Страница:
когда их дочь куда-то отлучилась.
— Она готовила ему уйму разных напитков, — сказали они. — Но Роло
пить остерегался — из-за сердца. Спиртное сердечникам вредно.
«Да, хиленький женишок попался», — думал Марио, и ему становилась
понятна теперешняя раскованность Делии, игравшей на пианино. Он чуть было не
поинтересовался у Маньяра вкусами Эктора: неужели Делия и ему делала ликеры
и сласти? В памяти всплыли конфеты: Делия вновь увлеклась их приготовлением
и выкладывала рядами на полку в кладовке, чтобы они подсохли. Внутренний
голос подсказывал Марио, что Делия достигнет в этой области фантастических
успехов. Он долго ее упрашивал, и наконец она дала ему конфетку на пробу.
Прямо перед его уходом принесла на мельхиоровом блюдечке нечто белое и
воздушное. И пока Марио вкушал лакомство — чуточку горчащее, со странной
смесью мяты и мускатного ореха, — Делия стояла, скромно потупив взор.
Нет-нет, хвалить ее незачем, ведь это первая проба, до желанного результата
пока далеко. Но когда Марио явился в следующий раз — вечером, перед самым
уходом, в прощальной полутьме, — Делия снова устроила ему дегустацию.
Пробовать конфету нужно было с закрытыми глазами, и Марио, послушно смежив
веки, ощутил, как сквозь густой вкус шоколада пробивается слабый
мандариновый дух. На зубах похрустывали миндальные крошки, вкуса их он
толком не разобрал, но рад был почувствовать хоть какие-то точки опоры в
этой приторно-призрачной массе.
Делия осталась довольна. Примерно такого эффекта ей и хотелось
добиться, сказала она. Надо, конечно, еще поэкспериментировать, подработать
кое-какие детали. Супруги Маньяра заметили, что Делия давным-давно не
садилась за пианино, а с утра до ночи занимается ликерами и конфетами. Они
не то чтобы жаловались, но явно выражали недовольство.
«Наверное, их огорчает расточительность Делии», — подумал Марио.
И по секрету от Маньяра попросил у нее список продуктов, необходимых
для приготовления конфет. Тут она совершила нечто неслыханное: обвила руками
его шею и чмокнула в щеку. Губы ее пахли мятой. Смакуя этот запах и вкус,
Марио закрыл глаза. И поцелуй повторился, еще крепче и трепетней.
Марио сам не знал, ответил он ей или нет; вполне может быть, что он
стоял, как истукан, покорно дегустируя в полумраке гостиной Делиины
прелести. Она была в ударе, играла на пианино так, как теперь не играла
почти никогда, и пригласила его назавтра в гости. Ни разу еще они так не
разговаривали, ни разу так не молчали. Супруги Маньяра явно заподозрили
неладное, потому что примчались, размахивая газетами и вопя про какого-то
авиатора, пропавшего без вести над Атлантикой. Они включили люстру, и
рассерженная Делия вскочила из-за пианино, напомнив Марио ослепленную светом
сороконожку, которая в жуткой панике несется по стене. В дверях она
всплеснула руками и, будто устыдившись, вернулась обратно, искоса,
исподтишка поглядывая на отца с матерью и улыбаясь.
В тот вечер Марио безо всякого удивления, словно подтверждая давно
известный факт, осознал, насколько хрупок покой Делии, как неумолимо давит
на нее двойной груз смерти. Ну, Роло еще ладно, что было — то быльем
поросло, но смерть Эктора не лезла уже ни в какие ворота, слишком явно
из-под разорванной мишуры выглядывало зеркало. От прежней Делии оставались
ее изящные причуды, колдовство над разными зельями и животными,
взаимодействие с простыми и таинственными вещами, близость к миру бабочек и
котов, дыхание, в котором исподволь угадывалось веяние смерти… И Марио дал
обет безграничного милосердия, поклялся, что будет годами лечить Делию в светлых покоях и отгороженных от
воспоминаний парках; может, ему и не стоит жениться на Делии, а лучше просто
продолжить их тихий роман, чтобы третья смерть не ходила бок о бок с Делией
в лице ее нового жениха, следующего кандидата на кладбище.
Марио казалось: супруги Маньяра обрадуются, когда он начнет приносить
Делии ароматические экстракты, однако они, наоборот, насупились и мрачно
ретировались, не проронив ни слова… правда, в конце концов они всегда
сдавали позиции и убирались восвояси, особенно когда наступало время
дегустации; как правило, это происходило в гостиной почти ночью, и Марио
полагалось с закрытыми глазами определить — порой после долгих колебаний,
ведь речь шла о величайших тонкостях! — вкус нового лакомства, крохотного
чуда, лежавшего на мельхиоровом блюдечке.
Взамен Делия соглашалась сходить в кино или прогуляться по району
Палермо. И забегая за ней вечером в субботу или утром в воскресенье, Марио
всякий раз чувствовал благодарность и поддержку мамы и папы Маньяра. Похоже,
они мечтали остаться вдвоем, чтобы спокойно послушать радио или перекинуться
в картишки. Делии же, напротив, явно не хотелось уходить, если старики
оставались дома. Нет, она не скучала в обществе Марио, но в тех редких
случаях, когда родители отправлялись вместе с ними на прогулку, веселилась
гораздо больше; так, например, на Сельской выставке она действительно
развлекалась, попросила купить ей леденцов и пристально, до боли в глазах
разглядывала на обратном пути игрушки, которые подарил ей Марио. Свежий
воздух шел Делии на пользу, отметил Марио, лицо ее просветлело, а походка
стала решительной. Как жаль, что вечером нужно возвращаться в
кухню-лабораторию и, погрузившись в глубокую, непреходящую задумчивость, с
щипчиками в руках колдовать над весами. Теперь Делия целиком была поглощена
приготовлением конфет и почти совсем забросила ликеры; пробовать же свои
творения Делия в последнее время позволяла крайне редко. Родителям — так и
вовсе никогда; впрочем, Марио не без оснований подозревал, что Маньяра и
сами брезгуют новой пищей, им больше были по вкусу обычные карамельки, и
если Делия оставляла на столе коробку конфет (хотя она не предлагала
родителям полакомиться, это как бы подразумевалось), они выбирали те, что и
с виду попроще, и на вкус попривычней, а шоколадные конфеты даже разрезали
пополам, чтобы посмотреть на начинку. Глухая досада Делии, сидевшей за
пианино, ее напускная рассеянность забавляли Марио. Она приберегала для него
свои новые достижения, в последний момент выплывая из кухни с мельхиоровым
подносом в руках; как-то раз они припозднились, музицируя, и Делия позволила
ему зайти в кухню, чтобы попробовать свежеприготовленные конфеты. Когда
зажегся свет, Марио увидел спавшего в углу кота и тараканов, удиравших что
было мочи по каменным плиткам пола. И вспомнил, что дома матушка Селеста
посыпает плинтусы на кухне желтым порошком. В тот вечер Делия потчевала его
кофейными конфетами со странно солоноватым, слабо выраженным привкусом;
казалось, на донышке притаилась слеза; глупо было думать об этом… об этом
и о слезах, оросивших крыльцо в ночь гибели Роло.
