Кэри Джулиан. Радость и страх

Бонсеру в руки. Она обращается с ним грубо и живет со своим партнером. Под
взрывы одобрительного хохота она изображает в лицах, как Бонсер ухаживает
за ней, падает на колени, рыдает, молит и наконец добивается разрешения
поцеловать ее в щеку. Ее друзья уверяют, что это ее лучшая роль.
С друзьями Бонсера Джон порой заводит речь о том, что Милли, чего
доброго, его разорит и надо бы спасти его, пока не поздно. Но эти
предложения не находят поддержки. "Ты сам попробуй, - советует ему как-то
вечером в спальне некая Роза. - Увидишь, что получится".
Роза - бывшая хористка. Когда-то она вышла замуж за молодого гвардейца,
а потом согласилась на развод по договоренности с его семьей. Теперь ей
лет пятьдесят, она толстая, глупая, слишком много пьет и сетует на эту
свою слабость. К Джону она относится снисходительно, как к малому ребенку,
и он спит с ней, потому что она не требует от него показных излияний и
вообще никакого притворства. С ней ему просто и удобно.
- Но мы можем доказать, что она ему изменяет.
- Он не поверит, только огорчится. А зачем его, беднягу, огорчать, у
него она одна радость.
- Почему же он огорчится, раз не поверит?
- Да ну тебя, малыш, все ты отлично понимаешь. Правду люди говорят,
тебе бы учителем быть.
Джону обидно, его точно обвиняют в том, что он суется не в свое дело. -
Мне очень жаль. Роза, но, право же, я никогда в не пытался никого ничему
учить; толку от этого все равно бы не было, верно?
- Ну вот, опять свое заладил. Ничего тебе не жаль, ты все надо мной
смеешься. Смеешься надо мной, даже когда... ну, да я себе цену знаю.
- Что ты. Роза, да я без тебя бы пропал. Я тебя обожаю.
- Да, а все равно смеешься, над всеми нами смеешься, некоторые на это
очень обижаются. Ладно, не будем ссориться, раз у тебя времени мало.
Давай, малыш, а потом поднесешь мне стаканчик. Томми вчера убили.
Четвертого из моих мальчиков. Очень плакать хочется. Все убивают, убивают,
не могу я так больше.
И позже эта добрая толстуха, меряющая войну смертями своих любовников,
пьет и плачет - оплакивает и мертвых и себя, пьяненькую. - Ох, это мне так
вредно...
В квартире на Джермин-стрит пьют все. Вчерашние невесты, в жизни не
прикасавшиеся к спиртному, тянут виски и сбрасывают свою робость. Звучат
поразительные признания. Молодые офицеры толкуют об измене в верхах;
молодые шлюхи вспоминают свои первые увлечения; какой-то незнакомец ни с
того ни с сего объявляет, что уверовал в бога. Ведутся долгие споры о
боге, о смысле жизни. Однажды Джон, всего двадцать минут как освободившись
после заседания в министерстве, но уже слегка выпив и с головой окунувшись
в здешнюю атмосферу, рассказывает, как в школе он тайком делал особенную
гимнастику, чтоб подрасти. И ему приятно, что он не боится насмешек.
Потому что и это - шаг к освобождению, проявление самостоятельной воли.

78

Когда некая бойкая девица заявляет, что хоть Джонни и невеличка, но ей
хватит, все дружно смеются.
Ибо Джон - штатский в военное время и наследник миллионов - для многих
предмет и зависти и насмешек. Совершенно незнакомые люди кричат ему: "Эй,
Джонни, поднеси стаканчик!", "Слышь, Джонни, пристрой где-нибудь мою
девчонку, она на лестнице дожидается".
Одна из девиц, Поппи, долго и тщетно сверлила его глазами, а потом
окрестила Профессором; другая, Рут, прозвала штафиркой. Унтер-офицеры,
подливая себе виски, поверяют ему свои сомнения. Их интересует, знающий ли
человек Бертран Рассел и правда ли, что единственное спасение в пацифизме.
