Страница:
пути открыты. Фред ради вас готов на все, миссис Бонсер.
- Но это будет стоить кучу денег.
Джобсон делает широкий жест. - Фред будет только счастлив, и я тоже. -
В его тоне вдруг прорывается веселая доверительность: - Право слово. Это
Фреду всего нужнее - чтоб была у него подружка, с которой он мог бы
отдохнуть от своего нудного семейства.
Табита, только теперь поняв, о чем речь, вскакивает как ужаленная. -
Ваше поведение отвратительно, мистер Джобсон, а мистер Стордж и того хуже.
Вы хотя бы не побоялись сами явиться ко мне с вашим гнусным предложением.
Джобсон тоже поднялся. Он крайне удивлен, но и рассержен. - Не хотите
же вы сказать, что этот тип был вашим мужем?
- Пожалуйста, уйдите. Сейчас же.
- А мне сказали, что вы просто кочевали с ним с места на место, не
платя за квартиру. Очень сожалею, миссис Бонсер, если я допустил ошибку,
но, право же, мне дали понять, что такое предложение вас заинтересует.
- Пожалуйста, уйдите.
- Слушаюсь.
Он уходит, а Табита укладывает чемодан. Она уедет из Хитленда первым же
поездом. От ярости она не может уснуть, а утром, когда является Мэнклоу,
встречает его испепеляющим взглядом. Но Мэнклоу не смеется, он тоже
рассержен.
- Значит, вы указали ему на дверь?
Табита молча надевает шляпу. Пальцы ее дрожат от гнева.
- Между прочим, Дик остался мне должен четыре фунта. Вы думаете мне их
отдать или нет?
- Надо полагать, это вы подсказали мистеру Джобсону такую замечательную
мысль? Сколько он обещал вам заплатить, если бы я согласилась?
- Я хотел сослужить вам службу, Тибби. Когда еще вы дождетесь такой
возможности. Да этот старый кролик ради вас пошел бы на что угодно. И к
тому же я вполне допускаю, что он импотент.
Табита хватает чемодан и тащит к двери. Чемодан тяжелый, ее всю согнуло
на сторону. Мэнклоу пытается взять его, но она не дает, не нужны ей его
услуги. Но он не отпускает ручку, так что часть груза все-таки берет на
себя, и говорит с нею назидательным тоном:
- Беда ваша в том, Тибби, что вы не хотите смотреть на вещи трезво. Да,
мы живем в мерзопакостном мире, но это не значит, что нужно лезть в
бутылку, когда вам предлагают руку помощи. Я думал, Дик хоть этому вас
научил своей оплеухой.
- Это на вас похоже.
- Вы не дадите мне пока два фунта в счет долга? Я ведь, знаете,
поиздержался.
Он не отстает от нее и на улице, пока она мечется в поисках кэба. -
Десять шиллингов за выпивку Джобсону и за починку башмаков, чтобы сходить
за ним в "Вереск". А что я сводник, - добавляет он с мрачной укоризной, -
так ради кого я, интересно, сводничал? Вам бы меня благодарить надо, а не
злиться.
Табита наконец увидела свободный кэб. Она открывает дверцу, но Мэнклоу
крепко держит чемодан, пока дает ей последние наставления. - Вы
представляетесь себе жертвой, Тибби, но для чего вы связались с Диком? Не
для того же, чтобы распевать с ним псалмы? И не на коленях вы с ним
стояли. Вам, Тибби, как и всем женщинам, нужно, чтоб и волки были сыты, и
овцы целы - плясать до упаду, а в постель ложиться с нимбом на голове, и
чтоб ангельские хоры вас баюкали.
Табита отвечает надменно: - Будьте добры, отдайте мой чемодан - если вы
не собираетесь его украсть.
- Да не забудьте, за вами четыре фунта - четыре фунта, три шиллинга и
два пенса.
Табита сидит в кэбе, гордо выпрямив спину, и думает: "Правду сказал Дик
- пошлый, противный хам. Как будто мне так уж хорошо было с Диком".
Кэб подъехал к вокзалу. Носильщик хватает чемодан. Табита еще не
решила, куда поедет, но внезапно ее охватывает тоска по дому, по Гарри -
он такой добрый, умный, все понимает. И, бросив носильщику: "Лондон", она
берет билет.
Поезд уносит ее из ненавистного Хитленда. "Можно ему и не рассказывать,
- думает Табита. - Просто поживу дома, пока не найду работу - любую, хоть
уроки давать. Что-нибудь да найдется".
Когда она, войдя в темную, как всегда, прихожую родного дома,
натыкается на детскую коляску, ей сперва кажется, что она ошиблась дверью.
Но тут же выясняется, что коляска попросту заняла место подставки для
шляп, а комод-сдвинут в сторону, чтобы подставка уместилась с ним рядом.
- Это что за явление?
Она быстро оборачивается. В дверях стоит Гарри с чемоданчиком в одной
руке и шляпой в другой.
- Гарри! Это я.
- Вижу.
Она сейчас же замечает, что Гарри чем-то недоволен, и бросается ему на
шею. - Гарри, ты не поверишь, какое это счастье - вернуться домой.
- Гм.
- Ты не очень обо мне беспокоился?
- Нет, в этот раз мы и не ждали вестей.
- Гарри, дорогой, я понимаю, я поступила по-свински, но если бы ты
знал...
- Извини, мне пора на работу.
И оказывается, что Гарри теперь совсем не добрый. Он не хочет понять,
не хочет даже выслушать. Он вообще изменился. Вечно торопится, кричит. В
округе эпидемия инфлуэнцы, в трех домах ожидаются роды. За завтраком он
терзается из-за своих пациентов, из-за того, что лошадь плохо ходит в
упряжке, из-за неоплаченных счетов. Оказывается, рождение ребенка
потребовало огромных расходов, и к тому же Эдит, произведя его на свет,
полностью обновила двои гардероб, чтобы вознаградить себя за этот подвиг.
Эдит тоже изменилась, в еще худшую сторону, чем Гарри. Табиту она
встретила словами: "Опять явилась на нашу голову? Куда ты девала ключ от
сейфа?" А потом почти перестала с ней разговаривать. И характер ее
испортился, и красота исчезла. У нее опять новое, уже третье, лицо и
фигура. Она толстая, красная; щеки налились, а нос все равно большой и
тоже какой-то красноватый. Погрубела она страшно, и Табита только диву
дается - как может Гарри любить эту вульгарную бабу.
Ребенок - мальчик, и, когда Гарри жалуется, что завтрак остыл или обед
запаздывает, Эдит невозмутимо обрывает его: "Зато у тебя есть сын", и
Гарри, морщась от бессильного отчаяния, убегает из дому.
Табита с ужасом замечает, какой он стал старый, измученный. Она думает:
"Эта женщина сведет его в могилу". Но сострадания своего не высказывает,
чувствуя, что он почему-то на нее сердится.
Оглядываясь на все то страшное и удивительное, что произошло с ней за
последние пять месяцев, она возмущается: "Ему и не интересно, как я жила.
