Кэри Джулиан. Радость и страх

Оба знают, что это ложь. Они растерянно смотрят друг на друга, потом
Гарри, решив, очевидно, что молодые женщины - странные создания, треплет
ее по щеке. - Выглядишь ты неважно. Попринимай-ка микстуру, я тебе
пропишу.
Табита убегает к себе. Она чуть не плачет. "Но что мне делать? Нужно
написать, объяснить. Когда мы поженимся, когда Дик начнет хорошо
зарабатывать, тогда он поймет. И порадуется".
В четыре часа дня, спустившись в прихожую с чемоданом в руке и чутко
прислушиваясь, не раздадутся ли где шаги, она замечает на столике надетый
на подставку цилиндр Гарри, который он носит зимой по праздникам, и при
виде этого цилиндра, такого смиренного, достойного, не подозревающего
предательства, с ворсом, стершимся от ветра и снега, ее охватывает
раскаяние. На ходу она торопливо наклоняется и целует цилиндр. Потом бежит
через сад к калитке, выходящей в проулок. Кэб Бонсера уже здесь. Миг - и
она в него вскочила. Она ощущает торжественность этой минуты, ее высокий
трагизм для Гарри, для нее самой, для Бонсера.
Но вот кэб тряхнуло, от толчка она падает к Бонсеру на колени, и вдруг
ей становится смешно. И Бонсер смеется.
- Нельзя смеяться, Дик. Ведь это очень серьезно. Что подумает обо мне
Гарри? Он не поймет, что сейчас все не то, что было тогда. Что ты делаешь?
Нет, нет, могут увидеть.
- Да ну тебя, Пупс. Раньше ты не была такой ледышкой.
- Потерпи. Только до завтра, пока мы поженимся.
Она молит и вырывается, и вдруг до нее доходит, что Бонсер в бешенстве.
Тут она вспоминает, что все ее влияние держится на его любви к ней, и от
этой мысли сопротивление ее слабеет.
- Прошу тебя, Дик, милый, не надо. - В голосе ее слышатся слезы.
Но позже, когда Бонсер закуривает сигару, она спешит улыбнуться. - Ты
когда пойдешь договариваться с компанией?
- С какой компанией? Ах, ты насчет Уотлинга? Как только раздобудем
деньжонок.
Она обнимает его. - Дик, ты на меня не сердишься?
- Чудачка ты, Пупс. Уж лучше бы брыкалась, честное слово. Как истая
христианка. - И смотрит на нее с такой торжествующей наглостью, что она
невольно его прощает. "Работа, - думает она, - остальное не имеет
значения".
За ее цепочку, браслет и меха дали всего тридцать семь фунтов, но
Бонсер сказал, что с него возьмут залог поменьше, потому что он
джентльмен. "Им для этой работы подавай настоящих джентльменов, не
какую-нибудь шваль".
- А где контора компании? Тебе, наверно, надо сразу туда сходить?
- Я у них был вчера. Они не торопят. Пожалуй, я даже просто пошлю им
чек, со временем. А пока не кутнуть ли нам, Пупс?
- Но в чем будет состоять твоя работа?
- А ты не думай об этом, Пупс. На сегодня хватит, поработали.
Но в какую-то подходящую минуту, после полуночи, когда они уже кутнули
и Бонсер порядком набрался, он снисходит до объяснений: компания "Уотлинг"
основана группой патриотически настроенных людей с целью вернуть Уотлингам
их состояние. "Ты ведь слышала про старого лорда Уотлинга, который умер в
прошлом году и оставил два миллиона дочери?"
- Нет, ни слышала.
- Ну, так вот. Оказывается, эта дочь не является наследницей. Старый
Уотлинг вел двойную жизнь, и у него есть сын, он-то и есть законный
наследник. Но сам он бороться за наследство не может, у него на это нет
средств, ты же знаешь, что такое закон. Сплошное мошенничество. Вот он и
основал компанию, чтобы она отвоевала его наследство. А когда дойдет до
дележа, мне достанется примерно десять тысяч фунтов.
- Какая странная история, Дик. Неужели это правда?
- Эх ты, фрудгриновка! Да, Пупс, это правда, это доказано. Об этом
писала "Таймс".
- "Таймс"? Ну тогда... - Сомнения Табиты развеялись.
- Да, я сам читал. Уотлинг держал мясную лавку под вымышленной
фамилией. И там у него торговала жена. Все дело в том, когда он на ней
женился, до или после. Мы-то знаем, что до, у нас в руках свидетельство о
браке.
- А нельзя просто показать его судье?
Бонсер смеется и ласково щиплет ее за ушко. - Бог с тобой, юристы
нипочем этого не допустят, пока сами не оттягают для себя хороший кус.
Впрочем, я их не осуждаю - жить-то им нужно. Но и нам тоже нужно жить. Это
в природе вещей.

