Страница:
знала, что нынешней ночью это уже не нужно, она не увидит в сумерках Мило на
углу. Спустилась в кухню, чтобы побыть с Карлитосом, пока Флора кормила его
ужином, слушала его протесты по поводу супа, потом Флора смотрела на нее в
ожидании, что она вмешается и поможет ей хотя бы затащить его в постель,
поскольку Карлитос упирался, не желая уходить из гостиной, — он играл с
утенком и смотрел телевизор. Первый этаж был как бы чужой территорией, она
никак не могла понять, почему Херман настаивал на том, чтобы спальня
Карлитоса была рядом с гостиной, так далеко от них, но Херман не терпел шума
по утрам, когда Флора собирала Карлитоса в школу, а Карлитос орал или пел;
она поцеловала его в дверях спальни и вернулась в кухню, хотя там совершенно
нечего было делать, посмотрела на дверь в комнату Флоры, подошла к ней и
взялась за ручку, немного приоткрыла и увидела постель Флоры, шкаф,
оклеенный фотографиями Мерседес Сосы[302] и разных исполнителей рока, ей
показалось — Флора вышла из спальни Карлитоса, она быстро закрыла дверь,
стала что-то искать в холодильнике. Я приготовлю грибы, сеньора Матильда,
вам понравится, и принесу ужин через полчаса, чтобы вам уже больше не
выходить, а на сладкое — тыкву, как готовят у нас в деревне, на редкость
удачно вышло, сеньора Матильда.
Лестница была освещена слабо, но широких ступенек не много, она
поднималась, почти не глядя под ноги, из неплотно прикрытой двери спальни —
полоса света, бликами отражаясь на натертом полу лестничной площадки. Уже
столько дней она ела за маленьким столиком у окна, гостиная внизу
уныло-торжественна без Хермана, на подносе все умещается, и Флора такая
проворная, похоже, ей даже нравилось, что сеньора Матильда ест у себя
наверху, когда сеньор в отъезде, она ненадолго оставалась с ней, и они
разговаривали, Матильда хотела, чтобы Флора ела вместе с ней, но Карлитос
все скажет Херману, а Херман — сразу лекцию о дистанции и уважении, да
Флора и сама боится, ведь дело кончается именно тем, что Карлитос всегда все
узнает и тут же докладывает Херману. А сейчас о чем говорить с Флорой, когда
все, что осталось, — это найти бутылку, спрятанную за книгами, и выпить
одним махом полбокала виски — перехватило дыхание, задохнулась, — потом
снова налить и выпить, почти у окна, открытого в ночь, в ничто, где ничего
не произойдет, где под деревом уже не появится тень, огонек сигареты не
будет подниматься и опускаться в руке, будто неразгаданный знак, такой
понятный.
Она выбросила грибы за окно, пока Флора готовила поднос с десертом,
догадалась, что Флора приближается, по какому-то раздражающему позвякиванию,
которое всегда сопровождало ее, когда она поднималась по лестнице, она
похвалила грибы, сказала, что сладкое из тыквы, судя по внешнему виду,
замечательное, попросила крепкий двойной кофе и пачку сигарет из гостиной.
Жарко, сеньора Матильда, на ночь надо оставить все окна открытыми, перед
сном я все опрыскаю от насекомых, у Карлитоса я это уже сделала, он
моментально уснул, вы видели сегодня, как он упирался, он соскучился по
отцу, бедняжка, Симон каждый вечер рассказывает ему сказки. Вам что-нибудь
нужно, сеньора Матильда? Слушаю вас, я бы хотела пораньше лечь спать, если
вы не возражаете. Она, разумеется, разрешила, прежде Флора никогда не
спрашивала об этом, — заканчивала работу и закрывалась у себя в комнате,
слушала радио или шила; с минуту она смотрела на нее, и Флора улыбнулась,
довольная, взяла поднос с чашкой и пошла искать жидкость от насекомых: лучше
я оставлю ее здесь на комоде, сеньора Матильда, вы сами опрыскаете перед
сном, что уж говорить, пахнет противно, так что лучше вы сделаете это перед
тем, как лечь спать. Она закрыла дверь, легкое позвякивание спустилось с
лестницы, затем завершающий звон посуды; ночь началась как раз в тот момент,
когда Матильда шла в библиотеку за бутылкой, чтобы поставить ее у кресла.
Свет низко опущенной лампы едва доходил до постели в глубине спальни,
виднелся столик и диван с брошенной на нем книгой, но теперь ее там не было,
Флора решила ее убрать на полку — она валяется так давно. За вторым бокалом
виски Матильда услыхала, как где-то далеко часы бьют десять, подумала, что
никогда раньше не слышала этих часов, сосчитала удары и взглянула на
телефон, лучше всего позвонить Перле, хотя нет, сейчас Перле не надо — она
может не так истолковать звонок или ее нет дома. Может, Альсире? Позвонить
Альсире и сказать ей, сказать только ей, что она боится, глупо, конечно, но
на всякий случай, пусть твой Марио не уезжает на машине, что-нибудь в этом
роде. Она не слышала, как открылась входная дверь, но все равно можно быть
абсолютно уверенной, что входная дверь открыта или вот-вот откроется, и
ничего нельзя сделать, нельзя выйти на лестничную площадку с ночником в руке
и пойти в гостиную, нельзя позвонить в колокольчик и позвать Флору, аэрозоль
здесь, вода — запить таблетку или просто попить — тоже здесь, постель
разобрана и ждет ее. Она подошла к окну и посмотрела на пустынную улицу;
возможно, выгляни она раньше, она увидела бы, как идет Мило, как он
переходит дорогу и исчезает под балконом; впрочем, могло быть еще хуже: она
бы закричала, желая задержать Мило, не дать ему войти в тот момент, когда
Флора открывала ему дверь, чтобы принять у себя в комнате, — в этом случае
Флора еще опаснее, чем Мило, Флора все узнает, будет мстить за Мило, который
сейчас мстит ей, Матильде, она вываляет ее в грязи, тут же Херман,
разразится жуткий скандал. Но сделать уже ничего нельзя, нет ни малейшей
возможности, нельзя даже прокричать правду, в этой полной безысходности
оставалась одна нелепая надежда, что Мило придет только ради Флоры, что
какое-то невероятное стечение обстоятельств сделало для него Флору превыше
всего остального, что эта улица все равно что любая другая для него, для
Мило, вернувшегося в Буэнос-Айрес, может, он и не знает, что это дом
Хермана, не знает, что сам он умер в Мехико, и не ее он пришел искать здесь,
ложась с Флорой в постель. Шатаясь от выпитого виски, она дошла до кровати,
сдернула с себя одежду, прилипавшую к телу, голая бросилась на кровать и
поискала капсулу с таблетками — последнее розово-зеленое убежище на
расстоянии вытянутой руки. Таблетки вынимались с трудом, и Матильда не глядя
высыпала их на ночной столик, мутными глазами обвела книжный шкаф, где была
книга, она очень хорошо видела ее, лежа ничком, на единственной пустой
полке, куда Флора положила ее, даже не закрыв, видела малайский нож, который
Чоло подарил Херману, хрустальный шар на салфетке из красного бархата. Она
была уверена, что дверь уже давно открыта, Мило вошел в дом, в комнату
Флоры, наверное, он разговаривает с ней, а может, уже раздевает ее, для этой
самой Флоры единственная причина его прихода — добиться своего, раздеть ее,
ласкать, целовать: оставь меня, не надо, не трогай меня — Флора
сопротивляется, — не сегодня, Симон, я боюсь, оставь меня; а Симон
медленно, настойчиво подталкивает ее к постели, целует волосы, ласкает под
кофтой ее груди, прижимается ногой к ее бедру и, будто играя, снимает туфли,
что-то шепчет на ухо и целует все ближе к губам: я люблю тебя, моя дорогая,
дай я тебя раздену, дай я посмотрю на тебя, какая ты красивая, — гасит
лампу, окутывая ее темнотой и ласками; Флора в слезах отдается ему, страх,
что услышат наверху, сеньора Матильда или Карлитос, — да нет же, мы говорим
шепотом, — одежда, брошенная как попало, слившиеся губы, стоны: не надо
так, Симон, пожалуйста, не надо, ведь это первый раз; Симон: я знаю,
дорогая, лежи так, молчи, молчи, не надо кричать, любовь моя, не надо
кричать.
