что еще выдумала? Неужели не
можешь лежать спокойно? Разбудила меня.
- Мне показалось, что Нэнси поднялась в мансарду.
- Ну и что? Говорил я тебе, она шлюха.
- Ой, Дик, не могу я этому поверить. У нас в доме!
- Да что на тебя нашло? Не хуже моего знаешь, что это за штучка. А
какое получила воспитание - ни религии, ни правил, ни дома настоящего,
вместо матери - ходячий митинг в юбке, ни капли уважения к кому бы то ни
было. Сама небось видела, как она обошлась со мной тогда, в первый день, -
насмеялась надо мной, над родным дедом. Она и над тобой смеется, будь
уверена. Плюнь ты на нее, ради бога, и ложись. А завтра вышвырнем ее к
черту.
Табита ложится, чтобы успокоить его, но сна у нее ни в одном глазу, так
что даже лежать неподвижно для нее мука. В душе ее полное смятение.
Рассудок твердит: "Нет смысла так волноваться, девчонка того не стоит". Но
слух жадно ловит хоть какие-нибудь звуки из гардеробном.
Через час она снова встает и выходит в коридор; дверь в гардеробную
приоткрыта, Табита толкает ее. Кровать пуста. Но Бонсер уже ворочается и
кряхтит. Он почувствовал, что ее нет рядом, и она спешит обратно в
постель.
- О черт, это еще что за фокусы? Всю ночь не даешь мне спать. Как после
этого прикажешь быть в форме?
И вдруг Табиту начинает разбирать смех. Ее напряжение ищет выхода, и на
минуту ей показалось, что во всей ситуации есть что-то уморительное, от
чего спастись можно только смехом. Но, ужаснувшись собственной слабости,
она тут же себя одергивает: "Нет, это безобразно, это грешно. Дик прав -
нужно ей сказать, что мы не хотим ее здесь видеть".
А утром за завтраком ее ставит в туник и поцелуй Нэнси, ее отличное
настроение, и мягкая учтивость молодого человека, когда он, склонившись
над чашкой с кофе, задумчиво рассуждает об этичности воздушных
бомбардировок. Допустимо ли бомбить гражданское население? "Если это
позволяет быстро з-закончить войну, - глубокомысленно тянет он, чуть
заикаясь, - то может сохранить много жизней. Но оправдать убийство женщин
и д-детей невозможно". Вопрос этот, видимо, не на шутку его занимает. А
Табита, негодуя и дивясь, смотрит на Нэнси. "Не могу поверить. Не могла
она так поступить".
Они благодарят ее еще и еще раз и уезжают. И при виде Нэнси, которая
машет ей из окна машины, растянув алые губы в улыбке, Табита окончательно
убеждается: "Ну конечно, она у него была - чего же от такой и ждать. А ей
еще и восемнадцати нет - ребенок!"
Мысль о Нэнси стала каким-то наваждением. Эти тайные звуки в ночи, эта
отвага - взяла и пошла к любовнику, - все это живет у Табита в мозгу, не
забывается ни на минуту. "Но что я могу? Она только посмеется над моими
словами".
Однако ей так неспокойно, так стыдно бездействовать, что через два дня
она сама едет к Нэнси в Лондон.
Нэнси дома нет, а Кит Родуэл, только что собравшая свою младшую дочь на
прогулку, встречает ее неласково.
- Я Нэн три дня не видела. Мы думали, она у вас.
- От нас она уехала в воскресенье вечером. С ней был молодой человек,
некий Луис, и мне стало тревожно.
- Не спрашивайте меня про ее молодых людей, у нее их десятки, один
никчемнее другого.
- Но, Кит, она ведь еще ребенок. Это не опасно?
- Право же, я не отвечаю за Нэн. Ей на все наплевать - на дом, на меня,
на Тома. - Голос у Кит сердитый, усталый. Она похудела, в волосах седина.
Выглядит она много старше своих лет, держится не так уверенно и
невозмутимо. Не смотрит собеседнику в лицо - взгляд ее все время устремлен
мимо или выше, точно она вглядывается куда-то вдаль.
Резко отвернувшись от Табиты, она открывает дверь в соседнюю комнату,
кабинет Родуэла, и кричит: - Не забудь, ты хотел дать мне просмотреть твою
речь.
- Сейчас некогда. - Он выходит вместе со своей секретаршей, молодой
женщиной с большими синими глазами и облачком светлых волос, на ходу
договариваясь с ней о программе дня. Оба бросают безучастный взгляд на
Кит, когда она заговаривает о политическом положении. - Как можно
надеяться, что Германия будет разоружаться, когда это злосчастное
правительство продолжает строить самолеты? - И сразу видно: этот довод
представляется ей столь ясным и неопровержимым, что, раз правительство его
игнорирует, значит, им движут какие-то тайные преступные мотивы. -
Безобразие. Наверно, за этим стоят фабриканты оружия.
Молоденькая секретарша сочувственно смотрит на Родуэла своими синими
глазами. А у Родуэла на лице и правда написана скука. За пять лет в
парламенте он располнел и набрался важности. Его благодушие - это теперь
поза государственного деятеля: обогатившись опытом и секретной
информацией, он снисходительно выслушивает пустую болтовню непосвященных.
Совсем недавно он обратился к своим избирателям с речью, в которой
категорически утверждал, что войны не будет, если только не спровоцировать
чем-нибудь Гитлера. "Немцы боятся войны, они чувствуют, что окружены
врагами, и наше дело - усыплять их подозрения. Вот почему ставка на
вооружение так неправильна и опасна". Но этот же довод в устах жены
раздражает его. - Да, да. - Политическими рассуждениями Кит он сыт по
горло.