Эти же люди, если на них найдет другой стих, постараются выставить его
круглым дураком.
Школьника, каким он был еще так недавно, все это приводило бы в ярость,
теперь же скорее веселит. Стадная интуиция не подвела - он действительно
живет в другом мире. Даже выпив, он сохраняет известную независимость,
тайное прибежище, которое Роза называет смехом, но вернее было бы назвать
некой безмятежной созерцательностью. На Джермин-стрит он как все, такой же
безответственный и свободный, но именно потому, что есть эти "все", он и
может держаться особняком; именно потому, что свободен, уколы и
оскорбления только забавляют его.
- Глядите-ка, братцы, - восклицает Поппи. - Учитель наш нализался! -
Она зла на Джона, потому что он не счастлив, потому что он богат. И знает,
что прозвище Учитель ему ненавистно.
И вот однажды три такие девицы, включая Поппи, вместе с Джоном и двумя
солдатами, на вид вполне дружелюбными, оказались замешаны в каких-то
уличных беспорядках и, удирая, оставили Джона в руках полиции. Он тоже
хотел убежать, но ему подставили ногу, схватили и увезли в участок.
Полиция беспощадна к молодым штатским, которые плохо себя ведут; Джона
присуждают к штрафу, и судья очень строго высказывается по адресу молодых
людей, которые достаточно здоровы, чтобы нарушать общественный порядок, а
значит, надо полагать, и для того, чтобы служить в армии.
На горе, пресса как раз в это время полна нареканий на мужчин,
освобожденных от воинской повинности. "Арестован пасынок промышленного
магната", кричат заголовки, и случай с Джоном получает широкую огласку.
В Хэкстро это, разумеется, воспринято с тревогой и презрением. С
тревогой за дальнейшую судьбу незаменимого Джона, с презрением ко всему,
что зовется сенсацией. Голлан в ярости, что его любимцу грозит опасность,
и снова твердит, что они жаждут его отставки. "Они", по его примитивным
понятиям, - это нация, в которой он уже не отличает правительства от
народа, а тем более одной газеты от другой и одного судьи от другого. И,
как всегда бывает, когда нервный узел получает раздражение извне, его
реакции обостряются. С этих дней и еще долго после того, как о неприятной
истории и думать забыли, тон в конторе Голлана стал еще более
высокомерный. Даже мальчишки-рассыльные задирают нос, словно говоря:
"Плевать я хотел на публику".
Табита теперь представляет собою опасность, она причислена к растущей
категории людей, поддавшихся военной истерии, теряющих присутствие духа.
Джон, видя, что ей тяжело, что она осунулась и волосы на висках поседели,
думает: "Как она, бедная, все это выдержит!" И пускает в ход свои чары,
чтобы успокоить ее.
- Мама, милая, тебе не кажется, что ты принимаешь газеты слишком
всерьез?
- А ты хоть что-нибудь принимаешь всерьез?
- Это очень интересный вопрос. Его можно поставить и шире: на что я
вообще гожусь.
Большие глаза Табиты устремлены на него, словно она старается понять, и
он думает: "Да, это сущее наваждение. Почему женщины в известном возрасте
так подвержены религиозной мании? Тут, наверно, какая-то связь с нервной
системой, а может быть, с климаксом".
- На что годишься? - переспрашивает она, будто самые эти слова ей
непонятны.
- Ну да, на работе. Понимаешь, ведь она в большой мере сводится к
сопоставлению показаний, тут требуется совершенно беспристрастный подход.
- Я тебя не осуждаю. Ты не виноват.
И он пасует. - Правильно, какие мы есть, такие и есть, ведь так? - Он
ласково целует ее, словно утешая ребенка. - Отдохнуть тебе нужно, мама, и
подольше. Ты совсем замоталась. - И спешит улизнуть в контору.