Она вскрикнула, а потом заплакала в объятиях Симона, ласкавшего ее, все
повторяя «мама», «мама», будто жаловалась, задыхаясь от беззвучных сладких
слез, «любимый мой, любимый», блаженная истома соединившихся тел, горячее
дыхание ночи. Много позже — две сигареты; Флора, опираясь локтем на
подушку, шепчет как во сне, надеясь, что Симон с улыбкой слушает ее, все
полно стыдливости, слова, планы, он целует ее груди, рука его медленно
ласкает живот — пусть она засыпает: поспи немного, я пойду в ванную и
вернусь, света не надо, я вижу в темноте как кошка, я знаю куда; а Флора:
что ты, а если тебя услышат; а Симон: не будь глупышкой, говорю тебе, я вижу
в темноте как кошка, я знаю, где дверь, поспи немного, пока я не приду,
засыпай спокойно.
Он закрыл дверь, и этот звук присоединился к другим, мешавшим тишине
ночи, голый, прошел кухню и гостиную, подошел к лестнице и поставил ногу на
нижнюю ступеньку, проверив ее на прочность. Отличное дерево, отличный дом у
Хермана Моралеса. На третьей ступеньке он увидел полоску света из-под двери
спальни; он прошел остальные четыре ступеньки, взялся за ручку двери и
открыл ее рывком. Удар о комод разбудил чутко спавшего Карлитоса, он сел на
кровати и заплакал — мальчик часто просыпался по ночам, и Флора вставала
его успокаивать, давала ему попить, пока Херман не проснулся и не стал
ругаться. Она знала: надо утихомирить его, пока сеньора Матильда не
забеспокоилась, надо утихомирить его, потому что Симон еще не вернулся;
закутавшись в простыню, она побежала в комнату Карлитоса — он сидел в
изножье кровати, глядя в темноту, и кричал от страха; она взяла его на руки,
шепча ему, что все хорошо, что она здесь, сейчас она принесет ему шоколадку,
она оставит гореть свет, и вдруг услышала непонятный крик, вышла в гостиную
с Карлитосом на руках; на лестнице горел верхний свет, она подошла к ней и
увидела их — они, шатаясь, стояли в дверях, два обнаженных тела, слившиеся
воедино, оседали на пол, на площадке они поскользнулись и, сплетенные,
кубарем покатились по лестнице, пока не замерли неподвижно на ковре
гостиной, Симон — с ножом в груди, Матильда, как впоследствии показало
вскрытие, — приняв смертельную дозу снотворного, убившего ее через два
часа, как раз когда я приехал на «скорой помощи» и делал Флоре укол,
поскольку с ней была истерика; Карлитосу я дал успокоительного и попросил
медсестру побыть с ним, пока не придет кто-нибудь из родственников или
друзей.
[Пер. А.Борисовой]
углу. Спустилась в кухню, чтобы побыть с Карлитосом, пока Флора кормила его
ужином, слушала его протесты по поводу супа, потом Флора смотрела на нее в
ожидании, что она вмешается и поможет ей хотя бы затащить его в постель,
поскольку Карлитос упирался, не желая уходить из гостиной, — он играл с
утенком и смотрел телевизор. Первый этаж был как бы чужой территорией, она
никак не могла понять, почему Херман настаивал на том, чтобы спальня
Карлитоса была рядом с гостиной, так далеко от них, но Херман не терпел шума
по утрам, когда Флора собирала Карлитоса в школу, а Карлитос орал или пел;
она поцеловала его в дверях спальни и вернулась в кухню, хотя там совершенно
нечего было делать, посмотрела на дверь в комнату Флоры, подошла к ней и
взялась за ручку, немного приоткрыла и увидела постель Флоры, шкаф,
оклеенный фотографиями Мерседес Сосы[302] и разных исполнителей рока, ей
показалось — Флора вышла из спальни Карлитоса, она быстро закрыла дверь,
стала что-то искать в холодильнике. Я приготовлю грибы, сеньора Матильда,
вам понравится, и принесу ужин через полчаса, чтобы вам уже больше не
выходить, а на сладкое — тыкву, как готовят у нас в деревне, на редкость
удачно вышло, сеньора Матильда.