С Табитой он держится очень дружелюбно и весело. - Нэн? За Нэн не
беспокойтесь. Нынешние молодые женщины умеют за себя постоять. - Он
говорит, точно выступает на предвыборном собрании; и в сопровождении
сочувствующей и преданной секретарши выходит из комнаты с улыбкой актера,
эффектно закончившего монолог под занавес.
Табита снова обращается к Кит: - Но послушай, кому-то надо бы все-таки
поговорить с Нэнси. Очень уж она молода.
Кит отвечает совсем уже несдержанно: - Говорить с Нэн бесполезно. У нее
всегда были на уме одни удовольствия, и за это я, право же, не в ответе.
- Ты уж не меня ли винишь?
- Я, во всяком случае, не виновата.
И не в силах продолжать этот бессмысленный спор, она подхватывает на
руки дочку - крошечную толстушку, до смешного похожую на отца, - и уносит
куда-то в глубину квартиры.
Табита уезжает в бешенстве. "И это называется мать! Да меня же еще
винит в том, что Нэнси такая сумасбродка. Впрочем, она никогда ни в чем не
признавалась".
Измученная, безутешная, она возвращается в "Масоны", где ее ждет
телеграмма. "Можешь дать взаймы пять фунтов? Срочно". И адрес маленькой
гостиницы в Сассексе.
"Надо полагать, она там с этим человеком", - решает Табита и
телеграфирует в ответ: "Прошу поподробнее".
Два дня молчания, потом коротенькое письмо из пансиона в Южном Уэльсе:
"Дорогая бабушка! Я в безвыходном положении, не знаю, что делать, если
сейчас же не добуду 20 фунтов. Не стала бы у тебя просить, если б знала
еще кого-нибудь, у кого есть деньги. Но если лишних денег нет, не посылай
ни в коем случае. Верну, как только получу свои карманные. Крепко целую.
Нэн".
Табита возмущена. "Ну не типично ли? Что прикажете делать с такой
нахалкой? Да еще застраховала себя от чувства вины - нарочно пишет, чтобы
ничего ей не посылать, если это меня хоть сколько-нибудь затруднит. И что
она делает в Уэльсе?"
Она пишет строгое письмо, требуя объяснений. Что Нэнси там делает? Она
с Луисом? На что именно ей нужны деньги?
Три дня спустя приходит телеграмма: "Вышли телеграфом 10 фунтов только
взаймы. Ответь немедленно. Пропадаю. Нэн".
Телеграмму принесли, когда Табита была по делам в Эрсли. Она вскрыла ее
уже вечером и выяснила, что деньги можно перевести только завтра. Теперь
она не находит себе места от страха. Слово "пропадаю" ужаснуло ее. Она уже
представляет себе, что Нэнси выгнали на улицу или посадили в тюрьму. Она
не может уснуть, и Бонсер злится. - Да не крутись ты. Что с тобой сегодня
творится?
- Ничего.
Но Бонсер, хоть и не считается с ее чувствами, безошибочно их
угадывает. - Опять волнуешься из-за этой потаскушки?
- Очень мне нужно волноваться из-за Нэнси, когда она так себя ведет.
- Так что тебя гложет? Уж эти мне бабушки. Курам на смех.
Табита вздыхает про себя: "Если б она хоть стоила того, чтобы из-за нее
волноваться".
Утром она посылает Нэнси десять фунтов. И опять ни слова в ответ, а
через месяц, вернувшись из города, она застает Нэнси у себя в гостиной -
развалилась в самом удобном кресле и курит сигарету. - Явилась, значит? -
говорит она холодно. - Ты хоть получила те десять фунтов?
Нэнси медленно поднимается, целует Табиту и отвечает отсутствующим
тоном: - Да, конечно, я же тебе ответила.
- Ничего ты мне не ответила. Ты разве не знаешь, что о получении денег
нужно извещать? Они могли пропасть. Я уже не говорю о том, что это
принято.
- Но я помню, что ответила. - Нэнси это, видимо, глубоко безразлично.
Она и забыла об этих деньгах. Это давнишнее благодеяние значит для нее так
же мало, как сегодняшний нагоняй. То и другое она принимает от бабушки как
должное. Она опять развалилась в кресле и говорит в пространство: - А меня
здорово по голове стукнуло.
- Это что значит на человеческом языке?
- Луис меня бросил. Я этого, конечно, ждала. Впрочем, нет, неправда.
Это был сюрприз. В общем, я чувствую себя дура дурой.
- Если имеешь дело с мужчинами, надо быть готовой к сюрпризам.
- Но я думала, он правда влюблен, почему - сама не знаю. Наружность у
меня не ахти и ума не так чтобы много.
- Жаль, конечно, что в школе ты не была прилежнее.
- А я не знаю? Остаться у тебя сегодня, наверно, нельзя?
- Если б ты хоть предупредила... - Это острастка, чтобы в другой раз
была умнее. Но, не дав Нэнси времени передумать, она говорит: - Пойду
выясню, - и велит приготовить ей постель.
На следующий день Нэнси просит разрешения остаться до конца недели, а
потом застревает еще. Она очень подавлена, от прошлогодней неуемной ее
живости ничего не осталось, разве что откровенность в речи. Она киснет,
курит по пятьдесят сигарет в день и худеет. Неряха, каких мало.
Табита бранит ее: - Столько курить вредно. Испортишь цвет лица.
