Страница:
трудно распознать, поскольку кожа обесцвечивается медленно и, кроме того,
они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первого
есть просчеты, и мне представляется невозможным установить точно их
количество. Чутье подсказывало мне, когда еще у меня хватало смелости
спускаться и следить за ними, что большинство поездов полно ими, что обычных
пассажиров становится все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газеты
кричат, что нужны новые линии, что поездов не хватает и надо принимать
срочные меры.
Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать о
том, что известно ему. Однако мне показалось, он не поверил, возможно, он
сам напал на след, а более вероятно, предпочитает вежливо не вникать во
что-либо выходящее за рамки его воображения, не говоря уже о воображении
начальства. После того как он со словами: «Вы устали, вам бы неплохо
попутешествовать» — похлопал меня по плечу, я понял, что бесполезно дальше
говорить с ним, еще обвинит меня, будто я отравляю ему жизнь своими
шизофреническими фантазиями.
А попутешествовать я мог только по «Англо». Меня немного удивило, что
Монтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и тех
троих, не рубит верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубже
проникают сквозь асфальт в землю. Затхлый воздух, лязг тормозов
останавливающегося поезда — и вот на лестницу хлынул поток усталых людей,
обалдевших от тесноты в битком набитых вагонах, где они простояли всю
дорогу. Я должен бы подойти к ним, оттащить по одному в сторону и все
объяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда, и
меня охватывает страх. Когда я узнаю кого-нибудь из их агентов, кто
спускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго не
решаюсь выйти оттуда. За стопкой джина я думаю о том, что, как только
мужество вернется ко мне, я спущусь и установлю их количество. По-моему,
сейчас в их руках все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтных
мастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции «Лима» могла бы
заметить, что товаров у нее расходится все больше. С трудом подавив спазмы в
желудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не буду,
не буду смешиваться с ними; всего два вопроса — и наверх, а там я в
безопасности. Я опустил монетку в автомат, подошел к киоску и, делая
покупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, но
такая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и,
спотыкаясь, расталкивая всех, побежал наверх. Сейчас мне кажется, я никогда
больше не смогу спуститься туда, — меня уже знают, кончилось тем, что меня
узнали.
Я провел в кафе целый час, прежде чем решился снова ступить на верхнюю
ступеньку лестницы, постоять среди людей, снующих вверх-вниз, хотя на меня и
поглядывали, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Невероятно
— неужели, завершив анализ их общих методов, я не сделаю окончательного
шага, который позволит мне разоблачить их самих и их намерения? Не хочется
думать, что страх до такой степени владеет мной; возможно, я решусь,
возможно, будет лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, буду
кричать, что знаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это,
пусть Монтесано и не понравится, если я нарушу ход его собственного
расследования) и особенно о том, чем все это может кончиться для жителей
Буэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение, что я наверху и в
безопасности, наполняет мою душу покоем, который тотчас исчезает, едва я
спускаюсь и дохожу до киоска. И все же я чувствую, что так или иначе
спущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будет
лучше, если я прежде закончу свои записи и пошлю их префекту[289] или начальнику
полиции, а копии — Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь,
хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститься
ступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в конце
концов узнали, но это уже не важно, записи будут закончены, и я скажу:
господин префект или господин начальник полиции, кто-то ходит там, внизу,
кто-то ходит по перрону и, когда никто, кроме меня, не видит и не слышит,
заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. А потом плачет, совсем
недолго плачет, а потом, господин префект, говорит: «Как там канарейка, ты
приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?»
[Пер. А.Борисовой]
Ты начинаешь фантазировать, увлекаемый собственным воображением;
толчком могли послужить слова Флоры, или скрип открываемой где-то двери, или
крик ребенка — и вот странная потребность разума призывает тебя заполнить
пустоту, сплетая сложную паутину, создавая нечто новое. Но как тут не
сказать, что выдуманная паутина, пожалуй, то и дело, нить за нитью,
совпадает с хитросплетениями жизни, впрочем, говоришь это скорее от страха,
потому что, если не верить в это хоть немного, не останется сил
противостоять этим самым жизненным хитросплетениям. Так вот, именно Флора
рассказала мне, вскоре после того как мы с ней сошлись, — она, разумеется,
не работает больше у сеньоры Матильды (так она всегда называла ее, хотя уже
не было нужды в подобных знаках уважения со стороны служанки на все руки),
— и я любил слушать воспоминания о прошлом приехавшей в столицу
провинциалки из Ла-Риохи[291], с большими испуганными глазами и маленькими
грудками, которые в результате сослужили ей куда большую службу, чем умение
орудовать метлой и примерное поведение. Мне нравится сочинять для себя,
исписывать тетради одну за другой, сочинять стихи и даже целый роман, мне
нравится сам процесс, и, завершая его, я чувствую освобождение, как после
любви, когда приходит сон, а на другой день уже что-то новое стучится в твое
окно, писать и, значит, открыть все двери, и пусть войдет, и так одну
тетрадь за другой; работаю я в больнице и не заинтересован в том, чтобы
кто-нибудь читал все, что я пишу, — ни Флора, ни кто другой; мне нравится,
когда тетрадь кончается, — будто ты уже опубликовал это, опубликовать же
по-настоящему у меня как-то не доходят руки, опять что-то стучится в мое
окно, и снова все повторяется — то больница, то новая тетрадь. Флора
рассказала мне множество всяких историй из своей жизни, не подозревая, что я
еще раз мысленно пересматривал их перед сном, а некоторые из них попали в
тетрадь, попали Эмилио и Матильде — жаль было бы, если бы такое осталось
только в слезах и обрывочных воспоминаниях Флоры, она никогда не говорила
мне об Эмилио и Матильде без того, чтобы в конце не расплакаться; на
несколько дней я оставлял ее в покое, предложив сменить тему, а через
некоторое время снова начинал вытягивать из нее ту самую историю, и Флора
бросалась рассказывать, будто уже позабыла все, что говорила мне раньше,
начинала с начала, и я не перебивал — она часто вспоминала все новые
подробности, одна мелочь дополняла другую, я же стежок за стежком сшивал
разрозненные и только угадываемые куски в единое целое, над чем я ломал
голову в бессонные ночи или сидя перед своей тетрадью; наконец наступил
день, когда уже невозможно было отличить то, что рассказывала мне Флора, от
того, что насочиняли мы с ней вдвоем, потому что мы оба, каждый на свой лад,
как все, хотим, чтобы все было совершенным и законченным, чтобы для каждой
мелочи нашлось свое место и цвет и была поставлена точка в конце той линии,
которая ведет свое начало от чьей-нибудь ножки, какого-нибудь слова или
какой-то лестницы.
