Страница:
и в управлении отелями ничего не смыслю. Вот только одно, бабушка, ты не
обижайся, если я скажу, в танцах я кое-что смыслю, а "Масонам" не помешала
бы новая танцплощадка и новая музыка - это я с чисто коммерческой точки
зрения.
- Возможно, но мисс Фру ты этого не говори. Танцевальная площадка - это
по ее части. Танцуй, разумеется, но как гостья.
- О господи, бабушка, да я и за миллион не пойду танцевать. С этим
покончено.
Нэнси и правда не обретает былой жизнерадостности и не ходит на танцы.
Когда ее навещают прежние поклонники - Билли, Годфри Фрэзер - и предлагают
куда-нибудь съездить, она отвечает своим новым, во всем изверившимся
тоном, что ей некогда, очень занята. И ездит по магазинам или пытается
Проверять счета поставщиков. Порой Табита слышит прежние нетерпеливые
нотки в ее восклицаниях: "Идиоты, не того сорта сигареты прислали" или "Ни
черта им не втолкуешь". Она так упорно отклоняет все приглашения, что
теперь уж сама Табита тревожится. Она уговаривает внучку побывать в Эрсли,
сходить в кино или в театр. Но Нэнси отвечает: - Да ну его, не хочу. Лучше
проведу спокойно вечер с тобой, посижу задрав ноги. - И, задрав ноги,
курит и рассуждает о неполадках с горячей водой, о безмозглых котельщиках
и недотепах-горничных, капризно приговаривая: - И почему это люди не могут
работать как следует?
Видимо, оттого, что ей неспокойно и некуда девать избыток энергии, она
поднимается на чердак проверить баки водопровода и спускается в подвал
выяснить, почему шумят трубы.
В один прекрасный день, когда она еще не вернулась из Эрсли, к Табите
являются мисс Фру и шеф-повар и заявляют, что уходят с работы.
Оказывается, накануне, в отсутствие повара, Нэнси обследовала кухню и
заявила во всеуслышание, что это стыд и позор.
Табита просит за нее прощения, но мисс Фру стоит на своем. Под нее
подкапываются, утверждает она, никаких этих козней она не потерпит.
Табита, возмущенная, думает: "Вечно эти дети во все суются. Все им не
так". И как только Нэнси возвращается из магазинов, сообщает ей новость. -
Мы как будто договорились, что в дела отеля ты не вмешиваешься.
- Но, бабушка, я ведь только сказала, что кухня в безобразном виде. А
что эта Фру уходит, так это просто удача.
- Шеф работает у меня десять лет.
- Вот и я говорю, бабушка. Не хотелось тебя огорчать, но, право же,
"Масоны" уже немножко допотопные.
- Глупости, мы открыли отель только в 1925 году.
- Но, бабушка, милая, это и есть до потопа. Потому и вестибюль похож на
мертвецкую. Ты бы видела, что делается в других гостиницах. "Три Пера" в
Баруорте всю крышу превратили в солярий. Знаешь, бабушка, дело это не мое,
но от "Масонов" попахивает гнильцой. Люди только глянут и едут дальше. Я
сама видела.
- Для меня отель достаточно хорош, - сухо отвечает Табита. - Тебе это,
может быть, неизвестно, но он построен по проекту лондонского архитектора,
им приезжали любоваться со всех концов Англии.
- Ладно, бабушка, не буду к тебе приставать.
Но через неделю с ней беседует в вестибюле молодой человек, некий
Хамфри Роджер, пухлый и бледный, с желтыми, падающими на глаза волосами,
галстуком без булавки, свисающим на круглый живот, и вкрадчивой манерой.
Однако такта у него ни малейшего. Он предлагает расширить вестибюль за
счет ресторана, а новый ресторан, из розового бетона, построить над
купальным бассейном.
- У вас тут исключительные возможности, миссис Бонсер, можно создать
нечто истинно современное, уникальное.
- И правда, получилось бы красиво, - говорит Нэнси.
Но молодой человек не любит слова "красивый", оно вышло из моды. Он
любезно склоняется к Нэнси. - Скажем так, было бы достигнуто полное
функциональное соответствие.
Он уезжает и вскоре представляет эскиз нового здания и смету на 8000
фунтов, а также просит пока пятьдесят гиней за проделанную работу.
- Знаешь, бабушка, это не так уж дорого. Хотя платить ему
необязательно. Это ведь его первая проба, хватит с него и рекламы.
Табита теряет терпение. Ей внезапно открылось, как она любит Амбарный
дом и даже отель, как невыносима ей мысль о каких-либо переменах и
переделках. Эти два дома - единственное, что есть прочного и надежного в
обезумевшем мире. Мало того, что она здесь хозяйка, дома эти стали частью
ее самой, ее работы.
- Никаких перемен не будет, - говорит она твердо. - Ты что, хочешь все
здесь перекорежить?
И Нэнси не настаивает, она унаследовала благодушное безразличие матери.
Но зато поговаривает о том, чтобы поискать работы в Лондоне. "Такой, где
бы можно немножко развернуться". И вскидывает голову точно таким же
движением, как Табита. Она не только энергична, но и упряма.
Обеим ясно, что так продолжаться не может. Табита думает: "Пусть
уезжает. Я все равно не допущу, чтобы тут все перевернули вверх дном". Но
остается горькое чувство - этим молодым всегда всего мало.
С возвращением Бонсера их разногласия не затихают, скорее наоборот.
После трехнедельного загула он чувствует себя отвратительно. Жалуется, что
его надул какой-то букмекер, обидел какой-то друг. Судя по всему,
разругался с Гледис Хоуп. И хнычет с пьяных глаз: - В скупости меня,
кажется, никто не обвинит. А они меня выгнали как собаку. Кончено мое
дело, Пупси. Разбили-таки мне сердце. Теперь я долго не протяну.
Он неделями не встает с постели, и, хотя пить не перестал, вино уже не
бодрит его. Напившись, он только пуще распаляется на своих врагов,
начинает кричать: - Знаю, Тиб, ты тоже желаешь моей смерти. Ладно, недолго
тебе ждать.
Ни о каких перестройках, даже о ремонте он и слышать не хочет. -
Отвяжитесь вы от меня, дайте умереть спокойно.
На женщин он так озлоблен после таинственных оскорблений, которым
подвергся во время последнего загула, что больше не спускается в
вестибюль, а Нэнси вообще не хочет видеть. Но мужчинам известно, что в
спальне у него всегда найдется виски, и он рад любому посетителю, которому
может излить свои горести.
