Страница:
себя вразумить: "Ну чему смеешься, глупая ты старуха? Туда же, истерику
закатила".
Служба кончилась, из церкви повалил народ, и Табита вскакивает и спешит
домой - голова гордо вскинута, лицо выражает решимость и твердость.
Но твердости нет. В этом внезапном водовороте чувств что-то сломалось,
растворилось. Ее сорвало с привязи, и теперь она ощущает только, как
противные силы швыряют ее из стороны в сторону. Выходит, что с Нэнси она
связана узами, которые сильнее любви. Она злится на взбалмошную,
чувственную девчонку, но где-то на более глубоком уровне неотделима от
нее. Вот и сейчас, когда она мчится по улице в съехавшей на глаз шляпе, с
длинной седой прядью, подпрыгивающей на воротнике пальто, и пытается
внушить встречным, что она прекрасно владеющая собой, почтенная и
высоконравственная старая дама, - она живет жизнью Нэнси. Она трудится с
нею рядом, юлит перед ее Джо, чтобы не испортить ему настроение, нянчит ее
ребенка, прикидывает, как свести концы с концами, готова на все, лишь бы
сохранить ее семью.
И вот она у себя, в Амбарном доме, но ей чудится, что сам этот дом,
который она только что обновила и приукрасила, укоряет ее, как старый
слуга, как верная Дороти. Столы и стулья и те словно говорят: "Не можешь
ты нас покинуть. Ты перед нами в долгу".
Гарри даже сквозь свою дремотную отрешенность уловил в ее тревоге
что-то новое и ворчит: - Ну что с тобой, Тибби? Не можешь посидеть
спокойно. Ты поберегись, не то опять перебои начнутся.
- Не могу я быть спокойной, Гарри. Это все из-за "Масонов". А вдруг...
- Что?! - Мрачные предчувствия всколыхнулись в нем с новой силой. - Я
же говорил, быть беде. Ты никогда не умела вести хозяйство. - И бормочет
сердито: - Зря я отказался от той комнаты в Брайтоне.
- Но, Гарри, тебе нельзя жить одному.
- Все лучше, чем с этой миссис Тимми.
- Может быть, я могла бы взять тебя с собой, - еле слышно роняет
Табита.
- С собой? Куда?
- Если б мне пришлось переехать.
- Переехать? Это еще что за выдумки? Чего тебе не хватает?
Табита молчит. Она знает, что ее слова - уступка неодолимой силе, одной
из тех сил, что рвут ее на части. Но оттого, что она произнесла их вслух,
сила эта оформилась. Это уже не смутное побуждение, а Идея. И идея эта
сразу же объявляет ей бой, чтобы подчинить себе смятенную, измученную
волю.
Три недели спустя, когда Нэнси остался какой-нибудь месяц до родов,
Эрсли с удивлением узнает, что Амбарный дом и "Масоны", а также большая
часть обстановки идет с торгов. Но очень скоро люди приходят к выводу, что
этого следовало ожидать. Ведь миссис Бонсер - старый человек. Да, за
последнее время много чего изменилось. Не диво, что она решила удалиться
от дел и отдохнуть на старости лет.
Зато в Данфилде Табита теперь предстает в новой роли - как опытный
финансист. Она сама приобрела за шесть тысяч фунтов долю в Центральной
компании воздушных сообщений с условием, что после ее смерти эта сумма,
оставаясь под опекой, переходит к Нэнси; а Центральная со своей стороны
приняла в долю "Данфилдский прокат" с его тремя компаньонами и двумя
самолетами.
Макгенри для них ценное приобретение, Скотта они согласны взять
пилотом. Вся трудность в Паркине: пилот он ненадежный, механик
посредственный, коммерческого образования не имеет; однако поверенный
Табиты договорился, что место ему найдут и жалованье платить будут.
Сама же Табита, запустившая в ход всю эту цепь грандиозных
преобразований, пребывает в состоянии тяжело больного человека, который,
решившись на серьезную операцию, лежит под легким наркозом, а сознание его
сквозь ужасы, отчаяние, смутные надежды и острые приступы боли все
возвращается к мысли: "Это было неизбежно", к смирению обреченных.
Амбарный дом кричит ей на все голоса: "Предательница! Убийца!" Она не
смеет смотреть в глаза ни креслам, ни-саду. Она покорно молчит, когда
Дороти, начав с неожиданно гневного взрыва, громко сетует, что кругом
обижена, что ей некуда приклонить голову, одна дорога - в богадельню да в
могилу. И потом сама не может опомниться, получив должность старшей
горничной в Гранд-отеле с жалованьем втрое выше прежнего.
А Гарри, перед которым Табита чувствует себя так глубоко виноватой, что
впору провалиться сквозь землю, тот вбил себе в затуманенную голову, что
Табита разорена и нуждается в утешении.
- Бедненькая Тибби, - бормочет он, - ты уж себя не кори, ты для этого
не создана, свою натуру не изменишь.
Ум его все больше мутится, жить один он, конечно, не сможет. А Нэнси...
Табиту она даже просила поселиться с ними вместе, но взять к себе
восьмидесятилетнего, выжившего из ума старика - это другое дело, на это ни
она, ни Паркин не пойдут.
Впрочем, когда за ним приезжает жена Тимоти, он сразу узнает ее и,
видимо, смиряется со своей участью. Он ведет себя послушно, как ребенок.
Старается всем угодить.
Миссис Тимоти вовсе не мегера, какой она рисовалась Табите. Это
усталая, еще молодая женщина, худенькая и нервная. Она жалуется, что очень
трудно вести дом врача, когда нет прислуги. "А Тимми расстраивается, если
упустишь хоть один вызов". Что старый Гарри оказался в конце концов у нее
на руках - это очередная неудача, но ничего не поделаешь. "Конечно, мы его
возьмем к себе. Но как мы справимся - одному богу известно".
И брата и сестру гнетет вина перед миссис Тимоти. Они прощаются,
чувствуя на себе ее терпеливый, тоскующий взгляд. Табита молит: "Ты же
понимаешь, Гарри". А он, ссохшийся старичок, росточком чуть повыше ее,
глядит пустыми глазами в пространство и бормочет: "Ничего, ничего, не
волнуйся... тебе везет..." Очевидно, он пытается утешить ее мыслью, что
везенье ей не изменит.
- Я буду приезжать к тебе в гости, Гарри.
Но он мотает головой. - Лишние хлопоты. Миссис Тимми и так нелегко.
В машину его вносят на руках; и миссис Тимоти, прощаясь с Табитой,
кажется еще больше удрученной от того, что он так слаб. - Я думала, он все
же покрепче. За ним будет нужен непрестанный уход. - И опять словно чей-то
голос обвиняет Табиту.
Присутствовать на торгах она не в состоянии. Она уезжает из Эрсли, как
преступник бежит от воплей своей жертвы, и перебирается в Данфилд-отель до
того обессиленная, что всю первую неделю проводит в постели. Операция
позади, но больной еще страдает от шока, от полного истощения всех сосудов
и тканей.