А она отвечает терпеливо и рассеянно: - Да, вид у меня ужасный, верно?
Она почти не ест, и Табита предостерегает: - Не будешь есть -
заболеешь, только и радости.
А она отвечает: - О, я никогда не болею, я крепкая.
Бонсер уехал в Пайнмут. У него там, говорят, неприятности с мисс
Спринг, она требует больше денег, чем он согласен платить ей теперь, когда
содержит еще и Гледис Хоуп. Письма из Пайнмута и затянувшееся пребывание
Нэнси в "Масонах" совсем выбили его из колеи, и уехал он злющий.
Оставшись вдвоем, бабушка и внучка ужинают в маленькой темной гостиной
Табиты, а потом сидят на веранде и смотрят в сад. Нэнси съела на обед
только тарелку супа и курит сигарету за сигаретой. Табита подрубает
хозяйственные полотенца, поглядывая на нее поверх очков, недовольно
хмурится и наконец прерывает молчание: - Хватит тебе кукситься.
Встряхнись.
- Да я ничего, бабушка. Просто сама себе противна, такой оказалась
идиоткой. - И заводит речь о доме, о том, сколько огорчений доставила
матери. - Она не может мне простить, что я не умная, что ненавижу Тома. А
я его не то что ненавижу, а скорее презираю, очень уж он доволен собой.
Вечер теплый, но не дремотный. Воздух прозрачен, и зеленоватый закатный
свет окрасил молодую траву и листья в такие яркие краски, что они кажутся
неестественными, почти грубыми. Птицы расшумелись, как всегда перед тем,
как затихнуть на ночь. Высоко в ветвях огромного вяза в конце сада запел
было дрозд, но внезапно умолк, мелькнул стрелой под кривым суком и исчез.
Тихий вечер дышит уютом и покоем - наверно, потому, что сумерки скрывают
даль и что скоро можно будет забыться сном.
Табита ощущает этот покой как близость между собой и Нэнси, и сердце у
нее замирает. Будто этот вечер особенный, будто произошло что-то важное.
Она полна сочувствия к внучке, такой еще юной, пережившей такой жестокий
удар, и ей хочется выразить это сочувствие. А в то же время хочется,
пользуясь случаем, преподать ей пенный урок, чтобы уберечь от новых
ударов.
- На самом-то деле Том, наверно, хороший человек, а презирать мне
кого-нибудь вообще не к лицу. Сама-то я существо никчемное.
- Как не стыдно говорить такие вещи! - горячо возражает Табита. - Ты
пережила разочарование, но ведь жизнь полна разочарований. - Следует
короткая проповедь о пользе несчастий. - Я, когда на меня посыпались
несчастья, только тогда и узнала, чем может стать для человека религия.
Нэнси отвечает угрюмо: - Ну, не настолько уж мне плохо, - точно Табита
предложила ей горькое лекарство. И добавляет: - Пройдет, нужно только
время.
- И курение это бесконечное вредно для нервов.
- Да, наверно. - Своей красной, все еще детской рукой она тянется за
новой сигаретой и говорит: - Знаешь, бабушка, что мне было бы нужно, так
это какая-нибудь работа, для отвлечения. Но чем я могла бы заняться? Я
думала пойти в секретари к какому-нибудь писателю или еще кому-нибудь, но
не умею печатать на машинке.
- От секретаря требуется грамотность, - говорит Табита, - и хоть
какая-то методичность. - Она откусывает нитку, точно кусает врага. Ее
очень рассердило, что Нэнси так хладнокровно отвергла религию в качестве
исцеляющего средства.
- А вот что я могла бы... только ты, конечно, не разрешишь.
- А что ты предлагаешь?
- Я думала, я могла бы помогать тебе здесь, в Амбарном доме. Ты всегда
так занята. Конечно, без оплаты.
На такую радость Табита не смела и надеяться. И чтобы не сглазить,
отвечает сдержанно: - В Амбарном доме тебе покажется слишком тихо.
- Но в том-то и прелесть, бабушка. Я обожаю, чтоб было тихо. А здесь
даже из отеля ничего не слышно.
- Хорошо, милая, если хочешь, оставайся у меня. С покупками всегда
хватает дела.
- А иногда я могла бы и в отеле помогать, если, например, у кого-нибудь
выходной день.
- Боюсь, мисс Фру это бы не понравилось, она очень щепетильна. Нет, в
дела отеля ты уж лучше не вмешивайся.
- О господи, я бы и не подумала вмешиваться. Мисс Фру я боюсь как огня
через две недели он уже снова в "Масонах". Он является к Табите, стонет,
жалуется на боли в животе. - Отравили меня какой-то гадостью.
Это его обычный вопль после загула. Он заметно деградирует не только
физически, но и умственно. Теперь он вскрикивает от малейшей боли и
неудобства, с похмелья уже хоронит себя.
- Нельзя тебе столько пить, - говорит Табита. - И женщина эта тебе не
по силам.
- Какая женщина? Ты на что намекаешь? Совсем спятила от ревности. Я жил
у старика Брауна, советника. Это его чертов повар меня отравил. Но тебе-то
на меня начхать.
- Да, вид у тебя неважный. Дам тебе каломели, она тебе всегда
помогала... если, конечно, ты намерен остаться здесь до завтра.
- О черт! Выходит, человек не может остаться в собственном доме?
- Хорошо, я велю Дороти постелить тебе в гардеробной.
- Как это в гардеробной? Ты что, смеешься? Ну, знаешь, Пупс,
хорошенького понемножку, хватит. - И без сил опускается на диван. -
Человек возвращается домой чуть не при смерти, а ты только о том и
думаешь, как бы сорвать свою злость.