Там его ждет работа, и работа эта ему по душе: конфликты между
подотделами, несовместимые требования из министерства и от управляющих,
изложенные на молчащей бумаге, которая ждет его оценки, а сама не
возражает и не впадает в крайности.
Табита заботит его. Он думает: "Несчастная женщина, как же она себя
мучает", и одновременно что-то кажется ему бесконечно забавным. Поймав
себя на том, что улыбается над длинным письмом по поводу какого-то
хомутика, он задумывается - что же тут смешного? Оказывается, он улыбался
мысли: "А ведь она, вероятно, права: я существо совершенно невыносимое".
Он наскоро заканчивает отчет о хомутике. Никаких выводов в нем не
содержится. Но если б и содержались, Голлан наверняка решил бы наоборот.

79

Такой работы хоть отбавляй. План весеннего прорыва сдвинул все сроки.
Армия требует еще и еще орудий, транспорта, снарядов, танков. Инженеры у
Голлана работают как каторжные. Джон занят подготовкой к строительству
нового завода, под который уйдет еще двадцать акров парка.
Но прорыв осуществляют немцы. В марте их войска достигают Амьена и
грозят отрезать англичан от французов. Война, похоже, проиграна; но никто
не предается отчаянию, потому что все скованы стоическим равнодушием или
задыхаются от нескончаемой работы.
Голлан давно перестал читать газеты, и весть об этом последнем
несчастье ему сообщает, надрывая голос, одна из секретарш. Он только
прищуривается на минуту, как бы говоря: "опять наломали дров", и тут же
сует Джону связку бумаг. - Вот полюбуйся, письма насчет походных котелков.
Еще одна буря в стакане воды.
- Вы их прочли? - кричит Джон.
- Нет, не прочел. Ты мне дай лишних двенадцать часов в сутки, тогда,
может быть, прочту. А может, и нет.
- Котелки и правда, видимо, непомерно дороги. Можно понять, что
Казначейство недовольно.
- Еще бы не дороги. Когда работают в спешке, да без уменья, да материал
не тот, всегда получается дорого. Ты мне скажи, они лучше, чем ничего? Вот
что важно.
- Но ведь был другой образец. В министерстве, видимо, считают...
- У министерства всегда полно новых образцов. Им там проходу не дают
всякие эксперты, да психопаты, да мошенники. Если б я слушался
министерства, армии нечем было бы стрелять, и нечего есть, и носить
нечего, кроме исписанной бумаги.
Но Джона и Смита беспокоит эта история с походными котелками, беспокоит
положение Голлана в целом. Уже были запросы в палате общин. С каждым днем
усиливается агитация против правительства, против всех власть имущих.
Каждое утро Табита вскрывает письма, начиненные такой злобой и ненавистью,
что ощущаются как удары хлыстом.
"Из-за этой вашей войны я потеряла двух сыновей, все, что у меня было
на свете, а вы, капиталисты, наживаете на бедняках миллионы".
"Почему я должен гнить в окопах за шиллинг в день и бедная моя Дженни
тоже когда котельщики это мое ремесло получают 15 фунтов в неделю и гуляют
с девушками".
"Я за коммунистов. Надоело мне, что мной помыкают, да и не мне одному.
Англичане такого не потерпят. Нужно создать Всемирный Союз Советских
Социалистических Республик, чтоб был мир и свобода для всех и никаких этих
ваших шпиков на заводах. Капитализм свое отжил. Свободу Индии. Хватит
рабочим гнуть спину на предпринимателей. Долой евреев. Рабочим чтоб не
платить подоходного налога. Двойной паек, побольше пива, а женщин - домой,
хватит им стричься да отбивать у мужчин работу. Ирландцев - по домам,
нечего им здесь делать".
