Кэри Джулиан. Радость и страх

гостиной.
- А нам тут нравится, малютка, - отвечает Джобсон. - Тут как-то
вольготнее, подальше от всяких Гриллеров и графинь. И малыш у вас
интересный. Вы только гляньте.
Он показывает ей рисунок - два голых мужчины и женщина среди деревьев.
Нарисовано неплохо, но Табита уже давно знает, что Джонни - гений. Поэтому
она отвечает, лишь мельком взглянув на рисунок: - Наверно, все дети рисуют
забавно. Но право же, Уолли, зря вы здесь курите. Няня очень недовольна. В
детской необходимо соблюдать известные правила.
А через несколько дней, увидев, какую возню Мэдж Мун затеяла с
мальчиком - щекочет его, а он катается по полу и визжит от хохота, - она
выходит из себя.
- Встань, Джон. Не дури.
Он и ухом не ведет. Табита подымает его и сильно встряхивает.
- За что ты его так? - кричит Мэдж. - Что он сделал плохого?
- Прости, но ему нельзя так возбуждаться.
- Сказала бы прямо, чтобы я сюда не совалась.
Табита делает вид, что не слышала, но Мэдж не унимается, напротив: -
Ах, ты не хочешь со мной разговаривать... загордилась... да кто ты такая,
скажи на милость! - И перепевает все сплетни их тесного кружка: что Табита
- хитрюга, любого умеет разжалобить; что она сноб, подлизывается к
духовенству, а сама-то не больно святая; что она подлая, двуличная ханжа!
Пользуясь тем, что Табита онемела от ярости, она все больше наглеет, а
услышав голос Джобсона, бросается к нему за поддержкой.
К счастью, он вступается за Табиту - не из чувства справедливости, а
потому, что решил, что Мэдж зазналась. "Пора проучить эту безмозглую дуру.
Раз в три месяца ее следует осаживать". И Мэдж не ведено больше
показываться на Вест-стрит.
Однако многие ей сочувствуют. Кружок раскалывается на две фракции: тех,
кто восхищается Табитой как умной маленькой женщиной, весьма дипломатично
играющей свою нелегкую роль; и тех, кто по этой же причине ее презирает.
Джобсон и Мэнклоу принадлежат к первой из этих фракций. "Забавно, -
говорит Джобсон, - какие все эти бабенки законченные актрисы. Не иначе как
наша малютка задумала сделать своего пащенка епископом, нравится ему это
или нет". На что Мэнклоу, по обыкновению задумчиво, отвечает, что это
только естественно, ведь и маятник качается то вправо, то влево.
И оба с любопытством зоологов, изучающих животное под названием
женщина, наблюдают маневры Табиты, которой требуется, во-первых,
изолировать детскую от остальной квартиры и, во-вторых, пригласить в
наставники Джона младшего священника их прихода. Второе удается ей почти
без борьбы - Стордж готов платить за уроки. А вот первое стоит ей упорных
многомесячных боев.
Ибо младшая фракция "Бэнксайда" во главе с Доби усмотрела в ее
намерении не только осуждение себе, но и вероломную измену моральным
принципам.
Своей цели она достигает почти случайно и лишь после сильного нажима на
Сторджа. Умирает съемщик соседней квартиры, и две его комнаты она
умудряется получить под новую детскую с отдельным выходом прямо на
лестницу.

35

Сама Табита все эти месяцы носит в душе тяжкую обиду. Раны, нанесенные
словами "сноб" и "двуличная", никак не заживают. И больнее всего то, что
ей нечем защититься от этой грубой несправедливости. Бессмысленно
объяснять такой девке, как Мэдж, или такому недалекому юнцу, как Доби, или
таким холостякам, как Уолли и Роджер, что значит ответственность за
ребенка.
В собственном поведении она никакой непоследовательности не
усматривает. "Бэнксайд" - это одно, а то, что на благо Джонни, - совсем
другое.