Особенно он радуется Годфри Фрэзеру - тот как раз приехал на пасхальные
праздники и выслушивает его почтительно и серьезно, как воспринимает и все
в жизни. "Берегись женщин, - внушает ему Бонсер, - акулы они, зубы загнуты
внутрь. Стоит им тебя ухватить - и крышка, смелют в порошок. Ты только
посмотри, что они со мной сделали! Ты посмотри, как жена мной помыкает, да
еще эта внучка! Сидят тут, как две вороны, и ждут, когда я сдохну. Чтоб
косточки обглодать".
Фрэзера пригласила на пасху Табита. Он болел, его посылают в санаторий,
и Табита решила: бедный мальчик, ему нужен уход.
Нэнси над ней смеется. - Ой, бабушка, ну и дипломат! Как будто я могу
второй раз увлечься этим растяпой. - Но, услышав, как Годфри кашляет, она
с азартом принимается лечить его - растирает ему грудь салом, пичкает
лекарствами. Она - как деятельная девчушка с новой куклой, укладывает
спать и поучает: - В такую погоду и на учения? Да ты что-нибудь
соображаешь? А все потому, что так уж нравишься себе в хаки.
И Табита и Нэнси считают, что Фрэзеру, который недавно записался в
территориальную армию, незачем ездить на учения. На его серьезный довод,
что ввиду угроз Гитлера готовиться к войне - наш долг, Табита возражает,
что война его не касается - с его-то слабыми легкими. А Нэнси кричит: -
Война? Не такой Гитлер дурак. Это все блеф. О господи, мало им прошлого
раза?
За этими словами - то же ощущение, которое изо дня в день и с утра до
ночи выражает в "Масонах" молодежь, - ощущение, что война стала бы
уродливой помехой в их веселой и насыщенной жизни. Ведь за двадцать лет,
прошедших с последней войны, жить молодым стало намного веселее. У них
больше денег, больше знаний, гораздо больше свободы. И если они не
воинствующие пацифисты, не коммунисты, не фашисты и не новоявленные
мистики, которых Нэнси презрительно именует "обетомирцами" ["Союз обета
мира" - британская пацифистская организация, основанная в 1936 году
священником Шеппардом], то от разговоров о войне они отделываются одной
сентенцией: "Войны быть не может. Линия Мажино неуязвима, а французская
армия лучшая в мире. Если Гитлер так глуп, что полезет воевать, его
разобьют за один месяц".
В Эрсли имеет хождение как неорганизованный, стихийный пацифизм от
невежества, так и воинствующая его разновидность; и Годфри Фрэзера, когда
он появляется там в военной форме, женщины в бедных кварталах провожают
осудительным взглядом, а мальчишки - злыми насмешками. Тех, кто требует
усиления воздушных сил, местная газета называет поджигателями войны, и
победу на муниципальных выборах обеспечивает лозунг "Сократить
вооружения!".
Однако Нэнси, хоть и смеется над Годфри и называет его шоколадным
солдатиком, скучает без него и берет с него слово приехать в следующую
субботу. Возможно, она просто не может обойтись без какого-нибудь молодого
мужчины, и вот уже Годфри проводит в "Масонах" все субботы и воскресенья.
Нэнси, словно и не знала за ним этих качеств, превозносит его ум, его
надежность. И говорит: - Эта работа в конторе убьет его. Ему нужно быть на
свежем воздухе. Нам бы надо купить здесь ферму и взять его в управляющие.
- Когда "Масоны" будут твои, можешь устроить ферму.
- А "Масоны" будут мои?
- Вероятно.
Узнав эту новость, Нэнси целый день ходит задумчивая, а потом
ограничивается замечанием, что если она правда унаследует "Масоны", то
уберет из ресторана дубовые потолочные балки - это что-то уж совсем
доисторическое.
В следующий приезд Фрэзера она водит его по всей усадьбе и объясняет,
какие где необходимы нововведения, а потом говорит Табите: - Годфри со
мной согласен, что танцевальную площадку нельзя оставить в таком виде. И
знаешь, он бы с этим делом вполне справился, и его юридические познания
могут пригодиться, если возникнут трудности с разрешением на спиртное.
Неделю спустя она объявляет, что они помолвлены. - Я сказала Годфри -
почему и не пожениться, тогда он мог бы плюнуть на свою несчастную
контору. - И, с удовольствием входя в новую роль - роль рассудительной
молодой женщины, умеющей жить, - она объясняет Табите, какая это удача,
что Лу Скотт дал ей отставку: - Порезвиться с ним было неплохо, но брак -
это совсем, совсем другое дело. Это, скорее, содружество. Главное - чтобы
муж и жена уважали друг друга. - Годфри Фрэзер, по ее словам, чистое
золото, не уважать его просто невозможно, и заканчивает она очень
серьезным тоном: - Я, конечно, не ручаюсь, что буду счастлива, на это
рассчитывать никто не может, но у меня, черт возьми, побольше шансов, чем
у тех, кто выскакивает замуж вслепую, очертя голову.
- А много ли ты думаешь о Годфри, когда так рассуждаешь? - спрашивает
Табита, подчеркивая эгоистичность Нэнси.
- Знаю, знаю, бабушка, я эгоистка, но Годфри поможет мне исправиться. У
него такие рыцарские принципы.
О помолвке объявляют. Родуэлы шлют поздравления. И Бонсер, к всеобщему
удивлению, соглашается на то, чтобы Годфри ушел со службы и стал его
помощником в "Масонах". - Осточертели мне бабы, жужжат, как мухи, а толку
чуть. То ли дело мужчина, настоящий мужчина, солдат. Да, только я, старый
солдат, способен оценить такого человека, как Годфри, - он достоин
доверия. Слов нет, для Нэнси он слишком хорош, да нынешние девчонки, черт
их дери, все одинаковы, все шлюшки, ничего святого для них нет. Да, теперь
и умереть не жалко, буду хотя бы знать, что "Масоны" остались в хороших
руках.
Нэнси не желает тянуть. - Поженимся, и к стороне, - говорит она. - К
чему эти долгие помолвки, одна морока.
И день свадьбы уже назначен, но тут Чемберлен отправляется в Мюнхен, и
Фрэзер решительно заявляет, что надо повременить, "пока ситуация не
прояснится".
Фрэзер считает, что в случае войны бомбардировки с воздуха произведут в
Англии большие разрушения и что человек не имеет права покинуть молодую
жену, может быть беременную, Когда в стране будет смятение, и паника, и,
скорее всего, голод и революция, которые, конечно же, последуют за такой
катастрофой. Но даже беглое упоминание об этом сердит обеих женщин. Табита
сердится, потому что все свои помыслы сосредоточила на этом браке, уверив
себя, что он поможет Нэнси угомониться. Самое это слово символизирует в ее
глазах целый мир, безопасный и прочный, все, чего она желает для Нэнси и
для хозяйки Амбарного дома. А желает она этого потому, что в глубине души
уверена: война будет, и, как и в прошлую войну, вся молодежь, не связанная
узами брака и семейных интересов, снова сорвется с места, разлетится по
всему свету и окончательно собьется с пути. А Нэнси сердится потому, что
уверена: войны не будет, и зря Фрэзер принимает Гитлера всерьез. -
Казалось бы, Чемберлен достаточный авторитет, даже для Годфри.