А я ведь признала, что поступила по-свински".
Она старается держаться в стороне от этих недобрых, непонимающих людей.
Дает им понять, что скоро уедет - вот только договорится о концертах.
Черпает утешение в высокомерии, этом прибежище иждивенцев. И по восемь
часов в день играет на рояле с остервенением глубоко разобиженного
человека.
Не однажды, когда после утреннего завтрака ее вырвало и она прилегла с
головной болью, Эдит приводит к ней Гарри, и он, осмотрев ее, спрашивает
своим усталым, словно обессиленным заботами голосом: - Ты сама-то
понимаешь, что с тобой?
- Я же сказала, я сейчас же уеду.
- А дальше что? Кто будет за тебя платить?
- Сама, конечно.
Эдит, встретив ее в коридоре, говорит:
- Я бы на твоем месте либо выбросилась из окна, либо приняла розовую
пилюлю.
И в тот же день на камине в комнате у Табиты появляется коробочка с
розовыми пилюлями. Табита не верит своим глазам: "Как будто я дурная
женщина, как будто я на это способна".
Поставлена под сомнение ее нравственность - вот что ее бесит. Схватив
коробочку, она бежит к Гарри в его приемную. - Смотри, что мне дала Эдит.
Гарри смахивает коробочку в ящик стола. - А ты приняла их?
- Разумеется, нет. Гарри, ты ведь не знал, что Эдит мне их подбросила?
Он, словно негодуя, идет к двери, но на пороге оборачивается. - Эдит
хотела сделать как лучше. Она желает добра тебе - и мне. Ты не имеешь
права говорить о ней в таком тоне.
- Так ты, значит, знал?
- Пожалуй, лучше нам оставить этот разговор. Я вижу, ты решительно не
хочешь прислушаться к голосу благоразумия.
- Благоразумия? - В этом возгласе изумление, отчаяние. - Это потому,
что я не хочу идти на преступление?
- А-а, вздор. - И он уходит, хлопнув дверью.
В тот же день Табита, у которой осталось еще немного денег от
музыкальных вечеров в Хитленде, перебирается в пансион в Пимлико. Она
решила, что готовиться к концертной деятельности у нее нет времени. Она
будет давать уроки, даже играть в кафе - лишь бы не оставаться в Кедрах
незваной гостьей.
А дней десять спустя Мэнклоу, все еще промышляющий в хитлендских
кабаках скверными копиями с шедевров Доби, получает коротенькое письмо с
вложением десяти шиллингов: "Дорогой мистер Мэнклоу, это только часть
долга, больше вернуть сейчас не могу. Надеюсь, Вы здоровы. Я живу по этому
адресу временно, пока не устроилась с работой. Искренне Ваша, Табита".
Мэнклоу решает: "Образумилась". Однако видит он перед собой женщину,
которую едва может узнать. Очень худая, нервная, она встречает его
возгласом: "Мистер Мэнклоу, какой приятный сюрприз!"
- Вы меня не ждали? - спрашивает он, неприятно озадаченный.
- Я вам так рада!
- А братец, значит, не возликовал?
- О, брат отнесся ко мне очень хорошо, все неприятности от невестки. Вы
не поверите, мистер Мэнклоу... - И она рассказывает ему, что случилось,
вкладывая все слова Гарри в уста Эдит. - А еще представляется такой
респектабельной, такой набожной.
- Ну понятно, как же иначе. Но послушайте, Тибби...
- Вы еще в Хитленде это говорили - такие люди думают только о себе, о
своем так называемом положении в обществе.
- А что им остается. Но, Тибби...
- До чего же это все мерзко. - И Табита еще долго, пылая негодованием,
поносит респектабельных людей. Мало того что англичане неумные,
ограниченные, заявляет она, они еще самые ужасные на свете лицемеры.
Теперь она понимает, как прав был мистер Стордж. В Англии никому нет дела
до искусства. Стоит вспомнить, как обошлись с Уистлером, как ругают
импрессионистов. Что касается музыки, так им даже преподаватели не нужны.
В агентствах только смеются над тобой, когда справляешься о работе.
Мэнклоу кряхтит и ерзает на месте, но, услышав имя Сторджа, оживляется.
- Правильно, Тибби, кто нам нужен, так это Стордж.
- И главное, такое везде ханжество...
- Минутку, Тибби, вы к чему, собственно, ведете? Хотите повидать
Сторджа или мне связаться с его доверенным липом?
- А кто его доверенное лицо?
- Джобсон.
- Недолюбливаю я мистера Джобсона. Вы представляете себе, мистер
Мэнклоу... Роджер... эта женщина даже вздумала читать мне мораль. Себя-то
она, конечно, считает безгрешной.
- Да, да. Ну, время позднее, пора мне бежать. Завтра вы когда будете
дома?
- О, я буду дома все утро. Делать мне, в сущности, нечего. Но стоит ли
вам зря тратить на меня время?
- Думаю, что оно будет потрачено не зря. Покойной ночи, Тибби, не
забудьте помолиться.
- О, с этим я покончила.
И на следующий же день он приводит к ней Джобсона. Происходит деловой
разговор, на диво короткий и дружеский, с уточнением многих деталей, но
несколько туманный по общему смыслу.
Табита теперь же получит аванс, который позволит ей уехать в Париж и не
менее девяти месяцев заниматься музыкой. Джобсон подыщет ей там квартиру с
помощью одной знакомой, которая, как он говорит, все ходы и выходы знает.
Закончив учение, она вернется в Лондон, где тот же Джобсон от имени
Сторджа найдет ей квартиру на какой-нибудь тихой улице в Мэйфэре, в доме,
где не будут возражать против рояля. Тогда она с легкостью найдет
ангажемент.
- И разумеется, я верну эти деньги мистеру Сторджу.
- Разумеется. - Джобсон полностью с нею согласен. - Разумеется,
вернете, миссис Бонсер. Вы ведь знаете, какого высокого мнения он о ваших
талантах. Он будет счастлив, если вы найдете им самое лучшее применение.
Затем все трое отправляются ужинать в ближайший ресторан, где Мэнклоу,
к удивлению и недовольству Табиты, быстро напивается и раз за разом,
наклоняясь к ней через столик, торжественно провозглашает тост: - За
таланты, музыкальный и прочие.
Она облегченно вздыхает, когда Джобсон, бесцеремонно заявив: - Вид у
вас неважный, мистер Мэнклоу, вам бы на воздух выйти, - поднимается с
места.
Джобсон очень зол на Мэнклоу. - Вы что, рехнулись? - ворчит он. - Ну
вас с вашими милыми шуточками, из-за вас у меня чуть все не сорвалось.
Но и Мэнклоу кипит от злости. Он огрызается: - Она уже второй день
недотрогу из себя корчит. Глупость одна. Да еще должна мне три фунта
десять шиллингов.
- Ладно, вы внакладе не останетесь. А что вы называете глупостью, так
это чувства. Я не бог весть какой знаток женщин, но одно я знаю, мистер
Мэнклоу: у них имеются чувства. Так что отвяжитесь от Тибби, я сам ею
займусь.