Но стоит ей встать, и кажется, что она на пять лет помолодела. Она
ездит по магазинам, закупает что нужно энергично и с толком. На
приветствия продавцов отвечает молодой, оживленной улыбкой.
И в самом деле, хотя голова у нее еще покруживается, зато на душе стало
легко, как будто все грехи ей простились. Операция подобна смерти, но
после нее выздоравливаешь, и это - воскресение. Неимоверное усилие,
которого потребовал совершенный ею переворот, обернулся для нее новой
жизнью, новой ответственностью. Нэнси скоро родить, и Табита носится с
ней, как наседка с цыпленком. А Нэнси только смеется над ее страхами. - Да
брось ты, бабушка, я до противности здорова.
Такая уверенность кажется Табите легкомысленной. Ей известно немало
случаев, когда молодые матери поступали опрометчиво, и вот - искалечили
себя на всю жизнь.
А ребенок, девочка, и правда рождается неожиданно, на три недели раньше
срока, когда Паркин уже переехал на лондонскую квартиру, а здесь, в отеле,
нет ни акушерки, ни врача, ни наркоза, в результате чего у Нэнси разрывы,
но это тревожит ее куда меньше, чем отсутствие Паркина: "Ему там будет
скучно".
- Если он теперь пойдет к Филлис, ты, надеюсь, порвешь с ним всякие
отношения, - говорит Табита с апломбом, в сознании своей независимости.
- Ой, он это не из вредности, бабушка. Он вообще не такой уж бабник.
Мне кажется, он, скорее, даже ненавидит женщин. Просто у него бывает
потребность выпустить пары, а то нервы не выдерживают.
- Чушь какая. Не тебе бы оправдывать такое его поведение.
Паркин, заехав в Данфилд на шикарной новой машине, в шикарном новом
костюме (он все время в разъездах по делам Центральной компании), забыл
даже справиться о дочке. Он небрежно помахал Табите рукой, точно встретил
приятеля-летчика, поцеловал Нэнси, сказал: "Привет, а ты все толстеешь.
Ну, мне пора". А потом принялся клясть правительство за то, что не дало
компании санкции на расширение конторы. "И обжаловать нет смысла, эти
бюрократы, черт их дери, только смеются, знают, сволочи, что мы в их
власти". И размахивает руками, точно хочет сломать клетку. На его лице, в
его голосе - удивление и ярость. Паркин - в прошлом владыка воздушных
просторов, лучший в любом подразделении ночной пилот, окруженный почетом и
благодарностью. Человек остался тот же, но теперь его в грош не ставят,
вытесняют из жизни.
- Помяни мое слово, - говорит он; - недолго этим чиновникам куражиться.
Скоро им преподнесут хорошенький сюрприз. - И отбывает.
- Просто спасение, что ему дали машину, - говорит Нэнси. - Ему только
бы носиться с места на место, это для него как лекарство.
Но она рвется в Лондон и, когда врач и Табита напоминают, что она может
себе повредить, если встанет раньше времени, возражает: - Вреднее будет,
если Джо там что-нибудь выкинет. Он терпеть не может оставаться один в
комнате.
Она так нервничает, что через неделю даже старосветский провинциальный
врач больше не настаивает. И всю дорогу в Лондон, в машине, говорит о
своем муже. "Он, конечно, ненормальный, но такой уж он есть. Нет, скучного
мужчину я бы после Джо не вынесла".
Все ее помыслы сосредоточены на этом человеке, которого она изучила с
такой неожиданной для нее проницательностью, потому что он первый поразил
ее воображение; которому она мать, нянька, жена и любовница; которого
судит без злобы, укрощает с юмором; которому предается со страстью, черпая
в этом двойную усладу - радовать его собой, а себя не только им, но и его
радостью.
Четырехкомнатная квартира неплохо обставлена и на удивление чиста и
прибрана. Понятия об украшении жилища у Паркина, оказывается, чисто
военные. Картины висят попарно; при каждом, кресле - своя пепельница на
ремне с грузом; на турецком полированном столике перед камином аккуратно
расположены пепельница, сигареты и спички. И когда он, войдя, застает в
квартире жену и Табиту, то первая его забота - не поздороваться, а
смахнуть с этого столика соринку и предложить обеим женщинам полюбоваться
им. - Из султанского дворца в Константинополе. Черное дерево и перламутр.
Уникальная вещь; Вы посмотрите, какая работа.
- Прелесть что такое, Джо.
- Ковер рядом с ним совсем не смотрится. Неужели нельзя достать что-то
поприличнее?
Да, на этом новом фоне Паркин оказался внимательным мужем или, вернее,
хозяином дома. У него есть свои взгляды на портьеры, диванные подушки,
даже цветы. И чуть не каждый день он приводит с работы бывших летчиков,
обосновавшихся в Лондоне, угощает их и, выбрав подходящий момент,
приглашает полюбоваться турецким столиком.
Нэнси и Табита нередко готовят ужин на десять человек, а после ужина
моют посуду. Но даже когда и к полуночи работа не кончена и они падают от
усталости, на лицах у обеих читается удовлетворение. Быт налажен, механизм
пущен в ход. Нэнси, вытирая кастрюльку, вздыхает: - Время кормить Сьюки, а
они все не уходят!
- А уж говорят! Никогда не слышала, чтобы столько говорили.
- Что ж, наверно, им нравится, потому и ходят. А для Джо чем больше
народу, тем лучше.
Она приносит ребенка в кухню, усаживается, не отбросив от лоснящегося
лица рассыпавшиеся, влажные от пара волосы, и расстегивает комбинезон, так
что большая грудь выпадает на него, как плод, созревший мгновенно, словно
по волшебству. И, склонившись над дочкой, говорит разомлевшим голосом, в
котором и усталость и удовольствие от укусов беззубых детских десен: - О
господи, либо о политике, либо о выпивке. Не хотела бы я быть герцогиней.
- Герцогини из тебя бы не вышло.
- Тебе хорошо говорить, сидела у себя в комнате.
Табита чистит ложки, зорко следя за тем, как идет кормление, и отвечает
гримасой, означающей одновременно: "Да, уж я нашла чем заняться" и "Меня
не звали".
За дверью голоса, кто-то гремит ручкой; Нэнси встает, не отнимая от
груди малютку - точь-в-точь обезьяна на суку, в которую вцепился детеныш,
- и приотворяет дверь. Слышен молодой мужской голос: - Мы пришли помогать.
- Нет, Тимми, сюда нельзя. Нечего вам здесь делать, веселитесь дальше.
- Нэн! - взывает другой голос. - Я очень хорошо мою посуду!
- Нет, нет, Билл. Брысь отсюда, мальчики.
"Мальчики", ровесники Нэнси, а то и постарше, пробуют возражать, но в
конце концов уходят. Она запирает дверь и возвращается на свое место. -
Никто нам не нужен, да, бабушка? - И сладко зевает. - На сегодня с меня их
хватит.
- Да уж что верно, то верно.