11

Работа Бонсера, так он объяснил, состоит в том, чтобы продавать акции
компании "Уотлинг" по полкроны за штуку, получая с каждой шесть пенсов
комиссионных. Акции - небольшие, но красивые листки бумаги, на них
напечатано, что по завершении дела Уотлинга они дадут сто процентов
прибыли, и Бонсер продает их по девять штук на фунт. В первый день, обойдя
всех вдов, какие нашлись в местной адресной книге, он заработал семь
фунтов, которые тут же и истратил - купил новую шляпу, новые штиблеты,
поставил в дубле на лошадей и устроил небольшой кутеж в честь учреждения
местного филиала компании.
Табита радуется как ребенок. - Я же говорила, что у тебя получится,
Дик. У тебя все получится, стоит тебе захотеть. - И на кутеж соглашается с
радостью.
Столь же увлеченно Бонсер трудится еще две недели. За последние два дня
он даже выручил больше, чем за все остальное время. "Гениальная была идея
- полковники, - говорит он. - Вот у кого есть чувство справедливости. Один
хотел организовать запрос в парламенте".
Поскольку ему теперь обеспечен постоянный годовой доход в тысячу
фунтов, он решает, что может позволить себе развлечься, и ставит весь свой
заработок на лошадь, которая приходит последней. Но это несчастье, как
видно, не лишает его бодрости; домой он приходит веселый, сажает Табиту на
колени, подкидывает, напевая: "По гладенькой дорожке, по кочкам, по
кочкам..."
- Но, Дик, это серьезно, у нас здесь не уплачено по счету.
- Ну и что? Подумаешь, шесть фунтов! А ты понимаешь, что я потерял
тысячу? На дубле я как раз мог бы столько выиграть.
- Хорошо, еще, что акции здесь охотно покупают.
- Да ну их, эти акции. Очень мне надо гнуть спину на каких-то
крокодилов. Полкроны с фунта. Тут подметок больше стопчешь.
- Но, Дик, милый, это хоть какое-то начало. Всем ведь приходится
начинать снизу.
- Это тебе кто сказал?
- А откуда можно начать, если не снизу?
- Сверху, и это единственный правильный путь. Дай мне только небольшой
капиталец, я тебе покажу.
- Но я про это и говорю, Дик. Если б нам побольше откладывать, ну хоть
по фунту в неделю, за год накопилось бы пятьдесят фунтов.
- Нет, вы только послушайте ее! Все вы, женщины, одинаковы. Сплошные
Далилы. Вам бы только связать мужчину по рукам и ногам, и пусть трудится
на вас до седьмого пота.
- Но, Дик, ты обещал...
- Ну, заладила! - И вдруг он швыряет Табиту на пол.
- А что мне остается? - В ней взорвалась ярость. - Если б не я, ты
вообще бы ничего не делал. И что будет дальше? Так жить невозможно.
По счастью, в дверь стучат. Это хозяйка интересуется, не задумали ли
они разнести весь дом, и Бонсер, возмущенный необходимостью терпеть
дешевые меблирашки и придирки всяких мегер, забывает свой гнев на Табиту.
- Впору завтра же отсюда съехать!
- Но мы ей должны за две недели, за пансион.
- Ну, этих денег она не увидит, и то хорошо. У меня тут родилась одна
мысль. Ты пожарную лестницу приметила? - Он смеется и вот уже опять всем
доволен. Его даже удивляет, что у Табиты озабоченный вид. - Ну чего ты,
Пупс? Что тебе не нравится? Бери пример с меня, я-то не унываю.
- Ты не имеешь права так со мной обращаться.
- Тысяча фунтов, можно сказать, уже в кармане была. - Он долго шагает
по комнате, улыбаясь, повторяя: "Тысяча фунтов". На хмурое лицо Табиты он
не обращает внимания, словно и не видит его. Хмуриться бесполезно. Куда
там, ей приходится употребить все свое влияние, чтобы не дать ему уйти из
дому и пропить их последние шиллинги.