Джобсон и правда усердствует. Он провожает Табиту в Париж и устраивает
ее на новом месте. Он даже соглашается нанять ей учителя и взять напрокат
рояль, хотя, на его взгляд, хватило бы и пианино. Но ему хочется угодить
Табите, потому что она, по его словам, проявила большое благоразумие.
Из равновесия он вышел всего один раз - когда выяснилось, что Табита
твердо намерена родить.
- Но зачем она тогда поехала в Париж? - недоумевает Стордж.
- А господь ее ведает, - отвечает Джобсон. - Разве женщин разберешь?
Они сами не знают, чем руководствуются. Но вы не огорчайтесь, дружище, мы
обеспечим ей хороший уход. Тут важны последующие меры, корсет и все такое.
А в общем-то, это неплохо: младенец ее укротит.
- Укротит?
- Ну да, с младенцем она попритихнет, это как пить дать.
И предсказание его сбывается. Через полгода у Табиты рождается сын; и
на том все разговоры о концертных ангажементах кончаются или откладываются
на неопределенное время. А пока решено: она вернется в Лондон и будет жить
в квартире, которую предоставит ей Стордж.
Квартира уже готова. Мало того, снять ее, тоже по превосходной идее
Джобсона, удалось, дав отступного прежнему съемщику, прямо над квартирой
самого Джобсона на Вест-стрит, возле парка.
- Сможете там бывать, когда скажете, что идете ко мне, - говорит
Джобсон, - а кроме того, я смогу приглядеть за малюткой на случай, если
она вздумает выкинуть какой-нибудь фортель. Впрочем, такой опасности,
по-моему, нет.
И пока они в назначенный день ждут Табиту, он подбадривает Сторджа: -
Девочка она хорошая. Вы сами подумайте - не захотела отделаться от
ребенка. Все дело в том, Фред, что она получила строгое воспитание. Она,
можно сказать, из благородных, а это в конечном счете всегда к лучшему.
Поначалу обходится дороже, но на поверку надежнее. В таких случаях важен
характер, да, вот именно, характер.
Стордж в пятьдесят три года - человек, проживший безупречно
респектабельную жизнь. Он всегда был богат (капитал его вложен в оптовую
торговлю бакалеей); он удачно женился и имеет двух дочерей. И все было бы
у него хорошо, если бы он по примеру другого богатого дилетанта не
пристрастился вместо гольфа к искусству.
Его супруге в детстве внушили, что любить искусство похвально, но, к
несчастью, она осталась верна своим ранним вкусам, в то время как Стордж
шел от Россетти и Рескина к Уистлеру и Суинберну, а от них к
импрессионистам; И миссис Стордж презирает такое непостоянство, эту погоню
за последней модой. А уж Бердслей, последнее увлечение Сторджа, не
вызывает у нее ничего, кроме отвращения. Она резонно спрашивает, что
хорошего может быть в искусстве, каждый штрих которого дышит порочностью.
- Как оно может быть хорошим, - спрашивает она мужа, - если оно учит злу?
И Стордж не может ей это объяснить. Он отвечает только, что у нее
устарелые взгляды, чем еще больше роняет себя в глазах этой сугубо
нормальной женщины.
Обе дочери тоже воспитаны в презрении к отцу, так что в лоне семьи ему
не у кого искать сочувствия. А это, естественно, толкает его на крайности.
Страсть к тому, что он называет открытиями - поиски новых, еще не
оцененных талантов, - стала движущей силой его жизни. Она заменила ему
скачки, коллекционирование, азартные игры, охоту в джунглях; без нее он бы
погиб со скуки. И конечно, чем больше росла эта страсть, тем меньше ее
поощряли дома. Уже лет десять, как он охотнее принимает своих оборванных
или пьяных протеже в квартире Джобсона.
Джобсон, давнишний друг, которого миссис Стордж терпеть не может за
вульгарность и дурное влияние на ее мужа, только рад предоставить свою
квартиру для содействия артистическим начинаниям Сторджа, а теперь и его
страсти к Табите. - Раз она вам нравится, старина, - сказал он однажды, -
за чем же дело стало? Я почти уверен, что она не откажется. Поселите ее в
холостой квартире.
Стордж тогда покачал головой с печальной улыбкой. - Это не для меня,
Джобсон. Не такой я человек.
- А зря. Это как раз то, что вам нужно.
"Поселить ее в холостой квартире". Эта мысль преследует Сторджа, как
видение недосягаемого блаженства, как нечто слишком захватывающее, слишком
опасное. Но Джобсон только смеется над его страхами; он называет людей, и
весьма уважаемых, которые содержат любовниц, - да что там, он сам с
восемнадцати лет имел на содержании множество женщин. Он не отстает от
Сторджа, и наконец какими-то неисповедимыми путями тот оказался на пороге
самого невероятного в его жизни приключения. Он будет владеть этой
красотой, этим живым произведением искусства, этой женщиной, которая не
только волнует его чувства, но и пленяет его своей симпатией и
восхищением.
Но сейчас он весь дрожит - минуты тянутся, а ее все нет. И он с
облегчением говорит Джобсону:
- Теперь уж не приедет. Раздумала.
Джобсон качает головой.
- Не может она раздумать.
Стордж беспокойно переступает с ноги на ногу.
- Да, пожалуй. Жестокая это штука, Уолли.
- Жестокая? Ничего подобного. Да вы, если хотите знать, ее спасли.
Только ведите твердую линию. Держите ее в узде, голубчик. Она молода, но
уже хлебнула горя. Не торопите ее, пусть свыкнется со своим положением.
Ведь ваше-то дело верное. Рано или поздно она у вас будет по струнке
ходить. Она же понимает, кому всем обязана.
Громкий звонок в дверь. Новая горничная, нарядная, молодая, но уже
вышколенная, идет отворять. По лицу Сторджа разливается зелень, по лицу
Джобсона - легкий румянец. И в квартиру вплывает незнакомая молодая
женщина, одетая во все французское, с новой посадкой головы, новым лицом,
новой походкой, даже новой фигурой, а за ней - шотландка, рослая и
костлявая, как тюремная надзирательница, с младенцем на руках.
Эта новая Табита, гордо вскинув голову и даже не поздоровавшись со
Сторджем, спрашивает новым голосом, холодным и повелительным:
- Будьте добры, как пройти в детскую?
Джобсон бросается показывать дорогу, Табита и нянька скрываются в
детской.
После долгого ожидания Джобсон убедился, что эпизод окончен, и говорит
Сторджу, который, уже обретя почти обычный цвет лица, сидит, скорчившись в
кресле: - Ну вот, все в порядке.
- В порядке?
- Ага. Влетела птичка в клетку. Теперь смелее.
Он уходит, а Стордж в тоске и страхе прислушивается к плачу ребенка и
резким замечаниям шотландки.
Потом он тоже уходит - украдкой, как вор.
Но на следующее утро, едва он приехал к себе в контору, ему подают
записку: "Дорогой Фред! Вчера вода для ванночки была совсем холодная.