По улице еще проезжают машины. Автобус, задержавшись у светофора,
взревел и тронулся с места. Из гостиной долетает взрыв смеха, и тяжелые
башмаки топают внизу по лестнице - кто-то, отпустив на прощание удачную
шутку, отправился восвояси. Но от этих звуков тишина в кухне только
отраднее, словно она существует сама по себе, отгороженная от мира
спешащих автобусов и мужских острот. Теперь молчание нарушает только
мягкое почмокивание младенческих губ, жадное, деспотичное.
- Слава тебе господи, уходят, - говорит Нэнси.
- А эта из моих. - Табита любовно разглядывает ложку с Вест-стрит. -
Серебро, и форма хорошая, без затей. Таких ложек сейчас не достать.
- Ох уж этот Джо с его столиком!
- Сколько же стоило это сокровище... и между прочим, за него заплачено?
- Сколько бы ни стоило, он себя оправдал - Джо второй месяц в хорошем
настроении. Я одного боюсь - точно такой же выставлен в витрине у Баркера,
что, если он увидит?
- Уж если он и сейчас недоволен... Ведь ему еще повезло.
Снова долгое молчание, а потом Нэнси задает вопрос, вызванный
непривычным для нее усилием мысли: - И почему это мужчины никогда не
бывают довольны, кроме как самими собой?
- Не только мужчины. Ты никогда не задумывалась над тем, почему мы
молимся: "И остави нам долги наши"?
- А знаешь, бабушка, у Сьюки лицо уже почти человеческое. Она будет
похожа на дедушку.
- Надеюсь, она унаследует его глаза.
- Ну давай, давай, Сью. Дурацкая манера у этих младенцев, перестанут
сосать и смотрят на тебя, как на дырявую бочку.
- А ты не давай ей сосать слишком быстро, - строго говорит Табита. -
Пусть передохнет. Дай-ка ее мне.
Малышка, привалившись к плечу Табиты, кивает головой, слишком тяжелой
для слабенькой шейки, и поводит круглыми голубыми глазами удивленно и
осуждающе. И вдруг, не меняя выражения лица, громко срыгивает, а обе
женщины заливаются смехом, точно втайне от всех одержали какую-то
радостную победу.
- Ай-ай-ай, как грубо, - говорит Нэнси. - Наверно, надо ей теперь
пососать с другой стороны.
- А сосок обмыла?
- Да ладно, сойдет.
- Как это ладно? О чем ты думаешь? - Табита в сердцах идет за ватой и
борной кислотой. - Честное слово, Нэнси, ты неисправима. Нельзя тебе иметь
детей... и ничего смешного тут нет.
- Ну хорошо, не сердись, очень спать хочется.
И эта сцена повторяется из вечера в вечер. Никогда еще Табита не
ложилась так поздно, не уставала до такой степени и, однако же, не знала
такого душевного довольства. Она черпает отдохновение в безмятежном покое
Нэнси и, лежа без сна, думает: "Как удачно, что Паркин оказался таким
хозяйственным, это его единственное достоинство, но для Нэнси неоценимое,
сама-то она такая безголовая, такая неряха".
Ложится она поздно, а вставать нужно рано. Ведь на ней лежит почетная
обязанность - магазины, а это значит, что выходить нужно до того, как они
откроются. Она выстаивает длиннющие очереди, так что отекают ноги и
начинается сердцебиение. Но думать об этих сигналах опасности некогда,
есть проблемы более насущные. Остаться ли в этой очереди и купить
что-нибудь мясное на ужин Паркину, рискуя упустить в другом магазине
чулки, позарез нужные Нэнси, или же сразу бежать на угол, там, говорят, на
детей дают апельсины. Какая перспектива страшнее - увидеть лицо Нэнси,
когда Паркин, глянув на ее толстые икры, будет брюзжать: "Опять чулок
поехал, Нэнси, ну и распустеха!", или Джеки и Сьюзен с рахитичными
ножками?
Очередь колышется, шаркают ноги, и ее мучительные колебания выливаются
в горестный возглас: - Ох уж эти очереди!
- Правда что ох, - сердито отзывается молодая женщина, стоящая рядом. -
У меня вон дети оставлены одни, заперла в комнате. Правительству-то на это
начхать.
Со всех сторон звучат раздраженные голоса, подстрекаемые той же
тревогой и нетерпением:
"Они-то, поди, в очередях не стоят".
"Им женщин не жалко, они мужчины".
"А уж если которая женщина в правительстве - эти всего хуже".
Смирный старичок в золотых очках возражает виноватым тоном, что
правительству не под силу справиться с нехваткой товаров, но сердитый
голос обрывает его: - Слышали, будет заливать-то.
И эта фраза, в которой столько озлобления и горечи, находит мгновенный
отклик. Несколько женщин подхватывают: "Знаем, вы бы чего новенького
рассказали".
Старичок струсил и нервно сморкается. Но он уже вызвал к себе
недоверие, ненависть. Какая-то молодая женщина выкрикнула: - Небось сам в
правительстве служит!
- Ага, легавый. Правительство их нарочно в очереди подсылает.
Старичок неуверенно улыбается, потом вперяет умоляющий взгляд в небо. И
не зря, ибо ему грозит опасность. Очередь пытается его вытеснить.
"Убить их мало".
"Шпик проклятый".
К счастью, очередь вдруг продвинулась, и, воспользовавшись этим, другая
женщина, старая, обтерханная, в мужской шапке, проворно втиснулась не на
свое место. Несколько человек возроптало, а она, выставив вперед острый
подбородок, уже возмущается: - Разбойники, вот они кто.
Но она тоже успела нажить врагов, и теперь они вступаются за
правительство. Слышен пронзительный голос: - А Чемберлен лучше, что ли,
был, который нам эту чертову войну навязал?
- А тот, до него, который безработицу устроил?
С мыслью, что все правительства одинаково плохи, очередь на время
умолкает. Но напряжение не разрядилось, и, когда после новой подвижки той
же самой женщине удается опередить еще двоих, вновь раздаются протесты: -
Вот, видали? Только что стояла за мной.
- Так всегда бывает, когда за очередью не следят. Почему никто не
следит за очередью?
- А ты спроси правительство.
И сразу несколько голосов подхватывают: - Да уж, придумали бы
что-нибудь с этими очередями. За что им деньги платят? Сидят там в потолок
плюют.
Это лейтмотив накопившегося у них раздражения и горечи, требование
новых, лучших порядков, самое древнее и упорное требование всего
человечества; веками с ним обращались к солнцу и луне, к магам и духам, к
богам и монархам, а теперь, когда функции всех этих могущественных сил
взяло на себя правительство, - только к правительству, на нем одном
сосредоточив и отчаяние и гнев.
Женщина в мужской шапке выходит из магазина с покупкой, и все провожают
ее глазами. "Не иначе как последнюю печенку забрала". А она отвечает
взглядом, в котором ясно написано: "А идите вы все к чертям. Я своего
мужика мясом обеспечила, да еще сберегла десять минут на покупках". И в
этом взгляде торжество тоже смешано с отчаянием.