Чемберлен-то знает, у него в руках вся секретная информация. - И
рассказывает всем и каждому, что ей известно из самого достоверного
источника - от одного немца, который "лично знаком с Геббельсом и вообще
ужасно симпатичный", она встретила его у одних знакомых, - что немцы очень
любят англичан и никогда даже не помышляли о том, чтобы воевать с ними. Ей
с готовностью верят, потому что тысячи других англичан слышат то же самое
от симпатичных немцев, которых в этом году можно увидеть в Англии повсюду
- в школах, в родовых поместьях, на лондонских обедах, на молодежных
конференциях. Все это молодые люди приятной наружности, воодушевленные
высокими идеалами и разъясняющие программу нацистов, и все вполне
искренние, поскольку они и отобраны были за свою искренность и свои
идеалы.
Порой они сокрушаются по поводу того, что происходит в Германии -
травля евреев, нападки на церкви, и добавляют: - Но понимаете, это
переворот. При всяком государственном перевороте хорошее соседствует с
дурным; от дураков и мерзавцев никуда не денешься. - И слово "переворот"
произносят с наивной гордостью, будто хотят сказать: "Мы на правильном
пути. Мы с теми, кто провозглашает новые миры".
Один такой живет у Родуэлов, изучает английские политические течения.
Газеты опубликовали интервью, которое взял у него Родуэл, там была фраза:
"Не забывайте, мы в Германии социалисты". Его везут в палату общий,
знакомят с группой коллег и приятелей Родуэла.
Целая компания, человек в двадцать, играла в хоккей в разных школах и
колледжах, после чего отдыхает в Эрсли и проводит день в "Масонах".
Познакомиться с ними приезжают студенты из Эрсли, и те и другие вместе
купаются в бассейне на жарком июльском солнышке. Затеваются неофициальные
соревнования по плаванию и прыжкам в воду. Самозваные чемпионы обеих стран
демонстрируют свои трюки и свою скорость. Немцы - вероятно,
профессиональные спортсмены, отобранные партией, - без труда выходят
победителями; а потом молодые люди беседуют, растянувшись на траве или по
двое, по трое прогуливаясь по лужайке. Серьезные лица, резкие жесты -
повадка, в которой сочетаются резвость ребенка, радость жизни и сила
мужчины.
- Вот видишь, - говорит Нэнси Табите, стоя с ней у одного из окон
второго этажа, - они и не думают убивать друг друга.
А позже, когда гости пьют чай в вестибюле и так оживленно болтают и
спорят, что их слышно во всех уголках отеля, она идет к ним якобы для
того, чтобы проверить, хватит ли им еды, а на самом деле, как догадывается
Табита, просто чтобы потолкаться среди них, принять участие в этом молодом
веселье. Сама же Табита вышагивает взад-вперед по верхнему коридору,
изнывая от страха. Она боится, что в любую минуту может вспыхнуть драка
или что все они, повскакав с мест, начнут бить стекла, разнесут в куски
всю гостиницу. В этом сгустке молодости ей чудится опасная взрывчатая
сила; даже их очарование, примитивное очарование Нэнси, помноженное на
сорок, пугает ее. "Наверно, все они члены какого-нибудь "движения", -
думает она, и ей кажется, что весь мир полон молодежных движений. Каждый
день она читает в газетах о студенческих беспорядках, забастовках,
походах, бунтах, о резолюциях, принятых в Оксфорде или в Риме, в Бомбее
или в Берлине и требующих революции, упразднения армий либо разрушения
империй, свободы для всего мира, слияния всех религий или искоренения всех
религий, истребления нацистов, или фашистов, или коммунистов, евреев,
мусульман, индусов, европейцев в Азии или азиатов в Европе; и, чувствуя,
что самый воздух насыщен молодым электричеством, она говорит себе: "Ну
конечно, война будет, при таком-то эгоизме и бесшабашности. Если не Гитлер
ее начнет, так кто-нибудь другой, или она сама начнется".
Возвращается Нэнси, разрумянившись от волнения, что-то насвистывая;
вытянутые трубочкой губы словно целуют воздух иного, более просторного
мира.
- Кончают они там? - беспокойно спрашивает Табита.
- Да, я уже вызвала автобус. Славный они народ, бабушка, а у себя
просто чудеса творят.
- Убивают и бахвалятся, эгоисты несчастные.
- Но они же не о себе думают, бабушка, они всей душой преданы Гитлеру.
Это что-то поразительное.
- Да, все с ума посходили. А потом начнется война, и Годфри убьют, и
все мы будем разорены.
Нэнси скорчила гримасу, означающую: "Бабушка в своем репертуаре", и
деликатно удаляется. Насвистывать она опять начинает, только завернув за
угол коридора. Табита идет справиться у метрдотеля, почему до сих пор нет
автобуса. Она ждет не дождется, когда наконец уедут эти молодые люди с их
опасными идеями, их увлечением революцией и Гитлером.
Гитлера она ненавидит так неистово, что от одного его имени ее бросает
в жар. Когда Бонсер, чтобы похвастаться новым, уже третьим по счету,
приемником, включает речь Гитлера, она уходит из дому. Нет сил даже
слушать этот голос, подчинивший себе миллионную аудиторию. И, прочитав в
газете слова "этот гений от демагогии", она гневно комментирует: "Хорош
гений, просто лжец и обманщик".
Но именно поэтому она при имени Гитлера вся дрожит от ненависти и
страха: лжет и обманывает он действительно гениально, а она знает, какую
власть имеет ложь и надувательство, особенно над невинными душами. Она
думает: "Лгут все - политики и националисты всех мастей, а молодые все
проглатывают. И проглатывают охотно, ложь они предпочитают правде, она
завлекательнее. Но без конца так продолжаться не может, это немыслимо.
Заговори я о возмездии, меня бы подняли на смех, но возмездия-то они и
дождутся".
Бонсер, как и Табита, уверен, что война будет и что она его разорит.
Гитлером он восторгается безмерно, слушает все его речи, ничего в них не
понимая, прочитывает три-четыре газеты в день и говорит всем, кому не лень
слушать: - Будет, будет заваруха. Он их всех расколошматит, этот артист.
Он и в книге своей написал, что люди - это стадо овец, а они за это лижут
ему зад. Вот это да, вот это я понимаю, вот это молодец. Уважаю прохвоста
- весь мир сумел охмурить, и поделом им, болванам.