Прошу Вас, займитесь этим немедленно. Табита Бонсер". И всю ближайшую
неделю он ведет переговоры с водопроводчиками и разыскивает патентованные
сушилки для полотенец.
На его предложение, высказанное крайне робко, - купить Табите несколько
платьев, которые, как ему кажется, больше подошли бы к ее хрупкой
внешности, чем парижские модели, - она отвечает отказом. И негодует,
получив от него в подарок браслет.
Наконец она соглашается принять от него новое платье - только для того,
чтобы поберечь парижские туалеты, - но надевает его так неумело, что он
вынужден призвать на помощь горничную.
И к гостям его она выходит лишь изредка. Он-то мечтал, как будет
показывать друзьям свое новое сокровище, свою бердслеевскую женщину. Он
придумал, что будет водить ее в тихие, почтенные рестораны, где его старые
приятели - ученый филолог Гриллер или критик Дьюпарк - смогут
познакомиться с его другом, прелестной молодой вдовушкой миссис Бонсер, а
затем провести вечер у нее дома. Но раз за разом, когда все уже устроено,
Табита подводит его, ссылаясь на недомогание ребенка. Если он решается ее
упрекнуть, она в сердцах возражает: - Не могу я выезжать в свет, когда
Джонни болен.
И Джобсон, от души сострадая другу, пытается его утешить: - Дорогой
мой, эти потаскушки все такие, когда обзаведутся младенцем. Либо они его
ненавидят, либо боготворят. Но это опасно. Если она увидит, что может
вертеть вами как хочет, она станет этим злоупотреблять. Надо ей внушить,
чтоб знала свое место.
Стордж все еще обдумывает этот совет, когда однажды вечером, явившись
на Вест-стрит и, как всегда, с великими предосторожностями проникнув в
квартиру, он слышит мужские голоса. А войдя в гостиную, застает Табиту
оживленно беседующей с тремя мужчинами. Один из них - Мэнклоу, другой -
прыщавый юноша с целой копной черных волос, а третий - томный верзила с
непомерно длинной физиономией.
- А-а, Фред. - Табита весело вскакивает с места. - Мистер Мэнклоу
вернулся, как хорошо, правда? А это мистер Доби, автор замечательных
рисунков, и мистер Ходсел, он пишет романы. Вот, глядите, ведь правда,
мистер Доби талантлив? - Она достает из папки рисунок.
Стордж, немного сбитый с толку, а потому напуская на себя важный вид,
разглядывает рисунок под названием "Онан среди скал" и говорит: - Да, да.
- Вы, кажется, шокированы? - вызывающе спрашивает Табита. - Это не так
респектабельно, как Бердслей?
- Очень интересно.
И Мэнклоу, даже не потрудившийся вынуть изо рта папиросу, замечает: -
Вот именно, мистер Стордж, Тибби правильно сказала, Бердслея он
переплюнул. Советую обратить на него внимание, не то мистер Ринч его у вас
перехватит.
Мистер Ринч - квакер, банкир, известный, как и Стордж, щедрой
поддержкой молодых дарований, но обычно лет на десять отстающий от
времени.
- Ринч - миллионер, - сухо произносит Стордж. - Он может себе позволить
бросать деньги на ветер.
- Фред! - восклицает Табита. - Вы же не допустите, чтобы мистер Ринч
вас опередил. Вот и мистер Мэнклоу говорит, если вы от него отвернетесь,
он пойдет к мистеру Ринчу.
- Что нам требуется в Англии, - говорит Ходсел высоким сердитым
голосом, - так это нечто действительно изысканное, отмеченное особым
cachet [отпечаток, печать (франц.)]. Нечто не столь тяжеловесное, как
"Желтая книга", и гораздо более смелое. Те, кто помнит вашего
"Символиста"...
Стордж заявляет, что не собирается повторять такой дорогостоящий и
обременительный эксперимент.
- Знаете, что вас подкосило, мистер Стордж? - говорит Мэнклоу. - Что у
вас не было хорошего редактора, человека, изучившего спрос.
- Да, Фред. И знаете, мистер Мэнклоу сейчас как раз свободен. Он бросил
ту работу в Глазго. Вы могли бы взять его редактором и напечатать рисунки
мистера Доби. А у мистера Ходсела есть готовый роман, который отказались
печатать все издатели - все _респектабельные_ издатели. - Никакими словами
не описать, сколько презрения вкладывает Табита в это слово.
- В высшей степени интересно.
Стордж, захлестнутый разноречивыми побуждениями, странными чувствами -
не то чтобы досадой и не то чтобы ревностью, - напускает на себя еще более
важный вид. - И о чем же этот роман?
- Об одном священнике, который сбежал с монахиней. И там разоблачается
вся религия, показано, что это сплошное ханжество.
Мэнклоу поддерживает ее. Он напоминает, что с распространением
образования массы все больше отворачиваются от церкви. А церкви крыть
нечем. После Дарвина она и так уже дышит на ладан.
- Но сам Дарвин... гм... был добрым христианином.
- Я тоже добрый христианин, - ухмыляется Мэнклоу. - И все мы, надеюсь,
тоже. Я только объясняю, каковы современные веяния. И я вполне согласен с
Тибби, что...
Стордж, атакованный со всех сторон, упорно защищается. Но молодые люди
расходятся только в полночь, а тут уж и ему пора домой в Кенсингтон.
Но на следующий день у Табиты опять пьют чай Мэнклоу, Доби и еще два
молодых писателя, и все они громогласно ратуют за новый журнал, призванный
покончить с приличиями и респектабельностью, низложить церковь и
разгромить Академию.
Сторджу не внове то неистовство, с каким его молодые друзья
обрушиваются на все устоявшееся и признанное; на всякую прочную репутацию;
на Киплинга, Родса, Теннисона; на идею империи. Они ненавидят всю систему
старого общества, и оттого, что система эта широка и всеобъемлюща, столь
же всеобъемлющи их нападки. Им ненавистно не только понимание искусства
как функции общества, в котором Академия, как и церковь, является
организацией, призванной охранять определенные критерии общественного
вкуса, но и нравственная его суть. Поскольку для предыдущего поколения
идеалами были чувство долга, служение родине, семья и государство, они все
это отметают, а превозносят эгоцентризм, самовыражение, самоутверждение,
искусство ради красоты. Стордж считает, что по молодости лет они хватают
через край, и не принимает их слишком всерьез. Очень уж часто он был
свидетелем того, как менялись оценки: Рескин, которого боготворили как
пророка, а потом поносили как шарлатана; взлет и падение философии
радикализма. Его тревожит другое - как сильно все эти разговоры влияют на
Табиту. Никогда еще он не видел ее такой оживленной, такой красивой. И
когда она, разрумянившись, сверкая глазами, обличает брак как преступление
против любви, сущность которой - свобода, он разрывается между восхищением
ею и ужасом при мысли, что гнев ее направлен против него, и в голове у
него мутится.