12

Два месяца спустя они живут в захолустном городке в Мидлендсе. Квартира
у них хуже некуда, в глухом переулке. На улице май, но ни одного цветка не
видно, только похоронный венок в витрине зеленщика. Каждый день идет
дождь. Табита, пробираясь с тяжелой сумкой в толпе на рынке, то и дело
налетает на других женщин с сумками, в макинтошах. Макинтоши, мостовая,
дома, даже небо - разных оттенков грязно-серого цвета. Лица у женщин
хмурые; со шляп каплет вода, носы покраснели; даже у хорошеньких вид
противный и в то же время жалкий. Табита на бегу сталкивается с другой
молодой женщиной, выходящей из лавки зеленщика. Они застывают на месте в
таком изумлении, точно за все это утро еще не видели ни одного живого
существа. Да так оно и есть. Та женщина, наверно, думает только о капусте,
у Табиты все мысли заняты Бонсером. Они обмениваются взглядом, означающим:
"Ну и чучело! Мне ее жаль, какая она, верно, несчастная!", и, вдвойне
изничтожив друг друга презрением и жалостью, спешат каждая своей дорогой с
тем же хмурым и озабоченным видом.
Табита, впрочем, не думает ни о своих заботах, ни о дожде, ни об
уродстве жизни. Она уже давно не задается вопросом, счастлива она или нет.
Ей некогда, ни минуты свободной. Все время надо срочно решать какие-то
неотложные проблемы. Сейчас, например, это новый, совершенно неожиданный
поворот в поведении Бонсера. Нынче утром, после целой недели хорошего
настроения и нескольких прибыльных операций, он вдруг отказался встать с
постели и даже позавтракать. Этот последний симптом особенно встревожил
Табиту.
- Ты что, Дик, заболел?
- Да, проказой. Уйди.
Но Табита, дочка врача, не признает шуток по поводу здоровья.
- Может, это инфлюэнца. У тебя голова не тяжелая, суставы не ломит?
- Нет, только с души воротит.
А может, он просто дуется? Нет, едва ли. Дуться не в его характере.
- Может, это начинается ангина? Полосканье тебе заварить?
Ответом был только стон. И Табита, бегая из лавки в лавку, чувствуя,
как в ботинках хлюпает вода, все гадает, что это с ним стряслось. Наверно,
все-таки инфлюэнца. А раз так, нужно ждать воспаления легких. Или он на
нее обижен? "Но я, кажется, не давала повода. Даже в тот раз, когда он
меня разбудил. И он не сомневался, что мне было приятно, в этом-то я
уверена. И аппетит у него все время был отличный. Да он вообще не болеет".
Так ни до чего не додумавшись, она прибегает домой и застает Бонсера
уже наполовину одетым.
- Дик! Тебе стало лучше?
- Нет, хуже.
- Ну вот, не надо было вставать.
- Я сейчас пойду и напьюсь. Надрызгаюсь, как последний сукин сын.
- Но почему? Вчера ты был такой довольный.
- Из этого не следует, что я должен быть довольным сегодня.
- Что с тобой. Дик? Если ты не болен и не сердишься... Или сердишься?
- К закрытию найдешь меня около "Красного Льва". Захвати с собой тачку.
- И уходит.
Теперь Табита не на шутку испугана. Может, он сошел с ума? Помучившись
дома, она решает заглянуть в "Красный Лев" и видит: Бонсер стоит у стойки
и пьет виски. Его не узнать, такой безысходной тоской веет от всего его
облика.

