Кэри Джулиан. Радость и страх

предлагал за плату и что он вообще не чурается шантажа. Но он решительно
это отрицает. Его мечта - самому издавать газету, любую. - Возможности тут
необъятные. Сейчас всех ребят обучают читать. Все помешались на
образовании. Что ни месяц, появляется какая-нибудь новая газета. И
"Ответы" выходят, и вечерних листков без счета. Прямо болезнь, и с каждым
днем все хуже. А чего же и ждать, когда развелось столько школ? Помяните
мое слово, через десять лет мы станем республикой. - Он возмущен, что
никак не может найти богача, который согласился бы финансировать его
газету. - А уж газета будет - пальчики оближешь, и живая, и зубастая. Я
кому только ни писал, никто мне не верит. Я и этому жмоту Сторджу написал,
в "Вереск", а он со мной на улице не здоровается. Совсем протух со своими
деньгами. Впрочем, оно и понятно. В такой гнилой век кто не протухнет.

17

Сторджа он показал Табите, когда тот выходил из гостиницы "Вереск" на
набережной.
Хитленд - один из тех приморских городков с плохим пляжем, каменистым
дном, коротким променадом и без театра, куда охотно ездят люди, избегающие
толпы. В его немногочисленных пансионах и скверных гостиницах из года в
год селятся судьи, генералы, процветающие врачи, даже актеры из
вест-эндских театров; и в первую очередь - любители искусства. Несколько
лет подряд в Хитленде устраивали курсы живописи, там даже училась одна
принцесса и два бригадира. А на летний сезон туда выезжает из Лондона
художественный магазин, где можно увидеть все новинки.
В таких местечках знатные завсегдатаи чувствуют себя хозяевами, и,
когда Стордж совершает утреннюю прогулку по набережной, кажется, что он
занимает весь тротуар. Это мужчина лет пятидесяти, среднего роста, с
большими светлыми глазами. Он и весь в светлых тонах - светлые с проседью
волосы, большое белое лицо все в морщинах, крупный белый нос. На нем
бледно-серый свободного покроя костюм из какой-то шелковистой материи и
белый галстук с большой жемчужной булавкой. На голове - панама из
мягчайшей соломки. Он не спеша вышагивает рядом со своей яркой, видной
супругой, которая держит зонтик наперевес, как офицер на параде - саблю, и
всегда его окружает кучка знакомых - его, как выражается Мэнклоу, клопы,
блохи, мотыльки и тараканы.
Среди них - Джобсон, который всегда идет с ним рядом с другого бока и
слушает и смотрит на него восхищенно, как деревенский простак на
фокусника. Среди них и высокая желтолицая женщина в развевающихся одеждах
- та обычно появляется, когда миссис Стордж отсутствует. И неизменно
два-три царедворца из молодежи: писатели, художник, выставивший в магазине
несколько импрессионистских пейзажей, которые Мэнклоу называет копиями с
французских прописей. Табита училась писать акварелью в школе, по образцам
Бэркета Фостера, и вполне согласна с Мэнклоу, что эти картины - "мазня,
любой младенец коровьим хвостом лучше напишет".
- Рисовать он вообще не умеет.
- А между прочим, что-то тут есть. Я не удивлюсь, если эта манера
привьется.
- Никогда такая чушь не привьется.
- Не скажите. Старое-то порядком приелось. - И он продолжает задумчиво:
- Попробовать, может, и стоит. Вы правы, умения тут не требуется.
Но Табиту возмущают и картины, и те, кто ими любуется. От Гарри и из
"Панча" она знает, что такое эстеты: кривляки, безнравственные люди, враги
всего истинно британского.
Одна из замашек Сторджа особенно ей претит. Время от времени он
останавливается и, сложив колечком большой и указательный палец, подносит
их к глазам и озирает пляж и море. Кто-нибудь из сопровождающих тотчас
следует его примеру, раздаются довольные возгласы и неожиданные вопросы:
"А не лучше было бы убрать эту лодку и обойтись без той толстухи с
девочкой?"