- Но почему, Фред, почему? - кричит она на него. - Почему вы не хотите
- Но это будет стоить кучу денег.
Джобсон делает широкий жест. - Фред будет только счастлив, и я тоже. -
В его тоне вдруг прорывается веселая доверительность: - Право слово. Это
Фреду всего нужнее - чтоб была у него подружка, с которой он мог бы
отдохнуть от своего нудного семейства.
Табита, только теперь поняв, о чем речь, вскакивает как ужаленная. -
Ваше поведение отвратительно, мистер Джобсон, а мистер Стордж и того хуже.
Вы хотя бы не побоялись сами явиться ко мне с вашим гнусным предложением.
Джобсон тоже поднялся. Он крайне удивлен, но и рассержен. - Не хотите
же вы сказать, что этот тип был вашим мужем?
- Пожалуйста, уйдите. Сейчас же.
- А мне сказали, что вы просто кочевали с ним с места на место, не
платя за квартиру. Очень сожалею, миссис Бонсер, если я допустил ошибку,
но, право же, мне дали понять, что такое предложение вас заинтересует.
- Пожалуйста, уйдите.
- Слушаюсь.
Он уходит, а Табита укладывает чемодан. Она уедет из Хитленда первым же
поездом. От ярости она не может уснуть, а утром, когда является Мэнклоу,
встречает его испепеляющим взглядом. Но Мэнклоу не смеется, он тоже
рассержен.
- Значит, вы указали ему на дверь?
Табита молча надевает шляпу. Пальцы ее дрожат от гнева.
- Между прочим, Дик остался мне должен четыре фунта. Вы думаете мне их
отдать или нет?
- Надо полагать, это вы подсказали мистеру Джобсону такую замечательную
мысль? Сколько он обещал вам заплатить, если бы я согласилась?
- Я хотел сослужить вам службу, Тибби. Когда еще вы дождетесь такой
возможности. Да этот старый кролик ради вас пошел бы на что угодно. И к
тому же я вполне допускаю, что он импотент.
Табита хватает чемодан и тащит к двери. Чемодан тяжелый, ее всю согнуло
на сторону. Мэнклоу пытается взять его, но она не дает, не нужны ей его
услуги. Но он не отпускает ручку, так что часть груза все-таки берет на
себя, и говорит с нею назидательным тоном:
- Беда ваша в том, Тибби, что вы не хотите смотреть на вещи трезво. Да,
мы живем в мерзопакостном мире, но это не значит, что нужно лезть в
бутылку, когда вам предлагают руку помощи. Я думал, Дик хоть этому вас
научил своей оплеухой.
- Это на вас похоже.
- Вы не дадите мне пока два фунта в счет долга? Я ведь, знаете,
поиздержался.
Он не отстает от нее и на улице, пока она мечется в поисках кэба. -
Десять шиллингов за выпивку Джобсону и за починку башмаков, чтобы сходить
за ним в "Вереск". А что я сводник, - добавляет он с мрачной укоризной, -
так ради кого я, интересно, сводничал? Вам бы меня благодарить надо, а не
злиться.
Табита наконец увидела свободный кэб. Она открывает дверцу, но Мэнклоу
крепко держит чемодан, пока дает ей последние наставления. - Вы
представляетесь себе жертвой, Тибби, но для чего вы связались с Диком? Не
для того же, чтобы распевать с ним псалмы? И не на коленях вы с ним
стояли. Вам, Тибби, как и всем женщинам, нужно, чтоб и волки были сыты, и
овцы целы - плясать до упаду, а в постель ложиться с нимбом на голове, и
чтоб ангельские хоры вас баюкали.
Табита отвечает надменно: - Будьте добры, отдайте мой чемодан - если вы
не собираетесь его украсть.
- Да не забудьте, за вами четыре фунта - четыре фунта, три шиллинга и
два пенса.
Табита сидит в кэбе, гордо выпрямив спину, и думает: "Правду сказал Дик
- пошлый, противный хам. Как будто мне так уж хорошо было с Диком".
Кэб подъехал к вокзалу. Носильщик хватает чемодан. Табита еще не
решила, куда поедет, но внезапно ее охватывает тоска по дому, по Гарри -
он такой добрый, умный, все понимает. И, бросив носильщику: "Лондон", она
берет билет.
Поезд уносит ее из ненавистного Хитленда. "Можно ему и не рассказывать,
- думает Табита. - Просто поживу дома, пока не найду работу - любую, хоть
уроки давать. Что-нибудь да найдется".
Когда она, войдя в темную, как всегда, прихожую родного дома,
натыкается на детскую коляску, ей сперва кажется, что она ошиблась дверью.
Но тут же выясняется, что коляска попросту заняла место подставки для
шляп, а комод-сдвинут в сторону, чтобы подставка уместилась с ним рядом.
- Это что за явление?
Она быстро оборачивается. В дверях стоит Гарри с чемоданчиком в одной
руке и шляпой в другой.
- Гарри! Это я.
- Вижу.
Она сейчас же замечает, что Гарри чем-то недоволен, и бросается ему на
шею. - Гарри, ты не поверишь, какое это счастье - вернуться домой.
- Гм.
- Ты не очень обо мне беспокоился?
- Нет, в этот раз мы и не ждали вестей.
- Гарри, дорогой, я понимаю, я поступила по-свински, но если бы ты
знал...
- Извини, мне пора на работу.
И оказывается, что Гарри теперь совсем не добрый. Он не хочет понять,
не хочет даже выслушать. Он вообще изменился. Вечно торопится, кричит. В
округе эпидемия инфлуэнцы, в трех домах ожидаются роды. За завтраком он
терзается из-за своих пациентов, из-за того, что лошадь плохо ходит в
упряжке, из-за неоплаченных счетов. Оказывается, рождение ребенка
потребовало огромных расходов, и к тому же Эдит, произведя его на свет,
полностью обновила двои гардероб, чтобы вознаградить себя за этот подвиг.
Эдит тоже изменилась, в еще худшую сторону, чем Гарри. Табиту она
встретила словами: "Опять явилась на нашу голову? Куда ты девала ключ от
сейфа?" А потом почти перестала с ней разговаривать. И характер ее
испортился, и красота исчезла. У нее опять новое, уже третье, лицо и
фигура. Она толстая, красная; щеки налились, а нос все равно большой и
тоже какой-то красноватый. Погрубела она страшно, и Табита только диву
дается - как может Гарри любить эту вульгарную бабу.
Ребенок - мальчик, и, когда Гарри жалуется, что завтрак остыл или обед
запаздывает, Эдит невозмутимо обрывает его: "Зато у тебя есть сын", и
Гарри, морщась от бессильного отчаяния, убегает из дому.
Табита с ужасом замечает, какой он стал старый, измученный. Она думает:
"Эта женщина сведет его в могилу". Но сострадания своего не высказывает,
чувствуя, что он почему-то на нее сердится.
Оглядываясь на все то страшное и удивительное, что произошло с ней за
последние пять месяцев, она возмущается: "Ему и не интересно, как я жила.
А я ведь признала, что поступила по-свински".