- Но, Дик, я думала, в гардеробной тебе будет удобнее.
- Так для чего я, по-твоему, вернулся? Брось, Пупс, сколько времени мы
с тобой женаты? Поздновато нам играть в такие игры.
И ночью он обнимает ее, нежно целует, заверяет, что простил ее. -
Нелегко с тобой, Пупси. Не всякий выдержал бы. Но что-то в тебе есть
такое, перед чем я не могу устоять. Вот не могу, и все. - А потом снова
жалуется на сердце и посылает ее за рюмкой коньяку. - Сиделка ты хоть
куда, Тибби. Этого у тебя не отнимешь.
Оба понимают, что в их отношениях произошел сдвиг, что теперь хозяйкой
в доме стала Табита, одержавшая верх благодаря своей моральной силе. Но
для нее это означает еще и еще работу. Из чувства долга она пускает
Бонсера к себе в постель, ухаживает за ним, когда он болеет; из гордости
даже не пользуется своей властью, чтобы бранить его, когда он плохо себя
ведет. А ведет он себя безобразно: не только пьет, но часто и злится.
Зависимое положение тяготит его, и он отыгрывается хамством и грубостью.
Муж и жена связаны узами, которые, как ветви плюща на старой стене, с
годами впиваются все больнее и все тяжелее клонят к земле.
Однажды вечером весной 1938 года компания молодежи из Лондона,
подкрепившись в баре, затеяла игру в пятнашки в коридоре на втором этаже,
где расположены номера. Молоденькая горничная пыталась остановить их, но
безуспешно. Бонсер вернулся из Эрсли пьяный, в подавленном настроении, и
не желает вмешиваться. - Оставь их в покое. Что толку разговаривать с этой
мразью?
Табита, вызванная из Амбарного дома, входит в отель с черного хода и
застает в верхнем коридоре молодого человека в смокинге в единоборстве с
девицей, которая визжит от хохота, одновременно жалуясь, что он разорвал
ей платье.
- Прошу прощения, - говорит Табита, - здесь это не разрешается.
Молодой человек крайне удивлен этим замечанием и готов ответить
грубостью, но Табита продолжает негромко: - Придется вам уехать. Мне очень
жаль, но повторяю: всем вам придется уехать.
И вдруг к ней подходит молодая женщина из той же компании и кричит:
"Бабушка!" Широко улыбается, протягивает руку. - Ты меня не узнала? Нэн.
Табита смотрит и не верит своим глазам. Перед ней стоит коренастая
девушка с широким кошачьим лицом, курносая, большеротая, с маленькими
голубыми глазами и темно-каштановой шевелюрой. Она напудрена, нарумянена,
глаза подведены, рот алеет, как рана, волосы - густые, блестящие, и на том
спасибо - завиты и уложены, как у куклы в витрине парикмахера. Ни дать ни
взять одна из тех проституток, совсем еще девочек, что слоняются по
Лондонскому шоссе, ожидая, когда их подберет какой-нибудь мужчина с
автомобилем.
- Нэнси! - произносит наконец Табита. Ей жмут руку, ее крепко целуют.
Девушка смеется ее замешательству. От смеха блеснули ровные зубы, нос
сморщился, а глаза почти совсем исчезли. Это искренний, радостный смех, от
которого Табите и больно и весело. - Я к тебе в гости. Только мы
запоздали, а мужчины такие идиоты.
Остальные, включая и давешнего молодого человека в смокинге, окружили
Табиту и Нэнси и смотрят на них с большим интересом, как ученые,
присутствующие при смелом эксперименте. Видно, они заранее обсудили с
Нэнси этот план - заглянуть в логово зверя.
Табита, поймав на себе любопытные взгляды, сразу овладела собой и
говорит обычным для нее теперь строгим тоном: - Что ж, идем. Но друзьям
твоим придется спуститься вниз.
Нэнси повелительно машет рукой. - Слышали, идиоты? Брысь отсюда! - И
гонит их к лестнице. А сама идет следом за Табитой в Амбарный дом,
улыбающаяся, брызжущая оживлением, и там берет ее за руку. - Бабушка,
милая, вот хорошо-то! Значит, ты меня не узнала? А вот и дедушка. Боже
мой!
Она только что заметила Бонсера - осев в своем кресле, он уставился на
нее в тупом изумлении. Она подбегает к нему, целует в лоб. - Все такой же,
ни чуточки не изменился! - А потом, улыбаясь, бросает Табите взгляд -
только что не подмигивает, - словно договаривается о взаимопонимании. В
этом взгляде читается: "Господи, на что он стал похож! Старый младенец".
Но Табита не идет на этот сговор, столь неуважительный по отношению к
Бонсеру. Она спрашивает язвительно: - И откуда же ты явилась?
- Я? Да из Лондона, из дому. Ведь у нас квартира в Вестминстере.
- А мама твоя знает, что ты здесь?
- Мама? - Она морщит нос. - Мама в Америке, от какого-то своего
комитета. А Том ничего, он меня не воспитывает. Давно махнул рукой.
- Тебе сколько же лет? - бурчит Бонсер. - Небось семнадцать, не больше.
- Он тяжело поднимается на ноги и, пошатываясь, склоняется над ней, тычет
толстым пальцем. - А накрашена-то - смотреть тошно.
- Понимаете, дедушка, у меня такое несуразное лицо, приходится что-то с
ним делать.
- Размалевана, как уличная девка.