Но восторг его полон горечи. Он пьет больше прежнего, начинает
заговариваться. "Да, кончено наше дело. Сгубил он нас. А ведь мог бы дать
старику умереть спокойно". Он плачет, вообразив, что у него рак и что
Табита обирает его. Ночью, полупьяный, вваливается в чей-то номер и
успокаивает перепуганного постояльца: - Ничего, ничего, не пугайтесь. Я
умираю, только и всего. Отравили меня. Но это неважно. Все мы скоро умрем,
дай только Гитлеру за нас взяться.
Однажды с ним случился припадок, что-то вроде падучей, и его уложили в
постель. Врача он встречает словами: - Умираю, доктор. Ну и пусть. Надоела
эта чертова жизнь, хватит с меня. Только не оставляйте меня с этими
женщинами, они меня доконают. Знаю я их штучки, стервы все как одна.
Его перевозят в Эрсли, в больницу, и он шлет Табите отчаянные записки:
"Забери меня отсюда".
Табита посылает к нему другого врача, и тот докладывает:
- Переезд он выдержит, но риск все же есть. В семьдесят один год
инсульт, даже легкий, дело нешуточное. А с другой стороны, депрессия тоже
может сыграть отрицательную роль.
Табита заказывает санитарную машину и готовится ехать за полковником.
Однако накануне, встревоженная вестью о вторжении немцев в Польшу, звонит
проверить, точно ли будет машина.
Удивленный голос отвечает: - Да, мэм, все в порядке.
- А вы читали, что война началась?
- Конечно, мэм.
- Я думала, ваши машины понадобятся на случай бомбежки.
- Понятно, мэм. - Голос принимает ее соображения так же, как принял
войну, - деловито и не отвлекаясь на постороннее. - Мы на учете на случай
чрезвычайного положения. Да, да, мэм. К больнице, в пять тридцать.
Но еще до полудня Бонсер появляется в ратуше и, как старый солдат,
предлагает свои услуги отечеству. - В такую минуту, - заявляет он
комитету, - человек не вправе болеть. А Бонсеры, черт возьми, всегда
умирали на посту. - И его тут же назначают временным начальником сборного
пункта новобранцев.
Комитет, надо сказать, встречает патриотический порыв Бонсера без
всякого удивления. Свои услуги уже предлагали люди и старше его годами, и
слабее здоровьем. Если б члены комитета имели время подумать, если б не
прочли утренних газет, им показалось бы, что вся нация приняла дозу
какого-то взбадривающего лекарства, которое разбудило ее дремлющие силы,
воспламенило воображение, вызвало небывалую энергию, дружелюбие,
предприимчивость.
В последующие недели, когда тысячи молодых мужчин надели военную форму,
а тысячи девушек пошли на военные заводы, в поездах и автобусах стало
весело от их оживленных голосов, словно война - это праздник, потому что у
всех теперь есть работа и больше денег, больше друзей, а главное, перемена
в жизни, которая ощущается как свобода.
Бонсер побывал в своем лагере - для начала это один полуразвалившийся
сарай посреди сжатого поля, - произвел смотр личному составу - один
старший сержант по хозяйственной части. Семидесяти двух лет от роду, на
деревянной ноге, и еще два почти столь же дряхлых сержанта, - заказал для
них ящик пива, а затем дал им общее указание: "Так держать!" - и отбыл в
Лондон, как он выразился - "собрать что осталось от моего старого
обмундирования".
А через три дня, раздобыв на каком-то лондонском складе, а может быть,
как кое-кто намекает, и у театрального костюмера, полную форму полковника
и две планки орденских ленточек, он сидит в баре Гранд-отеля в Эрсли и
рассказывает кучке внимательных и почтительных юнцов, что Бонсеры -
потомственные военные, что его прадед пал при Ватерлоо во время последней
атаки Старой гвардии и что он, черт побери, сам знает, какой глупостью
было снова пойти добровольцем, отлично знает, что его ждет. "Англия своих
слуг не больно-то жалует, особенно старых солдат. Как кончится война, так
на свалку. А почему? Да знает, что никуда они не денутся. Знает, что они
всегда под рукой. Кто побывал офицером его величества, тот им до гроба
останется. Это в крови".
И те, кто месяц назад стал бы издеваться над любой демонстрацией
патриотических чувств, теперь осторожно оглядываются - нельзя ли позволить
себе хоть улыбку, и решают не рисковать. Не та атмосфера.
Так полковник с первых же дней войны занял в Эрсли положение если и не
слишком обременительное, зато очень выигрышное, вполне устраивающее как
его, так и город. А если он временами волочит ногу, или придерживает
пальцем веко, а палец дрожит, или забывает имена знакомых - так на эти
мелочи смотрят даже сочувственно, ведь все это последствия долгих лет
военной службы и фронтовых невзгод.
Многие, конечно, догадываются об истинном положении вещей.
Поговаривают, что он не полковник, а в лучшем случае майор; что если он
правда воевал в Южной Африке, так разве что рядовым в кавалерии; кто-то
заметил, что во время поездок в лагерь он неизменно отдает приказ,
сопровождаемый милостивым мановением руки и звучащий не очень-то
по-военному: "Так держать, сержант". Но те же люди не прочь посидеть с ним
в баре Гранд-отеля и послушать его рассуждения о том, как именно будет
побежден Гитлер.
- В паши дни война - это война моторов. Танк и самолет в корне все
изменили. Гитлера называют умным, но у него хватило ума только на то,
чтобы увидеть факты. В этом и состоит весь блиц - в быстроте. Каждый, кто
хоть немного смыслил в тактике, понимал, что мотор означает войну нового
типа. Так и случилось. Но мы готовы. Сначала линия Мажино, потом
истребители.
Все это, разумеется, заимствовано из утренних газет, часто даже из
сегодняшней "Таймс" или "Телеграф". Но звучит убедительно. В устах
полковника обретает силу; подтверждает сообщения газет - они-то ведь
питаются материалами писателей, журналистов, а те носятся с какими-то
идеями, и можно ли им верить - еще вопрос.
Ибо Бонсер, которого здесь двенадцать лет обсуждали и ненавидели,
высмеивали и превозносили, занял в Эрсли прочное место. Он не просто
"оригинал", наделенный, как и все оригиналы, загадочной способностью
задевать какой-то нерв в общественной жизни, он - фигура. У него имеется
моральная позиция; он верит в мотели, в веселую жизнь для молодых, в
Империю и Церковь; в делах он преуспел; самоуверенность его беспредельна.
И когда он заверяет группу умнейших в городе дельцов, что война продлится
не дольше шести месяцев, они испытывают облегчение после сомнений и
тревоги, вызванных молниеносным падением Польши.
- Этого мы ждали. Экспертам было известно, что Польше не устоять. Такой
бедной стране, как Польша, механизированная армия не по карману. Через
год-другой малых стран вообще не останется. Им не угнаться за временем.