Она старается держаться в стороне от этих недобрых, непонимающих людей.
Дает им понять, что скоро уедет - вот только договорится о концертах.
Черпает утешение в высокомерии, этом прибежище иждивенцев. И по восемь
часов в день играет на рояле с остервенением глубоко разобиженного
человека.
Не однажды, когда после утреннего завтрака ее вырвало и она прилегла с
головной болью, Эдит приводит к ней Гарри, и он, осмотрев ее, спрашивает
своим усталым, словно обессиленным заботами голосом: - Ты сама-то
понимаешь, что с тобой?
- Я же сказала, я сейчас же уеду.
- А дальше что? Кто будет за тебя платить?
- Сама, конечно.
Эдит, встретив ее в коридоре, говорит:
- Я бы на твоем месте либо выбросилась из окна, либо приняла розовую
пилюлю.
И в тот же день на камине в комнате у Табиты появляется коробочка с
розовыми пилюлями. Табита не верит своим глазам: "Как будто я дурная
женщина, как будто я на это способна".
Поставлена под сомнение ее нравственность - вот что ее бесит. Схватив
коробочку, она бежит к Гарри в его приемную. - Смотри, что мне дала Эдит.
Гарри смахивает коробочку в ящик стола. - А ты приняла их?
- Разумеется, нет. Гарри, ты ведь не знал, что Эдит мне их подбросила?
Он, словно негодуя, идет к двери, но на пороге оборачивается. - Эдит
хотела сделать как лучше. Она желает добра тебе - и мне. Ты не имеешь
права говорить о ней в таком тоне.
- Так ты, значит, знал?
- Пожалуй, лучше нам оставить этот разговор. Я вижу, ты решительно не
хочешь прислушаться к голосу благоразумия.
- Благоразумия? - В этом возгласе изумление, отчаяние. - Это потому,
что я не хочу идти на преступление?
- А-а, вздор. - И он уходит, хлопнув дверью.
В тот же день Табита, у которой осталось еще немного денег от
музыкальных вечеров в Хитленде, перебирается в пансион в Пимлико. Она
решила, что готовиться к концертной деятельности у нее нет времени. Она
будет давать уроки, даже играть в кафе - лишь бы не оставаться в Кедрах
незваной гостьей.
А дней десять спустя Мэнклоу, все еще промышляющий в хитлендских
кабаках скверными копиями с шедевров Доби, получает коротенькое письмо с
вложением десяти шиллингов: "Дорогой мистер Мэнклоу, это только часть
долга, больше вернуть сейчас не могу. Надеюсь, Вы здоровы. Я живу по этому
адресу временно, пока не устроилась с работой. Искренне Ваша, Табита".
Мэнклоу решает: "Образумилась". Однако видит он перед собой женщину,
которую едва может узнать. Очень худая, нервная, она встречает его
возгласом: "Мистер Мэнклоу, какой приятный сюрприз!"
- Вы меня не ждали? - спрашивает он, неприятно озадаченный.
- Я вам так рада!
- А братец, значит, не возликовал?
- О, брат отнесся ко мне очень хорошо, все неприятности от невестки. Вы
не поверите, мистер Мэнклоу... - И она рассказывает ему, что случилось,
вкладывая все слова Гарри в уста Эдит. - А еще представляется такой
респектабельной, такой набожной.
- Ну понятно, как же иначе. Но послушайте, Тибби...
- Вы еще в Хитленде это говорили - такие люди думают только о себе, о
своем так называемом положении в обществе.
- А что им остается. Но, Тибби...
- До чего же это все мерзко. - И Табита еще долго, пылая негодованием,
поносит респектабельных людей. Мало того что англичане неумные,
ограниченные, заявляет она, они еще самые ужасные на свете лицемеры.
Теперь она понимает, как прав был мистер Стордж. В Англии никому нет дела
до искусства. Стоит вспомнить, как обошлись с Уистлером, как ругают
импрессионистов. Что касается музыки, так им даже преподаватели не нужны.
В агентствах только смеются над тобой, когда справляешься о работе.
Мэнклоу кряхтит и ерзает на месте, но, услышав имя Сторджа, оживляется.
- Правильно, Тибби, кто нам нужен, так это Стордж.
- И главное, такое везде ханжество...
- Минутку, Тибби, вы к чему, собственно, ведете? Хотите повидать
Сторджа или мне связаться с его доверенным липом?
- А кто его доверенное лицо?
- Джобсон.
- Недолюбливаю я мистера Джобсона. Вы представляете себе, мистер
Мэнклоу... Роджер... эта женщина даже вздумала читать мне мораль. Себя-то
она, конечно, считает безгрешной.
- Да, да. Ну, время позднее, пора мне бежать. Завтра вы когда будете
дома?
- О, я буду дома все утро. Делать мне, в сущности, нечего. Но стоит ли
вам зря тратить на меня время?
- Думаю, что оно будет потрачено не зря. Покойной ночи, Тибби, не
забудьте помолиться.
- О, с этим я покончила.
И на следующий же день он приводит к ней Джобсона. Происходит деловой
разговор, на диво короткий и дружеский, с уточнением многих деталей, но
несколько туманный по общему смыслу.
Табита теперь же получит аванс, который позволит ей уехать в Париж и не
менее девяти месяцев заниматься музыкой. Джобсон подыщет ей там квартиру с
помощью одной знакомой, которая, как он говорит, все ходы и выходы знает.
Закончив учение, она вернется в Лондон, где тот же Джобсон от имени
Сторджа найдет ей квартиру на какой-нибудь тихой улице в Мэйфэре, в доме,
где не будут возражать против рояля. Тогда она с легкостью найдет
ангажемент.
- И разумеется, я верну эти деньги мистеру Сторджу.
- Разумеется. - Джобсон полностью с нею согласен. - Разумеется,
вернете, миссис Бонсер. Вы ведь знаете, какого высокого мнения он о ваших
талантах. Он будет счастлив, если вы найдете им самое лучшее применение.
Затем все трое отправляются ужинать в ближайший ресторан, где Мэнклоу,
к удивлению и недовольству Табиты, быстро напивается и раз за разом,
наклоняясь к ней через столик, торжественно провозглашает тост: - За
таланты, музыкальный и прочие.
Она облегченно вздыхает, когда Джобсон, бесцеремонно заявив: - Вид у
вас неважный, мистер Мэнклоу, вам бы на воздух выйти, - поднимается с
места.
Джобсон очень зол на Мэнклоу. - Вы что, рехнулись? - ворчит он. - Ну
вас с вашими милыми шуточками, из-за вас у меня чуть все не сорвалось.
Но и Мэнклоу кипит от злости. Он огрызается: - Она уже второй день
недотрогу из себя корчит. Глупость одна. Да еще должна мне три фунта
десять шиллингов.
- Ладно, вы внакладе не останетесь. А что вы называете глупостью, так
это чувства. Я не бог весть какой знаток женщин, но одно я знаю, мистер
Мэнклоу: у них имеются чувства. Так что отвяжитесь от Тибби, я сам ею
займусь.