Лестница была освещена слабо, но широких ступенек не много, она
поднималась, почти не глядя под ноги, из неплотно прикрытой двери спальни —
полоса света, бликами отражаясь на натертом полу лестничной площадки. Уже
столько дней она ела за маленьким столиком у окна, гостиная внизу
уныло-торжественна без Хермана, на подносе все умещается, и Флора такая
проворная, похоже, ей даже нравилось, что сеньора Матильда ест у себя
наверху, когда сеньор в отъезде, она ненадолго оставалась с ней, и они
разговаривали, Матильда хотела, чтобы Флора ела вместе с ней, но Карлитос
все скажет Херману, а Херман — сразу лекцию о дистанции и уважении, да
Флора и сама боится, ведь дело кончается именно тем, что Карлитос всегда все
узнает и тут же докладывает Херману. А сейчас о чем говорить с Флорой, когда
все, что осталось, — это найти бутылку, спрятанную за книгами, и выпить
одним махом полбокала виски — перехватило дыхание, задохнулась, — потом
снова налить и выпить, почти у окна, открытого в ночь, в ничто, где ничего
не произойдет, где под деревом уже не появится тень, огонек сигареты не
будет подниматься и опускаться в руке, будто неразгаданный знак, такой
понятный.
Она выбросила грибы за окно, пока Флора готовила поднос с десертом,
догадалась, что Флора приближается, по какому-то раздражающему позвякиванию,
которое всегда сопровождало ее, когда она поднималась по лестнице, она
похвалила грибы, сказала, что сладкое из тыквы, судя по внешнему виду,
замечательное, попросила крепкий двойной кофе и пачку сигарет из гостиной.
Жарко, сеньора Матильда, на ночь надо оставить все окна открытыми, перед
сном я все опрыскаю от насекомых, у Карлитоса я это уже сделала, он
моментально уснул, вы видели сегодня, как он упирался, он соскучился по
отцу, бедняжка, Симон каждый вечер рассказывает ему сказки. Вам что-нибудь
нужно, сеньора Матильда? Слушаю вас, я бы хотела пораньше лечь спать, если
вы не возражаете. Она, разумеется, разрешила, прежде Флора никогда не
спрашивала об этом, — заканчивала работу и закрывалась у себя в комнате,
слушала радио или шила; с минуту она смотрела на нее, и Флора улыбнулась,
довольная, взяла поднос с чашкой и пошла искать жидкость от насекомых: лучше
я оставлю ее здесь на комоде, сеньора Матильда, вы сами опрыскаете перед
сном, что уж говорить, пахнет противно, так что лучше вы сделаете это перед
тем, как лечь спать. Она закрыла дверь, легкое позвякивание спустилось с
лестницы, затем завершающий звон посуды; ночь началась как раз в тот момент,
когда Матильда шла в библиотеку за бутылкой, чтобы поставить ее у кресла.
Свет низко опущенной лампы едва доходил до постели в глубине спальни,
виднелся столик и диван с брошенной на нем книгой, но теперь ее там не было,
Флора решила ее убрать на полку — она валяется так давно. За вторым бокалом
виски Матильда услыхала, как где-то далеко часы бьют десять, подумала, что
никогда раньше не слышала этих часов, сосчитала удары и взглянула на
телефон, лучше всего позвонить Перле, хотя нет, сейчас Перле не надо — она
может не так истолковать звонок или ее нет дома. Может, Альсире? Позвонить
Альсире и сказать ей, сказать только ей, что она боится, глупо, конечно, но
на всякий случай, пусть твой Марио не уезжает на машине, что-нибудь в этом
роде. Она не слышала, как открылась входная дверь, но все равно можно быть
абсолютно уверенной, что входная дверь открыта или вот-вот откроется, и
ничего нельзя сделать, нельзя выйти на лестничную площадку с ночником в руке
и пойти в гостиную, нельзя позвонить в колокольчик и позвать Флору, аэрозоль
здесь, вода — запить таблетку или просто попить — тоже здесь, постель
разобрана и ждет ее. Она подошла к окну и посмотрела на пустынную улицу;
возможно, выгляни она раньше, она увидела бы, как идет Мило, как он
переходит дорогу и исчезает под балконом; впрочем, могло быть еще хуже: она
бы закричала, желая задержать Мило, не дать ему войти в тот момент, когда
Флора открывала ему дверь, чтобы принять у себя в комнате, — в этом случае
Флора еще опаснее, чем Мило, Флора все узнает, будет мстить за Мило, который
сейчас мстит ей, Матильде, она вываляет ее в грязи, тут же Херман,
разразится жуткий скандал. Но сделать уже ничего нельзя, нет ни малейшей
возможности, нельзя даже прокричать правду, в этой полной безысходности
оставалась одна нелепая надежда, что Мило придет только ради Флоры, что
какое-то невероятное стечение обстоятельств сделало для него Флору превыше
всего остального, что эта улица все равно что любая другая для него, для
Мило, вернувшегося в Буэнос-Айрес, может, он и не знает, что это дом
Хермана, не знает, что сам он умер в Мехико, и не ее он пришел искать здесь,
ложась с Флорой в постель. Шатаясь от выпитого виски, она дошла до кровати,
сдернула с себя одежду, прилипавшую к телу, голая бросилась на кровать и
поискала капсулу с таблетками — последнее розово-зеленое убежище на
расстоянии вытянутой руки. Таблетки вынимались с трудом, и Матильда не глядя
высыпала их на ночной столик, мутными глазами обвела книжный шкаф, где была
книга, она очень хорошо видела ее, лежа ничком, на единственной пустой
полке, куда Флора положила ее, даже не закрыв, видела малайский нож, который
Чоло подарил Херману, хрустальный шар на салфетке из красного бархата. Она
была уверена, что дверь уже давно открыта, Мило вошел в дом, в комнату
Флоры, наверное, он разговаривает с ней, а может, уже раздевает ее, для этой
самой Флоры единственная причина его прихода — добиться своего, раздеть ее,
ласкать, целовать: оставь меня, не надо, не трогай меня — Флора
сопротивляется, — не сегодня, Симон, я боюсь, оставь меня; а Симон
медленно, настойчиво подталкивает ее к постели, целует волосы, ласкает под
кофтой ее груди, прижимается ногой к ее бедру и, будто играя, снимает туфли,
что-то шепчет на ухо и целует все ближе к губам: я люблю тебя, моя дорогая,
дай я тебя раздену, дай я посмотрю на тебя, какая ты красивая, — гасит
лампу, окутывая ее темнотой и ласками; Флора в слезах отдается ему, страх,
что услышат наверху, сеньора Матильда или Карлитос, — да нет же, мы говорим
шепотом, — одежда, брошенная как попало, слившиеся губы, стоны: не надо
так, Симон, пожалуйста, не надо, ведь это первый раз; Симон: я знаю,
дорогая, лежи так, молчи, молчи, не надо кричать, любовь моя, не надо
кричать.