Обида и разочарование в людях пробуждают дремлющий в ней деспотизм. Она
дает понять, что в новую детскую гости не допускаются. Снимает со стены
один из лучших рисунков Доби, подаренных им Джону, - "Иезавель среди
псов". И с горечью думает: "Пусть говорят, мне все равно".
Знакомым кажется, что Табита за последнее время постарела. На самом
деле постарело выражение ее лица. Она уже не выглядит как наивная девочка;
теперь это, что называется, взрослый человек, всем своим видом она
говорит: "Меня не понимают. И нечего ждать от людей понимания. Надо просто
поступать, как считаешь лучше".
И когда Джон (в ту осень ему исполнилось шесть лет, он уже носит
штанишки с карманами, прелестный, общительный мальчик), - когда Джон ни с
того ни с сего начинает беспардонно врать, она, посовещавшись со
священником, велит няне водить его в церковь. А вспомнив, что у Гарри сын
одних с ним лет и что при таком хорошем отце это наверняка хороший
мальчик, она пишет Гарри. Пишет, как ей жаль, что они не видаются,
справляется об Эдит и детях и добавляет: "Мой Джонни очень развитой, но
большой озорник. Ему полезно было бы общество сверстников".
За все эти годы Табита ни разу не отважилась побывать в Кедрах и на
свои письма получала самые короткие и сухие ответы. Ясно как день, что по
ней там не скучают. И теперь, не получив ответа на свое письмо, она не
удивлена, только немного расстроилась.
И сейчас же стала строить новые планы. Наверно, вся загвоздка в Эдит,
соображает она и вспоминает, что у Эдит был любимый магазин на
Оксфорд-стрит. Она наводит справки и узнает - да, миссис Баскет
по-прежнему их постоянная покупательница. Через несколько дней она как бы
случайно сталкивается с ней лицом к лицу среди штабелей дешевых шляп и
кричащих отделок.
Они смотрят друг на друга, словно говоря: "Кто это? Я, кажется, где-то
ее видела". А потом узнают друг друга и здороваются.
Эдит выглядит на пятьдесят лет. Лицо у нее худое и желтое, черные глаза
выпучены, нос кажется огромным. Зато фигура толстая и нескладная, и яркое
платье в оборках еще больше ее толстит.
Табита решает, глядя на это платье: "Дешевка. На распродаже купила". И
удивляется - ей помнилось, что Эдит всегда была хорошо одета.
- Как Гарри? - спрашивает она. Это имя, произнесенное вслух, волнует
ее, воскрешая в памяти не только Гарри, но и прежнюю Эдит, и все связанное
с мирной, беззаботной жизнью в родном доме.
- Ты его спроси, мне он не рассказывает. - Голос Эдит звучит холодно,
глаза оглядывают Табиту с шляпы до туфель.
- Пациентов много?
- Видимо, хватает. Он совсем не бывает дома, не помнит даже дни
рождения детей. А ты по-прежнему с этим Сторджем?
- Я? Да.
- Про него нам известно. У Гарри есть пациент, у которого знакомый
сотрудничает в его журнале.
На это Табита ничего не отвечает.
Эдит бросает на нее злобный взгляд. - В общем-то, мне тебя жаль. Но нет
смысла говорить, что такие вещи до добра не доводят, тебя уж не
переделаешь. Всем нам уже поздно меняться.
- Да, наверно. - Табите смешно, но осуждение, написанное на лице Эдит,
немного ее смущает.
- Мы совсем не видаемся, - произносит она мягко. - Вы с Гарри
по-прежнему ездите отдыхать в Сэнком? - И, заметив, как потемнело лицо
Эдит, добавляет: - Впрочем, это, наверно, было бы неудобно.
- Мне-то что, вот Гарри не знаю как посмотрит. - Сказано это с горечью,
словно в том, что репутация Табиты ей безразлична, тоже повинен Гарри,
словно он не только истощил ее терпение, но и расшатал ее нравственные
устои. Она резко меняет тему. - Эта шляпка на тебе - последняя парижская
модель?
- Она у меня недавно.
- Фасон какой-то дурацкий. И при том, что эти французы себе
позволяют...