А Табита, выстояв почки и две пары чулок, тут же забывает и усталость,
и свой гнев на очереди. Ум ее заполняют куда более важные вещи. Не забыла
ли Нэнси заказать еще хлеба? Неужели Джеки опять удрал на улицу? В
каком-то настроении вернется с работы Паркин? Может, опять поссорился с
начальством?
Своих новых начальников Паркин клянет почти так же беспощадно, как
правительство, как все правительства одно за другим. И Нэнси, и Табита
живут в постоянном страхе, что его уволят.
- Как подумаю, прямо поджилки трясутся, - говорит Нэнси. - Не выносит
он этих генералов, потому, наверно, что сам не дослужился. Сегодня он им
заявил, что ему нужна прибавка к жалованью и новая машина.
И Табита после этого не может уснуть, все думает: "Этим и кончится, он
потеряет место, и что тогда? Что станется со всеми нами?"
И уже предчувствует неисчислимые несчастья, связанные с потерей места:
опять переезд, опять неудобства, опять впереди неизвестность.
"Нет, что бы ни случилось, так обращаться с Нэнси, как в Данфилде, я
ему больше не позволю. Никогда. Это было просто неприлично". И мысленно
готовится к бою.
Но, о счастье! Паркин получает прибавку и, торжествуя, привозит домой
новый ковер. С каждым днем он все сильнее негодует на власть имущих, но
зато дома ерепенится все меньше. Он даже похвалил Нэнси за ее кулинарные
способности: "Ужин сегодня почти съедобный", а Табите, когда она принесла
домой курицу, отпустил своеобразный комплимент: "Вам бы на черном рынке
торговать, миссис Бонсер".
А Табита, когда стало совсем туго, и правда стала прибегать к услугам
черного рынка. Ибо в доме Паркинов курица или несколько яиц немедленно
преображаются в такие духовные ценности, как мир и взаимное благоволение.
Как-то вечером ей удалось развеять очень опасное настроение Паркина,
вызванное ссорой с начальством, при помощи бутылки настоящего прованского
масла. В другой раз, зная, что Нэнси приглашена на свадьбу дочери маршала
авиации, она, не дождавшись лифта, поднялась на четвертый этаж с
посиневшими губами, ловя ртом воздух. - Я так боялась, что ты уже уехала.
Нэнси бегает по квартире в одних трусах. - Да что ты, бабушка, мне
уходить в двенадцать. А до этого мне еще знаешь сколько всего надо
сделать.
- Ну-ка, посмотри.
- Ой, бабушка, неужели нейлоновые? И правда нейлоновые. Где ты
раздобыла?
- У того человечка позади музея.
- Ну это просто чудо. Надену их на свадьбу... если вообще попаду туда.
- А почему бы тебе не попасть? За Джеки и Сьюзи я присмотрю.
- Да, ведь ты еще не знаешь великую новость. Джо ушел с работы.
Говорит, что больше не может. Осточертело. Все осточертело, и компания, и
правительство, и вообще все в Англии.
Для Табиты эти слова - как удар кулаком в грудь. Она медленно,
осторожно опускается на стул, и все плывет перед глазами. Губы едва
выговаривают: - Но что же вы теперь будете делать, Нэнси? Куда поедете?
- Джо подумывает о Канаде... ой, молоко! - Она бросается к плите, но
молоко убежало. - Честное слово, только того и ждет, чтобы человек
отвернулся. Подлость какая.
- А в Канаде он себе что-нибудь присмотрел?
- Нет, конечно. Ты что, не знаешь его? Он и решил-то только сегодня
утром. А мне было сказано шесть слов по телефону, и все.
- Но как он может? Как не подумал о тебе, о детях?
- Немножко рискованно, верно?
И, прислушавшись к тому, каким тоном это сказано, приглядевшись к
Нэнси, уже мотнувшейся от плиты к буфету, Табита замечает в ней перемену.
Она вся напряжена, в голосе те же ноты, что звучали в войну, когда люди
говорили друг другу: "Двум смертям не бывать". Движения порывисты,
немного, пожалуй, театральны. Пролив молоко, говорит "О черт!" громче
обычного.
- Канада... - Табита пытается представить себе путь в Канаду. - Туда
ехать неделю.
- И знаешь, что самое замечательное, бабушка. - Голос Нэнси и ликует, и
подсмеивается над этим ликованием. - Джо в самом деле хочет, чтобы я с ним
ехала. Он сильно призадумался, когда ему сказали, что прислуги в Канаде не
найти. Он до сих пор вздыхает о своем ординарце.
- Канада!..
- Да я еще не совсем уверена...
- Нельзя так решать. С кондачка.
- Нет, я в том смысле, куда именно. Меня-то прельщает Новая Зеландия.
Там, говорят, климат для детей хороший. А самолетом не так уж и далеко.
- Самолетом! Но, Нэнси, ты же знаешь, мне не разрешено летать.
Нэнси вспыхнула. (Паркин уже категорически заявил, что Табиту они с
собой не возьмут. Стара, и здоровье никуда, а кроме того, она ему враг. "К
чему нам такая обуза? Меня она всегда считала последним подонком. И все
пыхтит, все суетится, черт бы ее драл, точно мы сами не можем о себе
позаботиться".)
Короткая пауза. Нэнси украдкой бросает на Табиту взгляд, полный
жалости, стыда, тревоги. Ей хочется избежать бурной сцены. Нет у нее
сейчас времени для сцен.
Горе Табиты медленно просачивается внутрь. Она произносит запинаясь: -
Но я могла бы помочь. Я еще могу работать.
И эти слишком простые слова вынуждают Нэнси заговорить в открытую: -
Мне так жаль, так жаль, бабушка. Мы бы ужасно хотели, чтоб ты с нами
поехала, но сейчас, в начале, об этом и думать нечего. Мы не знаем даже,
где именно будем и как там с жильем. Может быть, нас поселят в
какой-нибудь хибаре... - Она умолкает, подыскивая слова, которые могли бы
облегчить это немое страдание, понимая, что таких слов нет. Обе рады,
когда раздается звонок. Табита, оказавшись ближе к двери, идет открывать,
и мимо нее в комнату проскальзывает молодой человек в форме военного
летчика. - Нэн, привет. Ты еще не одета? Я думал, ты захочешь поехать в
церковь. - И Нэнси в ответ с великолепным пренебрежением к свадьбам: - В
церковь? Я и на завтрак едва ли попаду. У нас такие события, Тимми...
И с этого часа до дня отъезда Табита больше не видит прежней Нэнси,
искренней, ласковой. Внучка уже отдалилась от нее. Она вся в заботах и не
находит времени объяснить, чем озабочена. Еще до утреннего завтрака
просит: - Ради бога, подержи минутку Сью, я только сбегаю... - И исчезает
на все утро.
Звонит неизвестно откуда: - Скажи Джо, я не смогла достать... Нет,
лучше скажи, чтобы позвонил мне к Харви. Это насчет... да я сама ему
объясню. Скажи, что очень срочно.
Даже свое расположение она выражает по-новому, более экспансивно, но и
с большей оглядкой.