Нэнси опять улыбается Табите. - Простите, дедушка, больше не буду. Вы
очень шокированы?
Ясно, что его мнение ей совершенно безразлично. Выжил старик из ума, ну
и ладно.
И вдруг она слышит музыку. - Ой, батюшки. Билли рассердится.
- Билли твой жених?
- Билли? Еще чего! Просто полезный человек, у него машина. - И она
убегает. В окно слышно, как она говорит, открывая заднюю дверь отеля: -
Заждался? А ты в другой раз не будь таким идиотом.
- Всегда говорил, что из нее вырастет шлюха, - заявляет Бонсер.
Табита поддакивает ему. Но она сбита с толку, как человек, который
предрекал какое-нибудь несчастье - пожарили крушение поезда - и вдруг
увидел его воочию и поражен его реальностью, его неприкрытой живою силой.
Она рада, что Нэнси не зашла к ней проститься. И три месяца спустя, когда
старая Дороти сообщает ей, что мисс Нэнси находится в баре, ее первое
чувство - досада, зачем ей помешали. Она отвечает сухо: - Если я нужна ей,
может прийти ко мне сюда.
А Нэнси уже бежит к ней и представляет ей молодого человека, высокого,
серьезного и бледного, по имени Годфри Фрэзер - он привез ее в "Масоны" в
своем ветхом автомобильчике. Познакомив его с Табитой, Нэнси тут же
отсылает его в отель за ее сумочкой и просит за него прощения. - Ты не
обращай на него внимания, бабушка, разговаривать он не мастер, хотя далеко
не дурак. Только что, бедняга, болел туберкулезом. Ему нужен деревенский
воздух. Я думала, может, ты приютишь нас на конец недели?
- Кто этот молодой человек? Он твой жених?
- Нет, что ты. Но я часто пользуюсь его машиной, если только это
сооружение можно назвать машиной. У него, бедолаги, гроша нет за душой. А
уложить его можно где угодно - хоть на стойке, хоть под раковиной.
За эти три месяца девушка изменилась - повадка более сдержанная, и
одета проще. Выглядит старше и держится так, словно устала от жизни. За
чаем в гостиной у Табиты она два часа кряду говорит о себе, как женщина,
растерявшая все иллюзии. По ее словам, ей всегда было скучно в школе
(дурацкая была школа) и скучно дома, где она вечно ссорится с матерью, а
Томом Родуэлом она крутит как хочет. Особенно же наскучили ей все
лондонские джазы и все ее молодые люди, которых она оптом именует
идиотами.
Мистеру Фрэзеру дается несколько поручений - проверить свечи, принести
английскую булавку, которая, по словам Нэнси, должна быть где-то в машине.
Табите она говорит: - Ну вот, на полчаса ему дел хватит. Нам он пока ни к
чему, верно?
- Такой славный молодой человек, а ты с ним вон как обращаешься.
- Годфри не обижается. Он любит быть на побегушках.
- А ты злоупотребляешь его любезностью.
Нэнси смотрит на нее с веселым удивлением - бывает же еще такая
старомодная наивность! Потом говорит: - Я знаю, Годфри миляга.
Когда-нибудь я, возможно, даже выйду за него замуж. На него можно
положиться, верно? Но я еще не собираюсь на покой, хочу сначала пожить в
свое удовольствие.
А через полчаса, расцеловав Табиту на прощание, заглядывает ей в глаза
и говорит: - Ужасно я тебя шокирую, да? Вижу, вижу. Наверно, я и правда
дрянь ужасная.
- Тебе совершенно неважно, шокирована я или нет.
- Очень даже важно, честное слово. Ты мне, наверно, не можешь дать
взаймы фунта два до будущей недели? Понимаешь, мы почему-то решили, что
сможем здесь остановиться. Дура я, конечно, надо было написать заранее.
Табита дает ей два фунта со словами: - Не говори, что берешь взаймы,
если не собираешься отдавать.
- Да что ты, миленькая, - протестует Нэнси, - непременно, непременно
отдам. В понедельник вышлю тебе почтовый перевод.
И опять Табита чувствует облегчение, распростившись с этой немыслимой
внучкой. Безобразие! Как может девушка быть такой испорченной, такой
откровенной эгоисткой? "Можно быть уверенной, до добра это ее не доведет".
Но ей тяжело, неуютно. И, не получив почтового перевода, она решает:
"Значит, больше не приедет, ну и хорошо. Только беспокойство для Дика".
И действительно, пять месяцев о Нэнси ни слуху ни духу. А затем она
как-то поздно вечером появляется с новым молодым человеком, высоким,
сутуловатым блондином. Держится он томно, но любезно, словно бывать в
обществе для него привычно, но неизменно доставляет удовольствие. Его
фамилия Скотт, Нэнси называет его Луис или Лу и командует им, как и
остальными, но словно бы с большим правом. Одета она нарядно, и властный
тон уже не такой наигранный. Она, очевидно, начинает себя уважать, и
властность ее стала естественнее.
Она сообщает Табите, что Лу Скотт - офицер, служит в авиации. - Имей в
виду, он порядочный задавака, я его держу только для танцев. - О взятых
взаймы двух фунтах она не упоминает, однако осведомляется, есть ли
свободные номера.
- В одиннадцать часов вечера? - спрашивает Табита, а сама думает:
"Форменное вымогательство".
- Я особенно и не надеялась, бабушка. Но мы всю дорогу спрашивали,
нигде нет мест.
- Меня, значит, оставили на худой конец?