Она вскрикнула, а потом заплакала в объятиях Симона, ласкавшего ее, все
повторяя «мама», «мама», будто жаловалась, задыхаясь от беззвучных сладких
слез, «любимый мой, любимый», блаженная истома соединившихся тел, горячее
дыхание ночи. Много позже — две сигареты; Флора, опираясь локтем на
подушку, шепчет как во сне, надеясь, что Симон с улыбкой слушает ее, все
полно стыдливости, слова, планы, он целует ее груди, рука его медленно
ласкает живот — пусть она засыпает: поспи немного, я пойду в ванную и
вернусь, света не надо, я вижу в темноте как кошка, я знаю куда; а Флора:
что ты, а если тебя услышат; а Симон: не будь глупышкой, говорю тебе, я вижу
в темноте как кошка, я знаю, где дверь, поспи немного, пока я не приду,
засыпай спокойно.
Он закрыл дверь, и этот звук присоединился к другим, мешавшим тишине
ночи, голый, прошел кухню и гостиную, подошел к лестнице и поставил ногу на
нижнюю ступеньку, проверив ее на прочность. Отличное дерево, отличный дом у
Хермана Моралеса. На третьей ступеньке он увидел полоску света из-под двери
спальни; он прошел остальные четыре ступеньки, взялся за ручку двери и
открыл ее рывком. Удар о комод разбудил чутко спавшего Карлитоса, он сел на
кровати и заплакал — мальчик часто просыпался по ночам, и Флора вставала
его успокаивать, давала ему попить, пока Херман не проснулся и не стал
ругаться. Она знала: надо утихомирить его, пока сеньора Матильда не
забеспокоилась, надо утихомирить его, потому что Симон еще не вернулся;
закутавшись в простыню, она побежала в комнату Карлитоса — он сидел в
изножье кровати, глядя в темноту, и кричал от страха; она взяла его на руки,
шепча ему, что все хорошо, что она здесь, сейчас она принесет ему шоколадку,
она оставит гореть свет, и вдруг услышала непонятный крик, вышла в гостиную
с Карлитосом на руках; на лестнице горел верхний свет, она подошла к ней и
увидела их — они, шатаясь, стояли в дверях, два обнаженных тела, слившиеся
воедино, оседали на пол, на площадке они поскользнулись и, сплетенные,
кубарем покатились по лестнице, пока не замерли неподвижно на ковре
гостиной, Симон — с ножом в груди, Матильда, как впоследствии показало
вскрытие, — приняв смертельную дозу снотворного, убившего ее через два
часа, как раз когда я приехал на «скорой помощи» и делал Флоре укол,
поскольку с ней была истерика; Карлитосу я дал успокоительного и попросил
медсестру побыть с ним, пока не придет кто-нибудь из родственников или
друзей.
[Пер. А.Борисовой]
Клон[303]
Кажется, все завертелось из-за Джезуальдо[304]: имел ли он право делать то,
что сделал, или должен был наказать самого себя, вместо того чтобы мстить
жене? В перерыве между репетициями спустились в бар отеля немного отдохнуть,
Паола спорила с Лючо и Роберто, остальные играли в канасту или разошлись по
комнатам. Он прав, настаивал Роберто, что тогда, что сейчас, жена его
обманула, и он ее убил, танго втроем, Паолита. Брось заливать, говорит
Паола, что втроем — это понятно, и сейчас есть женщины, которые устраивают
себе танго, но не всем приходится платить той же монетой. Тут надо смотреть
глубже, робко вставляет Лючо, не всегда просто понять, почему изменяют и
почему убивают. В Чили — возможно, говорит Роберто, вы там все такие
утонченные, а мы, из Ла-Риохи, — нож в сердце, и все дела[305]. Они смеются,
Паола хочет джина с тоником; конечно, надо понять, что за этим кроется, —
Карло Джезуальдо застал свою жену в постели с другим мужчиной и убил их или
приказал, чтобы их убили, — вот суть, известная полиции, flash[*] в
половине первого, до остального же (хотя в остальном-то и заключается, без
сомнения, настоящая суть) надо доискиваться, а это нелегко через четыре
столетия. О Джезуальдо есть большая библиография, напоминает Лючо, — если
тебя интересует, можешь покопаться, когда в марте вернемся в Рим. Прекрасная
мысль, соглашается Паола, остается выяснить, вернемся ли мы в Рим вообще.
Роберто молча смотрит на нее, Лючо опускает голову, потом зовет
официанта, снова заказывает выпить. Ты имеешь в виду Сандро? — говорит
Роберто, видя, что Паола опять не то ушла в Джезуальдо, не то следит за
мошкой в синем небе. Конкретно нет, говорит Паола, но ты сам, надеюсь,
видишь — у нас что-то не так. Пройдет с ним это, говорит Лючо,
покапризничает и перестанет, дальше этого у Сандро не зайдет. Да,
соглашается Роберто, но отдуваться приходится всей группе, мы репетируем
мало и плохо, в конце концов это становится заметным. Вот именно, говорит
Лючо, поем как в судорогах, все время боимся сбиться. Мы уже сбились в
Каракасе[306], говорит Паола, хорошо еще, что публика почти не знает Джезуальдо,
исполнение Марио они приняли за новое решение темы. Хуже будет, если
кто-нибудь из нас сделает то же самое с Монтеверди[307], бормочет Роберто, его-то
уж знают наизусть, будьте спокойны.
Продолжает оставаться невероятным, но единственная постоянная пара в
ансамбле — это Франка и Марио. Издалека глядя на Марио, беседующего с
Сандро за партитурой и двумя бутылками пива, Паола сказала себе, что эти
скоропалительные связи, парочки на приятный момент — все это достаточно
поверхностно, вот, скажем, где-то в конце недели Карен с Лючо (или Карен с
Лили, за Карен это водилось — уже знали, а Лили — по доброте душевной или
просто чтобы знать, как это, хотя Лили с Сандро тоже — безграничная широта
Карен и Лили, кроме всего). Да, надо признать, единственная постоянная пара,
которая заслуживает этого названия, — Франка и Марио, с кольцом на пальце и
всем прочим.