"Вы и вам подобные - вот кто повинен в этой ужасной войне и в смерти
миллионов молодых мужчин. Ваша слепая жадность и бряцание оружием - вот
что навлекло на нас это бедствие. Немцы хотели мира. Но как они могли нам
доверять при нашей политике морского превосходства, всецело поддержанной
вами, фабрикантами оружия? Вы три раза отказывались последовать очевидному
и разумному курсу, который один только и гарантировал бы мир, курсу
полного и немедленного уничтожения всех армий, военно-морских и воздушных
сил. За это вы ответите перед богом и людьми и будете гореть в геенне
огненной".
Это письмо Табита показывает Джону, и он осторожно комментирует: - Да,
это уже пахнет психозом. Война, как видно, всех помешанных взбудоражила.
Табита давно ушла в себя и свои секретарские обязанности выполняет не
рассуждая. - Написано на бланке нашего завода. Я подумала, может, лучше,
чтоб он об этом знал.
- Да нет, у нас этих психопатов сколько угодно, притом отличных
работников. Главный бухгалтер - адвентист Седьмого дня. На их работе это
не отражается, а шефа лучше не волновать зря, пока не утихла эта история с
котелками. Если он опять подаст в отставку, кое-кто решит, что
министерство ошиблось, а оно и правда ведет себя неумно.
К дому подъехала машина, выходит Голлан и с ним двое серьезного вида
мужчин: генерал Скоур, отставной артиллерист, у которого имеется план, как
закончить войну в два месяца путем новой хитроумной дислокации, и Папворт,
знаменитый военный обозреватель, ратующий за выпуск восьмидесятитонных
танков.
Джон и Табита, даже не переглянувшись, спешат навстречу незваным
гостям, и те, обмениваясь любезностями с леди Голлан, не сразу замечают,
что добыча от них ускользнула.
А дело в том, что оборону в Хэкстро пришлось укрепить. Голлана теперь
надо охранять не только от газет и от министерства, от анонимных писем и
от экспертов, но от любого совета, который мог бы затруднить или отсрочить
его решение. А в последние дни он подвергается такой бомбардировке, что
сторожить его приходится денно и нощно.
- Нет, вы только посмотрите! - Это к Голлану сразу после утреннего
завтрака ворвался взволнованный молодой офицерик, поправляющийся в Хэкстро
после ранения. Голлан сидит у телефона, Джон и Смит стоят рядом,
озабоченно хмурясь.
Дело с котелками приняло дурной оборот. Накануне был запрос в
парламенте, из которого явствует, что в верхи просочились кое-какие
сведения.
- Вот, глядите! - Офицерик размахивает еженедельной газетой, которую
только что получил по почте. - Они себя угробили. Видите этот клин? Отсюда
им не выбраться, и "Таймс" пишет, что мы начали контрнаступление.
Но Табита уже спешит на выручку: - До чего интересно! Да, да, я
понимаю...
- Нет, вы поглядите, сэр! - Офицерик через плечо Табиты тянет газету
Голлану. - Тут и карта есть. Людендорф себя угробил. Война не
сегодня-завтра кончится.
Голлан, по счастью, не Слушает. Он терпеть не может эти карты в
газетах, из которых ясно видно, что войну, как он выражается, можно
выиграть в три хода. Джон, взглянув на карту, говорит: - Да, на бумаге все
кажется легко. - И кричит Голлану: - Из Военного министерства ответили? Не
забудьте сказать, нам нужны размеры американского котелка.
Офицерик обиженно обращается к Табите: - Не может же война длиться
вечно.
- Ну конечно, конечно, не может. - И смотрит на него ласково. - Как
сегодня ваша нога? Вы непременно попробуйте полечиться электричеством. И
не думайте возвращаться во Францию, пока у вас такие боли.
Голлан положил трубку. - Ну, кажется, с этим идиотом улажено, впредь не
будет задавать дурацких вопросов. Он чего хочет? Попасть в газеты. А я
хочу выиграть войну.