Обменявшись неожиданно пристальным взглядом, как сквозь стекло, женщины
так же неожиданно прощаются за руку и расстаются.
"Она меня ненавидит, - думает Табита. - Стала совсем уж тупая, и
подлая, и злопамятная. Она меня убить готова".
Она не остереглась, и удар пришелся в сердце. Стиснув зубы, спешит она
по людным улицам с одной мыслью: "Все они меня ненавидят, все эти Гарри и
Эдит. Все бы рады были, если б я оказалась на панели".
Ей страшно. Скорее домой, в детскую - убедиться, что Джонни там и
по-прежнему любит ее, потому что она его мать и ему дела нет до ее
положения в обществе.
Она принесла ему игрушек, сластей, и он бросается ей на шею. Но эта
любовь, которой она так дорожит, еще усиливает ее страх. Что ждет его в
мире, населенном такими, как Гарри и Эдит?
Даже Мэнклоу поражен тем, с какой энергией она принимается готовить
триумфальный, сенсационный номер "Бэнксайда", который выйдет по окончании
войны. А она и вправду больше чем когда-либо негодует на моральное
разложение общества. "Во всем лицемерие, ограниченность, подлость".
Старая королева умерла, и даже Стордж готов поверить, что близятся
великие перемены. Огромное влияние венценосной вдовы, подобное осеннему
небу над городом - плотному, тяжелому, кажущемуся золотым сквозь слой
старой пыли, - в полной мере осознано только теперь, когда ее не стало.

36

Этот новый, особенно смелый номер "Бэнксайда", специально приуроченный
к началу новой, революционной эры, выходит в свет в июне 1901 года, когда
война еще не кончилась, но победа уже несомненна. И ожидаемый триумф
оборачивается провалом. Журнал почти не покупают, никто не уделяет ему
внимания.
Ибо хотя многими предсказанная бурная реакция против всего
викторианского, всего довоенного действительно наступила, но ощущается она
в сфере политики, а не морали. И нового в ней не столько теория, сколько
практика. Она выливается в невиданно радикальные, насильственные формы.
Мир, как всегда бывает, начинается с войны штатских, не желающих
уступить всю славу военным. Заря нового века оглашается боевыми кличами
дикарей. И новые партийные варвары, понимающие политику как войну
первобытных племен, с презрением истых дикарей взирают на остатки
поверженной цивилизации. Для них викторианское искусство и литература -
всего лишь кучи мусора, примечательные разве что своими несуразно большими
размерами. Патер, Уайльд, Бердслей и "Желтая книга" не более чем клочки
бумаги и тряпок от кукольного театра, брошенные в грязи посреди разоренной
ярмарочной площади.
- Единственный выход - политика, - объявляет Мэнклоу и предлагает
напечатать роман Уэллса. Но Стордж и слышать не хочет об Уэллсе, он
физически не выносит его стиль. И он возражает: - У нас не политическое
обозрение.
- Без читателей у нас не будет никакого обозрения.
Но Сторджа не так-то легко сдвинуть с его позиции. В шестьдесят лет он
никуда не желает сдвигаться - он сменил достаточно увлечений, хватит.
На этот раз журнал спасает Табита. Когда Стордж заявляет, что так или
иначе убытки, понесенные им в связи с заключением мира и падением цен,
исключают для него возможность тратить на журнал еще и еще тысячи, она
подает гениальную мысль - пригласить в компаньоны Ринча. - Он, я думаю, с
радостью вошел бы в долю. Он всегда мечтал что-нибудь издавать. И он
миллионер, как все эти банкиры-квакеры.
- Ринч? К Ринчу обращаться нет смысла. У него пуританские взгляды.
Банкир и в самом деле упирается. Он требует права вето на все
поступающие рукописи. Возражает против Доби. Лишь дерзко вторгнувшись в
его служебный кабинет, Табите удается уговорить его побывать на Вест-стрит
и просмотреть корректуру ближайшего номера.