Она рассыпается в благодарностях, когда Табита предлагает оплатить их
закатила".
Служба кончилась, из церкви повалил народ, и Табита вскакивает и спешит
домой - голова гордо вскинута, лицо выражает решимость и твердость.
Но твердости нет. В этом внезапном водовороте чувств что-то сломалось,
растворилось. Ее сорвало с привязи, и теперь она ощущает только, как
противные силы швыряют ее из стороны в сторону. Выходит, что с Нэнси она
связана узами, которые сильнее любви. Она злится на взбалмошную,
чувственную девчонку, но где-то на более глубоком уровне неотделима от
нее. Вот и сейчас, когда она мчится по улице в съехавшей на глаз шляпе, с
длинной седой прядью, подпрыгивающей на воротнике пальто, и пытается
внушить встречным, что она прекрасно владеющая собой, почтенная и
высоконравственная старая дама, - она живет жизнью Нэнси. Она трудится с
нею рядом, юлит перед ее Джо, чтобы не испортить ему настроение, нянчит ее
ребенка, прикидывает, как свести концы с концами, готова на все, лишь бы
сохранить ее семью.
И вот она у себя, в Амбарном доме, но ей чудится, что сам этот дом,
который она только что обновила и приукрасила, укоряет ее, как старый
слуга, как верная Дороти. Столы и стулья и те словно говорят: "Не можешь
ты нас покинуть. Ты перед нами в долгу".
Гарри даже сквозь свою дремотную отрешенность уловил в ее тревоге
что-то новое и ворчит: - Ну что с тобой, Тибби? Не можешь посидеть
спокойно. Ты поберегись, не то опять перебои начнутся.
- Не могу я быть спокойной, Гарри. Это все из-за "Масонов". А вдруг...
- Что?! - Мрачные предчувствия всколыхнулись в нем с новой силой. - Я
же говорил, быть беде. Ты никогда не умела вести хозяйство. - И бормочет
сердито: - Зря я отказался от той комнаты в Брайтоне.
- Но, Гарри, тебе нельзя жить одному.
- Все лучше, чем с этой миссис Тимми.
- Может быть, я могла бы взять тебя с собой, - еле слышно роняет
Табита.
- С собой? Куда?
- Если б мне пришлось переехать.
- Переехать? Это еще что за выдумки? Чего тебе не хватает?
Табита молчит. Она знает, что ее слова - уступка неодолимой силе, одной
из тех сил, что рвут ее на части. Но оттого, что она произнесла их вслух,
сила эта оформилась. Это уже не смутное побуждение, а Идея. И идея эта
сразу же объявляет ей бой, чтобы подчинить себе смятенную, измученную
волю.
Три недели спустя, когда Нэнси остался какой-нибудь месяц до родов,
Эрсли с удивлением узнает, что Амбарный дом и "Масоны", а также большая
часть обстановки идет с торгов. Но очень скоро люди приходят к выводу, что
этого следовало ожидать. Ведь миссис Бонсер - старый человек. Да, за
последнее время много чего изменилось. Не диво, что она решила удалиться
от дел и отдохнуть на старости лет.
Зато в Данфилде Табита теперь предстает в новой роли - как опытный
финансист. Она сама приобрела за шесть тысяч фунтов долю в Центральной
компании воздушных сообщений с условием, что после ее смерти эта сумма,
оставаясь под опекой, переходит к Нэнси; а Центральная со своей стороны
приняла в долю "Данфилдский прокат" с его тремя компаньонами и двумя
самолетами.
Макгенри для них ценное приобретение, Скотта они согласны взять
пилотом. Вся трудность в Паркине: пилот он ненадежный, механик
посредственный, коммерческого образования не имеет; однако поверенный
Табиты договорился, что место ему найдут и жалованье платить будут.
Сама же Табита, запустившая в ход всю эту цепь грандиозных
преобразований, пребывает в состоянии тяжело больного человека, который,
решившись на серьезную операцию, лежит под легким наркозом, а сознание его
сквозь ужасы, отчаяние, смутные надежды и острые приступы боли все
возвращается к мысли: "Это было неизбежно", к смирению обреченных.
Амбарный дом кричит ей на все голоса: "Предательница! Убийца!" Она не
смеет смотреть в глаза ни креслам, ни-саду. Она покорно молчит, когда
Дороти, начав с неожиданно гневного взрыва, громко сетует, что кругом
обижена, что ей некуда приклонить голову, одна дорога - в богадельню да в
могилу. И потом сама не может опомниться, получив должность старшей
горничной в Гранд-отеле с жалованьем втрое выше прежнего.
А Гарри, перед которым Табита чувствует себя так глубоко виноватой, что
впору провалиться сквозь землю, тот вбил себе в затуманенную голову, что
Табита разорена и нуждается в утешении.
- Бедненькая Тибби, - бормочет он, - ты уж себя не кори, ты для этого
не создана, свою натуру не изменишь.
Ум его все больше мутится, жить один он, конечно, не сможет. А Нэнси...
Табиту она даже просила поселиться с ними вместе, но взять к себе
восьмидесятилетнего, выжившего из ума старика - это другое дело, на это ни
она, ни Паркин не пойдут.
Впрочем, когда за ним приезжает жена Тимоти, он сразу узнает ее и,
видимо, смиряется со своей участью. Он ведет себя послушно, как ребенок.
Старается всем угодить.
Миссис Тимоти вовсе не мегера, какой она рисовалась Табите. Это
усталая, еще молодая женщина, худенькая и нервная. Она жалуется, что очень
трудно вести дом врача, когда нет прислуги. "А Тимми расстраивается, если
упустишь хоть один вызов". Что старый Гарри оказался в конце концов у нее
на руках - это очередная неудача, но ничего не поделаешь. "Конечно, мы его
возьмем к себе. Но как мы справимся - одному богу известно".
И брата и сестру гнетет вина перед миссис Тимоти. Они прощаются,
чувствуя на себе ее терпеливый, тоскующий взгляд. Табита молит: "Ты же
понимаешь, Гарри". А он, ссохшийся старичок, росточком чуть повыше ее,
глядит пустыми глазами в пространство и бормочет: "Ничего, ничего, не
волнуйся... тебе везет..." Очевидно, он пытается утешить ее мыслью, что
везенье ей не изменит.
- Я буду приезжать к тебе в гости, Гарри.
Но он мотает головой. - Лишние хлопоты. Миссис Тимми и так нелегко.
В машину его вносят на руках; и миссис Тимоти, прощаясь с Табитой,
кажется еще больше удрученной от того, что он так слаб. - Я думала, он все
же покрепче. За ним будет нужен непрестанный уход. - И опять словно чей-то
голос обвиняет Табиту.
Присутствовать на торгах она не в состоянии. Она уезжает из Эрсли, как
преступник бежит от воплей своей жертвы, и перебирается в Данфилд-отель до
того обессиленная, что всю первую неделю проводит в постели. Операция
позади, но больной еще страдает от шока, от полного истощения всех сосудов
и тканей.