- Просто не хотели беспокоить. Ну ничего, мы можем переспать и в
машине, верно, Лу?
- Ты можешь переночевать в гардеробной, - говорит Табита, - а Лу, если
он не против, я могла бы поместить в мансарде. Там сейчас пустует одна из
комнат для горничных.
- Так чего же еще и желать! - И их разводят по местам.
Табита, лежа в постели у себя в спальне, слышит, как за стеной Нэнси
что-то напевает себе под нос, вот она стукнула ящиком комода, вот легла. А
примерно через час пружина кровати опять зазвенела и очень осторожно
отворилась дверь в коридор.
Табиту, еще не успевшую толком заснуть, удивляет эта осторожность, а
еще больше она удивляется, заслышав, как скрипнула чердачная лестница.
Весь сон слетел с нее, она прислушивается, и ей кажется, что кто-то тихо
ступает по верхнему коридору, что там отворилась и снова затворилась
дверь.
Наверно, почудилось. Но через двадцать минут она встает, стараясь не
шуметь. Слышится сердитое ворчание Бонсера: - Что еще выдумала? Неужели не
можешь лежать спокойно? Разбудила меня.
- Мне показалось, что Нэнси поднялась в мансарду.
- Ну и что? Говорил я тебе, она шлюха.
- Ой, Дик, не могу я этому поверить. У нас в доме!
- Да что на тебя нашло? Не хуже моего знаешь, что это за штучка. А
какое получила воспитание - ни религии, ни правил, ни дома настоящего,
вместо матери - ходячий митинг в юбке, ни капли уважения к кому бы то ни
было. Сама небось видела, как она обошлась со мной тогда, в первый день, -
насмеялась надо мной, над родным дедом. Она и над тобой смеется, будь
уверена. Плюнь ты на нее, ради бога, и ложись. А завтра вышвырнем ее к
черту.
Табита ложится, чтобы успокоить его, но сна у нее ни в одном глазу, так
что даже лежать неподвижно для нее мука. В душе ее полное смятение.
Рассудок твердит: "Нет смысла так волноваться, девчонка того не стоит". Но
слух жадно ловит хоть какие-нибудь звуки из гардеробном.
Через час она снова встает и выходит в коридор; дверь в гардеробную
приоткрыта, Табита толкает ее. Кровать пуста. Но Бонсер уже ворочается и
кряхтит. Он почувствовал, что ее нет рядом, и она спешит обратно в
постель.
- О черт, это еще что за фокусы? Всю ночь не даешь мне спать. Как после
этого прикажешь быть в форме?
И вдруг Табиту начинает разбирать смех. Ее напряжение ищет выхода, и на
минуту ей показалось, что во всей ситуации есть что-то уморительное, от
чего спастись можно только смехом. Но, ужаснувшись собственной слабости,
она тут же себя одергивает: "Нет, это безобразно, это грешно. Дик прав -
нужно ей сказать, что мы не хотим ее здесь видеть".
А утром за завтраком ее ставит в туник и поцелуй Нэнси, ее отличное
настроение, и мягкая учтивость молодого человека, когда он, склонившись
над чашкой с кофе, задумчиво рассуждает об этичности воздушных
бомбардировок. Допустимо ли бомбить гражданское население? "Если это
позволяет быстро з-закончить войну, - глубокомысленно тянет он, чуть
заикаясь, - то может сохранить много жизней. Но оправдать убийство женщин
и д-детей невозможно". Вопрос этот, видимо, не на шутку его занимает. А
Табита, негодуя и дивясь, смотрит на Нэнси. "Не могу поверить. Не могла
она так поступить".
Они благодарят ее еще и еще раз и уезжают. И при виде Нэнси, которая
машет ей из окна машины, растянув алые губы в улыбке, Табита окончательно
убеждается: "Ну конечно, она у него была - чего же от такой и ждать. А ей
еще и восемнадцати нет - ребенок!"
Мысль о Нэнси стала каким-то наваждением. Эти тайные звуки в ночи, эта
отвага - взяла и пошла к любовнику, - все это живет у Табита в мозгу, не
забывается ни на минуту. "Но что я могу? Она только посмеется над моими
словами".
Однако ей так неспокойно, так стыдно бездействовать, что через два дня
она сама едет к Нэнси в Лондон.
Нэнси дома нет, а Кит Родуэл, только что собравшая свою младшую дочь на
прогулку, встречает ее неласково.
- Я Нэн три дня не видела. Мы думали, она у вас.
- От нас она уехала в воскресенье вечером. С ней был молодой человек,
некий Луис, и мне стало тревожно.
- Не спрашивайте меня про ее молодых людей, у нее их десятки, один
никчемнее другого.
- Но, Кит, она ведь еще ребенок. Это не опасно?
- Право же, я не отвечаю за Нэн. Ей на все наплевать - на дом, на меня,
на Тома. - Голос у Кит сердитый, усталый. Она похудела, в волосах седина.
Выглядит она много старше своих лет, держится не так уверенно и
невозмутимо. Не смотрит собеседнику в лицо - взгляд ее все время устремлен
мимо или выше, точно она вглядывается куда-то вдаль.
Резко отвернувшись от Табиты, она открывает дверь в соседнюю комнату,
кабинет Родуэла, и кричит: - Не забудь, ты хотел дать мне просмотреть твою
речь.