Человек я обязательный, поэтому начну с самого начала, кроме того,
когда я пишу, я стараюсь представить себе то, о чем пишу, я вижу все
происшедшее — то утро, когда Эмилио Диас прибыл в Эсейсу[292] из Мехико и
поселился в гостинице на улице Кангальо, как провел два-три дня, обходя
улицы, кафе и приятелей былых времен, избегая некоторых встреч, но особенно
и не скрываясь, поскольку тогда ему не в чем было себя упрекнуть. Наверно,
он медленно бродил по Вилья-дель-Парке, гулял по Мелинкуэ[293] и улице Генерала
Артигаса[294], подыскивал гостиницу или пансион подешевле и не спеша обживался,
днем потягивая мате у себя в комнате, а вечера просиживая в тавернах или
кино. В нем не было ничего от призрака, хотя он говорил мало и с не многими,
носил башмаки на каучуке, одевался в черную куртку и терракотового цвета
брюки, он быстро взглядывал на собеседника и так же быстро отводил глаза, в
этом было что-то, что хозяйка пансиона называла таинственным; в нем не было
ничего от призрака, но издалека чувствовалось, что одиночество окружает его,
словно потусторонняя тишина, похожая на белый шейный платок, на дым
сигареты, иногда слетающий с его тонких губ.
В первый раз Матильда увидела его — в этот новый первый раз — из окна
спальни наверху. Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, чтобы
тот не мешал своим хныканьем отдыхать во время сиесты; стояла невыносимая
январская жара, Матильда дышала воздухом у окна и красила ногти в любимый
цвет Хермана, хотя Херман был в Катамарке[295], причем поехал на машине. Матильду
раздражало, что до центра или Бельграно[296] надо добираться без машины;
отсутствие Хермана было для нее привычным, а вот когда не было машины, она
теряла покой. Он обещал купить еще одну, специально для нее, после слияния
фирм, она ничего не понимала во всех этих торговых операциях, кроме того,
что фирмы, по-видимому, еще не слились; не пойти ли вечером в кино с Перлой,
надо извиниться перед ней, они поужинают где-нибудь в центре, что же
касается гаража — Херман просто не хочет этим заниматься; у Карлитоса на
ногах сыпь, и надо бы показать его педиатру, при одной мысли об этом
делается еще жарче, Карлитос со своими истериками пользуется тем, что нет
отца, — некому надавать ему оплеух, мальчишка становится невыносимым, когда
Херман уезжает, все время что-то канючит, Флора с трудом утихомиривает его
ласками и мороженым, кстати, после кино можно будет зайти с Перлой в
кафе-мороженое. Она увидела его у дерева — в это время улицы пустынны, — в
надежной тени густой листвы; на фоне дерева вырисовывался его силуэт, дымок
сигареты окутывал лицо. Матильда отпрянула от окна, ударившись спиной о
кресло, чтобы не вскрикнуть, зажала рот рукой, пахнущей лаком, и отступила к
противоположной стене комнаты.
«Мило», — подумала она, если это называется «подумать», когда за одну
секунду тебя вырвало твоим прошлым и ушедшими вместе с ним образами. «Это
Мило». Когда она снова была в состоянии посмотреть в окно, на
противоположном углу не было никого, вдалеке шли два мальчика, играя с
черной собакой. «Он меня увидел», — поняла Матильда. Если это был он, то он
увидел ее, он был здесь, чтобы видеть ее, он был здесь, а не на каком-нибудь
другом углу, под другим деревом. Да, он видел ее, раз он был, значит, знал,
что она дома. И то, что он ушел в тот момент, когда она его узнала, видел,
как она отступила, зажимая рот рукой, было хуже всего; теперь на углу пусто,
не осталось и сомнений, ничего уже не решавших, полная определенность и
угроза, одинокое дерево и ветер в листве.
Она снова увидела его, когда наступил вечер; Карлитос играл с
электрической железной дорогой, Флора внизу напевала какую-то чепуху,
оживший дом, казалось, защищал ее, вновь будил сомнения, она говорила себе,
что Мило повыше и покрепче, возможно, это просто привиделось ей в забытьи
сиесты, в слепящем свете. Она то и дело отходила от телевизора и с возможно
более далекого расстояния смотрела в окно, и только со второго этажа, потому
что прямо выглянуть на улицу было страшно. Когда она снова увидела его, он
стоял почти на том же месте, только по другую сторону дерева; уже
смеркалось, и контуры фигуры расплывались, растворялись среди других, тех,
что шли мимо, разговаривая, смеясь, — Вилья-дель-Парке, воскресшая от
летаргического сна, отправлялась в кафе и кино, в квартале постепенно
начиналась обычная вечерняя жизнь. Это был он, и нечего сомневаться, его
совсем не изменившаяся фигура, жест, которым он подносил сигарету ко рту,
концы белого платка; это был Мило, которого она убила пять лет назад, по
возвращении из Мехико, Мило, почивший, согласно фальшивой бумаге, она
достала ее с помощью подкупа и с большими трудностями в одной из адвокатских
контор Ломас-де-Саморы[297], у нее там был друг детства, за деньги делавший все,
что угодно, и из дружеских чувств тоже, как в данном случае; Мило, сраженный
сердечным приступом по ее прихоти, — и все ради Хермана, потому что Херман
такой человек, для которого другое не годится, ради Хермана и его карьеры,
его коллег, его клуба, его родителей, ради Хермана — чтобы выйти за него
замуж, чтобы была семья, свой дом, и Карлитос, и Флора, и машина, и дача в
Мансанаресе, Херман и его деньги, и чувство уверенности; она решилась тогда,
почти не размышляя, по горло сытая нищетой и ожиданием, после второй встречи
с Херманом в доме Реканати; поездка в Ломас-де-Самору для разговора по
душам, сначала адвокат сказал «нет», это, мол, чудовищно, он никогда не
пойдет на такое, не возьмет греха на душу, ну ладно, через две недели,
хорошо, согласен; Эмилио Диас умер в Мехико от сердечного приступа, что
было, кстати, почти правдой, ведь они с Мило были как неживые в те последние
месяцы в Койокане[298], пока самолет не вернул ее на круги своя в Буэнос-Айрес,
ко всему тому, что когда-то тоже было связано с Мило, еще до их отъезда в
Мехико, где все начало понемногу разваливаться среди взаимного молчания, и
обманов, и бесполезных примирений, которые ни к чему не вели, просто
наступали антракты между действиями, и снова «ночь длинных ножей».