- Все напоказ, - говорит Табита, и Мэнклоу, разглядывая богача и его
свиту своими холодными глазами, поясняет: - Эстетская поза. Они тут все
насквозь эстеты. Особенно этот старикашка с его деньгами и фиглярством. Вы
не видели его журнал "Символист?" Он в прошлом году издавал, вышло всего
три номера. Но идея была правильная - немножко грязи в шикарной обложке.
- Грязи?
- А что я вам и говорю, Тибби. Десять лет назад у нас слово "черт" было
под запретом, печатали звездочки. А теперь издают Золя. Такие возможности
открываются, какие были только перед Французской революцией. - Он
задумался, устремив взгляд в пространство. - И тогда начиналось так же, с
непристойных книг. Руссо, Вольтер и прочие. И кончиться может так же.
Забавно будет, если старому жмоту Сторджу перережут горло после того, что
он печатал о культуре и о деспотизме цензоров.
- Почему его журнал не имел успеха?
- Боже милостивый! Откуда этой размазне было знать, как надо вести
журнал, что он вообще умеет? Вот если б у него хватило ума
посоветоваться...
У Мэнклоу готовы планы для всевозможных изданий, в том числе и для
эстетского ежеквартального обозрения. Он даже пытался соблазнить Сторджа
рисунками некоего Доби, молодого лондонского художника, который еще не
печатался. Мэнклоу выпросил у него рисунки, пообещав, что опубликует их, а
пока снимаете них грубые копии и предлагает по дешевке в пивных.
До сих пор Табита только слышала об этих рисунках - она почти весь день
занята, к вечеру валится с ног, погулять выходит разве что утром, с
Бонсером или с Мэнклоу; но однажды наконец она видит их на столе. И
взрывается: - Фу, какая гадость, мистер Мэнклоу!
Он улыбается ей дружески и печально. - Знаю. Хочется плеваться, верно?
Но я про то и говорю. Идея-то правильная. Это и ново, и порочно. Критики
полезут на стену, а публика будет в восторге.
Табита смотрит на него с ужасом. Ее охватывает такое отвращение, что
сил нет оставаться с ним в одной комнате.

18

Избавиться от Мэнклоу она решила еще и потому, что так счастлива с
новым, добрым Диком. Никогда еще ей не было с ним так хорошо. И дело не в
том, что он пылкий любовник. Как многоопытная жена, она уверяет себя: "Это
не так уж и важно". Главное, что он относится к ней дружески, уважительно,
заботливо. Он кутает ее, когда на улице ветрено, огорчается, когда у нее
болит голова. И хотя забирает ее жалованье, всегда советуется с ней о том,
как им распорядиться. Полкроны с каждой получки идет в копилку. И хотя
бутылка виски за три с половиной шиллинга предусмотрена в бюджете, он
всегда целует Табиту перед тем, как истратить эту сумму, и приговаривает:
- Ах ты моя домоправительница!
Поэтому, вручив Бонсеру в пятницу вечером свои тридцать шиллингов и
опираясь на его крепкую руку, она сразу заговаривает о деле:
- Скажи, Дик, тебе мистер Мэнклоу нравится?
- Еще чего. Как мне может нравиться этот хам. Я просто о нем не думаю.
- Тебе не кажется, что без него нам было бы лучше? Ведь дела у нас
теперь пошли на лад.
- Да, но от него есть кое-какая польза, и платить яму ничего не надо.
Вообще-то он свинья первостепенная, но со мной пока ведет себя прилично.
Ну беги, чисти зубки, а я только загляну в "Козел", справлюсь, как там
себя чувствует один мой приятель.
- Не забудь про виски.
- И верно. Спасибо, что напомнила, Пупс. Про виски не забуду. Спасибо
тебе, моя прелесть.
Он приходит домой, уже отведав виски, сажает ее на колени и начинает
щипать. Это признак его величайшего расположения, и Табита сразу же
говорит: - Пойми, Дик, я просто не могу больше его видеть. Нам просто
необходимо жить отдельно.
- Пупс, кормилица-поилица, глава дома. Она повелевает, и все
повинуются.