Что касается ее самой, как-то раз в номере отеля в Бергамо она, едва
прикрытая кружевами, оказалась в белоснежной, как лебедь, постели вместе с
Роберто — быстрая интерлюдия без утра, они, как и раньше, друзья — так
естественно, между двумя концертами, чуть ли не между двумя мадригалами:
Карен и Лючо, Карен и Лили, Сандро и Лили. И все между собой друзья, потому
что на самом-то деле настоящие пары составлялись после окончания гастролей,
в Буэнос-Айресе или Монтевидео, где ждали жены и мужья, и дети, и дом, и
собака, до следующих гастролей, жизнь как у моряков, с неизбежным, как у
моряков, «между делом», ничего серьезного, современные люди. До поры до
времени. Теперь все изменилось, с некоторых пор. Что-то со мной не то,
подумала Паола, какие-то обрывки фраз. Мы все время в напряжении, damn it[*]. Ну-ка, быстро посмотреть другими глазами на Марио и Сандро, которые
спорят о музыке, как будто под этим подразумевается совсем другой спор. Но
нет, об этом они не говорят, именно об этом они наверняка не говорят. Итак,
единственная настоящая пара — Франка и Марио, пусть сейчас вовсе и не об
этом говорят Марио и Сандро. Хотя это, конечно, подразумевается,
подразумевается, как всегда.
Втроем они пойдут на пляж в Ипанеме[308], вечером группа поет в Рио, и надо
пользоваться моментом.
Франка любит гулять с Лючо, у них одинаковая манера смотреть на вещи,
будто слегка касаясь их взглядом, как пальцами, им так весело друг с другом.
Роберто в последнюю минуту отвертится — жаль, что он все воспринимает
всерьез и требует слушателей, — они оставят его в тени за чтением «Таймс»,
будут играть в мяч на песке, плавать и разговаривать, пока задремавший
Роберто видит во сне Сандро, медленное разрушение связи Сандро с группой,
его приступы упрямства причинявшие всем остальным немало зла. Сейчас Франка
бросит бело-красный мяч, Лючо подпрыгнет, чтобы поймать, при каждом броске
они будут смеяться как ненормальные; трудно сосредоточиться на «Таймс»,
трудно сохранить слаженность, когда дирижер теряет контакт с группой, как
это происходит с Сандро, и Франка в этом не виновата, как, без сомнения, не
виновата и в том, что мяч попал прямо в бокалы с пивом сидящих в тени людей,
и надо бежать извиняться. Отложив «Тайме», Роберто вспомнит о разговоре с
Паолой и Лючо в баре; если Марио не решится на что-нибудь, если не скажет
Сандро, что Франка никогда не перейдет в другой ансамбль, — все полетит к
черту, Сандро не только плохо дирижирует на репетициях, он и петь стал
плохо, в нем нет собранности, которая передавалась группе, обеспечивая
единство и ту особую окраску тембра, о которой столько говорили критики. Мяч
в воде, оба бегут, Лючо первый, за ним Франка бросается с головой в воду.
Да, Марио должен бы понять (не может быть, что он до сих пор не понял) —
группа полетит к чертям самым непростительным образом, если он не решится
пресечь это, пока не поздно, но что значит «поздно» и что пресечь, если
ничего не произошло, разве кто-нибудь может сказать, что что-то произошло?
Они начинают подозревать — я знаю, но что я могу сделать, это как
болезнь, я не могу посмотреть на нее, не могу сделать ей знак вступать,
чтобы снова не почувствовать сладкой щемящей боли, все зыбко и скользит как
песок, на сцену врывается ветер, я будто плыву по реке. Ах, если бы
дирижировал кто-нибудь другой из нас, если бы Карен или Роберто
дирижировали, а я мог раствориться в ансамбле, просто тенор среди прочих
голосов, тогда, может быть, может быть, наконец… Ты же видишь, у нас
теперь всегда так, говорит Паола, ты грезишь наяву, посредине самого
растреклятого Джезуальдо, когда надо все рассчитать до миллиметра, чтобы не
получилось вразнобой, — именно тогда ты начинаешь витать в облаках, черт бы
тебя побрал. Детка, говорит Лючо, приличные женщины не поминают черта. Но
под каким предлогом совершить замену, как поговорить с Карен или Роберто,
если ничего не рассказывать? Вряд ли они согласятся. Я давно дирижирую
ансамблем, да и не делаются такие замены, и все тут, не говоря уж о технике.
Вчера вечером было очень тяжело, был момент, когда я подумал — в антракте
они мне все скажут, было заметно, что им уже невмоготу. Если разобраться, у
тебя есть причины распуститься, говорит Лючо. Если разобраться — да, но он
же идиот, говорит Паола, Сандро — самый музыкальный из всех нас, без него
мы уже не будем тем, что мы есть. Чем мы были, шепчет Лючо.
Еще бывают вечера, когда все уходит куда-то бесконечно далеко и
начинается старинный праздник, сначала немного сдержанно, но вот уже все
кружится в ликующем вихре каждой мелодии, слышится церковное пение,
мало-помалу заполняющее все вокруг, трусишь, натягивая перчатки, резко
говорит Роберто, и поднимаешься на ринг, зная, что сейчас тебе будут бить
морду. Очень изящное сравнение, отзываются Лючо и Паола. Он прав, все
дерьмово, петь — для меня всегда было как любовь, а сейчас наоборот,
какая-то никому не нужная дребедень. Теперь ты со своими сравнениями,
смеется Роберто, но это правда, мы изменились, вот смотри, однажды в
какой-то научной фантастике я нашел точное слово: мы — клон. Мы — что?
(Паола.) Я тебя понимаю, вздыхает Лючо, действительно так: пение, жизнь,
даже мысли — все повторяется в каждом из нас восьмерых. Как у трех
мушкетеров? — спрашивает Паола, один за всех и все за одного? Именно, моя
девочка, подтверждает Роберто, но сейчас это называют «клон» — более тонко.
Мы пели и жили как один человек, шепчет Лючо, не то что сейчас — тащимся на
репетиции, на концерты нога за ногу, программа тянется бесконечно,
бесконечнейше. И постоянный страх, говорит Паола, каждый раз боюсь, что
кто-нибудь опять собьется, смотрю на Сандро как на спасителя, а этот кретин
уставится на Франку, а та, что еще хуже, когда может, смотрит на Марио.
Правильно делает, говорит Лючо, если она и должна на кого смотреть, так это
на Марио. Правильно-то правильно, только все летит к черту. Медленно,
постепенно, то есть что может быть хуже? — кораблекрушение замедленной
съемкой, говорит Роберто.