Прислонившись к дереву, Мило не отрываясь смотрел на окна дома, и
сигарета у него во рту медленно догорала. «Как он узнал?» — подумала
Матильда, безуспешно пытаясь ухватиться за какую-то другую мысль, кроме «Он
здесь!», которая опережала и сопровождала любую другую. Так и вышло, он в
конце концов узнал, что умер для Буэнос-Айреса, для Буэнос-Айреса он умер в
Мехико; унизительным было узнать это, волна гнева будто ударила его, исказив
лицо, она же заставила его сесть в самолет и вернуться, чтобы навести
предварительные справки, пробираясь сквозь путаницу сведений, полученных,
может, у Чоло и Марины, может, у матери Реканати, у стариков на лавочках, в
ближайших кафе; сначала догадки и вот — достоверная новость: она вышла
замуж за Хермана Моралеса, так-то, дружище, да что вы мне говорите, ведь это
невозможно, говорю тебе, вышла замуж, в церкви и все такое, те самые
Моралесы, знаешь, текстильная промышленность, недвижимость, одним словом,
уважаемые люди, старина, уважаемые, но как же это возможно, да ведь она сама
сказала, все поверили, что ты… не может такого быть, приятель.
Да, этого действительно не могло быть, и потому было еще хуже, была
Матильда, которая следила за ним из-за занавески, время, неподвижно
застывшее в настоящем, а в нем было все — Мехико, и Буэнос-Айрес, и
послеобеденная жара, и сигарета, которую он то и дело подносил к губам; в
какой-то момент снова пусто на углу, никого, Флора зовет ее, потому что
Карлитос не хочет мыться, звонит обеспокоенная Перла; что-то с желудком,
сходи одна или с Негрой, у меня сильные боли, я лучше лягу, а завтра тебе
позвоню, и все это время — нет, не может быть, они бы предупредили Хермана,
если б знали, это не они показали дом, не может быть, не они, мамаша этих
Реканати тут же позвонила бы Херману из одного желания разыграть трагедию,
первой объявить ему — она всегда считала ее неподходящей женой для Хермана,
представляешь, какой кошмар, двоемужество, я всегда говорила — ей нельзя
доверять, но, может, никто и не звонил Херману или скорее всего звонили, но
и контора, и Херман так далеко, наверняка мамаша Реканати ждет его, чтобы
сообщить лично, чтобы ничего не упустить, она, и никто другой; от кого Мило
узнал, где живет Херман, не мог же он найти их дом случайно, не мог случайно
стоять здесь под деревом и курить? И если его сейчас там нет, это ничего не
значит, и закрывать двери на все запоры тоже бесполезно, Флора даже немного
удивилась; единственным надежным средством было снотворное, после многих
часов раздумий она провалилась в забытье, прерываемое снами, Мило в них не
было, а утром — ее крик, когда она почувствовала руку Карлитоса, он хотел
сделать ей сюрприз, плач обиженного Карлитоса, Флора тащит его на улицу,
закрой дверь как следует, Флора. Встать и снова его увидеть там — он стоит
неподвижно и не отрываясь смотрит на ее окна, — отпрянуть назад, а немного
позже следить за ним из кухни, и ничего больше, сообразить наконец, что
находишься в запертом доме и что так больше продолжаться не может,
когда-нибудь придется выйти, для того хотя бы, чтобы отвести Карлитоса к
педиатру или встретиться с Перлой, которая каждый день звонит, проявляет
нетерпение и ничего не понимает. Удушливым оранжевым вечером — Мило,
прислонившись к дереву, в черной куртке в такую жару, тонкий дымок вьется
будто нитка. Или одно дерево, но все равно там Мило, все время Мило, в любую
минуту, за исключением тех немногих, когда действует снотворное или
телевизор работает до конца последней программы.
На третий день без предупреждения пришла Перла, чай с печеньем, тут же
Карлитос, Флора улучила момент, чтобы сказать Перле наедине: так же нельзя,
сеньоре Матильде нужно отвлечься, она целыми днями сидит взаперти, ничего не
понимаю, сеньорита Перла, говорю вам, хоть меня это и не касается; и Перла
холодно улыбается ей: ты права, моя дорогая, знаю, ты любишь Матильду и
Карлитоса, думаю, ее угнетает отсутствие Хермана; а Флора свое, опустив
голову: сеньоре нужно отвлечься, я все время ей говорю, хоть меня это и не
касается. Чай и всегдашние сплетни, в поведении Перлы нет ничего, что могло
бы вызвать подозрения, но как же тогда Мило смог… невозможно представить
себе, что мамаша Реканати столько времени молчит, если знает, даже ради
удовольствия дождаться Хермана и поклясться ему именем Господним или
чем-нибудь в этом роде: она обманула тебя, чтобы притащить к алтарю, —
именно так бы и сказала эта ведьма, и Херман падает с облаков на землю, нет,
не может быть, не может быть… Впрочем, может быть, а сейчас ей не осталось
ничего другого, как удостовериться, что все это ей приснилось, достаточно
подойти к окну, только не с Перлой; еще чаю, завтра мы пойдем в кино, я тебе
обещаю, заезжай за мной на машине, не знаю, что на меня нашло все эти дни,
лучше приезжай за мной на машине, и поедем в кино, — окно там, рядом с
креслом, только не с Перлой, подождать, когда Перла уйдет, и тогда — на
углу Мило, спокойно прислонившись к стене, будто ждет компанию, черная
куртка и шейный платок, и опять никого до следующего прихода Мило.