- И знаешь, Дик, милый, ведь если бы у нас был хотя бы еще фунт в
неделю, мы могли бы обзавестись настоящим домом.
Бонсер, все пуще разогреваясь, пропускает этот намек мимо ушей и только
норовит ущипнуть побольнее, а когда она вскрикивает, роняет томно, со
вздохом: - Как он любил свою Пупси!
Но, проснувшись утром, он слышит слова - видимо, конец длинного
монолога: - ...всего две-три комнаты, но чтобы они были наши.
Удовлетворенность пробуждает в нем лучшие чувства. Его ленивое
добродушие граничит с нежностью. Он крепко обнимает Табиту. - Миленькое
гнездышко для миленькой плутовки.
- И тогда мы могли бы пожениться.
- Пожениться? - Его опять клонит в сон. - А куда спешить? Все вы,
девушки, помешаны на браке. А по-моему, брак - это не так уж интересно. К
чему ставить удовольствие на деловую основу.
- Но, Дик, ты же обещал...
- Да не пили ты меня, только все портишь.
- Но не можем же мы так жить до бесконечности.
- И не нужно. Ты всегда можешь съездить отдохнуть к братцу Гарри.
- Как я могу просить у Гарри помощи, пока мы не женаты?
- А ты не гадай, ты попробуй.
- Дик, а ведь его помощь, возможно, понадобится.
- Ну что ж, скажешь, что мы женаты. Я не против, могу подтвердить.
- Да, но... А если у нас будет семья?
Табита высказала эту мысль небрежно, просто предположительно, но с
Бонсера сразу весь сон соскочил. Он быстро приподнялся. - Что? Ты о чем?
- О, я еще не уверена, но...
- Говорил я тебе, чтоб береглась. Ладно, теперь пеняй на себя. - Он
встает и поспешно одевается. Он в ярости. - Боже мой, так расстроить
человека, когда мне было так хорошо.
Табита смотрит на него, не понимая. - Ты разве не рад, Дик?
- Рад?! - Это сказано таким тоном, что Мэнклоу, высунувший было голову
из своего чуланчика, тут же втягивает ее обратно.
Табита медленно встает, надевает капот. Лицо у нее удивленное.
- Ты правда не хочешь, чтобы у нас был ребенок, твой ребенок?
Бонсер подходит к ней вплотную, чуть не касаясь носом ее лица.
- Ну, заладила. Если ты воображаешь, что этим младенцем можешь меня
привязать...
- Ничего я не воображаю. Я просто знаю, что ребенок твой и ты обязан с
этим считаться.
- Обязан?
- Да, обязан. Право же, Дик, - в ее тоне слышно "Перестань ребячиться",
- до каких пор можно закрывать глаза на факты?
- Какие факты?
- Что ты только играешь в жизнь. Я вовсе не хочу тебя пилить, Дик, но
пойми ты наконец, что на одних увертках далеко не уедешь.
Тут Табита ощущает на лице сильный тупой удар и боль, а в следующее
мгновение она лежит на спине, во мраке, пронизанном вспышками слепящих
комет. Кометы гаснут, она произносит удивленно и жалобно: "Дик". А с
трудом приподнявшись, как раз успевает увидеть, как Бонсер, в пальто и с
чемоданом, метнулся к двери. Дверь за ним захлопнулась. Табита восклицает
в горестном изумлении: - Но это неслыханно! Я этого не потерплю!
Из носу у нее хлещет кровь. Она встает, идет к умывальнику. Все лицо
болит и, что еще хуже, безобразно распухло. Глаза быстро заплывают, боль
от носа словно растекается по всему телу. Она садится, прижимая к
переносице мокрый платок, и думает: "Теперь я хотя бы знаю, что он такое:
законченный негодяй и хам. И он меня никогда не любил. Я больше не хочу
его видеть, никогда. Одно утешение - излечилась я от Дика Бонсера".
Но ее уже трясет от рыданий, слезы хлынули из глаз, и она кричит: - О,
как я его ненавижу!