Джезуальдо стал почти манией. Потому что они, конечно, любили его, раз
исполняли его неисполняемые мадригалы, вкладывая в работу все силы, изучая
текст в поисках лучшего способа соединить стихи и мелодию, как это сделал
князь Венозы в своей мрачной, гениальной манере. Каждый голос, каждый звук
должны найти для себя такую форму выражения, которая отвечала бы сути
мадригала, а не была бы одним из механических воспроизведений, великое
множество которых они слушали на пластинках, сравнивая, изучая, чтобы самим
стать немного Джезуальдо, князем-убийцей, повелителем музыки.
Они тогда много спорили, почти всегда Роберто и Паола, Лючо более
спокойный, зато всегда попадал в точку, каждый по-своему чувствовал
Джезуальдо, с трудом подчиняясь версии другого, однако минимально, но
отклоняясь от желаемого, — Роберто был прав, клон распадался, чем дальше,
тем больше, каждый сам по себе, со своим несогласием и настойчивостью;
Сандро обычно прекращал дискуссию, никто не оспаривал его восприятие
Джезуальдо, кроме Карен и иногда Марио, на репетициях они были
единственными, кто вносил предложения и находил недостатки, Карен — почти
злобно (старая безответная любовь — предположение Паолы) и Марио — блистая
сравнениями, примерами, знанием законов композиции. Подобно восходящей
модуляции, разногласия длились часами, наконец шли на уступки друг другу или
приходили к временному соглашению. Каждый мадригал, который они включали в
репертуар, был новой борьбой мнений, возвращением, может быть, в ту ночь,
когда князь вынул из ножен кинжал, глядя на обнаженных спящих любовников.
Лили и Роберто слушают Сандро и Лючо, которые упражняются в эрудиции после
двух стаканов виски. Они говорят о Бриттене[309] и Веберне[310] и наконец, как всегда,
о ди Венозе: вот эти акценты нужно сделать ярче, вот здесь «О voi, troppo
felici»[*] (Сандро), наоборот, здесь мелодия льется, неся в себе
джезуальдовскую недосказанность (Лючо). Один — да, другой — нет, надо
так, а не этак, пинг-понг ради удовольствия получить очко, колючие слова.
Увидишь, когда начнем репетировать (Сандро), сомневаюсь, что будет удачно
(Лючо), хотелось бы мне знать почему, но Лючо сыт по горло, открыл было рот,
чтобы сказать то, что могли бы сказать Роберто и Лили, если бы Роберто,
сжалившись, не перебил Лючо, предложив Лили выпить еще, Лили согласилась,
другие тоже, побольше льда.
Но возвращается одержимость, своего рода «саntus firmus»[*], на
которой держится жизнь группы. Сандро — первый, кто это чувствует, музыка
тогда становится для них центром, а вокруг — свет восьми жизней, восьми
участников, восьми маленьких планет вокруг солнца Монтеверди, солнца Жоскена
Депре[311], солнца Джезуальдо. А тут Франка, которая вот-вот вознесется в рай
звуков, зеленые глаза внимательно ждут момента вступления, следят за едва
уловимыми указаниями ритма — она невольно искажает, нарушает, не желая
того, единство клона, — Роберто и Лили оба думают об этом, пока Лючо и
Сандро вновь возвращаются, уже успокоившись, к проблеме «О voi, troppo
felici», пытаясь найти путь к познанию, на который они наверняка выберутся
после третьего стакана виски за вечер. Почему он убил ее? Опять за свое,
говорит Роберто Лили, он застал ее голой в объятиях другого, как в танго
Риверо, весьма в духе ди Венозы было всадить кинжал лично или приказать
своим палачам, а затем, спасаясь от мести братьев убитой, укрываться в своих
дворцах, сплетая на протяжении многих лет изысканную паутину мадригалов.
Роберто и Лили развлекаются, выдумывая детали драматического и эротического
характера, потому что им надоела проблема «О voi, troppo felici», — дебаты
на эту тему, полные глубоких познаний, все еще продолжаются рядом с ними, на
диване. Сандро понял, что ему сейчас скажет Лючо, это носится в воздухе;
если репетиции пойдут так и дальше, с каждым разом исполнение будет все
более механическим, точное воспроизведение партитуры и текста — больше
ничего, Карло Джезуальдо без любви и ревности, Карло Джезуальдо без кинжала
и мести — в конце концов, всего лишь прилежный мадригалист среди стольких
прочих.
— Давай репетировать с тобой, — предложит Сандро на следующее утро.
— В самом деле лучше, если сегодня будешь дирижировать ты, Лючо.
— Не валяйте дурака, — скажет Роберто.
— Вот именно, — скажет Лили.
— Давай репетировать с тобой, посмотрим, что получится, и, если
остальные не возражают, так будет и дальше.
— Нет, — скажет Лючо, покраснев и ненавидя себя за то, что покраснел.
— Дело не в том, чтобы сменить дирижера, — скажет Роберто.
что сделал, или должен был наказать самого себя, вместо того чтобы мстить
жене? В перерыве между репетициями спустились в бар отеля немного отдохнуть,
Паола спорила с Лючо и Роберто, остальные играли в канасту или разошлись по
комнатам. Он прав, настаивал Роберто, что тогда, что сейчас, жена его
обманула, и он ее убил, танго втроем, Паолита. Брось заливать, говорит
Паола, что втроем — это понятно, и сейчас есть женщины, которые устраивают
себе танго, но не всем приходится платить той же монетой. Тут надо смотреть
глубже, робко вставляет Лючо, не всегда просто понять, почему изменяют и
почему убивают. В Чили — возможно, говорит Роберто, вы там все такие
утонченные, а мы, из Ла-Риохи, — нож в сердце, и все дела[305]. Они смеются,
Паола хочет джина с тоником; конечно, надо понять, что за этим кроется, —
Карло Джезуальдо застал свою жену в постели с другим мужчиной и убил их или
приказал, чтобы их убили, — вот суть, известная полиции, flash[*] в
половине первого, до остального же (хотя в остальном-то и заключается, без
сомнения, настоящая суть) надо доискиваться, а это нелегко через четыре
столетия. О Джезуальдо есть большая библиография, напоминает Лючо, — если
тебя интересует, можешь покопаться, когда в марте вернемся в Рим. Прекрасная
мысль, соглашается Паола, остается выяснить, вернемся ли мы в Рим вообще.