На пятый день она увидела, что он идет за Флорой — та пошла за
покупками, — и все, что произойдет, будто уже случалось, что-то вроде
недостающих страниц в брошенной ею книге, Матильда ничком лежит на диване —
читать уже не нужно, потому что все свершилось еще до того, как было
написано, в жизни все произошло прежде, чем должно было произойти в книге.
Она видела, как они возвращаются болтая, у Флоры смущенный и как будто
недоверчивый вид, она прощается на углу и быстро переходит улицу. Перла
приехала за ней на машине, Мило нет, не было его и когда они возвращались
поздно вечером, но утром она увидела, что он ждет Флору, — та собралась на
рынок, он сразу же подошел к ней, и Флора подала ему руку, они улыбнулись
друг другу, он взял у нее корзинку, а потом нес ее обратно с зеленью и
фруктами, провожая Флору до долгу; она видела их на тротуаре с балкона, но
Флора все не приходила, они задержались поболтать у дверей. На другой день
Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, она видела, как все трое
улыбаются и Мило гладит Карлитоса по голове, вернулся Карлитос с
вельветовым львом и сказал, что это подарок Флориного жениха. Так у тебя
есть жених, Флора? — они вдвоем в гостиной. Не знаю, сеньора, он такой
милый, мы встретились так неожиданно, он проводил меня, когда я ходила за
покупками, он так добр с Карлитосом, это не помешает вам, сеньора, правда?
Сказать ей: нет, не помешает, это твое дело, но будь осторожна, ты еще так
молода; и Флора, опустив глаза: конечно, сеньора, он только провожает меня,
и мы разговариваем, у него ресторан на Альмагро, его зовут Симон. А у
Карлитоса журнал с картинками: мне его купил Симон, мама, он Флорин жених.
Позвонил из Сальты[299] Херман, сказал, что приедет через десять дней:
дорогие мои, у меня все в порядке. В словаре было написано: «Двоебрачие —
брак, заключенный вторично супругом, считающим себя вдовцом». Говорилось о
мужчине, женатом на двух женщинах, или о женщине, которая замужем за двумя
мужчинами. Еще там было «допустимое двоебрачие» — если первый брак был
заключен с женщиной, потерявшей невинность, если женщина занималась
проституцией или если было объявлено об аннулировании первого брака. И еще:
«Двоеженец — тот, кто женится вторично при жизни первого супруга». Она
взяла словарь, сама не зная почему, как будто это могло что-то изменить,
ведь она знала — уже ничего не изменишь, невозможно выйти на улицу и
поговорить с Мило, невозможно выглянуть в окно и позвать его, помахав рукой,
невозможно сказать Флоре, что Симон — никакой не Симон, невозможно отобрать
у Карлитоса вельветового льва и журнал, невозможно все рассказать Перле,
только стоять здесь и смотреть на него, зная, что брошенная на диван книга
дописана до последнего слова и ничего нельзя изменить, читай она ее или нет,
или даже сожги, или запрячь в самый дальний угол библиотеки Хермана. Десять
дней, и тогда все; допустим, Херман вернулся в свою контору и к своим
друзьям, а мамаша Реканати или Чоло, да любой из друзей Мило, из тех, что
дали ему адрес дома: мне нужно поговорить с тобой, Херман, дело серьезное,
старина, — и пойдет, и пойдет, одно за другим, но сначала Флора с
порозовевшими щеками: сеньора, вам не помешает, если Симон зайдет сегодня
вечером на минутку выпить кофе в кухне? Разумеется, ей не помешает, как это
может помешать, если на минутку и при ярком свете, Флора имеет право
принимать его в кухне и угощать кофе так же, как Карлитос играть с Симоном,
который принес ему веревочного утенка, умеющего ходить, и все такое.
Оставаться наверху и услышать стук в дверь, Карлитос принес утенка: Симон
мне сказал, что он за «Ривер», соврал, мама, а я за «Сан-Лоренсо»[300], посмотри,
что он мне подарил, посмотри, он умеет ходить, ну смотри же, мам, как
настоящий утенок, это Симон мне подарил, Флорин жених, почему ты не
спустишься поздороваться с ним?
Теперь она могла смотреть в окно без долгих и бесполезных мер
предосторожности, Мило не стоял больше под деревом, он приходил каждый день
в пять часов и полчаса проводил в кухне с Флорой и почти всегда с
Карлитосом, иногда Карлитос возвращался до его ухода, и Матильда знала
почему, знала, что в короткие минуты, когда они остаются одни, готовится то,
что должно произойти, то, что было уже здесь, в той книжке на диване, это
назревает и в кухне, в любом другом доме, у мамаши Реканати или у Чоло;
прошла неделя, и из Кордовы[301] позвонил Херман, подтвердил, что скоро приедет,
Карлитосу — медовые пряники, а для нее — сюрприз: он возьмет пять дней
отпуска, и они смогут вместе провести время, походить по ресторанам,
поездить верхом в Мансанаресе. Вечером она позвонила Перле, просто чтобы
слышать чей-то голос, висеть на телефоне больше часа было невозможно —
Перла догадалась бы, что тут нечисто, с Матильдой что-то происходит: тебе
надо сходить к врачу на Грасиэла, с тобой что-то странное, Матильда,
послушайся меня. Когда она повесила трубку, то даже не подошла к окну,
они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первого
есть просчеты, и мне представляется невозможным установить точно их
количество. Чутье подсказывало мне, когда еще у меня хватало смелости
спускаться и следить за ними, что большинство поездов полно ими, что обычных
пассажиров становится все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газеты
кричат, что нужны новые линии, что поездов не хватает и надо принимать
срочные меры.
Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать о
том, что известно ему. Однако мне показалось, он не поверил, возможно, он
сам напал на след, а более вероятно, предпочитает вежливо не вникать во
что-либо выходящее за рамки его воображения, не говоря уже о воображении
начальства. После того как он со словами: «Вы устали, вам бы неплохо
попутешествовать» — похлопал меня по плечу, я понял, что бесполезно дальше
говорить с ним, еще обвинит меня, будто я отравляю ему жизнь своими
шизофреническими фантазиями.
А попутешествовать я мог только по «Англо». Меня немного удивило, что
Монтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и тех
троих, не рубит верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубже
проникают сквозь асфальт в землю. Затхлый воздух, лязг тормозов
останавливающегося поезда — и вот на лестницу хлынул поток усталых людей,
обалдевших от тесноты в битком набитых вагонах, где они простояли всю
дорогу. Я должен бы подойти к ним, оттащить по одному в сторону и все
объяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда, и
меня охватывает страх. Когда я узнаю кого-нибудь из их агентов, кто
спускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго не
решаюсь выйти оттуда. За стопкой джина я думаю о том, что, как только
мужество вернется ко мне, я спущусь и установлю их количество. По-моему,
сейчас в их руках все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтных
мастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции «Лима» могла бы
заметить, что товаров у нее расходится все больше. С трудом подавив спазмы в
желудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не буду,
не буду смешиваться с ними; всего два вопроса — и наверх, а там я в
безопасности. Я опустил монетку в автомат, подошел к киоску и, делая
покупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, но
такая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и,
спотыкаясь, расталкивая всех, побежал наверх. Сейчас мне кажется, я никогда
больше не смогу спуститься туда, — меня уже знают, кончилось тем, что меня
узнали.
Я провел в кафе целый час, прежде чем решился снова ступить на верхнюю
ступеньку лестницы, постоять среди людей, снующих вверх-вниз, хотя на меня и
поглядывали, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Невероятно
— неужели, завершив анализ их общих методов, я не сделаю окончательного
шага, который позволит мне разоблачить их самих и их намерения? Не хочется
думать, что страх до такой степени владеет мной; возможно, я решусь,
возможно, будет лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, буду
кричать, что знаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это,
пусть Монтесано и не понравится, если я нарушу ход его собственного
расследования) и особенно о том, чем все это может кончиться для жителей
Буэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение, что я наверху и в
безопасности, наполняет мою душу покоем, который тотчас исчезает, едва я
спускаюсь и дохожу до киоска. И все же я чувствую, что так или иначе
спущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будет
лучше, если я прежде закончу свои записи и пошлю их префекту[289] или начальнику
полиции, а копии — Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь,
хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститься
ступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в конце
концов узнали, но это уже не важно, записи будут закончены, и я скажу:
господин префект или господин начальник полиции, кто-то ходит там, внизу,
кто-то ходит по перрону и, когда никто, кроме меня, не видит и не слышит,
заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. А потом плачет, совсем
недолго плачет, а потом, господин префект, говорит: «Как там канарейка, ты
приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?»
[Пер. А.Борисовой]
Танго возвращения
Случай-убийца стоит
на углу первой же улицы.
На повороте ждет час-нож.[290]
Марсель Беланже. Нагота и ночь
Ты начинаешь фантазировать, увлекаемый собственным воображением;
толчком могли послужить слова Флоры, или скрип открываемой где-то двери, или
крик ребенка — и вот странная потребность разума призывает тебя заполнить
пустоту, сплетая сложную паутину, создавая нечто новое. Но как тут не
сказать, что выдуманная паутина, пожалуй, то и дело, нить за нитью,
совпадает с хитросплетениями жизни, впрочем, говоришь это скорее от страха,
потому что, если не верить в это хоть немного, не останется сил
противостоять этим самым жизненным хитросплетениям. Так вот, именно Флора
рассказала мне, вскоре после того как мы с ней сошлись, — она, разумеется,
не работает больше у сеньоры Матильды (так она всегда называла ее, хотя уже
не было нужды в подобных знаках уважения со стороны служанки на все руки),
— и я любил слушать воспоминания о прошлом приехавшей в столицу
провинциалки из Ла-Риохи[291], с большими испуганными глазами и маленькими
грудками, которые в результате сослужили ей куда большую службу, чем умение
орудовать метлой и примерное поведение. Мне нравится сочинять для себя,
исписывать тетради одну за другой, сочинять стихи и даже целый роман, мне
нравится сам процесс, и, завершая его, я чувствую освобождение, как после
любви, когда приходит сон, а на другой день уже что-то новое стучится в твое
окно, писать и, значит, открыть все двери, и пусть войдет, и так одну
тетрадь за другой; работаю я в больнице и не заинтересован в том, чтобы
кто-нибудь читал все, что я пишу, — ни Флора, ни кто другой; мне нравится,
когда тетрадь кончается, — будто ты уже опубликовал это, опубликовать же
по-настоящему у меня как-то не доходят руки, опять что-то стучится в мое
окно, и снова все повторяется — то больница, то новая тетрадь. Флора
рассказала мне множество всяких историй из своей жизни, не подозревая, что я
еще раз мысленно пересматривал их перед сном, а некоторые из них попали в
тетрадь, попали Эмилио и Матильде — жаль было бы, если бы такое осталось
только в слезах и обрывочных воспоминаниях Флоры, она никогда не говорила
мне об Эмилио и Матильде без того, чтобы в конце не расплакаться; на
несколько дней я оставлял ее в покое, предложив сменить тему, а через
некоторое время снова начинал вытягивать из нее ту самую историю, и Флора
бросалась рассказывать, будто уже позабыла все, что говорила мне раньше,
начинала с начала, и я не перебивал — она часто вспоминала все новые
подробности, одна мелочь дополняла другую, я же стежок за стежком сшивал
разрозненные и только угадываемые куски в единое целое, над чем я ломал
голову в бессонные ночи или сидя перед своей тетрадью; наконец наступил
день, когда уже невозможно было отличить то, что рассказывала мне Флора, от
того, что насочиняли мы с ней вдвоем, потому что мы оба, каждый на свой лад,
как все, хотим, чтобы все было совершенным и законченным, чтобы для каждой
мелочи нашлось свое место и цвет и была поставлена точка в конце той линии,
которая ведет свое начало от чьей-нибудь ножки, какого-нибудь слова или
какой-то лестницы.