19

Вдруг она вскакивает, одевается в лихорадочной спешке, сует в ноздри
вату, чтобы не капала кровь, и выбегает на улицу. "Нет, я этого не
потерплю. Я ему покажу. Брошусь в реку, нет, лучше под поезд. Да, под
поезд". И цепляется за мысль о такой кровавой насильственной смерти. О
смерти-мщении.
Она мчится куда-то, не глядя по сторонам. На нее кричат. Кэбмен,
ругнувшись, осаживает лошадь, но поздно: оглобля задела ее по плечу, и она
с маху летит в канаву.
Несколько молодых людей бросаются ее поднимать, помогают войти в
магазин, мануфактурный. Табита ударилась головой, ее мутит, она еле слышно
бормочет: "Нет, нет, нет". Не надо ей бренди, никаких утешений не надо,
она жаждет мстить. А между тем перед глазами у нее, в зеркале, возникает
какая-то расплывчатая фигура: молодая женщина с подбитыми глазами и
распухшим носом, перепачканная грязью и кровью и корчащая страшные рожи.
Особенно ее поражает шляпа этой женщины - большая шляпа с цветами,
съехавшая набок, продавленная, так что цветы повисли вкривь и вкось.
Словом, очень легкомысленная шляпа. И почему-то контраст между этой
легкомысленной шляпой и жалкими гримасами женщины невероятно смешон.
Постепенно приходя в себя, Табита начинает понимать, как нелепо может
выглядеть горе; а потом, осознав, что это разнесчастное создание с синяком
под глазом, с распухшим носом, из которого торчат пропитавшиеся кровью
ватки, в грязной, изорванной одежде - она сама, внезапно заходится смехом.
Молодые люди как будто испуганы. Кто-то кричит: "Эй, скоро вы там, с
бренди?" Продавщица, худенькая женщина в черном, энергично шлепает Табиту
по руке.
- Но я... это не истерика, - лепечет Табита. - Просто очень смешно...
Надо же, чтоб все так сразу.
Ей подносят стакан. Она хочет отказаться, но выпивает, чтобы не обидеть
того молодого человека, который бегал за бренди. "Благодарю вас, вы очень
любезны". Но смех захлестывает ее, как волна. Опять она - та школьница,
что безудержнее всех хихикала в воскресной школе. Этот смех поднимает ее,
несет, растворяет ее волю, ее гнев. Сквозь слезы она пытается объяснить: -
Но я не... это не... это просто... ужасно смешно.
Ее усаживают в кэб, и кэбмен, ворча, но втайне довольный, что обошлось
без полиции, везет ее домой, помогает подняться по лестнице. Мэнклоу,
трудившийся за столом над рисунками, встает с места, удивленно скаля зубы,
и при виде его Табиту опять разбирает смех.
- Стерика, - кратко поясняет кэбмен. - Упала дамочка, ушиблась. - Он
доводит Табиту до постели и проворно скрывается.
Табита смеясь уверяет Мэнклоу: - Да это не... Я не... просто, что все
так сразу.
Мэнклоу достал виски, и она опять выпивает. Он подсаживается к ней,
обнимает за плечи. - А ну-ка, рассказывайте.
И Табита смеясь рассказывает: - Сначала Дик меня ударил. А потом ушел,
бросил меня. А потом я хотела броситься под поезд, но упала, и вот,
полюбуйтесь. Хороша?
- Бедная Тибби. Так вы говорите, Дик ушел?
- Да, и я рада. Я его ненавижу.
Мэнклоу утешает ее. - Вы знаете, Тибби, я просто не мог понять, как вы
терпите этого хама. Так с вами обращаться, да еще когда вы в таком
положении... Да, я знаю. Не хотел, да услышал. Мало что свинья, но и дурак
- пренебречь такой женщиной. - Голос его звенит от презрения. - Круглый
дурак.
- Да, я его ненавижу, не хочу его больше видеть.
- И правильно. Вам ничего не стоит найти что-нибудь и получше.
Табита заметила, что он радостно оживлен, но не придает этому значения.