13

В пивной появляются два грузных верзилы и начинают громогласно
обсуждать какую-то свою удачу. Можно понять, что они - букмекеры и за день
хорошо заработали. Они смеются, хлопают друг друга по спине.
Табита смотрит на них с отвращением и вдруг ощущает толчок под ребра.
Бонсер, преобразившийся, шепчет ей на ухо:
- Видала эту пару? Самые продувные бестии на сто миль в округе. А я вот
сейчас возьму и всучу им уотлинговских бумажек.
Табита, решив, что у него в голове помутилось от спиртного, стискивает
его руку и шепчет в ответ: - Не стоит, уже поздно.
Бонсер стряхивает ее руку и подходит к стойке.
- Добрый вечер, джентльмены. - Он кивает букмекерам. - Заработать
хотите? Нет, на этот раз не лошадка. Тут дело верное. Вы про покойного
лорда Уотлинга слышали? Так вот, поинтересуйтесь. - Он достает газетную
вырезку. - Кончина маркиза Уотлинга. Кое-какие чудачества. Нет, это не то,
что вы думаете. У него были женщины. Целых две. С этого-то и начались
неприятности, от которых кому-то очистится не один миллион. Я не шучу, про
это в газете написано. Вот: "Состояние Уотлинга".
Букмекеры ухмыляются друг другу, а Табита дрожит за Бонсера. Но он
продолжает:
- Не верите? Ну, конечно. Чтобы распознать правду, когда она перед
тобой на ладони, надо быть умным человеком. Так вот, у этого лорда
Уотлинга был особняк на Итон-сквер и еще мясная лавка в Бермондси, там он
называл себя Смитом. Откуда мы знаем, что это было одно и то же лицо? А
потому знаем, что между домами есть подземный ход [фешенебельная
лондонская улица Итон-сквер и портовый район Бермондси находятся очень
далеко друг от друга, к тому же на разных берегах Темзы]. Мы его нашли.
Он, конечно, очень старый. Существует сотни лет. Проделан монахами, чтобы
попадать к девочкам, которых они держали под замком в женском монастыре у
самой реки, там их было удобно топить, если заартачатся.
Теперь букмекеры не смеются, они кивают друг другу, словно говоря: "Про
монахов мы знаем. Это уже похоже на дело".
А Бонсевр достает еще газетные вырезки и листы, исписанные на машинке -
якобы выдержки из мемуаров лорда Уотлинга, - и предлагает букмекерам за
дальнейшими подробностями обратиться к лорд-канцлеру, если же они хотят
увидеть подземный ход, то следует написать лорд-мэру.
- Лорд-мэру, - повторяет один из них с сомнением в голосе.
- Ну да, в его канцелярию, - говорит Бонсер, словно досадуя на
неосведомленность провинциала. - В отдел канализации, он ведает подземными
ходами. И надо получить пропуск и оплатить, марку.
- Маржу?
- Да, марку. Такую черную, для пропусков. Вы что, никогда пропусков не
получали?
- Да брось, Билл, - говорит второй букмекер, - ты же видел также марки,
за шиллинг.
- Ах, гербовые?
- Вот-вот.
Оба букмекера, устыдившись своего неверия, покупают акции, каждый на
фунт. Табита дрожит, как в лихорадке. Она сама не знает, негодовать ли ей
на Бонсера за эту новую басню или поражаться его нахальству. Она смотрит
на него, встречается с нам глазами, и вдруг он ей подмигивает. Чувствуя,
что сейчас расхохочется, она поспешно выходит на улицу.