В "Масонах", где при первом сигнале воздушной тревоги Табита и Нэнси
обижайся, если я скажу, в танцах я кое-что смыслю, а "Масонам" не помешала
бы новая танцплощадка и новая музыка - это я с чисто коммерческой точки
зрения.
- Возможно, но мисс Фру ты этого не говори. Танцевальная площадка - это
по ее части. Танцуй, разумеется, но как гостья.
- О господи, бабушка, да я и за миллион не пойду танцевать. С этим
покончено.
Нэнси и правда не обретает былой жизнерадостности и не ходит на танцы.
Когда ее навещают прежние поклонники - Билли, Годфри Фрэзер - и предлагают
куда-нибудь съездить, она отвечает своим новым, во всем изверившимся
тоном, что ей некогда, очень занята. И ездит по магазинам или пытается
Проверять счета поставщиков. Порой Табита слышит прежние нетерпеливые
нотки в ее восклицаниях: "Идиоты, не того сорта сигареты прислали" или "Ни
черта им не втолкуешь". Она так упорно отклоняет все приглашения, что
теперь уж сама Табита тревожится. Она уговаривает внучку побывать в Эрсли,
сходить в кино или в театр. Но Нэнси отвечает: - Да ну его, не хочу. Лучше
проведу спокойно вечер с тобой, посижу задрав ноги. - И, задрав ноги,
курит и рассуждает о неполадках с горячей водой, о безмозглых котельщиках
и недотепах-горничных, капризно приговаривая: - И почему это люди не могут
работать как следует?
Видимо, оттого, что ей неспокойно и некуда девать избыток энергии, она
поднимается на чердак проверить баки водопровода и спускается в подвал
выяснить, почему шумят трубы.
В один прекрасный день, когда она еще не вернулась из Эрсли, к Табите
являются мисс Фру и шеф-повар и заявляют, что уходят с работы.
Оказывается, накануне, в отсутствие повара, Нэнси обследовала кухню и
заявила во всеуслышание, что это стыд и позор.
Табита просит за нее прощения, но мисс Фру стоит на своем. Под нее
подкапываются, утверждает она, никаких этих козней она не потерпит.
Табита, возмущенная, думает: "Вечно эти дети во все суются. Все им не
так". И как только Нэнси возвращается из магазинов, сообщает ей новость. -
Мы как будто договорились, что в дела отеля ты не вмешиваешься.
- Но, бабушка, я ведь только сказала, что кухня в безобразном виде. А
что эта Фру уходит, так это просто удача.
- Шеф работает у меня десять лет.
- Вот и я говорю, бабушка. Не хотелось тебя огорчать, но, право же,
"Масоны" уже немножко допотопные.
- Глупости, мы открыли отель только в 1925 году.
- Но, бабушка, милая, это и есть до потопа. Потому и вестибюль похож на
мертвецкую. Ты бы видела, что делается в других гостиницах. "Три Пера" в
Баруорте всю крышу превратили в солярий. Знаешь, бабушка, дело это не мое,
но от "Масонов" попахивает гнильцой. Люди только глянут и едут дальше. Я
сама видела.
- Для меня отель достаточно хорош, - сухо отвечает Табита. - Тебе это,
может быть, неизвестно, но он построен по проекту лондонского архитектора,
им приезжали любоваться со всех концов Англии.
- Ладно, бабушка, не буду к тебе приставать.
Но через неделю с ней беседует в вестибюле молодой человек, некий
Хамфри Роджер, пухлый и бледный, с желтыми, падающими на глаза волосами,
галстуком без булавки, свисающим на круглый живот, и вкрадчивой манерой.
Однако такта у него ни малейшего. Он предлагает расширить вестибюль за
счет ресторана, а новый ресторан, из розового бетона, построить над
купальным бассейном.
- У вас тут исключительные возможности, миссис Бонсер, можно создать
нечто истинно современное, уникальное.
- И правда, получилось бы красиво, - говорит Нэнси.
Но молодой человек не любит слова "красивый", оно вышло из моды. Он
любезно склоняется к Нэнси. - Скажем так, было бы достигнуто полное
функциональное соответствие.
Он уезжает и вскоре представляет эскиз нового здания и смету на 8000
фунтов, а также просит пока пятьдесят гиней за проделанную работу.
- Знаешь, бабушка, это не так уж дорого. Хотя платить ему
необязательно. Это ведь его первая проба, хватит с него и рекламы.
Табита теряет терпение. Ей внезапно открылось, как она любит Амбарный
дом и даже отель, как невыносима ей мысль о каких-либо переменах и
переделках. Эти два дома - единственное, что есть прочного и надежного в
обезумевшем мире. Мало того, что она здесь хозяйка, дома эти стали частью
ее самой, ее работы.
- Никаких перемен не будет, - говорит она твердо. - Ты что, хочешь все
здесь перекорежить?
И Нэнси не настаивает, она унаследовала благодушное безразличие матери.
Но зато поговаривает о том, чтобы поискать работы в Лондоне. "Такой, где
бы можно немножко развернуться". И вскидывает голову точно таким же
движением, как Табита. Она не только энергична, но и упряма.
Обеим ясно, что так продолжаться не может. Табита думает: "Пусть
уезжает. Я все равно не допущу, чтобы тут все перевернули вверх дном". Но
остается горькое чувство - этим молодым всегда всего мало.
С возвращением Бонсера их разногласия не затихают, скорее наоборот.
После трехнедельного загула он чувствует себя отвратительно. Жалуется, что
его надул какой-то букмекер, обидел какой-то друг. Судя по всему,
разругался с Гледис Хоуп. И хнычет с пьяных глаз: - В скупости меня,
кажется, никто не обвинит. А они меня выгнали как собаку. Кончено мое
дело, Пупси. Разбили-таки мне сердце. Теперь я долго не протяну.
Он неделями не встает с постели, и, хотя пить не перестал, вино уже не
бодрит его. Напившись, он только пуще распаляется на своих врагов,
начинает кричать: - Знаю, Тиб, ты тоже желаешь моей смерти. Ладно, недолго
тебе ждать.
Ни о каких перестройках, даже о ремонте он и слышать не хочет. -
Отвяжитесь вы от меня, дайте умереть спокойно.
На женщин он так озлоблен после таинственных оскорблений, которым
подвергся во время последнего загула, что больше не спускается в
вестибюль, а Нэнси вообще не хочет видеть. Но мужчинам известно, что в
спальне у него всегда найдется виски, и он рад любому посетителю, которому
может излить свои горести.
Особенно он радуется Годфри Фрэзеру - тот как раз приехал на пасхальные
праздники и выслушивает его почтительно и серьезно, как воспринимает и все
в жизни. "Берегись женщин, - внушает ему Бонсер, - акулы они, зубы загнуты
внутрь. Стоит им тебя ухватить - и крышка, смелют в порошок. Ты только
посмотри, что они со мной сделали! Ты посмотри, как жена мной помыкает, да
еще эта внучка! Сидят тут, как две вороны, и ждут, когда я сдохну. Чтоб
косточки обглодать".