На следующий день становится известно, что немцы отступают. Еще четыре
месяца - и война окончена.

80

Офицерик, которого неизвестно почему обидели хозяева Хэкстро - наверно,
нервы сдали, - давно забыт. В заводской конторе работы больше прежнего:
идет то, что Голлан называет "разборкой", - свертывание военных заказов и
перевод производства на мирные рельсы. Неразбериха кругом ужасающая.
Демобилизация - как прорыв плотины. Целые полки сами себя демобилизуют и
очертя голову пускаются в кутежи. Офицеры проживают свои пособия со
скоростью пяти тысяч в год. У девушек, привыкших жить на свои заработки
богато и весело, осталось только шелковое белье да беременность, но
возвращаться под материнский кров они не намерены. Улицы кишат
дезертирами, жуликами и проститутками, и из этих последних дилетантки сеют
больше заразы, чем профессионалки. Настроение у всех праздничное, все
охвачены каким-то веселым буйством. Правительство выбросило предвыборный
лозунг "Кайзера на виселицу!" и победило. Впрочем, избирателями движет не
только жажда мщения, но и надежда. Правое дело восторжествовало. Мир и
справедливость воцарились повсюду и принесли с собой небывало высокую
заработную плату, невиданную свободу, самые короткие юбки, избирательное
право для женщин и десяток новых государств. А самое главное - разгадан
секрет процветания: чем выше заработная плата, тем богаче рынки. Причем
деньги на заработную плату - это не только золото и серебро. Их можно
изготовлять из любой ненужной бумаги. Предприимчивые молодые люди,
растранжирив свои пособия, берут ссуды и открывают мастерские, гаражи.
Настал век моторов. Каждый рассчитывает нажить состояние на автомобилях.
Словом, началась новая эра. Голлан получил звание пэра за свои заслуги
перед нацией и еще два угрожающих анонимных письма. На потребу этой новой
эре он расширяет завод в Хэкстро, металлургический завод, завод грузовиков
и верфь. Во главе "Голлан индастриз" опять становится Гектор; но,
поскольку сырье и рынки контролирует Голлан, все звенья фирмы остаются
тесно связанными между собой. Гектор Стоун - глава чисто номинальный, но
его место под крылом у прославленного лорда Голлана вполне его устраивает.
Гектор, гражданин добропорядочный и почтенный, готов отдать должное гению,
особенно общепризнанному. Он повсюду повторяет вдохновляющие слова
Голлана: "Добиваться своего во что бы то ни стало. Расти вширь! И побольше
дешевой энергии, электричества. Чем больше электричества, тем лучше!"
Когда весной 1919 года Голлан начинает разработку новых месторождений
железной руды и покупает несколько шахт, призванных снабжать целый ряд
новых мартеновских печей, за его капитал в 8 миллионов фунтов ему
предлагают в десять раз больше.
Давно уже он не был так полон бодрости и не выглядел так молодо. -
Лечусь отдыхом, - объясняет он. - Заправляю собственным делом по
собственному усмотрению. Это вам не то, что играть в прятки с
правительством и в жмурки с министерством. И время самое подходящее,
работы впереди невпроворот - надо заново строить всю торговлю.
Его приводит в бешенство мнение какого-то экономиста, что цены могут
упасть. - Под замок его надо посадить. Нам сейчас требуется объединение
усилий, доверие, вера.
Однажды у него происходит жестокая ссора с двумя директорами из-за
проекта шахтерского поселка - они не одобряют идею строить его на голом
месте, чтоб рабочие жили рядом с шахтой. Домой он возвращается в сильном
возбуждении и пытается доказать свою правоту Джону и Смиту. - Я им так и
сказал: "Путаники вы, вот вы кто. Товары нужны до зарезу - суда, сталь,
грузовики, рельсы. Знаю, знаю, ваш хваленый профессор толкует про нехватку
денег. Ладно, это его забота, крестики-нолики. Вы меня, конечно, извините,
но вы-то в этом ничего не смыслите".