Джобсон и правда усердствует. Он провожает Табиту в Париж и устраивает
ее на новом месте. Он даже соглашается нанять ей учителя и взять напрокат
рояль, хотя, на его взгляд, хватило бы и пианино. Но ему хочется угодить
Табите, потому что она, по его словам, проявила большое благоразумие.
Из равновесия он вышел всего один раз - когда выяснилось, что Табита
твердо намерена родить.
- Но зачем она тогда поехала в Париж? - недоумевает Стордж.
- А господь ее ведает, - отвечает Джобсон. - Разве женщин разберешь?
Они сами не знают, чем руководствуются. Но вы не огорчайтесь, дружище, мы
обеспечим ей хороший уход. Тут важны последующие меры, корсет и все такое.
А в общем-то, это неплохо: младенец ее укротит.
- Укротит?
- Ну да, с младенцем она попритихнет, это как пить дать.
И предсказание его сбывается. Через полгода у Табиты рождается сын; и
на том все разговоры о концертных ангажементах кончаются или откладываются
на неопределенное время. А пока решено: она вернется в Лондон и будет жить
в квартире, которую предоставит ей Стордж.
Квартира уже готова. Мало того, снять ее, тоже по превосходной идее
Джобсона, удалось, дав отступного прежнему съемщику, прямо над квартирой
самого Джобсона на Вест-стрит, возле парка.
- Сможете там бывать, когда скажете, что идете ко мне, - говорит
Джобсон, - а кроме того, я смогу приглядеть за малюткой на случай, если
она вздумает выкинуть какой-нибудь фортель. Впрочем, такой опасности,
по-моему, нет.
И пока они в назначенный день ждут Табиту, он подбадривает Сторджа: -
Девочка она хорошая. Вы сами подумайте - не захотела отделаться от
ребенка. Все дело в том, Фред, что она получила строгое воспитание. Она,
можно сказать, из благородных, а это в конечном счете всегда к лучшему.
Поначалу обходится дороже, но на поверку надежнее. В таких случаях важен
характер, да, вот именно, характер.
Стордж в пятьдесят три года - человек, проживший безупречно
респектабельную жизнь. Он всегда был богат (капитал его вложен в оптовую
торговлю бакалеей); он удачно женился и имеет двух дочерей. И все было бы
у него хорошо, если бы он по примеру другого богатого дилетанта не
пристрастился вместо гольфа к искусству.
Его супруге в детстве внушили, что любить искусство похвально, но, к
несчастью, она осталась верна своим ранним вкусам, в то время как Стордж
шел от Россетти и Рескина к Уистлеру и Суинберну, а от них к
импрессионистам; И миссис Стордж презирает такое непостоянство, эту погоню
за последней модой. А уж Бердслей, последнее увлечение Сторджа, не
вызывает у нее ничего, кроме отвращения. Она резонно спрашивает, что
хорошего может быть в искусстве, каждый штрих которого дышит порочностью.
- Как оно может быть хорошим, - спрашивает она мужа, - если оно учит злу?
И Стордж не может ей это объяснить. Он отвечает только, что у нее
устарелые взгляды, чем еще больше роняет себя в глазах этой сугубо
нормальной женщины.
Обе дочери тоже воспитаны в презрении к отцу, так что в лоне семьи ему
не у кого искать сочувствия. А это, естественно, толкает его на крайности.
Страсть к тому, что он называет открытиями - поиски новых, еще не
оцененных талантов, - стала движущей силой его жизни. Она заменила ему
скачки, коллекционирование, азартные игры, охоту в джунглях; без нее он бы
погиб со скуки. И конечно, чем больше росла эта страсть, тем меньше ее
поощряли дома. Уже лет десять, как он охотнее принимает своих оборванных
или пьяных протеже в квартире Джобсона.
Джобсон, давнишний друг, которого миссис Стордж терпеть не может за
вульгарность и дурное влияние на ее мужа, только рад предоставить свою
квартиру для содействия артистическим начинаниям Сторджа, а теперь и его
страсти к Табите. - Раз она вам нравится, старина, - сказал он однажды, -
за чем же дело стало? Я почти уверен, что она не откажется. Поселите ее в
холостой квартире.
Стордж тогда покачал головой с печальной улыбкой. - Это не для меня,
Джобсон. Не такой я человек.
- А зря. Это как раз то, что вам нужно.
"Поселить ее в холостой квартире". Эта мысль преследует Сторджа, как
видение недосягаемого блаженства, как нечто слишком захватывающее, слишком
опасное. Но Джобсон только смеется над его страхами; он называет людей, и
весьма уважаемых, которые содержат любовниц, - да что там, он сам с
восемнадцати лет имел на содержании множество женщин. Он не отстает от
Сторджа, и наконец какими-то неисповедимыми путями тот оказался на пороге
самого невероятного в его жизни приключения. Он будет владеть этой
красотой, этим живым произведением искусства, этой женщиной, которая не
только волнует его чувства, но и пленяет его своей симпатией и
восхищением.
Но сейчас он весь дрожит - минуты тянутся, а ее все нет. И он с
облегчением говорит Джобсону:
- Теперь уж не приедет. Раздумала.
Джобсон качает головой.
- Не может она раздумать.
Стордж беспокойно переступает с ноги на ногу.
- Да, пожалуй. Жестокая это штука, Уолли.
- Жестокая? Ничего подобного. Да вы, если хотите знать, ее спасли.
Только ведите твердую линию. Держите ее в узде, голубчик. Она молода, но
уже хлебнула горя. Не торопите ее, пусть свыкнется со своим положением.
Ведь ваше-то дело верное. Рано или поздно она у вас будет по струнке
ходить. Она же понимает, кому всем обязана.
Громкий звонок в дверь. Новая горничная, нарядная, молодая, но уже
вышколенная, идет отворять. По лицу Сторджа разливается зелень, по лицу
Джобсона - легкий румянец. И в квартиру вплывает незнакомая молодая
женщина, одетая во все французское, с новой посадкой головы, новым лицом,
новой походкой, даже новой фигурой, а за ней - шотландка, рослая и
костлявая, как тюремная надзирательница, с младенцем на руках.
Эта новая Табита, гордо вскинув голову и даже не поздоровавшись со
Сторджем, спрашивает новым голосом, холодным и повелительным:
- Будьте добры, как пройти в детскую?
Джобсон бросается показывать дорогу, Табита и нянька скрываются в
детской.
После долгого ожидания Джобсон убедился, что эпизод окончен, и говорит
Сторджу, который, уже обретя почти обычный цвет лица, сидит, скорчившись в
кресле: - Ну вот, все в порядке.
- В порядке?
- Ага. Влетела птичка в клетку. Теперь смелее.
Он уходит, а Стордж в тоске и страхе прислушивается к плачу ребенка и
резким замечаниям шотландки.
Потом он тоже уходит - украдкой, как вор.
Но на следующее утро, едва он приехал к себе в контору, ему подают
записку: "Дорогой Фред! Вчера вода для ванночки была совсем холодная.