Фрэзера пригласила на пасху Табита. Он болел, его посылают в санаторий,
и Табита решила: бедный мальчик, ему нужен уход.
Нэнси над ней смеется. - Ой, бабушка, ну и дипломат! Как будто я могу
второй раз увлечься этим растяпой. - Но, услышав, как Годфри кашляет, она
с азартом принимается лечить его - растирает ему грудь салом, пичкает
лекарствами. Она - как деятельная девчушка с новой куклой, укладывает
спать и поучает: - В такую погоду и на учения? Да ты что-нибудь
соображаешь? А все потому, что так уж нравишься себе в хаки.
И Табита и Нэнси считают, что Фрэзеру, который недавно записался в
территориальную армию, незачем ездить на учения. На его серьезный довод,
что ввиду угроз Гитлера готовиться к войне - наш долг, Табита возражает,
что война его не касается - с его-то слабыми легкими. А Нэнси кричит: -
Война? Не такой Гитлер дурак. Это все блеф. О господи, мало им прошлого
раза?
За этими словами - то же ощущение, которое изо дня в день и с утра до
ночи выражает в "Масонах" молодежь, - ощущение, что война стала бы
уродливой помехой в их веселой и насыщенной жизни. Ведь за двадцать лет,
прошедших с последней войны, жить молодым стало намного веселее. У них
больше денег, больше знаний, гораздо больше свободы. И если они не
воинствующие пацифисты, не коммунисты, не фашисты и не новоявленные
мистики, которых Нэнси презрительно именует "обетомирцами" ["Союз обета
мира" - британская пацифистская организация, основанная в 1936 году
священником Шеппардом], то от разговоров о войне они отделываются одной
сентенцией: "Войны быть не может. Линия Мажино неуязвима, а французская
армия лучшая в мире. Если Гитлер так глуп, что полезет воевать, его
разобьют за один месяц".
В Эрсли имеет хождение как неорганизованный, стихийный пацифизм от
невежества, так и воинствующая его разновидность; и Годфри Фрэзера, когда
он появляется там в военной форме, женщины в бедных кварталах провожают
осудительным взглядом, а мальчишки - злыми насмешками. Тех, кто требует
усиления воздушных сил, местная газета называет поджигателями войны, и
победу на муниципальных выборах обеспечивает лозунг "Сократить
вооружения!".
Однако Нэнси, хоть и смеется над Годфри и называет его шоколадным
солдатиком, скучает без него и берет с него слово приехать в следующую
субботу. Возможно, она просто не может обойтись без какого-нибудь молодого
мужчины, и вот уже Годфри проводит в "Масонах" все субботы и воскресенья.
Нэнси, словно и не знала за ним этих качеств, превозносит его ум, его
надежность. И говорит: - Эта работа в конторе убьет его. Ему нужно быть на
свежем воздухе. Нам бы надо купить здесь ферму и взять его в управляющие.
- Когда "Масоны" будут твои, можешь устроить ферму.
- А "Масоны" будут мои?
- Вероятно.
Узнав эту новость, Нэнси целый день ходит задумчивая, а потом
ограничивается замечанием, что если она правда унаследует "Масоны", то
уберет из ресторана дубовые потолочные балки - это что-то уж совсем
доисторическое.
В следующий приезд Фрэзера она водит его по всей усадьбе и объясняет,
какие где необходимы нововведения, а потом говорит Табите: - Годфри со
мной согласен, что танцевальную площадку нельзя оставить в таком виде. И
знаешь, он бы с этим делом вполне справился, и его юридические познания
могут пригодиться, если возникнут трудности с разрешением на спиртное.
Неделю спустя она объявляет, что они помолвлены. - Я сказала Годфри -
почему и не пожениться, тогда он мог бы плюнуть на свою несчастную
контору. - И, с удовольствием входя в новую роль - роль рассудительной
молодой женщины, умеющей жить, - она объясняет Табите, какая это удача,
что Лу Скотт дал ей отставку: - Порезвиться с ним было неплохо, но брак -
это совсем, совсем другое дело. Это, скорее, содружество. Главное - чтобы
муж и жена уважали друг друга. - Годфри Фрэзер, по ее словам, чистое
золото, не уважать его просто невозможно, и заканчивает она очень
серьезным тоном: - Я, конечно, не ручаюсь, что буду счастлива, на это
рассчитывать никто не может, но у меня, черт возьми, побольше шансов, чем
у тех, кто выскакивает замуж вслепую, очертя голову.
- А много ли ты думаешь о Годфри, когда так рассуждаешь? - спрашивает
Табита, подчеркивая эгоистичность Нэнси.
- Знаю, знаю, бабушка, я эгоистка, но Годфри поможет мне исправиться. У
него такие рыцарские принципы.
О помолвке объявляют. Родуэлы шлют поздравления. И Бонсер, к всеобщему
удивлению, соглашается на то, чтобы Годфри ушел со службы и стал его
помощником в "Масонах". - Осточертели мне бабы, жужжат, как мухи, а толку
чуть. То ли дело мужчина, настоящий мужчина, солдат. Да, только я, старый
солдат, способен оценить такого человека, как Годфри, - он достоин
доверия. Слов нет, для Нэнси он слишком хорош, да нынешние девчонки, черт
их дери, все одинаковы, все шлюшки, ничего святого для них нет. Да, теперь
и умереть не жалко, буду хотя бы знать, что "Масоны" остались в хороших
руках.
Нэнси не желает тянуть. - Поженимся, и к стороне, - говорит она. - К
чему эти долгие помолвки, одна морока.
И день свадьбы уже назначен, но тут Чемберлен отправляется в Мюнхен, и
Фрэзер решительно заявляет, что надо повременить, "пока ситуация не
прояснится".
Фрэзер считает, что в случае войны бомбардировки с воздуха произведут в
Англии большие разрушения и что человек не имеет права покинуть молодую
жену, может быть беременную, Когда в стране будет смятение, и паника, и,
скорее всего, голод и революция, которые, конечно же, последуют за такой
катастрофой. Но даже беглое упоминание об этом сердит обеих женщин. Табита
сердится, потому что все свои помыслы сосредоточила на этом браке, уверив
себя, что он поможет Нэнси угомониться. Самое это слово символизирует в ее
глазах целый мир, безопасный и прочный, все, чего она желает для Нэнси и
для хозяйки Амбарного дома. А желает она этого потому, что в глубине души
уверена: война будет, и, как и в прошлую войну, вся молодежь, не связанная
узами брака и семейных интересов, снова сорвется с места, разлетится по
всему свету и окончательно собьется с пути. А Нэнси сердится потому, что
уверена: войны не будет, и зря Фрэзер принимает Гитлера всерьез. -
Казалось бы, Чемберлен достаточный авторитет, даже для Годфри.