— Моя пестрая рыбка совсем загрустила, — сказала Делия, кивнув на
банку с камешками и искусственными водорослями. Розовая полупрозрачная
рыбешка дремала, мерно разевая рот. Холодный глаз, похожий на живую
жемчужину, воззрился на Марио. А ему при виде этого соленого шарика пришла
на ум слеза; наверное, если попытаться разжевать шарик-глаз, он проскользнет
между зубами.
— Надо почаще менять воду в банке, — посоветовал Марио.
— Бесполезно, рыбка просто старая и больная. Она завтра умрет.
Марио почудился в ее словах возврат к самому худшему — к трауру, столь
мучительному для Делии, к первым послепохоронным дням. Все было еще так
близко: и роковая ступенька, и набережная; фотографии Эктора могли
неожиданно обнаружиться среди чулок или летних юбок. А засушенный цветок,
сохранившийся с похорон Роло, был пришпилен к эстампу, висевшему на створке
шкафа.
Перед уходом домой Марио предложил Делии осенью пожениться. Вместо
ответа она уставилась в пол, словно пытаясь обнаружить заползшего в гостиную
муравья. Никогда раньше они о женитьбе не заговаривали, и Делия, похоже,
хотела прийти в себя от неожиданности, подумать, прежде чем давать ответ.
Потом она резко выпрямилась и сверкнула глазами. Губы у нее подрагивали, она
была прекрасна. Делия взмахнула рукой почти как колдунья, открывающая в
воздухе невидимую дверцу.
— Значит, ты теперь мой жених, — произнесла она. — Каким ты вдруг
стал другим, как переменился!
Услышав новость, матушка Селеста отставила утюг и целый день безвылазно
просидела у себя в комнате, куда по очереди заходили братья Марио; выходили
они все с вытянутыми лицами и рюмками апельсинового ликера. Марио отправился
на футбол, а вечером принес Делии букет роз. Супруги Маньяра встретили его в
гостиной, обняли и наговорили кучу комплиментов, а потом откупорили бутылку
портвейна и угостили пирожными. Теперь с ним стали обходиться более
доверительно (правда, и более отстранение). Утратилась дружеская простота
общения, на него уже смотрели как на родственника, вся подноготная которого
давным-давно известна. Марио поцеловал Делию, поцеловал маму Маньяра и,
обнимая будущего тестя, хотел уверить его, что станет опорой для новой
семьи, однако не нашел слов. Чувствовалось, что и родителям Делии хочется
ему что-то сказать, но они не отваживаются. Размахивая газетами, супруги
вернулись к себе, а Марио остался с Делией и пианино, с Делией и зовом
таинственной, колдовской любви.
Пару раз за время жениховства Марио собирался назначить встречу папаше
Маньяра где-нибудь в городе, чтобы рассказать об анонимных письмах. Но
передумывал, решал, что это ненужная жестокость, ведь управы на изводивших
его мерзавцев все равно не найдешь. Самое гадкое письмо пришло в субботу в
полдень; вскрыв голубой конверт, Марио долго смотрел на фотографию Эктора,
опубликованную в газете «Ультима Ора», и вчитывался в слова, подчеркнутые
синими чернилами: «По мнению родственников, только глубокое отчаяние могло
толкнуть его на самоубийство».
«А ведь родители Эктора совсем не появлялись в доме Маньяра, —
мелькнула у Марио странная мысль. — Разве что в самые первые дни…»
В памяти всплыла пестрая рыбка. Маньяра говорили, что ее подарила Делии
мать Эктора. Пестрая рыбка умерла именно тогда, когда и предсказывала Делия.
Только глубокое отчаяние могло толкнуть его… Марио сжег и конверт, и
газетную вырезку, составил список всех подозрительных лиц и намеревался
откровенно поговорить с Делией, чтобы спасти ее, заслонить от мерзких
сплетен, пачкавших все вокруг, точно липкая слюна. Через пять дней, так и не
поговорив ни с Делией, ни с супругами Маньяра, Марио получил второе письмо.
На небесно-голубом листочке плотной бумаги неизвестно почему красовалась
звездочка и было написано: «На вашем месте я был бы поосторожней, спускаясь
с крыльца». От конверта слабо пахло миндальным мылом.
«Интересно, любит ли миндальное мыло баба из многоэтажки?» — подумал
Марио и даже предпринял неуклюже-нахальную попытку произвести обыск в комнате
сестры и матушки Селесты. Второе письмо он тоже сжег, а Делии опять-таки не
сказал ни слова. Дело было в декабре, жара стояла, как обычно, выше
двадцати. Марио теперь после ужина всегда заходил к Делии, и они, беседуя,
прогуливались по маленькому саду за домом или по району. Конфет в жару они
ели меньше; нет, от кулинарных изысков Делия не отказалась, но в гостиную
свои творения приносила редко, предпочитая укладывать конфеты в старые
коробки, где для каждой была отведена особая ячейка, а сверху, точно тонкий
слой дерна, лежала светло-зеленая бумажка. Марио заметил, что Делия
постоянно настороже. Подчас, дойдя до перекрестка, она оборачивалась, а
однажды, увидев на углу улиц Медрано и Ривадавиа почтовый ящик, подняла
руку, как бы отмахиваясь от него, и Марио понял, что ее тоже терзают
какие-то неведомые силы. Ничего не говоря друг другу, они с Делией терпели
одну и ту же муку. Марио встретился с папашей Маньяра в кафе «Мунич» на углу
Кангальо[48] и Пуэйрредон, напоил его пивом, угостил жареной картошкой, но так и
не смог вывести беднягу из состояния настороженного оцепенения; папаша,
казалось, все время ждал подвоха. Рассмеявшись, Марио заверил его, что не
собирается клянчить денег, и с места в карьер сказал про анонимные письма,
почтовый ящик на углу улиц Медрано и Ривадавиа и про нервозность Делии.