- Сейчас некогда. - Он выходит вместе со своей секретаршей, молодой
женщиной с большими синими глазами и облачком светлых волос, на ходу
договариваясь с ней о программе дня. Оба бросают безучастный взгляд на
Кит, когда она заговаривает о политическом положении. - Как можно
надеяться, что Германия будет разоружаться, когда это злосчастное
правительство продолжает строить самолеты? - И сразу видно: этот довод
представляется ей столь ясным и неопровержимым, что, раз правительство его
игнорирует, значит, им движут какие-то тайные преступные мотивы. -
Безобразие. Наверно, за этим стоят фабриканты оружия.
Молоденькая секретарша сочувственно смотрит на Родуэла своими синими
глазами. А у Родуэла на лице и правда написана скука. За пять лет в
парламенте он располнел и набрался важности. Его благодушие - это теперь
поза государственного деятеля: обогатившись опытом и секретной
информацией, он снисходительно выслушивает пустую болтовню непосвященных.
Совсем недавно он обратился к своим избирателям с речью, в которой
категорически утверждал, что войны не будет, если только не спровоцировать
чем-нибудь Гитлера. "Немцы боятся войны, они чувствуют, что окружены
врагами, и наше дело - усыплять их подозрения. Вот почему ставка на
вооружение так неправильна и опасна". Но этот же довод в устах жены
раздражает его. - Да, да. - Политическими рассуждениями Кит он сыт по
горло.
С Табитой он держится очень дружелюбно и весело. - Нэн? За Нэн не
беспокойтесь. Нынешние молодые женщины умеют за себя постоять. - Он
говорит, точно выступает на предвыборном собрании; и в сопровождении
сочувствующей и преданной секретарши выходит из комнаты с улыбкой актера,
эффектно закончившего монолог под занавес.
Табита снова обращается к Кит: - Но послушай, кому-то надо бы все-таки
поговорить с Нэнси. Очень уж она молода.
Кит отвечает совсем уже несдержанно: - Говорить с Нэн бесполезно. У нее
всегда были на уме одни удовольствия, и за это я, право же, не в ответе.
- Ты уж не меня ли винишь?
- Я, во всяком случае, не виновата.
И не в силах продолжать этот бессмысленный спор, она подхватывает на
руки дочку - крошечную толстушку, до смешного похожую на отца, - и уносит
куда-то в глубину квартиры.
Табита уезжает в бешенстве. "И это называется мать! Да меня же еще
винит в том, что Нэнси такая сумасбродка. Впрочем, она никогда ни в чем не
признавалась".
Измученная, безутешная, она возвращается в "Масоны", где ее ждет
телеграмма. "Можешь дать взаймы пять фунтов? Срочно". И адрес маленькой
гостиницы в Сассексе.
"Надо полагать, она там с этим человеком", - решает Табита и
телеграфирует в ответ: "Прошу поподробнее".
Два дня молчания, потом коротенькое письмо из пансиона в Южном Уэльсе:
"Дорогая бабушка! Я в безвыходном положении, не знаю, что делать, если
сейчас же не добуду 20 фунтов. Не стала бы у тебя просить, если б знала
еще кого-нибудь, у кого есть деньги. Но если лишних денег нет, не посылай
ни в коем случае. Верну, как только получу свои карманные. Крепко целую.
Нэн".
Табита возмущена. "Ну не типично ли? Что прикажете делать с такой
нахалкой? Да еще застраховала себя от чувства вины - нарочно пишет, чтобы
ничего ей не посылать, если это меня хоть сколько-нибудь затруднит. И что
она делает в Уэльсе?"
Она пишет строгое письмо, требуя объяснений. Что Нэнси там делает? Она
с Луисом? На что именно ей нужны деньги?
Три дня спустя приходит телеграмма: "Вышли телеграфом 10 фунтов только
взаймы. Ответь немедленно. Пропадаю. Нэн".
Телеграмму принесли, когда Табита была по делам в Эрсли. Она вскрыла ее
уже вечером и выяснила, что деньги можно перевести только завтра. Теперь
она не находит себе места от страха. Слово "пропадаю" ужаснуло ее. Она уже
представляет себе, что Нэнси выгнали на улицу или посадили в тюрьму. Она
не может уснуть, и Бонсер злится. - Да не крутись ты. Что с тобой сегодня
творится?
- Ничего.
Но Бонсер, хоть и не считается с ее чувствами, безошибочно их
угадывает. - Опять волнуешься из-за этой потаскушки?
- Очень мне нужно волноваться из-за Нэнси, когда она так себя ведет.
- Так что тебя гложет? Уж эти мне бабушки. Курам на смех.
Табита вздыхает про себя: "Если б она хоть стоила того, чтобы из-за нее
волноваться".
Утром она посылает Нэнси десять фунтов. И опять ни слова в ответ, а
через месяц, вернувшись из города, она застает Нэнси у себя в гостиной -
развалилась в самом удобном кресле и курит сигарету. - Явилась, значит? -
говорит она холодно. - Ты хоть получила те десять фунтов?
Нэнси медленно поднимается, целует Табиту и отвечает отсутствующим
тоном: - Да, конечно, я же тебе ответила.
- Ничего ты мне не ответила. Ты разве не знаешь, что о получении денег
нужно извещать? Они могли пропасть. Я уже не говорю о том, что это
принято.
- Но я помню, что ответила. - Нэнси это, видимо, глубоко безразлично.
Она и забыла об этих деньгах. Это давнишнее благодеяние значит для нее так
же мало, как сегодняшний нагоняй. То и другое она принимает от бабушки как
должное. Она опять развалилась в кресле и говорит в пространство: - А меня
здорово по голове стукнуло.
- Это что значит на человеческом языке?
- Луис меня бросил. Я этого, конечно, ждала. Впрочем, нет, неправда.