Чемберлен-то знает, у него в руках вся секретная информация. - И
рассказывает всем и каждому, что ей известно из самого достоверного
источника - от одного немца, который "лично знаком с Геббельсом и вообще
ужасно симпатичный", она встретила его у одних знакомых, - что немцы очень
любят англичан и никогда даже не помышляли о том, чтобы воевать с ними. Ей
с готовностью верят, потому что тысячи других англичан слышат то же самое
от симпатичных немцев, которых в этом году можно увидеть в Англии повсюду
- в школах, в родовых поместьях, на лондонских обедах, на молодежных
конференциях. Все это молодые люди приятной наружности, воодушевленные
высокими идеалами и разъясняющие программу нацистов, и все вполне
искренние, поскольку они и отобраны были за свою искренность и свои
идеалы.
Порой они сокрушаются по поводу того, что происходит в Германии -
травля евреев, нападки на церкви, и добавляют: - Но понимаете, это
переворот. При всяком государственном перевороте хорошее соседствует с
дурным; от дураков и мерзавцев никуда не денешься. - И слово "переворот"
произносят с наивной гордостью, будто хотят сказать: "Мы на правильном
пути. Мы с теми, кто провозглашает новые миры".
Один такой живет у Родуэлов, изучает английские политические течения.
Газеты опубликовали интервью, которое взял у него Родуэл, там была фраза:
"Не забывайте, мы в Германии социалисты". Его везут в палату общий,
знакомят с группой коллег и приятелей Родуэла.
Целая компания, человек в двадцать, играла в хоккей в разных школах и
колледжах, после чего отдыхает в Эрсли и проводит день в "Масонах".
Познакомиться с ними приезжают студенты из Эрсли, и те и другие вместе
купаются в бассейне на жарком июльском солнышке. Затеваются неофициальные
соревнования по плаванию и прыжкам в воду. Самозваные чемпионы обеих стран
демонстрируют свои трюки и свою скорость. Немцы - вероятно,
профессиональные спортсмены, отобранные партией, - без труда выходят
победителями; а потом молодые люди беседуют, растянувшись на траве или по
двое, по трое прогуливаясь по лужайке. Серьезные лица, резкие жесты -
повадка, в которой сочетаются резвость ребенка, радость жизни и сила
мужчины.
- Вот видишь, - говорит Нэнси Табите, стоя с ней у одного из окон
второго этажа, - они и не думают убивать друг друга.
А позже, когда гости пьют чай в вестибюле и так оживленно болтают и
спорят, что их слышно во всех уголках отеля, она идет к ним якобы для
того, чтобы проверить, хватит ли им еды, а на самом деле, как догадывается
Табита, просто чтобы потолкаться среди них, принять участие в этом молодом
веселье. Сама же Табита вышагивает взад-вперед по верхнему коридору,
изнывая от страха. Она боится, что в любую минуту может вспыхнуть драка
или что все они, повскакав с мест, начнут бить стекла, разнесут в куски
всю гостиницу. В этом сгустке молодости ей чудится опасная взрывчатая
сила; даже их очарование, примитивное очарование Нэнси, помноженное на
сорок, пугает ее. "Наверно, все они члены какого-нибудь "движения", -
думает она, и ей кажется, что весь мир полон молодежных движений. Каждый
день она читает в газетах о студенческих беспорядках, забастовках,
походах, бунтах, о резолюциях, принятых в Оксфорде или в Риме, в Бомбее
или в Берлине и требующих революции, упразднения армий либо разрушения
империй, свободы для всего мира, слияния всех религий или искоренения всех
религий, истребления нацистов, или фашистов, или коммунистов, евреев,
мусульман, индусов, европейцев в Азии или азиатов в Европе; и, чувствуя,
что самый воздух насыщен молодым электричеством, она говорит себе: "Ну
конечно, война будет, при таком-то эгоизме и бесшабашности. Если не Гитлер
ее начнет, так кто-нибудь другой, или она сама начнется".
Возвращается Нэнси, разрумянившись от волнения, что-то насвистывая;
вытянутые трубочкой губы словно целуют воздух иного, более просторного
мира.
- Кончают они там? - беспокойно спрашивает Табита.
- Да, я уже вызвала автобус. Славный они народ, бабушка, а у себя
просто чудеса творят.
- Убивают и бахвалятся, эгоисты несчастные.
- Но они же не о себе думают, бабушка, они всей душой преданы Гитлеру.
Это что-то поразительное.
- Да, все с ума посходили. А потом начнется война, и Годфри убьют, и
все мы будем разорены.
Нэнси скорчила гримасу, означающую: "Бабушка в своем репертуаре", и
деликатно удаляется. Насвистывать она опять начинает, только завернув за
угол коридора. Табита идет справиться у метрдотеля, почему до сих пор нет
автобуса. Она ждет не дождется, когда наконец уедут эти молодые люди с их
опасными идеями, их увлечением революцией и Гитлером.
Гитлера она ненавидит так неистово, что от одного его имени ее бросает
в жар. Когда Бонсер, чтобы похвастаться новым, уже третьим по счету,
приемником, включает речь Гитлера, она уходит из дому. Нет сил даже
слушать этот голос, подчинивший себе миллионную аудиторию. И, прочитав в
газете слова "этот гений от демагогии", она гневно комментирует: "Хорош
гений, просто лжец и обманщик".
Но именно поэтому она при имени Гитлера вся дрожит от ненависти и
страха: лжет и обманывает он действительно гениально, а она знает, какую
власть имеет ложь и надувательство, особенно над невинными душами. Она
думает: "Лгут все - политики и националисты всех мастей, а молодые все
проглатывают. И проглатывают охотно, ложь они предпочитают правде, она
завлекательнее. Но без конца так продолжаться не может, это немыслимо.
Заговори я о возмездии, меня бы подняли на смех, но возмездия-то они и
дождутся".
Бонсер, как и Табита, уверен, что война будет и что она его разорит.
Гитлером он восторгается безмерно, слушает все его речи, ничего в них не
понимая, прочитывает три-четыре газеты в день и говорит всем, кому не лень
слушать: - Будет, будет заваруха. Он их всех расколошматит, этот артист.
Он и в книге своей написал, что люди - это стадо овец, а они за это лижут
ему зад. Вот это да, вот это я понимаю, вот это молодец. Уважаю прохвоста
- весь мир сумел охмурить, и поделом им, болванам.