Роберто молча смотрит на нее, Лючо опускает голову, потом зовет
официанта, снова заказывает выпить. Ты имеешь в виду Сандро? — говорит
Роберто, видя, что Паола опять не то ушла в Джезуальдо, не то следит за
мошкой в синем небе. Конкретно нет, говорит Паола, но ты сам, надеюсь,
видишь — у нас что-то не так. Пройдет с ним это, говорит Лючо,
покапризничает и перестанет, дальше этого у Сандро не зайдет. Да,
соглашается Роберто, но отдуваться приходится всей группе, мы репетируем
мало и плохо, в конце концов это становится заметным. Вот именно, говорит
Лючо, поем как в судорогах, все время боимся сбиться. Мы уже сбились в
Каракасе[306], говорит Паола, хорошо еще, что публика почти не знает Джезуальдо,
исполнение Марио они приняли за новое решение темы. Хуже будет, если
кто-нибудь из нас сделает то же самое с Монтеверди[307], бормочет Роберто, его-то
уж знают наизусть, будьте спокойны.
Продолжает оставаться невероятным, но единственная постоянная пара в
ансамбле — это Франка и Марио. Издалека глядя на Марио, беседующего с
Сандро за партитурой и двумя бутылками пива, Паола сказала себе, что эти
скоропалительные связи, парочки на приятный момент — все это достаточно
поверхностно, вот, скажем, где-то в конце недели Карен с Лючо (или Карен с
Лили, за Карен это водилось — уже знали, а Лили — по доброте душевной или
просто чтобы знать, как это, хотя Лили с Сандро тоже — безграничная широта
Карен и Лили, кроме всего). Да, надо признать, единственная постоянная пара,
которая заслуживает этого названия, — Франка и Марио, с кольцом на пальце и
всем прочим.
Что касается ее самой, как-то раз в номере отеля в Бергамо она, едва
прикрытая кружевами, оказалась в белоснежной, как лебедь, постели вместе с
Роберто — быстрая интерлюдия без утра, они, как и раньше, друзья — так
естественно, между двумя концертами, чуть ли не между двумя мадригалами:
Карен и Лючо, Карен и Лили, Сандро и Лили. И все между собой друзья, потому
что на самом-то деле настоящие пары составлялись после окончания гастролей,
в Буэнос-Айресе или Монтевидео, где ждали жены и мужья, и дети, и дом, и
собака, до следующих гастролей, жизнь как у моряков, с неизбежным, как у
моряков, «между делом», ничего серьезного, современные люди. До поры до
времени. Теперь все изменилось, с некоторых пор. Что-то со мной не то,
подумала Паола, какие-то обрывки фраз. Мы все время в напряжении, damn it[*]. Ну-ка, быстро посмотреть другими глазами на Марио и Сандро, которые
спорят о музыке, как будто под этим подразумевается совсем другой спор. Но
нет, об этом они не говорят, именно об этом они наверняка не говорят. Итак,
единственная настоящая пара — Франка и Марио, пусть сейчас вовсе и не об
этом говорят Марио и Сандро. Хотя это, конечно, подразумевается,
подразумевается, как всегда.
Втроем они пойдут на пляж в Ипанеме[308], вечером группа поет в Рио, и надо
пользоваться моментом.
Франка любит гулять с Лючо, у них одинаковая манера смотреть на вещи,
будто слегка касаясь их взглядом, как пальцами, им так весело друг с другом.
Роберто в последнюю минуту отвертится — жаль, что он все воспринимает
всерьез и требует слушателей, — они оставят его в тени за чтением «Таймс»,
будут играть в мяч на песке, плавать и разговаривать, пока задремавший
Роберто видит во сне Сандро, медленное разрушение связи Сандро с группой,
его приступы упрямства причинявшие всем остальным немало зла. Сейчас Франка
бросит бело-красный мяч, Лючо подпрыгнет, чтобы поймать, при каждом броске
они будут смеяться как ненормальные; трудно сосредоточиться на «Таймс»,
трудно сохранить слаженность, когда дирижер теряет контакт с группой, как
это происходит с Сандро, и Франка в этом не виновата, как, без сомнения, не
виновата и в том, что мяч попал прямо в бокалы с пивом сидящих в тени людей,
и надо бежать извиняться. Отложив «Тайме», Роберто вспомнит о разговоре с
Паолой и Лючо в баре; если Марио не решится на что-нибудь, если не скажет
Сандро, что Франка никогда не перейдет в другой ансамбль, — все полетит к
черту, Сандро не только плохо дирижирует на репетициях, он и петь стал
плохо, в нем нет собранности, которая передавалась группе, обеспечивая
единство и ту особую окраску тембра, о которой столько говорили критики. Мяч
в воде, оба бегут, Лючо первый, за ним Франка бросается с головой в воду.
Да, Марио должен бы понять (не может быть, что он до сих пор не понял) —
группа полетит к чертям самым непростительным образом, если он не решится
пресечь это, пока не поздно, но что значит «поздно» и что пресечь, если
ничего не произошло, разве кто-нибудь может сказать, что что-то произошло?
Они начинают подозревать — я знаю, но что я могу сделать, это как
болезнь, я не могу посмотреть на нее, не могу сделать ей знак вступать,
чтобы снова не почувствовать сладкой щемящей боли, все зыбко и скользит как
песок, на сцену врывается ветер, я будто плыву по реке. Ах, если бы
дирижировал кто-нибудь другой из нас, если бы Карен или Роберто
дирижировали, а я мог раствориться в ансамбле, просто тенор среди прочих
голосов, тогда, может быть, может быть, наконец… Ты же видишь, у нас
теперь всегда так, говорит Паола, ты грезишь наяву, посредине самого
растреклятого Джезуальдо, когда надо все рассчитать до миллиметра, чтобы не
получилось вразнобой, — именно тогда ты начинаешь витать в облаках, черт бы
тебя побрал. Детка, говорит Лючо, приличные женщины не поминают черта. Но
под каким предлогом совершить замену, как поговорить с Карен или Роберто,
если ничего не рассказывать? Вряд ли они согласятся. Я давно дирижирую
ансамблем, да и не делаются такие замены, и все тут, не говоря уж о технике.
Вчера вечером было очень тяжело, был момент, когда я подумал — в антракте
они мне все скажут, было заметно, что им уже невмоготу. Если разобраться, у
тебя есть причины распуститься, говорит Лючо. Если разобраться — да, но он
же идиот, говорит Паола, Сандро — самый музыкальный из всех нас, без него
мы уже не будем тем, что мы есть. Чем мы были, шепчет Лючо.