Человек я обязательный, поэтому начну с самого начала, кроме того,
когда я пишу, я стараюсь представить себе то, о чем пишу, я вижу все
происшедшее — то утро, когда Эмилио Диас прибыл в Эсейсу[292] из Мехико и
поселился в гостинице на улице Кангальо, как провел два-три дня, обходя
улицы, кафе и приятелей былых времен, избегая некоторых встреч, но особенно
и не скрываясь, поскольку тогда ему не в чем было себя упрекнуть. Наверно,
он медленно бродил по Вилья-дель-Парке, гулял по Мелинкуэ[293] и улице Генерала
Артигаса[294], подыскивал гостиницу или пансион подешевле и не спеша обживался,
днем потягивая мате у себя в комнате, а вечера просиживая в тавернах или
кино. В нем не было ничего от призрака, хотя он говорил мало и с не многими,
носил башмаки на каучуке, одевался в черную куртку и терракотового цвета
брюки, он быстро взглядывал на собеседника и так же быстро отводил глаза, в
этом было что-то, что хозяйка пансиона называла таинственным; в нем не было
ничего от призрака, но издалека чувствовалось, что одиночество окружает его,
словно потусторонняя тишина, похожая на белый шейный платок, на дым
сигареты, иногда слетающий с его тонких губ.
В первый раз Матильда увидела его — в этот новый первый раз — из окна
спальни наверху. Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, чтобы
тот не мешал своим хныканьем отдыхать во время сиесты; стояла невыносимая
январская жара, Матильда дышала воздухом у окна и красила ногти в любимый
цвет Хермана, хотя Херман был в Катамарке[295], причем поехал на машине. Матильду
раздражало, что до центра или Бельграно[296] надо добираться без машины;
отсутствие Хермана было для нее привычным, а вот когда не было машины, она
теряла покой. Он обещал купить еще одну, специально для нее, после слияния
фирм, она ничего не понимала во всех этих торговых операциях, кроме того,
что фирмы, по-видимому, еще не слились; не пойти ли вечером в кино с Перлой,
надо извиниться перед ней, они поужинают где-нибудь в центре, что же
касается гаража — Херман просто не хочет этим заниматься; у Карлитоса на
ногах сыпь, и надо бы показать его педиатру, при одной мысли об этом
делается еще жарче, Карлитос со своими истериками пользуется тем, что нет
отца, — некому надавать ему оплеух, мальчишка становится невыносимым, когда
Херман уезжает, все время что-то канючит, Флора с трудом утихомиривает его
ласками и мороженым, кстати, после кино можно будет зайти с Перлой в
кафе-мороженое. Она увидела его у дерева — в это время улицы пустынны, — в
надежной тени густой листвы; на фоне дерева вырисовывался его силуэт, дымок
сигареты окутывал лицо. Матильда отпрянула от окна, ударившись спиной о
кресло, чтобы не вскрикнуть, зажала рот рукой, пахнущей лаком, и отступила к
противоположной стене комнаты.
«Мило», — подумала она, если это называется «подумать», когда за одну
секунду тебя вырвало твоим прошлым и ушедшими вместе с ним образами. «Это
Мило». Когда она снова была в состоянии посмотреть в окно, на
противоположном углу не было никого, вдалеке шли два мальчика, играя с
черной собакой. «Он меня увидел», — поняла Матильда. Если это был он, то он
увидел ее, он был здесь, чтобы видеть ее, он был здесь, а не на каком-нибудь
другом углу, под другим деревом. Да, он видел ее, раз он был, значит, знал,
что она дома. И то, что он ушел в тот момент, когда она его узнала, видел,
как она отступила, зажимая рот рукой, было хуже всего; теперь на углу пусто,
не осталось и сомнений, ничего уже не решавших, полная определенность и
угроза, одинокое дерево и ветер в листве.
Она снова увидела его, когда наступил вечер; Карлитос играл с
электрической железной дорогой, Флора внизу напевала какую-то чепуху,
оживший дом, казалось, защищал ее, вновь будил сомнения, она говорила себе,
что Мило повыше и покрепче, возможно, это просто привиделось ей в забытьи
сиесты, в слепящем свете. Она то и дело отходила от телевизора и с возможно
более далекого расстояния смотрела в окно, и только со второго этажа, потому
что прямо выглянуть на улицу было страшно. Когда она снова увидела его, он
стоял почти на том же месте, только по другую сторону дерева; уже
смеркалось, и контуры фигуры расплывались, растворялись среди других, тех,
что шли мимо, разговаривая, смеясь, — Вилья-дель-Парке, воскресшая от
летаргического сна, отправлялась в кафе и кино, в квартале постепенно
начиналась обычная вечерняя жизнь. Это был он, и нечего сомневаться, его
совсем не изменившаяся фигура, жест, которым он подносил сигарету ко рту,
концы белого платка; это был Мило, которого она убила пять лет назад, по
возвращении из Мехико, Мило, почивший, согласно фальшивой бумаге, она
достала ее с помощью подкупа и с большими трудностями в одной из адвокатских
контор Ломас-де-Саморы[297], у нее там был друг детства, за деньги делавший все,
что угодно, и из дружеских чувств тоже, как в данном случае; Мило, сраженный
сердечным приступом по ее прихоти, — и все ради Хермана, потому что Херман
такой человек, для которого другое не годится, ради Хермана и его карьеры,
его коллег, его клуба, его родителей, ради Хермана — чтобы выйти за него
замуж, чтобы была семья, свой дом, и Карлитос, и Флора, и машина, и дача в
Мансанаресе, Херман и его деньги, и чувство уверенности; она решилась тогда,
почти не размышляя, по горло сытая нищетой и ожиданием, после второй встречи
с Херманом в доме Реканати; поездка в Ломас-де-Самору для разговора по
душам, сначала адвокат сказал «нет», это, мол, чудовищно, он никогда не
пойдет на такое, не возьмет греха на душу, ну ладно, через две недели,
хорошо, согласен; Эмилио Диас умер в Мехико от сердечного приступа, что
было, кстати, почти правдой, ведь они с Мило были как неживые в те последние
месяцы в Койокане[298], пока самолет не вернул ее на круги своя в Буэнос-Айрес,
ко всему тому, что когда-то тоже было связано с Мило, еще до их отъезда в
Мехико, где все начало понемногу разваливаться среди взаимного молчания, и
обманов, и бесполезных примирений, которые ни к чему не вели, просто
наступали антракты между действиями, и снова «ночь длинных ножей».