Смех утомил ее, лишил сил, но и согрел. Она ощущает тепло, приятное тепло,
как бывает, когда выздоравливаешь и температура ниже нормальной, но кровь
уже побежала по жилам. И это животное тепло передается душе. Она с
удовольствием чувствует на плече руку Мэнклоу. Она благодарна за то, как
он ловко, впору женщине, стягивает с нее платье, снимает туфли, обмывает
ей лицо и руки, укрывает ее перинкой.
- Сейчас сбегаю в кафе, устрою, чтобы вас на сегодня освободили.
- Но я не хочу туда возвращаться.
- Не стоит, пожалуй, так сразу бросать работу.
Она лениво думает: "О деньгах печется", но не испытывает ни удивления,
ни гнева. Ей только забавно, и чувство это беззлобное. Она улыбается при
мысли, что этот отвратный Мэнклоу рассчитывает на ее заработки. "Да еще
оба глаза подбиты! Что-то они там в кафе подумают".
Но Мэнклоу все уладил. Через сутки Табита опять сидит на эстраде,
колотит по клавишам. Просто ее посадили спиной к столикам и замаскировали
горшками с папоротником. Теперь все это уже не кажется ей забавным. Голова
болит, поташнивает, и никакими словами не выразить отвращения, которое
вызывает в ней дешевенький рояль и дешевенькие мотивы,
игранные-переигранные. Тепло, родившееся тогда от беспричинного смеха, уже
не отрадно, оно жжет как огонь. Она уже не помышляет о самоубийстве, ей
даже непонятно, как она могла принять такое решение, ведь для Дика, как
она теперь говорит, это было бы "много чести". Но она раздражена, ее
снедает тревога, потому что жизнь ее лишилась цели и смысла.
Мэнклоу все так же с ней мил; к ее удивлению, он даже стал скромнее.
Перебрался из своего чуланчика в комнату в соседнем доме. Почтителен
безупречно и денег у нее не просит, так что в мансарде она полная хозяйка.
Табита ему благодарна, бывает ему рада. На улицу, выходить она
стесняется, пока не зажили синяки и ссадины, а читать никогда особенно не
любила, так что не прочь послушать его забавную болтовню.
В заботе о ее лице он заставляет ее показаться доктору. С восторгом
узнает, что нос у нее не сломан, велит втирать какую-то мазь.
- Не в моем лице суть, - говорит Табита, - суть в том, что мне теперь
делать. Домой я просто не могу явиться.
- Приведите в порядок лицо, - ухмыляется Мэнклоу, - там видно будет.
- Что будет видно? Вот если бы мне найти работу получше...
- Да, надо вам найти работу получше.
Неделю спустя, когда ее нос уже обрел прежнюю форму, а темные круги под
глазами, по словам Мэнклоу, только усиливают их блеск, Табита, отыграв
дневную порцию, спускается с эстрады, и навстречу ей встают из-за столика
двое мужчин: Мэнклоу и Джобсон, приятель Сторджа.
Мэнклоу представляет ей Джобсона, тот выразительно жмет ей руку и
благодарит за доставленное удовольствие. - Но я слышал, вы серьезная
музыкантша, миссис Бонсер. Не надо бы вам играть в кафе...
Табита не скрывает, что работа в кафе ей противна, и Джобсон
спрашивает, не согласилась бы она поиграть для его друзей, которые живут
здесь в отеле. "Люди по-настоящему музыкальные, они сумеют оценить ваше
искусство".
- Не такая уж я хорошая пианистка, мистер Джобсон. У меня и образование
не законченное.
Однако Джобсон и слышать ничего не хочет. Он заявляет, что великие
артисты всегда собой недовольны, а что Табита давно не упражнялась - это,
разумеется, будет принято во внимание. Мэнклоу замечает с важностью: - Не
отказывайтесь, Тибби. Знаете, какой это шанс.
И Табита согласна, что отказываться нельзя.
Мэнклоу ведет ее в магазин подержанной одежды и чуть не силком
заставляет выбрать платье, слишком, на ее взгляд, узкое в бедрах и со
слишком большим декольте. - Чего там стесняться, Тибби, бейте по ним из
всех орудий. Такая фигурка - да это клад. Дрезденский фарфор. Карманная
Венера. Смелее, победа вам обеспечена.