— Я понимаю, что, как только мы поженимся, эти безобразия кончатся. Но
сейчас мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, защитите Делию. Такие вещи могут
ее сильно травмировать. Она ведь сверхранимая, сверхчувствительная.
— Ты хочешь сказать, она может свихнуться, верно?
— Ну зачем вы так… Хотя… если она и впрямь получает подобные
письма и молчит, в душе потихоньку накапливается…
— Ты не знаешь Делию. Все эти анонимки ей до… в общем, она не
переживает. Она гораздо сильнее, чем тебе кажется.
— Но посмотрите, Делия как будто напугана, ее гложут какие-то мысли,
— беспомощно пролепетал Марио.
— Да дело совсем в другом. — Маньяра прихлебывал пиво, как будто
желая заткнуть им себе рот. — Она и раньше была такой, мне ли не знать!
— Раньше? Когда раньше?
— Когда они еще не померли, дурачок. Ладно, ты сам расплатись, а то я
тороплюсь.
Марио хотел возразить, но папаша Маньяра уже топал к двери. Сделав на
прощанье какой-то неопределенный жест, он понуро поплелся по направлению к
Онсе. Марио не посмел пойти за ним, а всерьез обдумать случившееся тоже не
решился. Опять он оказался в одиночестве, как в самом начале… все были
против: и матушка Селеста, и баба из многоэтажки, и супруги Маньяра. Даже
супруги Маньяра…
Делия явно что-то заподозрила, недаром она так переменилась к
следующему приходу Марио: болтала без умолку и все о чем-то допытывалась.
Может, супруги Маньяра рассказали ей о встрече в кафе «Мунич»? Марио ждал,
что она заведет об этом речь; тогда бы он помог Делии преодолеть неловкое
молчание, однако она упорно наигрывала мотив из оперетты «Девица Розмари»,
обрывки мелодий Шумана и ритмичные, решительные танго Пачо[49]; ну а потом
пришли супруги Маньяра, принесли маленькие печеньица и малагу[50] и включили
повсюду свет. Разговоры вертелись вокруг Полы Негри[51], преступления в Линье[52],
частичного солнечного затмения и болезни кота. Делия считала, что кот
объелся шерсти, и предлагала дать ему касторки. Маньяра не противоречили,
но, судя по всему, аргументы Делии их не убедили. Они вспомнили про
друга-ветеринара, сказали про какие-то горькие листья. Лучше бы выпустить
его в сад, он сам там найдет целебную траву…
— Но кот все равно подохнет, — возразила Делия. — Касторка лишь
немного продлит ему жизнь.
Услышав доносившиеся с перекрестка выкрики газетчика, Маньяра ринулись
покупать «Ультима Ора». Марио, с молчаливого согласия Делии, погасил в
гостиной люстру. Только на столике в углу осталась гореть лампа,
отбрасывавшая тускло-желтые пятна света на вышитую скатерть с футуристским
орнаментом. Пианино же стояло в полумраке.
Марио поинтересовался, готовит ли Делия приданое, и предложил
пожениться не в мае, а в марте.
Он собирался с духом, намереваясь рассказать про анонимные письма, но
боялся совершить ошибку и каждый раз замирал в нерешительности. Делия сидела
рядом на темно-зеленом диване, в полутьме слабо вырисовывался голубоватый
силуэт ее платья. Марио попытался поцеловать Делию, она съежилась.
— Мама зайдет попрощаться. Погоди, вот они лягут спать…
Через стенку доносились голоса Маньяра, шелест газеты и разговоры,
разговоры… Не хотелось им спать в ту ночь, времени было полдвенадцатого, а
они все болтали. Делия опять подошла к пианино и словно из упрямства
принялась играть один за другим длинные креольские вальсы, написанные в
трехчастной форме гаммы и немного безвкусные музыкальные виньетки, от
которых Марио, однако же, был в восторге. Она не вставала из-за инструмента,
пока Маньяра не зашли сказать «спокойной ночи» и попросили не засиживаться,
ведь теперь, когда Марио стал членом их семьи, он должен особенно строго
присматривать за Делией и не позволять ей полуночничать. Наконец супруги
Маньяра удалились — с явной неохотой, но не в силах совладать со сном.
Раскаленный воздух с улицы проникал в гостиную через окно и входную дверь.
Марио захотелось холодной воды, и он пошел в кухню, пошел, невзирая на то
что Делия порывалась принести ему стакан сама и даже немного обиделась.
Вернувшись, он увидел, что Делия стоит у окна и смотрит на пустынную улицу,
по которой когда-то, вот такими же вечерами возвращались домой Роло и Эктор.
Пятно лунного света лежало уже на полу возле ног Делии, а на мельхиоровом
подносе, который она держала в руках, красовалась еще одна луна, только
маленькая. Делия не желала устраивать дегустацию при супругах Маньяра, он
должен понять, ей ужасно надоели их попреки, они постоянно твердят, что она
злоупотребляет его добротой, когда просит попробовать новые конфеты…
Да-да, конечно, хотя, по правде говоря, ему совсем не хочется… но ведь ей
больше некому доверять, Маньяра не в состоянии оценить новшества в еде.
Делия протягивала конфету каким-то умоляющим жестом, однако Марио
почувствовал в ее голосе желание, почувствовал ясно, и ни луна, ни даже сама
Делия были тут ни при чем. Поставив стакан на пианино (он не выпил воду в
кухне, а принес в гостиную), Марио взял конфету двумя пальцами; Делия
замерла рядом в ожидании приговора, она прерывисто дышала, словно от решения
Марио зависела сейчас ее жизнь, и молча, знаками призывала его поторопиться;
глаза ее расширились — или, может, просто казались больше в полумраке
гостиной? — а тело немного раскачивалось, когда Делия жадно ловила ртом
воздух; да-да, она почти задыхалась, когда Марио поднес конфету к губам,
намереваясь откусить кусочек, а когда он опустил руку — застонала, словно в
разгар невыразимого блаженства вдруг почувствовала себя жестоко обманутой.
Свободной рукой Марио слегка сжал конфету с боков, но смотрел не на нее, а
на Делию, и лицо у него было как из гипса, этакий противный Пьеро стоял в
темноте. Пальцы его разомкнулись, разламывая конфету. Луна ярко осветила
беловатое тельце таракана, выдернутое из хитинового покрова и обрамленное
кусочками крылышек, лапок, мятой, марципанами и истолченным в порошок
панцирем.