Но восторг его полон горечи. Он пьет больше прежнего, начинает
заговариваться. "Да, кончено наше дело. Сгубил он нас. А ведь мог бы дать
старику умереть спокойно". Он плачет, вообразив, что у него рак и что
Табита обирает его. Ночью, полупьяный, вваливается в чей-то номер и
успокаивает перепуганного постояльца: - Ничего, ничего, не пугайтесь. Я
умираю, только и всего. Отравили меня. Но это неважно. Все мы скоро умрем,
дай только Гитлеру за нас взяться.
Однажды с ним случился припадок, что-то вроде падучей, и его уложили в
постель. Врача он встречает словами: - Умираю, доктор. Ну и пусть. Надоела
эта чертова жизнь, хватит с меня. Только не оставляйте меня с этими
женщинами, они меня доконают. Знаю я их штучки, стервы все как одна.
Его перевозят в Эрсли, в больницу, и он шлет Табите отчаянные записки:
"Забери меня отсюда".
Табита посылает к нему другого врача, и тот докладывает:
- Переезд он выдержит, но риск все же есть. В семьдесят один год
инсульт, даже легкий, дело нешуточное. А с другой стороны, депрессия тоже
может сыграть отрицательную роль.
Табита заказывает санитарную машину и готовится ехать за полковником.
Однако накануне, встревоженная вестью о вторжении немцев в Польшу, звонит
проверить, точно ли будет машина.
Удивленный голос отвечает: - Да, мэм, все в порядке.
- А вы читали, что война началась?
- Конечно, мэм.
- Я думала, ваши машины понадобятся на случай бомбежки.
- Понятно, мэм. - Голос принимает ее соображения так же, как принял
войну, - деловито и не отвлекаясь на постороннее. - Мы на учете на случай
чрезвычайного положения. Да, да, мэм. К больнице, в пять тридцать.
Но еще до полудня Бонсер появляется в ратуше и, как старый солдат,
предлагает свои услуги отечеству. - В такую минуту, - заявляет он
комитету, - человек не вправе болеть. А Бонсеры, черт возьми, всегда
умирали на посту. - И его тут же назначают временным начальником сборного
пункта новобранцев.
Комитет, надо сказать, встречает патриотический порыв Бонсера без
всякого удивления. Свои услуги уже предлагали люди и старше его годами, и
слабее здоровьем. Если б члены комитета имели время подумать, если б не
прочли утренних газет, им показалось бы, что вся нация приняла дозу
какого-то взбадривающего лекарства, которое разбудило ее дремлющие силы,
воспламенило воображение, вызвало небывалую энергию, дружелюбие,
предприимчивость.
В последующие недели, когда тысячи молодых мужчин надели военную форму,
а тысячи девушек пошли на военные заводы, в поездах и автобусах стало
весело от их оживленных голосов, словно война - это праздник, потому что у
всех теперь есть работа и больше денег, больше друзей, а главное, перемена
в жизни, которая ощущается как свобода.
Бонсер побывал в своем лагере - для начала это один полуразвалившийся
сарай посреди сжатого поля, - произвел смотр личному составу - один
старший сержант по хозяйственной части. Семидесяти двух лет от роду, на
деревянной ноге, и еще два почти столь же дряхлых сержанта, - заказал для
них ящик пива, а затем дал им общее указание: "Так держать!" - и отбыл в
Лондон, как он выразился - "собрать что осталось от моего старого
обмундирования".
А через три дня, раздобыв на каком-то лондонском складе, а может быть,
как кое-кто намекает, и у театрального костюмера, полную форму полковника
и две планки орденских ленточек, он сидит в баре Гранд-отеля в Эрсли и
рассказывает кучке внимательных и почтительных юнцов, что Бонсеры -
потомственные военные, что его прадед пал при Ватерлоо во время последней
атаки Старой гвардии и что он, черт побери, сам знает, какой глупостью
было снова пойти добровольцем, отлично знает, что его ждет. "Англия своих
слуг не больно-то жалует, особенно старых солдат. Как кончится война, так
на свалку. А почему? Да знает, что никуда они не денутся. Знает, что они
всегда под рукой. Кто побывал офицером его величества, тот им до гроба
останется. Это в крови".
И те, кто месяц назад стал бы издеваться над любой демонстрацией
патриотических чувств, теперь осторожно оглядываются - нельзя ли позволить
себе хоть улыбку, и решают не рисковать. Не та атмосфера.
Так полковник с первых же дней войны занял в Эрсли положение если и не
слишком обременительное, зато очень выигрышное, вполне устраивающее как
его, так и город. А если он временами волочит ногу, или придерживает
пальцем веко, а палец дрожит, или забывает имена знакомых - так на эти
мелочи смотрят даже сочувственно, ведь все это последствия долгих лет
военной службы и фронтовых невзгод.
Многие, конечно, догадываются об истинном положении вещей.
Поговаривают, что он не полковник, а в лучшем случае майор; что если он
правда воевал в Южной Африке, так разве что рядовым в кавалерии; кто-то
заметил, что во время поездок в лагерь он неизменно отдает приказ,
сопровождаемый милостивым мановением руки и звучащий не очень-то
по-военному: "Так держать, сержант". Но те же люди не прочь посидеть с ним
в баре Гранд-отеля и послушать его рассуждения о том, как именно будет
побежден Гитлер.
- В паши дни война - это война моторов. Танк и самолет в корне все
изменили. Гитлера называют умным, но у него хватило ума только на то,
чтобы увидеть факты. В этом и состоит весь блиц - в быстроте. Каждый, кто
хоть немного смыслил в тактике, понимал, что мотор означает войну нового
типа. Так и случилось. Но мы готовы. Сначала линия Мажино, потом
истребители.
Все это, разумеется, заимствовано из утренних газет, часто даже из
сегодняшней "Таймс" или "Телеграф". Но звучит убедительно. В устах
полковника обретает силу; подтверждает сообщения газет - они-то ведь
питаются материалами писателей, журналистов, а те носятся с какими-то
идеями, и можно ли им верить - еще вопрос.
Ибо Бонсер, которого здесь двенадцать лет обсуждали и ненавидели,
высмеивали и превозносили, занял в Эрсли прочное место. Он не просто
"оригинал", наделенный, как и все оригиналы, загадочной способностью
задевать какой-то нерв в общественной жизни, он - фигура. У него имеется
моральная позиция; он верит в мотели, в веселую жизнь для молодых, в
Империю и Церковь; в делах он преуспел; самоуверенность его беспредельна.
И когда он заверяет группу умнейших в городе дельцов, что война продлится
не дольше шести месяцев, они испытывают облегчение после сомнений и
тревоги, вызванных молниеносным падением Польши.
- Этого мы ждали. Экспертам было известно, что Польше не устоять. Такой
бедной стране, как Польша, механизированная армия не по карману. Через
год-другой малых стран вообще не останется. Им не угнаться за временем.
В "Масонах", где при первом сигнале воздушной тревоги Табита и Нэнси