И действительно, вечер Табиты проходит с большим успехом. Друзья
Джобсона рукоплещут. Особенно старается Стордж. Пристально глядя на Табиту
своими светлыми глазами, он уверяет, что у нее "выдающийся талант". Он
уговаривает ее принять за концерт пять гиней и повторить его через неделю.
А пока - рояль в гостиной его номера к ее услугам: если она захочет там
поупражняться, он почтет это за великую честь.

20

Джобсон приглашает ее на обед, и она сразу же становится членом кружка,
который увивается за богатым дилетантом, льстит ему и болтает об
искусстве. Ей они выказывают единодушное уважение. Как расценивает миссис
Бонсер влияние Констебля на Делакруа?
- Оно было очень хорошим.
- Как это верно, - говорит Стордж. - Да, это было хорошее влияние,
раскрепощающее.
Табита впервые видит рисунки Бердслея, предмет восхищения всего кружка.
Она осторожно замечает: - Очень они все-таки причудливые.
- Вот-вот, - говорит Стордж. - Она уловила самую суть.
Великодушие новых друзей умиляет Табиту. Никогда еще она не встречала
людей, которым так хотелось бы сделать тебе приятное. Особенно Стордж.
"Право же, - думает она про своего благодетеля, - он просто душенька. И
как мне повезло, что он любит искусство и любит помогать художникам,
музыкантам. Если он мне поможет встать" на ноги, я ему по гроб жизни буду
благодарна".
Миссис Стордж в отъезде, и Стордж ходит с Табитой гулять в дальний
конец набережной, где почти никто не бывает. Своим негромким, мягким
голосом он беседует с ней об искусстве и о его врагах.
- Ханжество, британское ханжество - вот его злейший враг, - говорит он.
- Художников у нас не щадят. - Он говорит, что все англичане - рабы
условностей. - Люди ненавидят все новое, все значительное потому только,
что оно значительно, что оно грозит пробудить их от спячки, заставить
думать и чувствовать - действительно думать, действительно чувствовать. -
И, слегка склоняясь к Табите своим длинным белым носом, продолжает: - Вам
я могу это сказать, миссис Бонсер, а вот миссис Стордж - нет. Она бы не
поняла. - Он улыбается как заговорщик, и Табита отвечает:
- С виду миссис Стордж мне очень понравилась, я уверена, что она очень
хорошая.
- Разумеется, разумеется, лучшая из женщин, но искусства она не
понимает, миссис Бонсер, это не артистическая натура. - И, помолчав,
принимается хвалить игру Табиты. Никогда еще музыка так его не волновала.
У Табиты - подлинный талант. - Не могу выразить, миссис Бонсер, что значит
для меня дружба с вами. Это новая жизнь, новый прилив мужества. Я словно
заново родился.
Табите странно это слышать и немного смешно, но Стордж говорит не как
вздыхатель, а как философ, и ей становится стыдно, что она чуть не
рассмеялась.
- Вам не понять, миссис Бонсер, как в человеке может умереть жизнь, как
за несколько лет жизнь из него уходит и он превращается в мертвеца.
Миллионы умирают вот так, на ходу. Вы видите их в любом омнибусе, в любом
вагоне поезда - ходячие трупы. И они сами не знают, как это произошло.
Человек даже не знает, что он мертв, пока какая-нибудь случайность,
какое-нибудь внутреннее переживание не вернет его к жизни, и тогда он
может сравнить свое новое состояние с прежним. Да, жизнь, жизнь! - И
жадный длинный нос, делающий сейчас Сторджа похожим на белую борзую,
учуявшую дичь, выдвигается вперед. - Как она драгоценна, как таинственны
ее истоки. Красота, любовь, искусство. Но в конце концов, миссис Бонсер, -
и нос приближается к ее щеке, - стоит ли удивляться? Ведь жизнь - это
опыт, это нечто глубоко личное, это чувство, это высокая радость,
рождающаяся из ощущения...
- Я тоже заметила, - говорит Табита. - Когда люди влюблены, они всегда
такие оживленные, взволнованные.
- Да, да, вы понимаете. Я так и знал, что вы поймете, это второе
рождение, воскресение из мертвых.