Прислонившись к дереву, Мило не отрываясь смотрел на окна дома, и
сигарета у него во рту медленно догорала. «Как он узнал?» — подумала
Матильда, безуспешно пытаясь ухватиться за какую-то другую мысль, кроме «Он
здесь!», которая опережала и сопровождала любую другую. Так и вышло, он в
конце концов узнал, что умер для Буэнос-Айреса, для Буэнос-Айреса он умер в
Мехико; унизительным было узнать это, волна гнева будто ударила его, исказив
лицо, она же заставила его сесть в самолет и вернуться, чтобы навести
предварительные справки, пробираясь сквозь путаницу сведений, полученных,
может, у Чоло и Марины, может, у матери Реканати, у стариков на лавочках, в
ближайших кафе; сначала догадки и вот — достоверная новость: она вышла
замуж за Хермана Моралеса, так-то, дружище, да что вы мне говорите, ведь это
невозможно, говорю тебе, вышла замуж, в церкви и все такое, те самые
Моралесы, знаешь, текстильная промышленность, недвижимость, одним словом,
уважаемые люди, старина, уважаемые, но как же это возможно, да ведь она сама
сказала, все поверили, что ты… не может такого быть, приятель.
Да, этого действительно не могло быть, и потому было еще хуже, была
Матильда, которая следила за ним из-за занавески, время, неподвижно
застывшее в настоящем, а в нем было все — Мехико, и Буэнос-Айрес, и
послеобеденная жара, и сигарета, которую он то и дело подносил к губам; в
какой-то момент снова пусто на углу, никого, Флора зовет ее, потому что
Карлитос не хочет мыться, звонит обеспокоенная Перла; что-то с желудком,
сходи одна или с Негрой, у меня сильные боли, я лучше лягу, а завтра тебе
позвоню, и все это время — нет, не может быть, они бы предупредили Хермана,
если б знали, это не они показали дом, не может быть, не они, мамаша этих
Реканати тут же позвонила бы Херману из одного желания разыграть трагедию,
первой объявить ему — она всегда считала ее неподходящей женой для Хермана,
представляешь, какой кошмар, двоемужество, я всегда говорила — ей нельзя
доверять, но, может, никто и не звонил Херману или скорее всего звонили, но
и контора, и Херман так далеко, наверняка мамаша Реканати ждет его, чтобы
сообщить лично, чтобы ничего не упустить, она, и никто другой; от кого Мило
узнал, где живет Херман, не мог же он найти их дом случайно, не мог случайно
стоять здесь под деревом и курить? И если его сейчас там нет, это ничего не
значит, и закрывать двери на все запоры тоже бесполезно, Флора даже немного
удивилась; единственным надежным средством было снотворное, после многих
часов раздумий она провалилась в забытье, прерываемое снами, Мило в них не
было, а утром — ее крик, когда она почувствовала руку Карлитоса, он хотел
сделать ей сюрприз, плач обиженного Карлитоса, Флора тащит его на улицу,
закрой дверь как следует, Флора. Встать и снова его увидеть там — он стоит
неподвижно и не отрываясь смотрит на ее окна, — отпрянуть назад, а немного
позже следить за ним из кухни, и ничего больше, сообразить наконец, что
находишься в запертом доме и что так больше продолжаться не может,
когда-нибудь придется выйти, для того хотя бы, чтобы отвести Карлитоса к
педиатру или встретиться с Перлой, которая каждый день звонит, проявляет
нетерпение и ничего не понимает. Удушливым оранжевым вечером — Мило,
прислонившись к дереву, в черной куртке в такую жару, тонкий дымок вьется
будто нитка. Или одно дерево, но все равно там Мило, все время Мило, в любую
минуту, за исключением тех немногих, когда действует снотворное или
телевизор работает до конца последней программы.
На третий день без предупреждения пришла Перла, чай с печеньем, тут же
Карлитос, Флора улучила момент, чтобы сказать Перле наедине: так же нельзя,
сеньоре Матильде нужно отвлечься, она целыми днями сидит взаперти, ничего не
понимаю, сеньорита Перла, говорю вам, хоть меня это и не касается; и Перла
холодно улыбается ей: ты права, моя дорогая, знаю, ты любишь Матильду и
Карлитоса, думаю, ее угнетает отсутствие Хермана; а Флора свое, опустив
голову: сеньоре нужно отвлечься, я все время ей говорю, хоть меня это и не
касается. Чай и всегдашние сплетни, в поведении Перлы нет ничего, что могло
бы вызвать подозрения, но как же тогда Мило смог… невозможно представить
себе, что мамаша Реканати столько времени молчит, если знает, даже ради
удовольствия дождаться Хермана и поклясться ему именем Господним или
чем-нибудь в этом роде: она обманула тебя, чтобы притащить к алтарю, —
именно так бы и сказала эта ведьма, и Херман падает с облаков на землю, нет,
не может быть, не может быть… Впрочем, может быть, а сейчас ей не осталось
ничего другого, как удостовериться, что все это ей приснилось, достаточно
подойти к окну, только не с Перлой; еще чаю, завтра мы пойдем в кино, я тебе
обещаю, заезжай за мной на машине, не знаю, что на меня нашло все эти дни,
лучше приезжай за мной на машине, и поедем в кино, — окно там, рядом с
креслом, только не с Перлой, подождать, когда Перла уйдет, и тогда — на
углу Мило, спокойно прислонившись к стене, будто ждет компанию, черная
куртка и шейный платок, и опять никого до следующего прихода Мило.