Но стоит ей встать, и кажется, что она на пять лет помолодела. Она
ездит по магазинам, закупает что нужно энергично и с толком. На
приветствия продавцов отвечает молодой, оживленной улыбкой.
И в самом деле, хотя голова у нее еще покруживается, зато на душе стало
легко, как будто все грехи ей простились. Операция подобна смерти, но
после нее выздоравливаешь, и это - воскресение. Неимоверное усилие,
которого потребовал совершенный ею переворот, обернулся для нее новой
жизнью, новой ответственностью. Нэнси скоро родить, и Табита носится с
ней, как наседка с цыпленком. А Нэнси только смеется над ее страхами. - Да
брось ты, бабушка, я до противности здорова.
Такая уверенность кажется Табите легкомысленной. Ей известно немало
случаев, когда молодые матери поступали опрометчиво, и вот - искалечили
себя на всю жизнь.
А ребенок, девочка, и правда рождается неожиданно, на три недели раньше
срока, когда Паркин уже переехал на лондонскую квартиру, а здесь, в отеле,
нет ни акушерки, ни врача, ни наркоза, в результате чего у Нэнси разрывы,
но это тревожит ее куда меньше, чем отсутствие Паркина: "Ему там будет
скучно".
- Если он теперь пойдет к Филлис, ты, надеюсь, порвешь с ним всякие
отношения, - говорит Табита с апломбом, в сознании своей независимости.
- Ой, он это не из вредности, бабушка. Он вообще не такой уж бабник.
Мне кажется, он, скорее, даже ненавидит женщин. Просто у него бывает
потребность выпустить пары, а то нервы не выдерживают.
- Чушь какая. Не тебе бы оправдывать такое его поведение.
Паркин, заехав в Данфилд на шикарной новой машине, в шикарном новом
костюме (он все время в разъездах по делам Центральной компании), забыл
даже справиться о дочке. Он небрежно помахал Табите рукой, точно встретил
приятеля-летчика, поцеловал Нэнси, сказал: "Привет, а ты все толстеешь.
Ну, мне пора". А потом принялся клясть правительство за то, что не дало
компании санкции на расширение конторы. "И обжаловать нет смысла, эти
бюрократы, черт их дери, только смеются, знают, сволочи, что мы в их
власти". И размахивает руками, точно хочет сломать клетку. На его лице, в
его голосе - удивление и ярость. Паркин - в прошлом владыка воздушных
просторов, лучший в любом подразделении ночной пилот, окруженный почетом и
благодарностью. Человек остался тот же, но теперь его в грош не ставят,
вытесняют из жизни.
- Помяни мое слово, - говорит он; - недолго этим чиновникам куражиться.
Скоро им преподнесут хорошенький сюрприз. - И отбывает.
- Просто спасение, что ему дали машину, - говорит Нэнси. - Ему только
бы носиться с места на место, это для него как лекарство.
Но она рвется в Лондон и, когда врач и Табита напоминают, что она может
себе повредить, если встанет раньше времени, возражает: - Вреднее будет,
если Джо там что-нибудь выкинет. Он терпеть не может оставаться один в
комнате.
Она так нервничает, что через неделю даже старосветский провинциальный
врач больше не настаивает. И всю дорогу в Лондон, в машине, говорит о
своем муже. "Он, конечно, ненормальный, но такой уж он есть. Нет, скучного
мужчину я бы после Джо не вынесла".
Все ее помыслы сосредоточены на этом человеке, которого она изучила с
такой неожиданной для нее проницательностью, потому что он первый поразил
ее воображение; которому она мать, нянька, жена и любовница; которого
судит без злобы, укрощает с юмором; которому предается со страстью, черпая
в этом двойную усладу - радовать его собой, а себя не только им, но и его
радостью.
Четырехкомнатная квартира неплохо обставлена и на удивление чиста и
прибрана. Понятия об украшении жилища у Паркина, оказывается, чисто
военные. Картины висят попарно; при каждом, кресле - своя пепельница на
ремне с грузом; на турецком полированном столике перед камином аккуратно
расположены пепельница, сигареты и спички. И когда он, войдя, застает в
квартире жену и Табиту, то первая его забота - не поздороваться, а
смахнуть с этого столика соринку и предложить обеим женщинам полюбоваться
им. - Из султанского дворца в Константинополе. Черное дерево и перламутр.
Уникальная вещь; Вы посмотрите, какая работа.
- Прелесть что такое, Джо.
- Ковер рядом с ним совсем не смотрится. Неужели нельзя достать что-то
поприличнее?
Да, на этом новом фоне Паркин оказался внимательным мужем или, вернее,
хозяином дома. У него есть свои взгляды на портьеры, диванные подушки,
даже цветы. И чуть не каждый день он приводит с работы бывших летчиков,
обосновавшихся в Лондоне, угощает их и, выбрав подходящий момент,
приглашает полюбоваться турецким столиком.
Нэнси и Табита нередко готовят ужин на десять человек, а после ужина
моют посуду. Но даже когда и к полуночи работа не кончена и они падают от
усталости, на лицах у обеих читается удовлетворение. Быт налажен, механизм
пущен в ход. Нэнси, вытирая кастрюльку, вздыхает: - Время кормить Сьюки, а
они все не уходят!
- А уж говорят! Никогда не слышала, чтобы столько говорили.
- Что ж, наверно, им нравится, потому и ходят. А для Джо чем больше
народу, тем лучше.
Она приносит ребенка в кухню, усаживается, не отбросив от лоснящегося
лица рассыпавшиеся, влажные от пара волосы, и расстегивает комбинезон, так
что большая грудь выпадает на него, как плод, созревший мгновенно, словно
по волшебству. И, склонившись над дочкой, говорит разомлевшим голосом, в
котором и усталость и удовольствие от укусов беззубых детских десен: - О
господи, либо о политике, либо о выпивке. Не хотела бы я быть герцогиней.
- Герцогини из тебя бы не вышло.
- Тебе хорошо говорить, сидела у себя в комнате.
Табита чистит ложки, зорко следя за тем, как идет кормление, и отвечает
гримасой, означающей одновременно: "Да, уж я нашла чем заняться" и "Меня
не звали".
За дверью голоса, кто-то гремит ручкой; Нэнси встает, не отнимая от
груди малютку - точь-в-точь обезьяна на суку, в которую вцепился детеныш,
- и приотворяет дверь. Слышен молодой мужской голос: - Мы пришли помогать.
- Нет, Тимми, сюда нельзя. Нечего вам здесь делать, веселитесь дальше.
- Нэн! - взывает другой голос. - Я очень хорошо мою посуду!
- Нет, нет, Билл. Брысь отсюда, мальчики.
"Мальчики", ровесники Нэнси, а то и постарше, пробуют возражать, но в
конце концов уходят. Она запирает дверь и возвращается на свое место. -
Никто нам не нужен, да, бабушка? - И сладко зевает. - На сегодня с меня их
хватит.
- Да уж что верно, то верно.