Как-то вечером все разглядывают последнюю "Желтую книгу"
[ежеквартальный иллюстрированный журнал эстетского направления, выходивший
в Англии в 1894-1897 годах], и Стордж показывает Табите рисунок Бердслея -
девушка в саду. - Хороша, изумительна.
- Да, она, конечно... - Табита умолкает. Вернее, пожалуй, держать свое
мнение при себе.
- Вы себя не узнаете?
- Я?
- Вы же подлинный Бердслей, миссис Бонсер.
И все наперебой повторяют, что она - подлинный Бердслей.
- Красота бесспорная...
Табита рассмеялась было, но прочитав в глазах Сторджа печальный укор,
снова, становится серьезной. А когда она описывает эту сцену Мэнклоу, тот
цедит с гадливой усмешкой: - А что я вам говорил - ваш стиль в моде. И мой
вам совет - ловите момент, пока художники не придумали чего-нибудь еще
похлеще.

21

Однажды Стордж, помогая Табите спуститься по каменистой тропинке,
дольше обычного задерживает ее руку в своей и говорит:
- Вы показали себя таким прекрасным другом, миссис Бонсер, не могу ли я
вас отблагодарить хоть какой-нибудь малостью?
- Но вы и так сделали для меня очень много - разрешили пользоваться
вашим роялем, приглашаете играть.
- Что вы, что вы, это приятная обязанность. - А через полчаса повторяет
свое предложение: - Если возникнут у вас какие-нибудь трудности, миссис
Бонсер, надеюсь, вы сразу же обратитесь ко мне, убедительно вас об этом
прошу.
Когда он заговаривает о том же в третий раз, Табита понимает, что им
движет не просто дружеское участие. "Что-то он пронюхал, - думает она. -
Кто-нибудь насплетничал". Но симпатичнее Стордж ей не стал. Она убеждает
себя: "Это он по доброте говорит, он вообще очень добрый". Но что ее тайна
известна ему, ей не нравится. Никто не должен знать этой тайны, кроме нее
самой и презренного Бонсера. Поежившись - ветер нынче холодный, - она
поворачивает к дому.
Следующий день обходится без встреч. К роялю она пробралась по задней
лестнице, играть вечером отказалась под каким-то предлогом. И только
собралась, как всегда, помолиться на сон грядущий, как раздается стук в
дверь и входит Джобсон.
- Прошу прощения, миссис Бонсер, но дело срочное. Завтра мне необходимо
на несколько дней уехать в Лондон.
Табита уже накинула капот, она отзывается холодно: "Что ж, если нельзя
отложить до завтра..." - и садится на стул с прямой спинкой.
Джобсон нисколько не смущен и в отличие от Мэнклоу не старается
проявить такт и говорить обиняками. Он прямо приступает к делу. Его друг
Стордж, говорит он, очень ее полюбил и очень о ней беспокоится, потому что
слышал, что она брошена и ждет ребенка и что у нее нет денег. Мистеру
Сторджу невыносима мысль, что женщина, которая так ему дорога и так
талантлива и обаятельна, очутилась в столь" бедственном положении, и он,
кажется, придумал способ помочь ей.
- Но почему он мне это сам не сказал? - спрашивает Табита, жестоко
уязвленная бойкостью Джобсона.
- Потому что вы ему не даете слова сказать, все время увиливаете. И еще
потому, что робеет. Фред Стордж большой человек, миссис Бонсер, - мы с ним
уже двадцать лет как друзья, и я горжусь этим, - но он человек робкий.
Вероятно, он ни разу и не говорил вам о своих чувствах. А чувствует он
сильно, это уж вы мне поверьте. Да, миссис Бонсер, шансы у вас нешуточные.
- В каком смысле?
- Идея у Фреда такая. Честно говоря, это была моя идея, а он за нее
ухватился. Вы едете во Францию, поживете там в тихой квартирке - там
хозяйка моя хорошая знакомая, - пока не разделаетесь с вашей заботой - мы
обеспечим вам лучшую медицинскую помощь. А потом - потом перед вами все