Старик подкрепляет свои слова выразительным жестом и вдруг теряет вить.
Стоит и растерянно озирается. Табита в тревоге напоминает: - Все так, но
уже час ночи.
- Дело в том, дорогая, - отчаянным усилием воли Голлан превозмогает
какую-то помеху, возникшую в мозгу, - что этот профессор - эксперт самого
низкого разбора. Я им так и сказал. "Экономика, - говорю, - одно дело, а
практика другое. Одно - писанина, другое - человеческая природа..." А ты,
моя дорогая, до чего же бледненькая стала! Как мне только не совестно.
Дурак я, болван безмозглый. Ты совсем замучилась, вымоталась. Отдохнуть
тебе надо. Да, да, не возражай, ты издергалась, дошла до точки.
- А может быть, нам обоим не мешало бы отдохнуть?
- Мне-то нет. Сейчас не могу.
И даже Джон согласен, что в такой момент Голлану было бы опасно
куда-нибудь уехать. - Проект колоссальный, для проведения его в жизнь
необходимо его личное участие.
Табита сдержанно замечает: - А успех гарантирован? Этот профессор,
видимо, считает, что момент выбран неподходящий.
- Ты не заметила, что профессора вечно противоречат друг другу?
- А что будет, если Джеймс окажется неправ?
- Ну, тогда... - Джон мнется.
- Тогда мы потеряем все. А мне сдается, что он неправ.
- Но это ведь только домыслы, мама. Очень компетентные люди считают,
что он прав. - Джон улыбается, он любит наблюдать столкновение мнений. В
конце концов, никто не может сказать с уверенностью, как повернется дело.
Спрос сейчас огромный, но и нервозности много. И вопрос не только в том,
как люди настроены, но и в акциях, и в ценностях. А сколько акций
превратятся в клочки бумаги и сколько ценностей спрятано в старых чулках -
этого в точности никто не знает.
- Я уверена, что он неправ.
- Почему, мама? Какие у тебя основания?
- Не может так продолжаться, вот и все... Ну, да это неважно. Главное -
что перестали убивать.
Ее интонация так напомнила ему толстуху Розу, что он чуть не
рассмеялся. И опять он приходит к выводу, что женщины - совсем особое
племя и живут в особом, фантастическом мире, всю фантастичность которого
они либо органически неспособны уловить и описать словами, либо умалчивают
о ней по своей врожденной склонности к притворству.

81

Слух, что Голлан уходит в отставку, пущенный, вероятно, каким-нибудь
биржевым дельцом, вызывает на бирже легкую тревогу. Кое-какие стальные
акции падают на полпункта. Но слух этот так решительно опровергают и сам
Голлан, и Джон, и Гектор Стоун, что публика успокаивается. Акции
поднимаются в цене, резко возрастает число заказов. Опять идут разговоры о
буме, о небывалом буме.
- Я его носом чую, - говорит Бонсер. - Все равно как наступление
рождества. Ты только погляди, какое вокруг процветание. Погляди, как все
сорят деньгами. Особенно молодежь, а она всегда задает темп. На будущей
неделе премьера моей новой постановки - нечто грандиозное, обойдется мне
тысяч в пятьдесят.
- Это для Милли?
- Да. И открою тебе секрет - в семье готовится свадьба. - Он стиснул
плечо Джона, лицо его выражает благоговение. - Она выходит за меня замуж,
Джонни. О, я знаю, я ее недостоин, но для меня она - единственная женщина,
и знает это. Хвала всевышнему за женское сердце! Хвала всевышнему, что
сподобил меня оценить ее самопожертвование. Любовь - это великая вещь,
Джон. Любовь священна. При одной мысли о ней мы должны пасть на колени.