Когда Марио швырнул раздавленную конфету в лицо Делии, она закрыла
глаза руками и зарыдала, громко всхлипывая, задыхаясь; она рыдала все горше,
как в ночь гибели Роло, и пальцы Марио сомкнулись у нее на шее, словно желая
оградить от кошмара, рвавшегося из груди наружу, от булькающих рыданий и
стонов, от хохота, прерываемого корчами и судорогами; но Марио хотел только
одного — чтобы она замолчала, и для этого все сильнее стискивал ее горло;
баба из многоэтажки, наверное, уже с трепетом и восторгом подслушивала под
дверью и нужно было любой ценой заставить Делию замолчать. За спиной у
Марио, рядом с кухней, где он обнаружил кота — в глаза бедняге были
воткнуты щепки, но кот все еще пытался ползти, чтоб умереть в комнатах, —
слышалось дыхание супругов Маньяра, которые вскочили с постели и
подглядывали из столовой; Марио не сомневался, что Маньяра слышали шум и
теперь стоят у дверей в темноте, стоят и слушают, как он заставляет Делию
умолкнуть. Марио разжал пальцы, и Делия упала на диван, она билась в
судорогах, вся почернела, но была жива. Маньяра прерывисто дышали, и Марио
стало их жаль, жаль по многим причинам: и из-за Делии, и из-за того, что он
тоже оставляет ее, причем в живых. Вслед за Эктором и Роло он уходил и
покидал Делию. И уходя, чувствовал огромную жалость к супругам Маньяра,
которые, спрятавшись в темноте, ждали, что он — не важно, с какой целью —
заткнет Делии рот, прекратит наконец ее рыдания.
[Пер. Т.Шишовой]
— Она готовила ему уйму разных напитков, — сказали они. — Но Роло
пить остерегался — из-за сердца. Спиртное сердечникам вредно.
«Да, хиленький женишок попался», — думал Марио, и ему становилась
понятна теперешняя раскованность Делии, игравшей на пианино. Он чуть было не
поинтересовался у Маньяра вкусами Эктора: неужели Делия и ему делала ликеры
и сласти? В памяти всплыли конфеты: Делия вновь увлеклась их приготовлением
и выкладывала рядами на полку в кладовке, чтобы они подсохли. Внутренний
голос подсказывал Марио, что Делия достигнет в этой области фантастических
успехов. Он долго ее упрашивал, и наконец она дала ему конфетку на пробу.
Прямо перед его уходом принесла на мельхиоровом блюдечке нечто белое и
воздушное. И пока Марио вкушал лакомство — чуточку горчащее, со странной
смесью мяты и мускатного ореха, — Делия стояла, скромно потупив взор.
Нет-нет, хвалить ее незачем, ведь это первая проба, до желанного результата
пока далеко. Но когда Марио явился в следующий раз — вечером, перед самым
уходом, в прощальной полутьме, — Делия снова устроила ему дегустацию.
Пробовать конфету нужно было с закрытыми глазами, и Марио, послушно смежив
веки, ощутил, как сквозь густой вкус шоколада пробивается слабый
мандариновый дух. На зубах похрустывали миндальные крошки, вкуса их он
толком не разобрал, но рад был почувствовать хоть какие-то точки опоры в
этой приторно-призрачной массе.
Делия осталась довольна. Примерно такого эффекта ей и хотелось
добиться, сказала она. Надо, конечно, еще поэкспериментировать, подработать
кое-какие детали. Супруги Маньяра заметили, что Делия давным-давно не
садилась за пианино, а с утра до ночи занимается ликерами и конфетами. Они
не то чтобы жаловались, но явно выражали недовольство.
«Наверное, их огорчает расточительность Делии», — подумал Марио.
И по секрету от Маньяра попросил у нее список продуктов, необходимых
для приготовления конфет. Тут она совершила нечто неслыханное: обвила руками
его шею и чмокнула в щеку. Губы ее пахли мятой. Смакуя этот запах и вкус,
Марио закрыл глаза. И поцелуй повторился, еще крепче и трепетней.
Марио сам не знал, ответил он ей или нет; вполне может быть, что он
стоял, как истукан, покорно дегустируя в полумраке гостиной Делиины
прелести. Она была в ударе, играла на пианино так, как теперь не играла
почти никогда, и пригласила его назавтра в гости. Ни разу еще они так не
разговаривали, ни разу так не молчали. Супруги Маньяра явно заподозрили
неладное, потому что примчались, размахивая газетами и вопя про какого-то
авиатора, пропавшего без вести над Атлантикой. Они включили люстру, и
рассерженная Делия вскочила из-за пианино, напомнив Марио ослепленную светом
сороконожку, которая в жуткой панике несется по стене. В дверях она
всплеснула руками и, будто устыдившись, вернулась обратно, искоса,
исподтишка поглядывая на отца с матерью и улыбаясь.
В тот вечер Марио безо всякого удивления, словно подтверждая давно
известный факт, осознал, насколько хрупок покой Делии, как неумолимо давит
на нее двойной груз смерти. Ну, Роло еще ладно, что было — то быльем
поросло, но смерть Эктора не лезла уже ни в какие ворота, слишком явно
из-под разорванной мишуры выглядывало зеркало. От прежней Делии оставались
ее изящные причуды, колдовство над разными зельями и животными,
взаимодействие с простыми и таинственными вещами, близость к миру бабочек и
котов, дыхание, в котором исподволь угадывалось веяние смерти… И Марио дал
обет безграничного милосердия, поклялся, что будет годами лечить Делию в светлых покоях и отгороженных от
воспоминаний парках; может, ему и не стоит жениться на Делии, а лучше просто
продолжить их тихий роман, чтобы третья смерть не ходила бок о бок с Делией
в лице ее нового жениха, следующего кандидата на кладбище.
Марио казалось: супруги Маньяра обрадуются, когда он начнет приносить
Делии ароматические экстракты, однако они, наоборот, насупились и мрачно
ретировались, не проронив ни слова… правда, в конце концов они всегда
сдавали позиции и убирались восвояси, особенно когда наступало время
дегустации; как правило, это происходило в гостиной почти ночью, и Марио
полагалось с закрытыми глазами определить — порой после долгих колебаний,
ведь речь шла о величайших тонкостях! — вкус нового лакомства, крохотного
чуда, лежавшего на мельхиоровом блюдечке.