14

Она страдает. Она говорит себе: "Он безнадежен. Он не только лжет и
обманывает, он..." Но она не может подыскать слова для этого безумия. А
потом ей опять вспоминается невозмутимое лицо Бонсера, его поразительное
нахальство, и ее душит смех. Разрываясь между страданием и этим странным
весельем, она смеется до боли, до колик, и на глазах выступают слезы.
Выходят Бонсер, у него вид победителя, он берет ее под руку. - Вот
так-то, старушка. Здорово я их уел и тебя рассмешил, а?
- Но зачем это тебе, Дик? - Она опять смеется, но тут же
спохватывается, старается взять себя в руки. - Этот подземный ход - какая
чушь, ты же знаешь, что его нет.
- Конечно. Но каков сюжет! И выдуман тут же, экспромтом. - Он сдвигает
шляпу на затылок и выпячивает грудь. - Ей-богу, Пупс, экспромтом. Ты их
лица видела? Я сам чуть не расхохотался. - И продолжает с довольным
смешком: - Проглотили как миленькие. Два самых прожженных мошенника во
всей Англии. Да что там, Пупс, я, если понадобится, сумею продать булыжник
Английскому банку.
- Да, а если они узнают? Ведь это такая явная ложь.
- Но в этом-то вся и прелесть. Чем невероятней, тем лучше. Сейчас
объясню почему. - Бонсер прижимает к себе ее локоть, его переполняет
гордость артиста. - Когда люди слышат настоящее вранье, они думают: "Не
посмел бы он такое сочинить, значит, это правда". Вот и ловишь их, как мух
в паутину. Дураки, между прочим, тоже клюют. Но с дураками и стараться не
надо. Те сами лижут тебе руку и клянчат: "Бери все как есть, дружище.
Сейчас у меня больше нет, а будет - тоже тебе принесу". Для дураков
выдумывать враки - только зря стараться. А эти двое - они хитрющие. Потому
я им и наплел про подземный ход - для пущего эффекта. И про монахов. Ты
заметила, как они слушали про монахов? Этим я их доконал. Так всегда
бывает. Хочешь, чтоб уши развесили, - пускай в ход монахов, все знают, что
это была за публика. Монахи и попы. Тут не промахнешься, какие-то струны
да заденешь. Ну, теперь, пожалуй, можно и кутнуть, заслужили. - Он тянет
ее в другой бар.
- Не надо. Дик, пожалуйста.
- А я говорю - надо.
- Неужели ты не понимаешь, что губишь себя?
- А ты думаешь, легко было всучить уотлинговские бумажки этим двум
крокодилам?
Он входит в бар, выпивает. Выражение у него мрачное, он молчит. После
закрытия идет, шатаясь, по улице и взывает к домам: - Она меня в грош не
ставит!
- Но, Дик, я же не говорила...
- Конечно, я себя гублю. Мне бы надо быть в парламенте, я бы их там
всех вокруг пальца обвел.
- Если б ты выбрал что-нибудь одно...
- А велики у меня, думаешь, были возможности, когда меня в четырнадцать
лет вышвырнули из бардака в какую-то вонючую контору?
- Но ты говорил, что был в университете!
- Контора была в университете. Университетская была контора, а если ты,
черт подери, намерена уличать меня во лжи, чуть я открою рот...
- Дик, уже очень поздно, пора спать.
- Давай, давай, уложи беднягу в постель и обшарь его карманы, Обчисти
до нитки, а шкуру продай на праздничные штаны.
Он останавливается, по-ораторски воздев руки. - Не ценишь ты меня.
Пупс. Ты думаешь, я - мразь, ничтожество. Но ты не права. Кишка у меня не
тонка. Печенки-селезенки на месте. Яички одно к одному. Зад не отвислый. И
лицо ношу не для того, чтобы скрыть затылок.
Он вдруг улыбается широко и печально и нахлобучивает шляпу на лоб. Со
смаком повторяет последнюю фразу и сам себя хвалит: "Вот это - да". Он
вернул себе хорошее настроение. Обнимает Табиту за плечи. - Ладно, веди
бедолагу домой, издевайся сколько влезет.
Красноречиво оплакивая свои загубленные таланты и получая от этого
истинное удовольствие, он разрешает Табите раздеть его и уложить в
постель. Он прижимается к ней и, вздохнув: "Валяй, Пупс, казни меня,
разбей мое сердце!", засыпает у нее на груди и храпит, как слон.
Табита лежит неподвижно. Ей открылась огромная, удивительная истина.
"Нечего и надеяться, что он будет вести себя разумно. Нет у него разума.
Ни уговоры, ни слезы, ничто не поможет".