И еще он признается (или, вернее, хвастается, потому что во всех его
признаниях, да и в любом поступке, как в поведении ребенка,
непосредственность соседствует с позой), что решил закрепить за мисс
Минтер пятьдесят тысяч фунтов пожизненно.
- А это не опасно? - спрашивает Джон.
- Дорогой мой, если б ты знал эту прелестную крошку так же, как я...
- Спад в промышленности не пойдет на пользу театру.
- Не говори так, Джон, могут услышать. Еще накличешь что-нибудь.
- Накличу спад в промышленности?
- Ты лучше спроси старика, Джим Голлан-то знает. Ты в делах ничего не
понимаешь, Джонни, это особый инстинкт. Могу тебе сообщить под секретом,
что я вошел с некоторыми моими друзьями в сговор - предсказывать бум. И
результаты уже налицо. Растет спрос на рабочую силу. Радость приходит в
семьи. И они это заслужили. В войну английские рабочие показали себя
героями, и говорить о спаде производства сейчас - это даже непатриотично.
Это подло, это граничит с государственной изменой.
И записывается на солидную пачку акций Голлана из нового выпуска.
У Голлана опять был сердечный приступ, он не выходит из своей комнаты.
Но именно потому, что он болен и ни с кем не общается, он стал
самодержцем. Он командует новым проектом, включая строительство поселка,
диктует условия нового выпуска акций, и всего один человек голосует
против. Новые акции идут нарасхват, но Голлан уже хлопочет по телефону о
том, чтобы непрошеный критик не был избран в новое правление. Он сильно
волнуется: этот голос, пусть всего один из восемнадцати, поставил под
сомнение его непогрешимость, а значит, его умение работать, умение жить.
- Черт бы его взял! - кричит он Джону. - Сопляк, замухрышка паршивый! Я
же первый взял его на работу.
На следующее утро, за два дня до перевыборов правления, его находят в
постели мертвым.
По завещанию "Голлан индастриз" отходит Стоунам, но Джону достается
контрольный пакет акций металлургического завода" и "Хэкстро Холт", а
Табите - все преференционные акции в том же предприятии, иными словами
200000 фунтов, что, из шести процентов, означает 12000 фунтов годового
дохода.
Ординарные акции Джона (на полмиллиона фунтов по два фунта пять
шиллингов штука) приносят 12 процентов, и его доход составляет 60000 в
год.
Джон тотчас созывает заседание правления и предлагает приостановить
строительство, сократить производство, словом занять выжидательную
позицию. - Мы не знаем, как сложатся дела на международном рынке.
Подождем, пока ситуация прояснится.
Против его предложения высказываются Гектор Стоун и большинство членов
правления. Стоун произносит прочувствованную речь. Он отмечает, что любое
изменение курса было бы оскорблением памяти "одного из величайших деятелей
нашего времени, которому мы больше, чем кому-либо другому, обязаны нашей
победой в великой войне, более того, которого смело можно назвать одним из
лучших деловых умов нашего поколения".
План Джона отвергнут значительным большинством. Он тотчас выдвигает его
опять, в измененном виде - предлагает децентрализовать концерн.
После трех заседаний и двух недель, потраченных на консультации с
друзьями, экспертами, юрисконсультами, с собственными женами и друг с
другом, правление голосует, как и в первый раз, против Джона.
На следующий день акции начинают падать. Спад начался. Бонсер звонит по
телефону Джону: - Ну что, говорил я тебе? А ты все делал по-своему. За три
дня до премьеры! Нет, голубчик, если так" пойдет дальше, тебя стоит
четвертовать, и помяни мое слово, охотники на это дело найдутся.
Неделю спустя его имя уже числится в длинном списке банкротов.

82

К концу недели за акции "Хэкстро" не дают и шести пенсов, а через
полгода все компании, входящие в концерн, уже приступили к ликвидации.
Хэкстро продается, но поместье изуродовано заводами, и в этот год сплошных
вынужденных продаж за него удалось получить лишь до смешного низкую цену.