Взамен Делия соглашалась сходить в кино или прогуляться по району
Палермо. И забегая за ней вечером в субботу или утром в воскресенье, Марио
всякий раз чувствовал благодарность и поддержку мамы и папы Маньяра. Похоже,
они мечтали остаться вдвоем, чтобы спокойно послушать радио или перекинуться
в картишки. Делии же, напротив, явно не хотелось уходить, если старики
оставались дома. Нет, она не скучала в обществе Марио, но в тех редких
случаях, когда родители отправлялись вместе с ними на прогулку, веселилась
гораздо больше; так, например, на Сельской выставке она действительно
развлекалась, попросила купить ей леденцов и пристально, до боли в глазах
разглядывала на обратном пути игрушки, которые подарил ей Марио. Свежий
воздух шел Делии на пользу, отметил Марио, лицо ее просветлело, а походка
стала решительной. Как жаль, что вечером нужно возвращаться в
кухню-лабораторию и, погрузившись в глубокую, непреходящую задумчивость, с
щипчиками в руках колдовать над весами. Теперь Делия целиком была поглощена
приготовлением конфет и почти совсем забросила ликеры; пробовать же свои
творения Делия в последнее время позволяла крайне редко. Родителям — так и
вовсе никогда; впрочем, Марио не без оснований подозревал, что Маньяра и
сами брезгуют новой пищей, им больше были по вкусу обычные карамельки, и
если Делия оставляла на столе коробку конфет (хотя она не предлагала
родителям полакомиться, это как бы подразумевалось), они выбирали те, что и
с виду попроще, и на вкус попривычней, а шоколадные конфеты даже разрезали
пополам, чтобы посмотреть на начинку. Глухая досада Делии, сидевшей за
пианино, ее напускная рассеянность забавляли Марио. Она приберегала для него
свои новые достижения, в последний момент выплывая из кухни с мельхиоровым
подносом в руках; как-то раз они припозднились, музицируя, и Делия позволила
ему зайти в кухню, чтобы попробовать свежеприготовленные конфеты. Когда
зажегся свет, Марио увидел спавшего в углу кота и тараканов, удиравших что
было мочи по каменным плиткам пола. И вспомнил, что дома матушка Селеста
посыпает плинтусы на кухне желтым порошком. В тот вечер Делия потчевала его
кофейными конфетами со странно солоноватым, слабо выраженным привкусом;
казалось, на донышке притаилась слеза; глупо было думать об этом… об этом
и о слезах, оросивших крыльцо в ночь гибели Роло.
— Моя пестрая рыбка совсем загрустила, — сказала Делия, кивнув на
банку с камешками и искусственными водорослями. Розовая полупрозрачная
рыбешка дремала, мерно разевая рот. Холодный глаз, похожий на живую
жемчужину, воззрился на Марио. А ему при виде этого соленого шарика пришла
на ум слеза; наверное, если попытаться разжевать шарик-глаз, он проскользнет
между зубами.
— Надо почаще менять воду в банке, — посоветовал Марио.
— Бесполезно, рыбка просто старая и больная. Она завтра умрет.
Марио почудился в ее словах возврат к самому худшему — к трауру, столь
мучительному для Делии, к первым послепохоронным дням. Все было еще так
близко: и роковая ступенька, и набережная; фотографии Эктора могли
неожиданно обнаружиться среди чулок или летних юбок. А засушенный цветок,
сохранившийся с похорон Роло, был пришпилен к эстампу, висевшему на створке
шкафа.
Перед уходом домой Марио предложил Делии осенью пожениться. Вместо
ответа она уставилась в пол, словно пытаясь обнаружить заползшего в гостиную
муравья. Никогда раньше они о женитьбе не заговаривали, и Делия, похоже,
хотела прийти в себя от неожиданности, подумать, прежде чем давать ответ.
Потом она резко выпрямилась и сверкнула глазами. Губы у нее подрагивали, она
была прекрасна. Делия взмахнула рукой почти как колдунья, открывающая в
воздухе невидимую дверцу.
— Значит, ты теперь мой жених, — произнесла она. — Каким ты вдруг
стал другим, как переменился!
Услышав новость, матушка Селеста отставила утюг и целый день безвылазно
просидела у себя в комнате, куда по очереди заходили братья Марио; выходили
они все с вытянутыми лицами и рюмками апельсинового ликера. Марио отправился
на футбол, а вечером принес Делии букет роз. Супруги Маньяра встретили его в
гостиной, обняли и наговорили кучу комплиментов, а потом откупорили бутылку
портвейна и угостили пирожными. Теперь с ним стали обходиться более
доверительно (правда, и более отстранение). Утратилась дружеская простота
общения, на него уже смотрели как на родственника, вся подноготная которого
давным-давно известна. Марио поцеловал Делию, поцеловал маму Маньяра и,
обнимая будущего тестя, хотел уверить его, что станет опорой для новой
семьи, однако не нашел слов. Чувствовалось, что и родителям Делии хочется
ему что-то сказать, но они не отваживаются. Размахивая газетами, супруги
вернулись к себе, а Марио остался с Делией и пианино, с Делией и зовом
таинственной, колдовской любви.
Пару раз за время жениховства Марио собирался назначить встречу папаше
Маньяра где-нибудь в городе, чтобы рассказать об анонимных письмах. Но
передумывал, решал, что это ненужная жестокость, ведь управы на изводивших
его мерзавцев все равно не найдешь. Самое гадкое письмо пришло в субботу в
полдень; вскрыв голубой конверт, Марио долго смотрел на фотографию Эктора,
опубликованную в газете «Ультима Ора», и вчитывался в слова, подчеркнутые
синими чернилами: «По мнению родственников, только глубокое отчаяние могло
толкнуть его на самоубийство».
«А ведь родители Эктора совсем не появлялись в доме Маньяра, —
мелькнула у Марио странная мысль. — Разве что в самые первые дни…»
В памяти всплыла пестрая рыбка. Маньяра говорили, что ее подарила Делии
мать Эктора. Пестрая рыбка умерла именно тогда, когда и предсказывала Делия.
Только глубокое отчаяние могло толкнуть его… Марио сжег и конверт, и
газетную вырезку, составил список всех подозрительных лиц и намеревался
откровенно поговорить с Делией, чтобы спасти ее, заслонить от мерзких
сплетен, пачкавших все вокруг, точно липкая слюна. Через пять дней, так и не
поговорив ни с Делией, ни с супругами Маньяра, Марио получил второе письмо.