По улице еще проезжают машины. Автобус, задержавшись у светофора,
взревел и тронулся с места. Из гостиной долетает взрыв смеха, и тяжелые
башмаки топают внизу по лестнице - кто-то, отпустив на прощание удачную
шутку, отправился восвояси. Но от этих звуков тишина в кухне только
отраднее, словно она существует сама по себе, отгороженная от мира
спешащих автобусов и мужских острот. Теперь молчание нарушает только
мягкое почмокивание младенческих губ, жадное, деспотичное.
- Слава тебе господи, уходят, - говорит Нэнси.
- А эта из моих. - Табита любовно разглядывает ложку с Вест-стрит. -
Серебро, и форма хорошая, без затей. Таких ложек сейчас не достать.
- Ох уж этот Джо с его столиком!
- Сколько же стоило это сокровище... и между прочим, за него заплачено?
- Сколько бы ни стоило, он себя оправдал - Джо второй месяц в хорошем
настроении. Я одного боюсь - точно такой же выставлен в витрине у Баркера,
что, если он увидит?
- Уж если он и сейчас недоволен... Ведь ему еще повезло.
Снова долгое молчание, а потом Нэнси задает вопрос, вызванный
непривычным для нее усилием мысли: - И почему это мужчины никогда не
бывают довольны, кроме как самими собой?
- Не только мужчины. Ты никогда не задумывалась над тем, почему мы
молимся: "И остави нам долги наши"?
- А знаешь, бабушка, у Сьюки лицо уже почти человеческое. Она будет
похожа на дедушку.
- Надеюсь, она унаследует его глаза.
- Ну давай, давай, Сью. Дурацкая манера у этих младенцев, перестанут
сосать и смотрят на тебя, как на дырявую бочку.
- А ты не давай ей сосать слишком быстро, - строго говорит Табита. -
Пусть передохнет. Дай-ка ее мне.
Малышка, привалившись к плечу Табиты, кивает головой, слишком тяжелой
для слабенькой шейки, и поводит круглыми голубыми глазами удивленно и
осуждающе. И вдруг, не меняя выражения лица, громко срыгивает, а обе
женщины заливаются смехом, точно втайне от всех одержали какую-то
радостную победу.
- Ай-ай-ай, как грубо, - говорит Нэнси. - Наверно, надо ей теперь
пососать с другой стороны.
- А сосок обмыла?
- Да ладно, сойдет.
- Как это ладно? О чем ты думаешь? - Табита в сердцах идет за ватой и
борной кислотой. - Честное слово, Нэнси, ты неисправима. Нельзя тебе иметь
детей... и ничего смешного тут нет.
- Ну хорошо, не сердись, очень спать хочется.
И эта сцена повторяется из вечера в вечер. Никогда еще Табита не
ложилась так поздно, не уставала до такой степени и, однако же, не знала
такого душевного довольства. Она черпает отдохновение в безмятежном покое
Нэнси и, лежа без сна, думает: "Как удачно, что Паркин оказался таким
хозяйственным, это его единственное достоинство, но для Нэнси неоценимое,
сама-то она такая безголовая, такая неряха".
Ложится она поздно, а вставать нужно рано. Ведь на ней лежит почетная
обязанность - магазины, а это значит, что выходить нужно до того, как они
откроются. Она выстаивает длиннющие очереди, так что отекают ноги и
начинается сердцебиение. Но думать об этих сигналах опасности некогда,
есть проблемы более насущные. Остаться ли в этой очереди и купить
что-нибудь мясное на ужин Паркину, рискуя упустить в другом магазине
чулки, позарез нужные Нэнси, или же сразу бежать на угол, там, говорят, на
детей дают апельсины. Какая перспектива страшнее - увидеть лицо Нэнси,
когда Паркин, глянув на ее толстые икры, будет брюзжать: "Опять чулок
поехал, Нэнси, ну и распустеха!", или Джеки и Сьюзен с рахитичными
ножками?
Очередь колышется, шаркают ноги, и ее мучительные колебания выливаются
в горестный возглас: - Ох уж эти очереди!
- Правда что ох, - сердито отзывается молодая женщина, стоящая рядом. -
У меня вон дети оставлены одни, заперла в комнате. Правительству-то на это
начхать.
Со всех сторон звучат раздраженные голоса, подстрекаемые той же
тревогой и нетерпением:
"Они-то, поди, в очередях не стоят".
"Им женщин не жалко, они мужчины".
"А уж если которая женщина в правительстве - эти всего хуже".
Смирный старичок в золотых очках возражает виноватым тоном, что
правительству не под силу справиться с нехваткой товаров, но сердитый
голос обрывает его: - Слышали, будет заливать-то.
И эта фраза, в которой столько озлобления и горечи, находит мгновенный
отклик. Несколько женщин подхватывают: "Знаем, вы бы чего новенького
рассказали".
Старичок струсил и нервно сморкается. Но он уже вызвал к себе
недоверие, ненависть. Какая-то молодая женщина выкрикнула: - Небось сам в
правительстве служит!
- Ага, легавый. Правительство их нарочно в очереди подсылает.
Старичок неуверенно улыбается, потом вперяет умоляющий взгляд в небо. И
не зря, ибо ему грозит опасность. Очередь пытается его вытеснить.
"Убить их мало".
"Шпик проклятый".
К счастью, очередь вдруг продвинулась, и, воспользовавшись этим, другая
женщина, старая, обтерханная, в мужской шапке, проворно втиснулась не на
свое место. Несколько человек возроптало, а она, выставив вперед острый
подбородок, уже возмущается: - Разбойники, вот они кто.
Но она тоже успела нажить врагов, и теперь они вступаются за
правительство. Слышен пронзительный голос: - А Чемберлен лучше, что ли,
был, который нам эту чертову войну навязал?
- А тот, до него, который безработицу устроил?
С мыслью, что все правительства одинаково плохи, очередь на время
умолкает. Но напряжение не разрядилось, и, когда после новой подвижки той
же самой женщине удается опередить еще двоих, вновь раздаются протесты: -
Вот, видали? Только что стояла за мной.
- Так всегда бывает, когда за очередью не следят. Почему никто не
следит за очередью?
- А ты спроси правительство.
И сразу несколько голосов подхватывают: - Да уж, придумали бы
что-нибудь с этими очередями. За что им деньги платят? Сидят там в потолок
плюют.
Это лейтмотив накопившегося у них раздражения и горечи, требование
новых, лучших порядков, самое древнее и упорное требование всего
человечества; веками с ним обращались к солнцу и луне, к магам и духам, к
богам и монархам, а теперь, когда функции всех этих могущественных сил
взяло на себя правительство, - только к правительству, на нем одном
сосредоточив и отчаяние и гнев.
Женщина в мужской шапке выходит из магазина с покупкой, и все провожают
ее глазами. "Не иначе как последнюю печенку забрала". А она отвечает
взглядом, в котором ясно написано: "А идите вы все к чертям. Я своего
мужика мясом обеспечила, да еще сберегла десять минут на покупках". И в
этом взгляде торжество тоже смешано с отчаянием.