Ринч - очень худой и высокий, с профессорской повадкой, он, возможно, и
стал бы профессором, не достанься ему в наследство банк. Он бродит по
комнате, поглядывая на Табиту сквозь очки туманным и чуть тревожным
взглядом, и тихо вопрошает: - Но зачем Доби понадобилась здесь кровь и
почему успех представлен у него в образе Иуды?
Табита принарядилась для этого важного случая. Щеки ее порозовели,
глаза блестят, что очень ее красит. И придает ей смелости.
- О, мистер Ринч, но это же из Библии. Помните то место, где Иуда
удавился, как "он низринулся и расселось чрево его"?
Ринч, глядя на Табиту, как лошадь, испугавшаяся какого-то незнакомого
яркого предмета, замечает: - Вот видите, и тут кровь, - а затем продолжает
свою мысль: - Я не совсем понимаю...
- Вампир молодости, - объясняет Стордж.
- Так, так. - Ринч морщит брови и с весьма недоверчивым видом
обдумывает эту концепцию.
- О, мистер Ринч, - говорит Табита, замирая, - мистер Доби, конечно,
труден для понимания, но не кажется ли вам... - она взывает к нему как к
знатоку, - что это объясняется его самобытностью?
Табита уже раз сто задавала этот вопрос критикам и меценатам. Где она
его подслушала - она и сама не знает и никогда в него не вдумывалась.
Вероятно, она его и не понимает. Но действует он безотказно, особенно
магическое слово "самобытный", и она уверенно пускает его в ход. И сейчас
она с радостью отмечает, что морщины на лбу у Ринча слегка разгладились.
Значит, подействовало.
- Да, уж самобытен он безусловно.
- И в конце концов, - воркует Табита, пуская в ход еще один испытанный
прием, - ведь у таланта свои законы.
- Да, да, разумеется.
- Вам не кажется, мистер Ринч, что талант должен быть свободен?
И Стордж подхватывает второе магическое слово: - Он требует свободы.
- О, еще бы. - Протестантская душа Ринча в этой чуждой ему обстановке
почти зримо проникается новой религиозной доктриной.
И теперь требуется всего каких-нибудь двадцать минут, чтобы довести
дело до конца. Его убедили, что, поддерживая Доби, пусть лично ему
неприятного, он служит делу свободы и выполняет волю провидения. В нашем
сложном мире он хотя бы пытается поступить как должно. Он ставит лишь одно
условие - отставить Буля. - Вы уж не взыщите, но ваш Буль - отпетый
похабник и богохульник. Влияние его просто тлетворно.
Стордж возмущен до глубины души. - Один из крупнейших поэтов нашего
времени!
И тут, когда переговоры между двумя идеалистами, казалось бы, вот-вот
зайдут в тупик, практичная Табита напоминает, что проблему Буля можно и не
решать, если сам Буль не появится больше на сцене. Эти слова кладут конец
спорам. Ринч берет на себя три восьмых всех расходов, оговорив лишь еще
одну мелочь - чтобы его имя на журнале не значилось. Он не жаждет рекламы
и к тому же не хочет оскорбить чувства своих собратьев, обнаружив перед
ними свое пристрастие к современному искусству и литературе.

37

За этот дипломатический успех Табиту венчают лаврами. Она и сама
чувствует, что одержана крупная победа. С жаром берется она за подготовку
нового номера, то есть за свое нескончаемое занятие - примирять и
подбадривать. И номер уже подготовлен к печати, когда однажды,
возвратившись с Джонни ил музея Науки и техники, она застает в квартире
большую группу взволнованных людей. Здесь не только Стордж, но и Джобсон,
Дьюпарк, мисс Пуллен, еще три пожилые дамы, врач и няня.
Сторджа не узнать. На щеках у него румянец, глаза сияют, ходит на
цыпочках, пружинистым шагом.
- Что случилось?
- Буль. - И на лице торжество.
- А-а, столик.
- Да нет же, Буль, поэт. Неужели забыла?
В первую секунду Табита потрясена. Но сразу же восклицает: - Чудесно!