На небесно-голубом листочке плотной бумаги неизвестно почему красовалась
звездочка и было написано: «На вашем месте я был бы поосторожней, спускаясь
с крыльца». От конверта слабо пахло миндальным мылом.
«Интересно, любит ли миндальное мыло баба из многоэтажки?» — подумал
Марио и даже предпринял неуклюже-нахальную попытку произвести обыск в комнате
сестры и матушки Селесты. Второе письмо он тоже сжег, а Делии опять-таки не
сказал ни слова. Дело было в декабре, жара стояла, как обычно, выше
двадцати. Марио теперь после ужина всегда заходил к Делии, и они, беседуя,
прогуливались по маленькому саду за домом или по району. Конфет в жару они
ели меньше; нет, от кулинарных изысков Делия не отказалась, но в гостиную
свои творения приносила редко, предпочитая укладывать конфеты в старые
коробки, где для каждой была отведена особая ячейка, а сверху, точно тонкий
слой дерна, лежала светло-зеленая бумажка. Марио заметил, что Делия
постоянно настороже. Подчас, дойдя до перекрестка, она оборачивалась, а
однажды, увидев на углу улиц Медрано и Ривадавиа почтовый ящик, подняла
руку, как бы отмахиваясь от него, и Марио понял, что ее тоже терзают
какие-то неведомые силы. Ничего не говоря друг другу, они с Делией терпели
одну и ту же муку. Марио встретился с папашей Маньяра в кафе «Мунич» на углу
Кангальо[48] и Пуэйрредон, напоил его пивом, угостил жареной картошкой, но так и
не смог вывести беднягу из состояния настороженного оцепенения; папаша,
казалось, все время ждал подвоха. Рассмеявшись, Марио заверил его, что не
собирается клянчить денег, и с места в карьер сказал про анонимные письма,
почтовый ящик на углу улиц Медрано и Ривадавиа и про нервозность Делии.
— Я понимаю, что, как только мы поженимся, эти безобразия кончатся. Но
сейчас мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, защитите Делию. Такие вещи могут
ее сильно травмировать. Она ведь сверхранимая, сверхчувствительная.
— Ты хочешь сказать, она может свихнуться, верно?
— Ну зачем вы так… Хотя… если она и впрямь получает подобные
письма и молчит, в душе потихоньку накапливается…
— Ты не знаешь Делию. Все эти анонимки ей до… в общем, она не
переживает. Она гораздо сильнее, чем тебе кажется.
— Но посмотрите, Делия как будто напугана, ее гложут какие-то мысли,
— беспомощно пролепетал Марио.
— Да дело совсем в другом. — Маньяра прихлебывал пиво, как будто
желая заткнуть им себе рот. — Она и раньше была такой, мне ли не знать!
— Раньше? Когда раньше?
— Когда они еще не померли, дурачок. Ладно, ты сам расплатись, а то я
тороплюсь.
Марио хотел возразить, но папаша Маньяра уже топал к двери. Сделав на
прощанье какой-то неопределенный жест, он понуро поплелся по направлению к
Онсе. Марио не посмел пойти за ним, а всерьез обдумать случившееся тоже не
решился. Опять он оказался в одиночестве, как в самом начале… все были
против: и матушка Селеста, и баба из многоэтажки, и супруги Маньяра. Даже
супруги Маньяра…
Делия явно что-то заподозрила, недаром она так переменилась к
следующему приходу Марио: болтала без умолку и все о чем-то допытывалась.
Может, супруги Маньяра рассказали ей о встрече в кафе «Мунич»? Марио ждал,
что она заведет об этом речь; тогда бы он помог Делии преодолеть неловкое
молчание, однако она упорно наигрывала мотив из оперетты «Девица Розмари»,
обрывки мелодий Шумана и ритмичные, решительные танго Пачо[49]; ну а потом
пришли супруги Маньяра, принесли маленькие печеньица и малагу[50] и включили
повсюду свет. Разговоры вертелись вокруг Полы Негри[51], преступления в Линье[52],
частичного солнечного затмения и болезни кота. Делия считала, что кот
объелся шерсти, и предлагала дать ему касторки. Маньяра не противоречили,
но, судя по всему, аргументы Делии их не убедили. Они вспомнили про
друга-ветеринара, сказали про какие-то горькие листья. Лучше бы выпустить
его в сад, он сам там найдет целебную траву…
— Но кот все равно подохнет, — возразила Делия. — Касторка лишь
немного продлит ему жизнь.
Услышав доносившиеся с перекрестка выкрики газетчика, Маньяра ринулись
покупать «Ультима Ора». Марио, с молчаливого согласия Делии, погасил в
гостиной люстру. Только на столике в углу осталась гореть лампа,
отбрасывавшая тускло-желтые пятна света на вышитую скатерть с футуристским
орнаментом. Пианино же стояло в полумраке.
Марио поинтересовался, готовит ли Делия приданое, и предложил
пожениться не в мае, а в марте.
Он собирался с духом, намереваясь рассказать про анонимные письма, но
боялся совершить ошибку и каждый раз замирал в нерешительности. Делия сидела
рядом на темно-зеленом диване, в полутьме слабо вырисовывался голубоватый
силуэт ее платья. Марио попытался поцеловать Делию, она съежилась.
— Мама зайдет попрощаться. Погоди, вот они лягут спать…
Через стенку доносились голоса Маньяра, шелест газеты и разговоры,
разговоры… Не хотелось им спать в ту ночь, времени было полдвенадцатого, а
они все болтали. Делия опять подошла к пианино и словно из упрямства
принялась играть один за другим длинные креольские вальсы, написанные в
трехчастной форме гаммы и немного безвкусные музыкальные виньетки, от
которых Марио, однако же, был в восторге. Она не вставала из-за инструмента,
пока Маньяра не зашли сказать «спокойной ночи» и попросили не засиживаться,
ведь теперь, когда Марио стал членом их семьи, он должен особенно строго
присматривать за Делией и не позволять ей полуночничать. Наконец супруги
Маньяра удалились — с явной неохотой, но не в силах совладать со сном.
Раскаленный воздух с улицы проникал в гостиную через окно и входную дверь.
Марио захотелось холодной воды, и он пошел в кухню, пошел, невзирая на то
что Делия порывалась принести ему стакан сама и даже немного обиделась.