На пятый день она увидела, что он идет за Флорой — та пошла за
покупками, — и все, что произойдет, будто уже случалось, что-то вроде
недостающих страниц в брошенной ею книге, Матильда ничком лежит на диване —
читать уже не нужно, потому что все свершилось еще до того, как было
написано, в жизни все произошло прежде, чем должно было произойти в книге.
Она видела, как они возвращаются болтая, у Флоры смущенный и как будто
недоверчивый вид, она прощается на углу и быстро переходит улицу. Перла
приехала за ней на машине, Мило нет, не было его и когда они возвращались
поздно вечером, но утром она увидела, что он ждет Флору, — та собралась на
рынок, он сразу же подошел к ней, и Флора подала ему руку, они улыбнулись
друг другу, он взял у нее корзинку, а потом нес ее обратно с зеленью и
фруктами, провожая Флору до долгу; она видела их на тротуаре с балкона, но
Флора все не приходила, они задержались поболтать у дверей. На другой день
Флора пошла за покупками и взяла с собой Карлитоса, она видела, как все трое
улыбаются и Мило гладит Карлитоса по голове, вернулся Карлитос с
вельветовым львом и сказал, что это подарок Флориного жениха. Так у тебя
есть жених, Флора? — они вдвоем в гостиной. Не знаю, сеньора, он такой
милый, мы встретились так неожиданно, он проводил меня, когда я ходила за
покупками, он так добр с Карлитосом, это не помешает вам, сеньора, правда?
Сказать ей: нет, не помешает, это твое дело, но будь осторожна, ты еще так
молода; и Флора, опустив глаза: конечно, сеньора, он только провожает меня,
и мы разговариваем, у него ресторан на Альмагро, его зовут Симон. А у
Карлитоса журнал с картинками: мне его купил Симон, мама, он Флорин жених.
Позвонил из Сальты[299] Херман, сказал, что приедет через десять дней:
дорогие мои, у меня все в порядке. В словаре было написано: «Двоебрачие —
брак, заключенный вторично супругом, считающим себя вдовцом». Говорилось о
мужчине, женатом на двух женщинах, или о женщине, которая замужем за двумя
мужчинами. Еще там было «допустимое двоебрачие» — если первый брак был
заключен с женщиной, потерявшей невинность, если женщина занималась
проституцией или если было объявлено об аннулировании первого брака. И еще:
«Двоеженец — тот, кто женится вторично при жизни первого супруга». Она
взяла словарь, сама не зная почему, как будто это могло что-то изменить,
ведь она знала — уже ничего не изменишь, невозможно выйти на улицу и
поговорить с Мило, невозможно выглянуть в окно и позвать его, помахав рукой,
невозможно сказать Флоре, что Симон — никакой не Симон, невозможно отобрать
у Карлитоса вельветового льва и журнал, невозможно все рассказать Перле,
только стоять здесь и смотреть на него, зная, что брошенная на диван книга
дописана до последнего слова и ничего нельзя изменить, читай она ее или нет,
или даже сожги, или запрячь в самый дальний угол библиотеки Хермана. Десять
дней, и тогда все; допустим, Херман вернулся в свою контору и к своим
друзьям, а мамаша Реканати или Чоло, да любой из друзей Мило, из тех, что
дали ему адрес дома: мне нужно поговорить с тобой, Херман, дело серьезное,
старина, — и пойдет, и пойдет, одно за другим, но сначала Флора с
порозовевшими щеками: сеньора, вам не помешает, если Симон зайдет сегодня
вечером на минутку выпить кофе в кухне? Разумеется, ей не помешает, как это
может помешать, если на минутку и при ярком свете, Флора имеет право
принимать его в кухне и угощать кофе так же, как Карлитос играть с Симоном,
который принес ему веревочного утенка, умеющего ходить, и все такое.
Оставаться наверху и услышать стук в дверь, Карлитос принес утенка: Симон
мне сказал, что он за «Ривер», соврал, мама, а я за «Сан-Лоренсо»[300], посмотри,
что он мне подарил, посмотри, он умеет ходить, ну смотри же, мам, как
настоящий утенок, это Симон мне подарил, Флорин жених, почему ты не
спустишься поздороваться с ним?
Теперь она могла смотреть в окно без долгих и бесполезных мер
предосторожности, Мило не стоял больше под деревом, он приходил каждый день
в пять часов и полчаса проводил в кухне с Флорой и почти всегда с
Карлитосом, иногда Карлитос возвращался до его ухода, и Матильда знала
почему, знала, что в короткие минуты, когда они остаются одни, готовится то,
что должно произойти, то, что было уже здесь, в той книжке на диване, это
назревает и в кухне, в любом другом доме, у мамаши Реканати или у Чоло;
прошла неделя, и из Кордовы[301] позвонил Херман, подтвердил, что скоро приедет,
Карлитосу — медовые пряники, а для нее — сюрприз: он возьмет пять дней
отпуска, и они смогут вместе провести время, походить по ресторанам,
поездить верхом в Мансанаресе. Вечером она позвонила Перле, просто чтобы
слышать чей-то голос, висеть на телефоне больше часа было невозможно —
Перла догадалась бы, что тут нечисто, с Матильдой что-то происходит: тебе
надо сходить к врачу на Грасиэла, с тобой что-то странное, Матильда,
послушайся меня. Когда она повесила трубку, то даже не подошла к окну,