Где ты его поместил?
- В детской. Он был очень возбужден. Уолли считает, что нужно запереть
дверь.
Издали доносится звук; похожий на вздох ветра в проводах. Стордж
бросается вон из комнаты, и Табита, поспешно последовав за ним в детскую,
видит, что в постели Джонни сидит сморщенный старичок с жиденькой седой
бороденкой и длинным синим носом. На нем голубая шелковая пижама Сторджа,
от которой его бледные щеки кажутся ярко-желтыми, и он своим высоким
мягким голосом беседует с Джобсоном и Джонни.
- Да, я пил и был пьян. О таком я не смел и мечтать. Я жил в царстве
вечного опьянения.
Джонни это необычайное происшествие повергло в изумление и восторг.
Такого человека, как Буль, он еще не видел. Он глядит на поэта круглыми
глазами, выжидающе улыбается, а потом, не в силах выразить словами
распирающую его радостную энергию, подпрыгивает на месте и медленно делает
полный оборот.
- Вы понимаете, - объясняет Буль со свойственной ему тихой, чрезвычайно
убедительной искренностью, - напиваться мне было необходимо; да что там,
это был мой долг. Ведь чтобы познать воскресение духа, тело должно
погибать со скотами - чтобы породить розу, нужно стать падалью.
- А что такое падаль? - перебивает Джонни.
- Это я, дитя мое, тот несчастный, которого ты перед собою видишь. - И
тут, заметив Табиту и сразу уловив ее настроение, он произносит уже совсем
тихо: - Однако мне пора уходить. Я злоупотребил...
Он начинает выбираться из постели. Врач, Стордж и даже няня-шотландка
окружают его и удерживают. Они говорят, что он очень болен; выйти на улицу
для него - верная смерть. Они выпроваживают публику. Няня поясняет: - Ему
нельзя волноваться. - Всю жизнь она работала при детях, но она носит
форму, а потому ощущает себя причастной к медицине. Недрогнувшей рукой она
выставляет Джонни за дверь и взглядом ищет одобрения доктора, а тот просит
ее приготовить больному питье.
Булю, по словам доктора, нужен полный покой. У него первая стадия белой
горячки, осложненной воспалением легких.
Джонни укладывают спать в гостиной. Но рано утром он самовольно
возвращается в детскую, где его и застают посреди обстоятельного разговора
с Булем о нашумевшем убийстве. Как видно, они отлично спелись. Буль вообще
любит детей и любит с ними разговаривать, а, на взгляд Джонни, рассказы
Буля о ночной жизни Сохо, о драках и убийствах еще интереснее, чем сказки
Доби.
Табита приступает к Сторджу. - Зачем ты поместил Будя в детской?
- Чтобы изолировать его от его друзей; в детской мы, к счастью, можем
обеспечить ему необходимый покой и уход.
- А Джонни?
- Но для него это только хорошо. Буль души не чает в твоем Джонни.
И Стордж удивлен, когда Табита гневно протестует, что не позволит
жертвовать Джонни ради Буля, что Буль совсем неподходящий товарищ для
Джонни.
- Это Буль неподходящий товарищ? Да за дружбу с Булем многие взрослые
люди и то отдали бы все на свете. Буль обожает детей, он писал для них
стихи. Может, он напишет стихи твоему Джонни.
Но Табита в ответ просит уточнить, сколько времени Буль еще пробудет в
детской. Стордж оскорблен в лучших чувствах и, как всегда во время ссор с
Табитой, дуется и уходит в себя.
Джобсон, к которому обе стороны обратились за поддержкой, заявляет, что
Джонни нужно отдать в школу, в закрытую школу.
- В семь лет! - ужасается Табита. - С его-то здоровьем!
Но Стордж, разобиженный, а главное, возмущенный тем, что Табита по
недомыслию своему отказывает гению в убежище, тем самым обрекая его на
смерть, не собирается уступать.
- Очень хорошо, - говорит Табита. - Джонни уедет в школу. И если он там
исстрадается или умрет от воспаления легких, тогда ты наконец будешь
доволен.