Вернувшись, он увидел, что Делия стоит у окна и смотрит на пустынную улицу,
по которой когда-то, вот такими же вечерами возвращались домой Роло и Эктор.
Пятно лунного света лежало уже на полу возле ног Делии, а на мельхиоровом
подносе, который она держала в руках, красовалась еще одна луна, только
маленькая. Делия не желала устраивать дегустацию при супругах Маньяра, он
должен понять, ей ужасно надоели их попреки, они постоянно твердят, что она
злоупотребляет его добротой, когда просит попробовать новые конфеты…
Да-да, конечно, хотя, по правде говоря, ему совсем не хочется… но ведь ей
больше некому доверять, Маньяра не в состоянии оценить новшества в еде.
Делия протягивала конфету каким-то умоляющим жестом, однако Марио
почувствовал в ее голосе желание, почувствовал ясно, и ни луна, ни даже сама
Делия были тут ни при чем. Поставив стакан на пианино (он не выпил воду в
кухне, а принес в гостиную), Марио взял конфету двумя пальцами; Делия
замерла рядом в ожидании приговора, она прерывисто дышала, словно от решения
Марио зависела сейчас ее жизнь, и молча, знаками призывала его поторопиться;
глаза ее расширились — или, может, просто казались больше в полумраке
гостиной? — а тело немного раскачивалось, когда Делия жадно ловила ртом
воздух; да-да, она почти задыхалась, когда Марио поднес конфету к губам,
намереваясь откусить кусочек, а когда он опустил руку — застонала, словно в
разгар невыразимого блаженства вдруг почувствовала себя жестоко обманутой.
Свободной рукой Марио слегка сжал конфету с боков, но смотрел не на нее, а
на Делию, и лицо у него было как из гипса, этакий противный Пьеро стоял в
темноте. Пальцы его разомкнулись, разламывая конфету. Луна ярко осветила
беловатое тельце таракана, выдернутое из хитинового покрова и обрамленное
кусочками крылышек, лапок, мятой, марципанами и истолченным в порошок
панцирем.
Когда Марио швырнул раздавленную конфету в лицо Делии, она закрыла
глаза руками и зарыдала, громко всхлипывая, задыхаясь; она рыдала все горше,
как в ночь гибели Роло, и пальцы Марио сомкнулись у нее на шее, словно желая
оградить от кошмара, рвавшегося из груди наружу, от булькающих рыданий и
стонов, от хохота, прерываемого корчами и судорогами; но Марио хотел только
одного — чтобы она замолчала, и для этого все сильнее стискивал ее горло;
баба из многоэтажки, наверное, уже с трепетом и восторгом подслушивала под
дверью и нужно было любой ценой заставить Делию замолчать. За спиной у
Марио, рядом с кухней, где он обнаружил кота — в глаза бедняге были
воткнуты щепки, но кот все еще пытался ползти, чтоб умереть в комнатах, —
слышалось дыхание супругов Маньяра, которые вскочили с постели и
подглядывали из столовой; Марио не сомневался, что Маньяра слышали шум и
теперь стоят у дверей в темноте, стоят и слушают, как он заставляет Делию
умолкнуть. Марио разжал пальцы, и Делия упала на диван, она билась в
судорогах, вся почернела, но была жива. Маньяра прерывисто дышали, и Марио
стало их жаль, жаль по многим причинам: и из-за Делии, и из-за того, что он
тоже оставляет ее, причем в живых. Вслед за Эктором и Роло он уходил и
покидал Делию. И уходя, чувствовал огромную жалость к супругам Маньяра,
которые, спрятавшись в темноте, ждали, что он — не важно, с какой целью —
заткнет Делии рот, прекратит наконец ее рыдания.
[Пер. Т.Шишовой]
Бестиарий
Между последней ложкой рисовой каши с молоком — маловато корицы
положили, увы! — и прощальными поцелуями перед отходом ко сну зазвонил
телефон, и Исабель, замешкавшись, дождалась, чтобы трубку сняла Инес, а
сняв, прошептала что-то на ухо матери. Они переглянулись и перевели взгляд
на Исабель, а она подумала о сломанной клетке, о задачках на деление и —
мельком — о сеньоре Лусере, которую она, Исабель, доводит, трезвоня ей в
дверь по дороге из школы. Она не особенно волновалась, мама с Инес смотрели
как бы сквозь нее; сама по себе Исабель их почти не интересовала, хотя
все-таки они на нее смотрели.
— Поверь, мне не по душе ее поездка, — сказала Инес. — И не столько
из-за ягуара, в конце концов, с безопасностью там нормально. Но у них в доме
так уныло, и играть ей будет не с кем, только с этим мальчиком…
— Мне тоже не нравится, — сказала мать, и когда Исабель поняла, что
ее пошлют на лето к Фунесам[53], сердце у нее екнуло, словно она понеслась с горы на санках. Она нырнула
в эту новость, как в огромную зеленую волну; к Фунесам, к Фунесам, ну
конечно же, ее пошлют к Фунесам!.. Маме с Инес поездка не по душе, но они
считают ее целесообразной. Слабые бронхи, бешено дорогой курорт
Maр-дель-Плата[54], трудно приходится с избалованной, глупой девчонкой, уж на что
мила сеньорита Тания — и та жалуется на ее поведение, беспокойный сон и
разбросанные повсюду игрушки, вопросы, пуговицы, грязные коленки. Исабель
ощутила страх и восторг. Как прекрасно пахнут ивы, звук «у» в слове «Фунес»
смешивался со вкусом молочной рисовой каши… ах, уже поздно, пора спать, а
ну марш в постель сейчас же! И вот она лежит в кровати, в потемках, на щеках
— слезы и поцелуи, а в памяти — грустные взгляды Инес и мамы, которые еще
не совсем, но все-таки решили отправить ее к Фунесам. Она предвкушала свое
прибытие в линейке, первый завтрак, радость Нино; Нино — охотник на
тараканов, он же лягушка, он же рыбка (воспоминание трехлетней давности:
Нино показывает ей наклеенные в альбоме фигурки из бумаги и с важным видом
объясняет: «Это лягушка, а это рыбка»). Вот Нино с сачком для ловли бабочек
ждет в парке, а вот мягкие руки Ремы, возникшие из темноты, — Исабель
лежала с открытыми глазами, и внезапно — р-раз! — и вместо лица Нино перед
ней возникли руки Ремы. «Тетя Рема так меня любит…» Глаза Нино стали вдруг
большими и влажными, он снова оторвался от пола и, с довольным видом глядя
на Исабель, поплыл по воздуху в сумраке спальни. Нино-рыбка. Исабель
заснула, мечтая о том, чтобы следующая неделя съежилась до размеров одной
этой ночи и можно было бы распрощаться с родными, сесть в поезд, проехать
лигу в линейке, а потом увидеть ворота и эвкалиптовую аллею по дороге к
дому. Перед тем как заснуть, Исабель на миг испугалась, представив, что ей
все это лишь пригрезилось. Но, потянувшись, ударилась пятками о бронзовую
спинку кровати, и ей стало больно, хотя ноги были закутаны в одеяло. Из
большой столовой доносились голоса мамы и Инес, говоривших о дорожных
сборах, о том, что надо посоветоваться с врачом насчет прыщиков, о рыбьем
жире и о ромашке. Нет, это не было сном, не было, не было!