А Табита, выстояв почки и две пары чулок, тут же забывает и усталость,
и свой гнев на очереди. Ум ее заполняют куда более важные вещи. Не забыла
ли Нэнси заказать еще хлеба? Неужели Джеки опять удрал на улицу? В
каком-то настроении вернется с работы Паркин? Может, опять поссорился с
начальством?
Своих новых начальников Паркин клянет почти так же беспощадно, как
правительство, как все правительства одно за другим. И Нэнси, и Табита
живут в постоянном страхе, что его уволят.
- Как подумаю, прямо поджилки трясутся, - говорит Нэнси. - Не выносит
он этих генералов, потому, наверно, что сам не дослужился. Сегодня он им
заявил, что ему нужна прибавка к жалованью и новая машина.
И Табита после этого не может уснуть, все думает: "Этим и кончится, он
потеряет место, и что тогда? Что станется со всеми нами?"
И уже предчувствует неисчислимые несчастья, связанные с потерей места:
опять переезд, опять неудобства, опять впереди неизвестность.
"Нет, что бы ни случилось, так обращаться с Нэнси, как в Данфилде, я
ему больше не позволю. Никогда. Это было просто неприлично". И мысленно
готовится к бою.
Но, о счастье! Паркин получает прибавку и, торжествуя, привозит домой
новый ковер. С каждым днем он все сильнее негодует на власть имущих, но
зато дома ерепенится все меньше. Он даже похвалил Нэнси за ее кулинарные
способности: "Ужин сегодня почти съедобный", а Табите, когда она принесла
домой курицу, отпустил своеобразный комплимент: "Вам бы на черном рынке
торговать, миссис Бонсер".
А Табита, когда стало совсем туго, и правда стала прибегать к услугам
черного рынка. Ибо в доме Паркинов курица или несколько яиц немедленно
преображаются в такие духовные ценности, как мир и взаимное благоволение.
Как-то вечером ей удалось развеять очень опасное настроение Паркина,
вызванное ссорой с начальством, при помощи бутылки настоящего прованского
масла. В другой раз, зная, что Нэнси приглашена на свадьбу дочери маршала
авиации, она, не дождавшись лифта, поднялась на четвертый этаж с
посиневшими губами, ловя ртом воздух. - Я так боялась, что ты уже уехала.
Нэнси бегает по квартире в одних трусах. - Да что ты, бабушка, мне
уходить в двенадцать. А до этого мне еще знаешь сколько всего надо
сделать.
- Ну-ка, посмотри.
- Ой, бабушка, неужели нейлоновые? И правда нейлоновые. Где ты
раздобыла?
- У того человечка позади музея.
- Ну это просто чудо. Надену их на свадьбу... если вообще попаду туда.
- А почему бы тебе не попасть? За Джеки и Сьюзи я присмотрю.
- Да, ведь ты еще не знаешь великую новость. Джо ушел с работы.
Говорит, что больше не может. Осточертело. Все осточертело, и компания, и
правительство, и вообще все в Англии.
Для Табиты эти слова - как удар кулаком в грудь. Она медленно,
осторожно опускается на стул, и все плывет перед глазами. Губы едва
выговаривают: - Но что же вы теперь будете делать, Нэнси? Куда поедете?
- Джо подумывает о Канаде... ой, молоко! - Она бросается к плите, но
молоко убежало. - Честное слово, только того и ждет, чтобы человек
отвернулся. Подлость какая.
- А в Канаде он себе что-нибудь присмотрел?
- Нет, конечно. Ты что, не знаешь его? Он и решил-то только сегодня
утром. А мне было сказано шесть слов по телефону, и все.
- Но как он может? Как не подумал о тебе, о детях?
- Немножко рискованно, верно?
И, прислушавшись к тому, каким тоном это сказано, приглядевшись к
Нэнси, уже мотнувшейся от плиты к буфету, Табита замечает в ней перемену.
Она вся напряжена, в голосе те же ноты, что звучали в войну, когда люди
говорили друг другу: "Двум смертям не бывать". Движения порывисты,
немного, пожалуй, театральны. Пролив молоко, говорит "О черт!" громче
обычного.
- Канада... - Табита пытается представить себе путь в Канаду. - Туда
ехать неделю.
- И знаешь, что самое замечательное, бабушка. - Голос Нэнси и ликует, и
подсмеивается над этим ликованием. - Джо в самом деле хочет, чтобы я с ним
ехала. Он сильно призадумался, когда ему сказали, что прислуги в Канаде не
найти. Он до сих пор вздыхает о своем ординарце.
- Канада!..
- Да я еще не совсем уверена...
- Нельзя так решать. С кондачка.
- Нет, я в том смысле, куда именно. Меня-то прельщает Новая Зеландия.
Там, говорят, климат для детей хороший. А самолетом не так уж и далеко.
- Самолетом! Но, Нэнси, ты же знаешь, мне не разрешено летать.
Нэнси вспыхнула. (Паркин уже категорически заявил, что Табиту они с
собой не возьмут. Стара, и здоровье никуда, а кроме того, она ему враг. "К
чему нам такая обуза? Меня она всегда считала последним подонком. И все
пыхтит, все суетится, черт бы ее драл, точно мы сами не можем о себе
позаботиться".)
Короткая пауза. Нэнси украдкой бросает на Табиту взгляд, полный
жалости, стыда, тревоги. Ей хочется избежать бурной сцены. Нет у нее
сейчас времени для сцен.
Горе Табиты медленно просачивается внутрь. Она произносит запинаясь: -
Но я могла бы помочь. Я еще могу работать.
И эти слишком простые слова вынуждают Нэнси заговорить в открытую: -
Мне так жаль, так жаль, бабушка. Мы бы ужасно хотели, чтоб ты с нами
поехала, но сейчас, в начале, об этом и думать нечего. Мы не знаем даже,
где именно будем и как там с жильем. Может быть, нас поселят в
какой-нибудь хибаре... - Она умолкает, подыскивая слова, которые могли бы
облегчить это немое страдание, понимая, что таких слов нет. Обе рады,
когда раздается звонок. Табита, оказавшись ближе к двери, идет открывать,
и мимо нее в комнату проскальзывает молодой человек в форме военного
летчика. - Нэн, привет. Ты еще не одета? Я думал, ты захочешь поехать в
церковь. - И Нэнси в ответ с великолепным пренебрежением к свадьбам: - В
церковь? Я и на завтрак едва ли попаду. У нас такие события, Тимми...
И с этого часа до дня отъезда Табита больше не видит прежней Нэнси,
искренней, ласковой. Внучка уже отдалилась от нее. Она вся в заботах и не
находит времени объяснить, чем озабочена. Еще до утреннего завтрака
просит: - Ради бога, подержи минутку Сью, я только сбегаю... - И исчезает
на все утро.
Звонит неизвестно откуда: - Скажи Джо, я не смогла достать... Нет,
лучше скажи, чтобы позвонил мне к Харви. Это насчет... да я сама ему
объясню. Скажи, что очень срочно.
Даже свое расположение она выражает по-новому, более экспансивно, но и
с большей оглядкой.
Она рассыпается в благодарностях, когда Табита предлагает оплатить их