- Ну, зачем ты уж так, Верти.
Но Табите кажется, что она выразилась еще слишком мягко. А когда около
месяца спустя она смотрит из окна вагона на сады и хмельники юго-восточной
Англии, ей так горько, хоть плачь. "Мизинец Буля ему дороже, чем весь
Джонни, а я так и вовсе не в счет. Это после шести лет. И я, видит бог,
всегда старалась, чтобы ему было хорошо".

38

Она чувствует себя жертвой вопиющей несправедливости. Обида ее
нарастает, когда она смотрит на Джонни, который сидит напротив нее в новом
школьном костюмчике, с испуганным и сердитым лицом. Вся его поза, его вяло
повисшие руки в слишком длинных, на рост, рукавах, ноги-палочки в новых
полуботинках - словно обращенный к ней жалобный, недоуменный вопрос: "За
что? Почему?"
Он сразу спросил почему. "Почему мне надо ехать в школу?", и она
ответила: "Чтобы учиться. Чтобы быть с другими мальчиками". Но эти ответы
даже ей самой ничего не объяснили. Почему?
Огромное "почему". Почему Джонни должен страдать из-за того, что его
мать обманута, что Стордж упрям и помешался на своем Буле? Почему даже
маленький мальчик в своей детской не избавлен от невзгод и опасностей?
Она понимает, как ему страшно - недаром он присмирел. Она исходит
жалостью к нему и гневом на всех, кто доставил ему столько горя. Но не
берет его на колени, не утешает. Она знает, что, если сделает это, он
скажет: "Не отдавай меня в школу, я не могу" - и оба расплачутся.
Ее долг - быть жестокой, отдалиться от сына. Она думает: "Он должен
отвыкать от меня. Я должна этого захотеть".
Эту школу - Халлитон-Хаус - рекомендовал Джобсон после того, как навел
соответствующие справки. Помещается она в большой старой вилле с
прекрасным садом, рядом с деревней. Спортивное поле - в полумиле от дома,
но во дворе есть место для игр и гимнастики. Двор этот, между боковым
фасадом дома и дорогой, - уродливый, как почти все школьные дворы: гаревая
площадка, обнесенная проволочной сеткой восьмифутовой высоты, чтобы не
вылетали мячи и не заходили посторонние.
Кэб подъезжает к школе, и первое, что видит Табита, - это клетка, в
которой на расстоянии десяти шагов друг от друга стоят три маленьких
мальчика в таких же костюмчиках, как у Джонни, и, вцепившись пальцами в
проволочную сетку, молча смотрят наружу.
Табиту эта клетка приводит в ужас. Проходя от калитки к дому совсем
близко от маленьких узников, она видит устремленные на нее глаза, глаза
только что пойманных зверьков, оленят или обезьянок, с мольбой и страхом
взирающих на посетителей зоологического сада, и чувствует: "Что я делаю?
Это жестоко, это грешно. Так нельзя".
Но навстречу ей уже спешит экономка, приветливая молодая женщина в
темном костюме. Бежать поздно, отступления нет. Машина, которой она
вверилась, уже втянула ее в себя.
- Здравствуйте, миссис Бонсер. А это, значит...
- Джонни.
- Да, да. Джонни, наверно, хочется побыть здесь? - Она открывает дверцу
клетки и знакомит Джонни с тремя другими новичками.
Джонни, очутившись в клетке, судорожно вцепляется в руку Табиты: -
Мамочка, не уходи! - Он не помнит себя от страха.
Но Табита вторит экономке. Каким-то образом - как это случилось, она и
подумать не успела - она перешла на сторону машины. Она успокаивает
Джонни: - Я ненадолго. Ты пока поиграй с мальчиками.
- Не хочу, они противные. - Он нервно перебирает пальцами. - Здесь все
противное. Я хочу домой.