Все было наяву. Одним прекрасным ветреным утром ее привезли на вокзал
Конститусьон[55], где над лотками уличных торговцев на площади трепыхались
фляжки, в кафе «Купейный вагон» продавались пирожные, а путь на
четырнадцатый перрон лежал через большую арку. Инес и мама так бурно
целовали Исабель, что на ее лице буквально не осталось живого места. Его
намяли, как пластилин, оно пропахло губной помадой и пудрой «Рашель» фирмы
«Коти», а вокруг рта все было мокро; правда, ветер быстро высушил эти гадкие
слюни. Путешествовать одна Исабель не боялась, потому что была уже большой;
в сумке у нее лежало целых двадцать песо, компания «Сансинена» по
производству мороженого мяса напоминала о себе сладковатым запахом,
просачивавшимся в окно, за которым плескались желтые воды Риачуэло[56], а
Исабель, утерев лицемерные слезы и умирая со страху, гордо расположилась на
сиденье, заняв его целиком, и глазела в окно, она ехала в вагоне почти одна
положили, увы! — и прощальными поцелуями перед отходом ко сну зазвонил
телефон, и Исабель, замешкавшись, дождалась, чтобы трубку сняла Инес, а
сняв, прошептала что-то на ухо матери. Они переглянулись и перевели взгляд
на Исабель, а она подумала о сломанной клетке, о задачках на деление и —
мельком — о сеньоре Лусере, которую она, Исабель, доводит, трезвоня ей в
дверь по дороге из школы. Она не особенно волновалась, мама с Инес смотрели
как бы сквозь нее; сама по себе Исабель их почти не интересовала, хотя
все-таки они на нее смотрели.
— Поверь, мне не по душе ее поездка, — сказала Инес. — И не столько
из-за ягуара, в конце концов, с безопасностью там нормально. Но у них в доме
так уныло, и играть ей будет не с кем, только с этим мальчиком…
— Мне тоже не нравится, — сказала мать, и когда Исабель поняла, что
ее пошлют на лето к Фунесам[53], сердце у нее екнуло, словно она понеслась с горы на санках. Она нырнула
в эту новость, как в огромную зеленую волну; к Фунесам, к Фунесам, ну
конечно же, ее пошлют к Фунесам!.. Маме с Инес поездка не по душе, но они
считают ее целесообразной. Слабые бронхи, бешено дорогой курорт
Maр-дель-Плата[54], трудно приходится с избалованной, глупой девчонкой, уж на что
мила сеньорита Тания — и та жалуется на ее поведение, беспокойный сон и
разбросанные повсюду игрушки, вопросы, пуговицы, грязные коленки. Исабель
ощутила страх и восторг. Как прекрасно пахнут ивы, звук «у» в слове «Фунес»
смешивался со вкусом молочной рисовой каши… ах, уже поздно, пора спать, а
ну марш в постель сейчас же! И вот она лежит в кровати, в потемках, на щеках
— слезы и поцелуи, а в памяти — грустные взгляды Инес и мамы, которые еще
не совсем, но все-таки решили отправить ее к Фунесам. Она предвкушала свое
прибытие в линейке, первый завтрак, радость Нино; Нино — охотник на
тараканов, он же лягушка, он же рыбка (воспоминание трехлетней давности:
Нино показывает ей наклеенные в альбоме фигурки из бумаги и с важным видом
объясняет: «Это лягушка, а это рыбка»). Вот Нино с сачком для ловли бабочек
ждет в парке, а вот мягкие руки Ремы, возникшие из темноты, — Исабель
лежала с открытыми глазами, и внезапно — р-раз! — и вместо лица Нино перед
ней возникли руки Ремы. «Тетя Рема так меня любит…» Глаза Нино стали вдруг
большими и влажными, он снова оторвался от пола и, с довольным видом глядя
на Исабель, поплыл по воздуху в сумраке спальни. Нино-рыбка. Исабель
заснула, мечтая о том, чтобы следующая неделя съежилась до размеров одной
этой ночи и можно было бы распрощаться с родными, сесть в поезд, проехать
лигу в линейке, а потом увидеть ворота и эвкалиптовую аллею по дороге к
дому. Перед тем как заснуть, Исабель на миг испугалась, представив, что ей
все это лишь пригрезилось. Но, потянувшись, ударилась пятками о бронзовую
спинку кровати, и ей стало больно, хотя ноги были закутаны в одеяло. Из
большой столовой доносились голоса мамы и Инес, говоривших о дорожных
сборах, о том, что надо посоветоваться с врачом насчет прыщиков, о рыбьем
жире и о ромашке. Нет, это не было сном, не было, не было!
Все было наяву. Одним прекрасным ветреным утром ее привезли на вокзал
Конститусьон[55], где над лотками уличных торговцев на площади трепыхались
фляжки, в кафе «Купейный вагон» продавались пирожные, а путь на
четырнадцатый перрон лежал через большую арку. Инес и мама так бурно
целовали Исабель, что на ее лице буквально не осталось живого места. Его
намяли, как пластилин, оно пропахло губной помадой и пудрой «Рашель» фирмы
«Коти», а вокруг рта все было мокро; правда, ветер быстро высушил эти гадкие
слюни. Путешествовать одна Исабель не боялась, потому что была уже большой;
в сумке у нее лежало целых двадцать песо, компания «Сансинена» по
производству мороженого мяса напоминала о себе сладковатым запахом,
просачивавшимся в окно, за которым плескались желтые воды Риачуэло[56], а
Исабель, утерев лицемерные слезы и умирая со страху, гордо расположилась на
сиденье, заняв его целиком, и глазела в окно, она ехала в вагоне почти одна