Еще бывают вечера, когда все уходит куда-то бесконечно далеко и
начинается старинный праздник, сначала немного сдержанно, но вот уже все
кружится в ликующем вихре каждой мелодии, слышится церковное пение,
мало-помалу заполняющее все вокруг, трусишь, натягивая перчатки, резко
говорит Роберто, и поднимаешься на ринг, зная, что сейчас тебе будут бить
морду. Очень изящное сравнение, отзываются Лючо и Паола. Он прав, все
дерьмово, петь — для меня всегда было как любовь, а сейчас наоборот,
какая-то никому не нужная дребедень. Теперь ты со своими сравнениями,
смеется Роберто, но это правда, мы изменились, вот смотри, однажды в
какой-то научной фантастике я нашел точное слово: мы — клон. Мы — что?
(Паола.) Я тебя понимаю, вздыхает Лючо, действительно так: пение, жизнь,
даже мысли — все повторяется в каждом из нас восьмерых. Как у трех
мушкетеров? — спрашивает Паола, один за всех и все за одного? Именно, моя
девочка, подтверждает Роберто, но сейчас это называют «клон» — более тонко.
Мы пели и жили как один человек, шепчет Лючо, не то что сейчас — тащимся на
репетиции, на концерты нога за ногу, программа тянется бесконечно,
бесконечнейше. И постоянный страх, говорит Паола, каждый раз боюсь, что
кто-нибудь опять собьется, смотрю на Сандро как на спасителя, а этот кретин
уставится на Франку, а та, что еще хуже, когда может, смотрит на Марио.
Правильно делает, говорит Лючо, если она и должна на кого смотреть, так это
на Марио. Правильно-то правильно, только все летит к черту. Медленно,
постепенно, то есть что может быть хуже? — кораблекрушение замедленной
съемкой, говорит Роберто.
Джезуальдо стал почти манией. Потому что они, конечно, любили его, раз
исполняли его неисполняемые мадригалы, вкладывая в работу все силы, изучая
текст в поисках лучшего способа соединить стихи и мелодию, как это сделал
князь Венозы в своей мрачной, гениальной манере. Каждый голос, каждый звук
должны найти для себя такую форму выражения, которая отвечала бы сути
мадригала, а не была бы одним из механических воспроизведений, великое
множество которых они слушали на пластинках, сравнивая, изучая, чтобы самим
стать немного Джезуальдо, князем-убийцей, повелителем музыки.
Они тогда много спорили, почти всегда Роберто и Паола, Лючо более
спокойный, зато всегда попадал в точку, каждый по-своему чувствовал
Джезуальдо, с трудом подчиняясь версии другого, однако минимально, но
отклоняясь от желаемого, — Роберто был прав, клон распадался, чем дальше,
тем больше, каждый сам по себе, со своим несогласием и настойчивостью;
Сандро обычно прекращал дискуссию, никто не оспаривал его восприятие
Джезуальдо, кроме Карен и иногда Марио, на репетициях они были
единственными, кто вносил предложения и находил недостатки, Карен — почти
злобно (старая безответная любовь — предположение Паолы) и Марио — блистая
сравнениями, примерами, знанием законов композиции. Подобно восходящей
модуляции, разногласия длились часами, наконец шли на уступки друг другу или
приходили к временному соглашению. Каждый мадригал, который они включали в
репертуар, был новой борьбой мнений, возвращением, может быть, в ту ночь,
когда князь вынул из ножен кинжал, глядя на обнаженных спящих любовников.
Лили и Роберто слушают Сандро и Лючо, которые упражняются в эрудиции после
двух стаканов виски. Они говорят о Бриттене[309] и Веберне[310] и наконец, как всегда,
о ди Венозе: вот эти акценты нужно сделать ярче, вот здесь «О voi, troppo
felici»[*] (Сандро), наоборот, здесь мелодия льется, неся в себе
джезуальдовскую недосказанность (Лючо). Один — да, другой — нет, надо
так, а не этак, пинг-понг ради удовольствия получить очко, колючие слова.
Увидишь, когда начнем репетировать (Сандро), сомневаюсь, что будет удачно
(Лючо), хотелось бы мне знать почему, но Лючо сыт по горло, открыл было рот,
чтобы сказать то, что могли бы сказать Роберто и Лили, если бы Роберто,
сжалившись, не перебил Лючо, предложив Лили выпить еще, Лили согласилась,
другие тоже, побольше льда.
Но возвращается одержимость, своего рода «саntus firmus»[*], на
которой держится жизнь группы. Сандро — первый, кто это чувствует, музыка
тогда становится для них центром, а вокруг — свет восьми жизней, восьми
участников, восьми маленьких планет вокруг солнца Монтеверди, солнца Жоскена
Депре[311], солнца Джезуальдо. А тут Франка, которая вот-вот вознесется в рай
звуков, зеленые глаза внимательно ждут момента вступления, следят за едва
уловимыми указаниями ритма — она невольно искажает, нарушает, не желая
того, единство клона, — Роберто и Лили оба думают об этом, пока Лючо и
Сандро вновь возвращаются, уже успокоившись, к проблеме «О voi, troppo
felici», пытаясь найти путь к познанию, на который они наверняка выберутся
после третьего стакана виски за вечер. Почему он убил ее? Опять за свое,
говорит Роберто Лили, он застал ее голой в объятиях другого, как в танго
Риверо, весьма в духе ди Венозы было всадить кинжал лично или приказать
своим палачам, а затем, спасаясь от мести братьев убитой, укрываться в своих
дворцах, сплетая на протяжении многих лет изысканную паутину мадригалов.
Роберто и Лили развлекаются, выдумывая детали драматического и эротического
характера, потому что им надоела проблема «О voi, troppo felici», — дебаты
на эту тему, полные глубоких познаний, все еще продолжаются рядом с ними, на
диване. Сандро понял, что ему сейчас скажет Лючо, это носится в воздухе;
если репетиции пойдут так и дальше, с каждым разом исполнение будет все
более механическим, точное воспроизведение партитуры и текста — больше
ничего, Карло Джезуальдо без любви и ревности, Карло Джезуальдо без кинжала
и мести — в конце концов, всего лишь прилежный мадригалист среди стольких
прочих.
— Давай репетировать с тобой, — предложит Сандро на следующее утро.
— В самом деле лучше, если сегодня будешь дирижировать ты, Лючо.
— Не валяйте дурака, — скажет Роберто.
— Вот именно, — скажет Лили.
— Давай репетировать с тобой, посмотрим, что получится, и, если
остальные не возражают, так будет и дальше.
— Нет, — скажет Лючо, покраснев и ненавидя себя за то, что покраснел.
— Дело не в том, чтобы сменить дирижера, — скажет Роберто.