Прошу Вас, займитесь этим немедленно. Табита Бонсер". И всю ближайшую
неделю он ведет переговоры с водопроводчиками и разыскивает патентованные
сушилки для полотенец.
На его предложение, высказанное крайне робко, - купить Табите несколько
платьев, которые, как ему кажется, больше подошли бы к ее хрупкой
внешности, чем парижские модели, - она отвечает отказом. И негодует,
получив от него в подарок браслет.
Наконец она соглашается принять от него новое платье - только для того,
чтобы поберечь парижские туалеты, - но надевает его так неумело, что он
вынужден призвать на помощь горничную.
И к гостям его она выходит лишь изредка. Он-то мечтал, как будет
показывать друзьям свое новое сокровище, свою бердслеевскую женщину. Он
придумал, что будет водить ее в тихие, почтенные рестораны, где его старые
приятели - ученый филолог Гриллер или критик Дьюпарк - смогут
познакомиться с его другом, прелестной молодой вдовушкой миссис Бонсер, а
затем провести вечер у нее дома. Но раз за разом, когда все уже устроено,
Табита подводит его, ссылаясь на недомогание ребенка. Если он решается ее
упрекнуть, она в сердцах возражает: - Не могу я выезжать в свет, когда
Джонни болен.
И Джобсон, от души сострадая другу, пытается его утешить: - Дорогой
мой, эти потаскушки все такие, когда обзаведутся младенцем. Либо они его
ненавидят, либо боготворят. Но это опасно. Если она увидит, что может
вертеть вами как хочет, она станет этим злоупотреблять. Надо ей внушить,
чтоб знала свое место.
Стордж все еще обдумывает этот совет, когда однажды вечером, явившись
на Вест-стрит и, как всегда, с великими предосторожностями проникнув в
квартиру, он слышит мужские голоса. А войдя в гостиную, застает Табиту
оживленно беседующей с тремя мужчинами. Один из них - Мэнклоу, другой -
прыщавый юноша с целой копной черных волос, а третий - томный верзила с
непомерно длинной физиономией.
- А-а, Фред. - Табита весело вскакивает с места. - Мистер Мэнклоу
вернулся, как хорошо, правда? А это мистер Доби, автор замечательных
рисунков, и мистер Ходсел, он пишет романы. Вот, глядите, ведь правда,
мистер Доби талантлив? - Она достает из папки рисунок.
Стордж, немного сбитый с толку, а потому напуская на себя важный вид,
разглядывает рисунок под названием "Онан среди скал" и говорит: - Да, да.
- Вы, кажется, шокированы? - вызывающе спрашивает Табита. - Это не так
респектабельно, как Бердслей?
- Очень интересно.
И Мэнклоу, даже не потрудившийся вынуть изо рта папиросу, замечает: -
Вот именно, мистер Стордж, Тибби правильно сказала, Бердслея он
переплюнул. Советую обратить на него внимание, не то мистер Ринч его у вас
перехватит.
Мистер Ринч - квакер, банкир, известный, как и Стордж, щедрой
поддержкой молодых дарований, но обычно лет на десять отстающий от
времени.
- Ринч - миллионер, - сухо произносит Стордж. - Он может себе позволить
бросать деньги на ветер.
- Фред! - восклицает Табита. - Вы же не допустите, чтобы мистер Ринч
вас опередил. Вот и мистер Мэнклоу говорит, если вы от него отвернетесь,
он пойдет к мистеру Ринчу.
- Что нам требуется в Англии, - говорит Ходсел высоким сердитым
голосом, - так это нечто действительно изысканное, отмеченное особым
cachet [отпечаток, печать (франц.)]. Нечто не столь тяжеловесное, как
"Желтая книга", и гораздо более смелое. Те, кто помнит вашего
"Символиста"...
Стордж заявляет, что не собирается повторять такой дорогостоящий и
обременительный эксперимент.
- Знаете, что вас подкосило, мистер Стордж? - говорит Мэнклоу. - Что у
вас не было хорошего редактора, человека, изучившего спрос.
- Да, Фред. И знаете, мистер Мэнклоу сейчас как раз свободен. Он бросил
ту работу в Глазго. Вы могли бы взять его редактором и напечатать рисунки
мистера Доби. А у мистера Ходсела есть готовый роман, который отказались
печатать все издатели - все _респектабельные_ издатели. - Никакими словами
не описать, сколько презрения вкладывает Табита в это слово.
- В высшей степени интересно.
Стордж, захлестнутый разноречивыми побуждениями, странными чувствами -
не то чтобы досадой и не то чтобы ревностью, - напускает на себя еще более
важный вид. - И о чем же этот роман?
- Об одном священнике, который сбежал с монахиней. И там разоблачается
вся религия, показано, что это сплошное ханжество.
Мэнклоу поддерживает ее. Он напоминает, что с распространением
образования массы все больше отворачиваются от церкви. А церкви крыть
нечем. После Дарвина она и так уже дышит на ладан.
- Но сам Дарвин... гм... был добрым христианином.
- Я тоже добрый христианин, - ухмыляется Мэнклоу. - И все мы, надеюсь,
тоже. Я только объясняю, каковы современные веяния. И я вполне согласен с
Тибби, что...
Стордж, атакованный со всех сторон, упорно защищается. Но молодые люди
расходятся только в полночь, а тут уж и ему пора домой в Кенсингтон.
Но на следующий день у Табиты опять пьют чай Мэнклоу, Доби и еще два
молодых писателя, и все они громогласно ратуют за новый журнал, призванный
покончить с приличиями и респектабельностью, низложить церковь и
разгромить Академию.
Сторджу не внове то неистовство, с каким его молодые друзья
обрушиваются на все устоявшееся и признанное; на всякую прочную репутацию;
на Киплинга, Родса, Теннисона; на идею империи. Они ненавидят всю систему
старого общества, и оттого, что система эта широка и всеобъемлюща, столь
же всеобъемлющи их нападки. Им ненавистно не только понимание искусства
как функции общества, в котором Академия, как и церковь, является
организацией, призванной охранять определенные критерии общественного
вкуса, но и нравственная его суть. Поскольку для предыдущего поколения
идеалами были чувство долга, служение родине, семья и государство, они все
это отметают, а превозносят эгоцентризм, самовыражение, самоутверждение,
искусство ради красоты. Стордж считает, что по молодости лет они хватают
через край, и не принимает их слишком всерьез. Очень уж часто он был
свидетелем того, как менялись оценки: Рескин, которого боготворили как
пророка, а потом поносили как шарлатана; взлет и падение философии
радикализма. Его тревожит другое - как сильно все эти разговоры влияют на
Табиту. Никогда еще он не видел ее такой оживленной, такой красивой. И
когда она, разрумянившись, сверкая глазами, обличает брак как преступление
против любви, сущность которой - свобода, он разрывается между восхищением
ею и ужасом при мысли, что гнев ее направлен против него, и в голове у
него мутится.
- Но почему, Фред, почему? - кричит она на него. - Почему вы не хотите