И тут появляется учитель. Это неунывающего вида молодой человек со
светлыми военными усиками, в костюме яркой расцветки. Он только что прибыл
и еще полон светской обходительности. - Ну-ка, мальчики! - кричит он бодро
и заговорщицки улыбается Табите. - Давайте погоняем мяч!
Из дому приносят небольшой футбольный мяч, и молодой человек ловко
демонстрирует приемы игры. - А теперь сами попробуйте. - Он берет за ухо
одного из мальчиков, самого голенастого, и говорит: - Бей его, не жалей.
Мальчик бьет по мячу и, расплывшись в улыбке, бежит его догонять. Он,
оказывается, уже играл в футбол. Он сразу становится шумным и
самоуверенным вожаком. Молодой учитель уходит, хитро взглянув на Табиту,
только что не подмигнув ей.
Табита беседует с учителями и с директором тем приподнятым тоном,
который задали ее собеседники, чтобы прикрыть весь трагизм этой минуты. Но
вдруг она теряет нить, горло у нее сжимается, ее душат слезы. Все ее
существо восстает против такой жестокости - бросить семилетнего ребенка в
этом казенном бараке, на съедение чужим людям!
Но экономка спрашивает ее с самой веселой и очаровательной миной: - А
какие слабительные вы предпочитаете для него, миссис Бонсер? - И Табита
спешит ответить ей в тон: - Да самые обычные, как для всех.

39

Больше всего Табиту страшит минута расставания. Как объяснить Джонни,
что она должна его покинуть, что она продала его врагу? Он расплачется, и
это произведет плохое впечатление. Но когда за ней приезжает кэб и она
идет проститься с сыном в сопровождении директора, тучного лысого мужчины,
одетого как фермер, Джонни играет во дворе с десятком других мальчиков и
кричит чуть ли не громче всех. Услышав, что его зовут, он торопливо
оглядывается и тут же мчится вслед за мячом. Он не намерен прерывать игру.
Видимо, он уже утвердил свое превосходство над тем противным голенастым
мальчишкой. Он с азартом отталкивает его и орет: "Прочь с дороги!"
Приходится извлекать его из свалки силой. Он подходит весь запыхавшийся,
грязный, растрепанный, на носу хлопья шлака, глаза безумные. Впервые в
жизни он изведал столь шумное опьянение успехом.
- Простись с мамой, Джонни.
Джонни, задрав голову, но не отрывая взгляда от игры, говорит: - До
свидания... Да беги же, дур-рак! - Директор и Табита смеются. Она целует
грязную горячую щеку, садится в кэб и уезжает. Лицо ее скривилось, она
сжимает его руками, чтобы не заплакать. И тут же невольно улыбается тому,
какими нелепыми и ненужными оказались не только ее недавние страхи, но и
вся ее жизнь. "Этого надо было ожидать. Для него все здесь так ново,
интересно - и, в общем-то, это хорошо".
Но на душе у нее невесело, а в квартире нечем дышать. В детской -
оскверненном святилище - тесно от гостей Буля; в гостиной вечно торчит
неряха Мэдж Мун: голова болит от бесконечных споров Доби и Ходсела о
природе греха. Ее совсем не интересует свежий номер "Бэнксайда", который
все, даже Стордж, называют ее номером; и когда Ринч приходит к ней за
советом, ей лишь с трудом удается разыграть участие, которого требует
такая почтительность с его стороны.
И вот она снова пишет в Кедры, на этот раз адресуя письмо невестке. Она
сообщает, что отдала Джонни в хорошую школу. "Я еще не решила
окончательно, но, если Джонни будет конфирмоваться, ему нужна
основательная подготовка по всем предметам. А конфирмовать детей,
по-моему, следует - им плохо, когда они чем-то слишком выделяются".
Она нетерпеливо ждет ответа, может быть, даже слова одобрения. Но Эдит
пишет в ответ всего несколько строк, предлагая встретиться и выпить чаю в
таком-то кафе.
И они встречаются. Табита пускает в ход свои чары. Она держится
смиренно, ласково. Выслушивает жалобы Эдит на эгоизм Гарри и ее похвалы