15

Удивление сменяется глубокой печалью. Ей кажется, она полна до краев
такой тяжелой, такой бесконечной печали и мудрости, что никаких новых
сюрпризов жизнь уже не может ей преподнести. "Чего-то ему недостает, он
как ребенок. Надо быть с ним терпеливой, тактичной".
Для начала ее материнское терпение выражается в том, что она лежит,
боясь шелохнуться, и твердит про себя: "Я-то глаз не сомкну, лишь бы его
не разбудить, а то он завтра будет ни на что не годен".
Однако просыпается она в половине одиннадцатого утра от того, что
Бонсер сонно обнимает ее, вздыхая: "Ох, моя твердокаменная женушка,
жестокое ты созданье!"
Она говорит мягко, тактично: - Милый, надо нам было вчера расплатиться
с хозяйкой, пока мы все не истратили.
Он принимает этот намек вполне благодушно. - Не извольте беспокоиться,
сударыня. Все будет в порядке. Иди сюда.
- Но, Дик, уже поздно.
- А куда нам торопиться?
Он не спеша встает, улыбаясь, меряет шагами комнату.
- Знаешь, кого я подою?
- У тебя ведь целая куча адресов.
- Это полковники-то? Надоело. Лучше я еще пощиплю этих двух ловкачей в
"Красном Льве".
- Дик, ради бога! - Она сбрасывает одеяло. - После того, что ты им
наврал...
- Ты опять за свое? А через минуту скажешь, что я ленюсь, не работаю.
Ну что тут прикажете делать?
- Дик, я знаю, ты умница, но разве обязательно нужно...
- А ты гляди и помалкивай. Я только что придумал для них такую
наживку... - Он улыбается, предвкушая богатый улов. - Выкачаю этих удавов,
как насосом. Пошли, полюбуешься.
Он тащит Табиту в пивную. Вчерашние букмекеры уже там, а с ними
чернявый молодой человек с наружностью боксера. Но Бонсер еще не успел
поздороваться, как чернявый срывается с места и говорит ему: - Что это я
слышу насчет уотлинговских акций? В этом городе единственный агент - я.
Покажите ваше свидетельство.
Бонсер негодует. И не подумает он ничего показывать, джентльмен должен
верить джентльмену на слово. Чернявый сбивает с него шляпу, кто-то кричит:
"Очистить помещение!", и рыжий половой выталкивает Табиту на улицу вместе
с двумя старухами уборщицами и вертлявым юношей в котелке. И пока она,
ошарашенная таким поворотом событий, отцепляет от себя двух старух, дверь
распахивается снова, шляпа Бонсера проплывает по воздуху, а сам он катится
от порога, лежа на боку и отчаянно дрыгая руками и ногами. Но не успела
она и вскрикнуть, как он уже вскочил и исчезает за ближайшим углом с такой
быстротой, что вместо ног мелькнуло мутное пятно.
Только она подобрала его шляпу и отошла на несколько шагов, как в
пивную с ходу влетают два полицейских.