Это был сюрприз. В общем, я чувствую себя дура дурой.
- Если имеешь дело с мужчинами, надо быть готовой к сюрпризам.
- Но я думала, он правда влюблен, почему - сама не знаю. Наружность у
меня не ахти и ума не так чтобы много.
- Жаль, конечно, что в школе ты не была прилежнее.
- А я не знаю? Остаться у тебя сегодня, наверно, нельзя?
- Если б ты хоть предупредила... - Это острастка, чтобы в другой раз
была умнее. Но, не дав Нэнси времени передумать, она говорит: - Пойду
выясню, - и велит приготовить ей постель.
На следующий день Нэнси просит разрешения остаться до конца недели, а
потом застревает еще. Она очень подавлена, от прошлогодней неуемной ее
живости ничего не осталось, разве что откровенность в речи. Она киснет,
курит по пятьдесят сигарет в день и худеет. Неряха, каких мало.
Табита бранит ее: - Столько курить вредно. Испортишь цвет лица.
А она отвечает терпеливо и рассеянно: - Да, вид у меня ужасный, верно?
Она почти не ест, и Табита предостерегает: - Не будешь есть -
заболеешь, только и радости.
А она отвечает: - О, я никогда не болею, я крепкая.
Бонсер уехал в Пайнмут. У него там, говорят, неприятности с мисс
Спринг, она требует больше денег, чем он согласен платить ей теперь, когда
содержит еще и Гледис Хоуп. Письма из Пайнмута и затянувшееся пребывание
Нэнси в "Масонах" совсем выбили его из колеи, и уехал он злющий.
Оставшись вдвоем, бабушка и внучка ужинают в маленькой темной гостиной
Табиты, а потом сидят на веранде и смотрят в сад. Нэнси съела на обед
только тарелку супа и курит сигарету за сигаретой. Табита подрубает
хозяйственные полотенца, поглядывая на нее поверх очков, недовольно
хмурится и наконец прерывает молчание: - Хватит тебе кукситься.
Встряхнись.
- Да я ничего, бабушка. Просто сама себе противна, такой оказалась
идиоткой. - И заводит речь о доме, о том, сколько огорчений доставила
матери. - Она не может мне простить, что я не умная, что ненавижу Тома. А
я его не то что ненавижу, а скорее презираю, очень уж он доволен собой.
Вечер теплый, но не дремотный. Воздух прозрачен, и зеленоватый закатный
свет окрасил молодую траву и листья в такие яркие краски, что они кажутся
неестественными, почти грубыми. Птицы расшумелись, как всегда перед тем,
как затихнуть на ночь. Высоко в ветвях огромного вяза в конце сада запел
было дрозд, но внезапно умолк, мелькнул стрелой под кривым суком и исчез.
Тихий вечер дышит уютом и покоем - наверно, потому, что сумерки скрывают
даль и что скоро можно будет забыться сном.
Табита ощущает этот покой как близость между собой и Нэнси, и сердце у
нее замирает. Будто этот вечер особенный, будто произошло что-то важное.
Она полна сочувствия к внучке, такой еще юной, пережившей такой жестокий
удар, и ей хочется выразить это сочувствие. А в то же время хочется,
пользуясь случаем, преподать ей пенный урок, чтобы уберечь от новых
ударов.
- На самом-то деле Том, наверно, хороший человек, а презирать мне
кого-нибудь вообще не к лицу. Сама-то я существо никчемное.
- Как не стыдно говорить такие вещи! - горячо возражает Табита. - Ты
пережила разочарование, но ведь жизнь полна разочарований. - Следует
короткая проповедь о пользе несчастий. - Я, когда на меня посыпались
несчастья, только тогда и узнала, чем может стать для человека религия.
Нэнси отвечает угрюмо: - Ну, не настолько уж мне плохо, - точно Табита
предложила ей горькое лекарство. И добавляет: - Пройдет, нужно только
время.
- И курение это бесконечное вредно для нервов.
- Да, наверно. - Своей красной, все еще детской рукой она тянется за
новой сигаретой и говорит: - Знаешь, бабушка, что мне было бы нужно, так
это какая-нибудь работа, для отвлечения. Но чем я могла бы заняться? Я
думала пойти в секретари к какому-нибудь писателю или еще кому-нибудь, но
не умею печатать на машинке.
- От секретаря требуется грамотность, - говорит Табита, - и хоть
какая-то методичность. - Она откусывает нитку, точно кусает врага. Ее
очень рассердило, что Нэнси так хладнокровно отвергла религию в качестве
исцеляющего средства.
- А вот что я могла бы... только ты, конечно, не разрешишь.
- А что ты предлагаешь?
- Я думала, я могла бы помогать тебе здесь, в Амбарном доме. Ты всегда
так занята. Конечно, без оплаты.
На такую радость Табита не смела и надеяться. И чтобы не сглазить,
отвечает сдержанно: - В Амбарном доме тебе покажется слишком тихо.
- Но в том-то и прелесть, бабушка. Я обожаю, чтоб было тихо. А здесь
даже из отеля ничего не слышно.
- Хорошо, милая, если хочешь, оставайся у меня. С покупками всегда
хватает дела.
- А иногда я могла бы и в отеле помогать, если, например, у кого-нибудь
выходной день.
- Боюсь, мисс Фру это бы не понравилось, она очень щепетильна. Нет, в
дела отеля ты уж лучше не вмешивайся.
- О господи, я бы и не подумала вмешиваться. Мисс Фру я боюсь как огня