16

Табита, оставшись почти без денег, три дня не получает никаких
известий. Потом приходит телеграмма из Хитленда, приморского городка на
юге. "Приезжай немедленно. Интересные перспективы".
Чтобы купить железнодорожный билет, она снесла в заклад свое лучшее
платье и сбежала из дому, не заплатив хозяйке. Так впервые в жизни она
сама смошенничала. Достоинство ее уязвлено, и она негодует на Бонсера. "Я
его избаловала. Он воображает, что я все стерплю. Но я ему докажу, что он
ошибается. Именно потому, что он так безумно меня любит, я могу проявить
твердость. И ничего недоброго в этом не будет. Это единственный выход для
нас обоих".
И первые же слова, с которыми она обращается к Бонсеру, когда он, в
новой шляпе и новом галстуке, встречает ее на вокзале, звучат как
ультиматум:
- Мне очень жаль. Дик, но так продолжаться не может.
Он отвечает, сияя улыбкой: - Вполне с тобой согласен, Пупсик.
- Этот человек правду сказал про Уотлинга? Твои акции были фальшивые?
- Понятия не имею. Мне их дали в пивной.
- А мне ты, значит, просто наврал.
Бонсер все еще благодушен. - Для тебя, видимо, этот вопрос еще не
решен?
- Да, глупо было верить тебе. Но это в последний раз. Если ты не
найдешь работу, настоящую работу, нам придется расстаться.
- Правильно, Пупс. Прочная, постоянная работа. Только так.
- Очень-рада, что ты наконец понял...
- И я нашел ее, Пупс. Потому и вызвал тебя сюда. Настоящая постоянная
работа. Через одного знакомого.
Табита насторожилась. - Какая же это работа?
- В кафе. Играть на рояле.
- А ты разве умеешь...
- Нет, конечно. Зато ты умеешь. Я как услышал, сразу подумал о тебе. И
начинать можно сегодня же. В четыре часа.
- Но, Дик, я же не могу...
- Как знаешь, только я не понимаю, зачем было приезжать, если ты не
намерена помочь. А возможность редкостная. Это Мэнклоу, спасибо ему,
оказал нам протекцию. Завтра уже было бы поздно.
- Но, Дик...
- Только просил бы больше не намекать мне, что я отлыниваю от работы.
Я-то ни у кого на содержании не состою.
- Как тебе не стыдно!
- А нет - так можно и расстаться, это ты права.
- Ты не думай, я это не в шутку сказала.
- Какие там шутки! Погода нынче прекрасная...
Табита молчит, не снисходит до споров. А в четыре часа она уже играет
на рояле в кафе "Уютный уголок". Ее обязанности - играть в часы обеда, чая
и ужина. Плата - пять шиллингов в день и питание.
- Тут открываются большие возможности, миссис Бонсер. Я знал одну
девушку, которая начала с того же, а теперь дает концерты в Альберт-холле.
Это говорит Мэнклоу, знакомый Бонсера. Коренастый, рыжеватый, с широким
розовым лицом и в золотых очках. Его высокий лоб изборожден морщинами, но
большой рот обычно кривится в усмешке, словно собственные невзгоды для
него - предмет забавы. Бонсер, как выяснилось, знаком с ним уже давно и в
Хитленд приехал, чтобы пожить на его счет. Но Мэнклоу сейчас без работы и
сам сидит на мели. Все, что он мог предложить Бонсеру, - это разделить с
ним мансарду в старой части города, а теперь, с приездом Табиты, он
перенес свое ложе в чуланчик под скосом крыши.
Табита, с первого взгляда невзлюбившая Мэнклоу главным образом за то,
что он грызет ногти и глазеет на нее, пока разговаривает с Бонсером,
воспротивилась было такому расселению, но Бонсер небрежно оборвал ее: -
Брось, почему нам и не пожить в его комнате, подумаешь, барин.
А Мэнклоу ничем не смутишь. Он подчеркнуто внимателен к Табите. Его
руки как бы ласкают ее издали, улыбка его оскорбительна. Он намекает ей,
что Дик Бонсер ее недостоин. - Разве это жизнь для такой женщины, как вы,
Тибби?
Табита, содрогаясь от этого обращения, отвечает строго:
- Благодарю вас, мистер Мэнклоу, я вполне довольна моей жизнью.
- Да, до поры до времени. - Он оценивает ее взглядом. - Я не удивлюсь,
если скоро вы войдете в моду. К тому идет.
- В моду?
- Да. Я имею в виду ваш стиль. Пикантный. С уверенностью, конечно,
сказать нельзя, но пышнотелые красавицы уже немного приелись. Я лично
предпочитаю тип Венеры Милосской, в нем есть что-то здоровое, но в наш
испорченный век вполне можно ожидать, что модными станут личики, как у
церковных служек, как у этаких костлявых обезьянок.
- Вы хотите сказать, что я похожа на обезьяну?
Он вдруг улыбается во весь рот, показывая крупные белые зубы.
- А что, и на это могут найтись любители. Кому что нужно. Я знал одну
девушку, так она вышла замуж за пять тысяч годового дохода, потому что у
нее была деревянная нога.
И, снова обретя серьезность, он задумчиво устремляет очки куда-то в
сторону. - Я бы и сам не прочь быть женщиной, это таит в себе кое-какие
возможности. - Мэнклоу часто возвращается к вопросу о возможностях. - Их
сколько угодно, Тибби. Это все враки, что мир жесток - он мягкий,
податливый. Все дело в том, чтобы вовремя заметить трещинку и успеть
забить в нее клин.
Сам Мэнклоу потерпел неудачу на многих поприщах: как учитель в школе,
откуда его уволили после какого-то скандальчика с отчетами, как сотрудник
издательства, где он тоже пустился в спекуляции. А недавно его выгнали из
местной газеты за то, что он предложил не называть некоторые имена в своей
корреспонденции о судебном деле. Ходили слухи, что скрыть имена он