Страница:
икре, поменяла бы ему повязку и назвала бы глупышом за то, что он порезался
осколком стекла. Он чувствовал, как она поднимает ему рубашку и оглядывает
его, обнаженного, ощупывает ему живот, проверяя, нет ли воспаления, и снова
закрывает его простыней, чтобы он уснул. Обняв подушку, он чувствовал себя
таким одиноким, а когда снова открывал глаза и видел пустую комнату, где уже
не было Сары, на него накатывала печаль и нежность, потому что никто, ни
один человек на свете, не знал о его любви, даже сама Сара, и никто не мог
понять его страданий, его желания умереть ради Сары, спасти ее от тигра или
от пожара и умереть за нее и чтобы она благодарила его и целовала, рыдая. А
когда его руки скользили вниз и он начинал ласкать себя, как это делал Доро
и все остальные мальчишки, Сара исчезала из его грез, а появлялась либо
дочка хозяина магазина, либо его двоюродная сестра Йоланда, это не могла
быть Сара, которая приходила по ночам, чтобы ухаживать за ним, как она
ухаживала за Доро, с ней приходила только нежность, которую он чувствовал,
когда она наклонялась к нему и гладила его, и это была любовь, хотя Анибаль
уже знал, какой может быть любовь, и не раз представлял себе любовь с
Йоландой и все то, что он когда-нибудь будет делать с Йоландой или с дочкой
хозяина магазина.
День, когда случилась история с канавой, пришелся на конец лета, они
наигрались на пустыре и, отделившись от компании мальчишек, отправились по
дороге, известной только им, которую они называли «дорогой Сандокана»[330], но
углубились в колючие заросли, туда, где однажды наткнулись на повешенную
собаку и с испугу убежали. Царапая руки, они прокладывали себе путь, пока не
дошли до самой чащи, где лицо задевали ветви плакучих ив, и так дошли до
края глубокого рва с мутной водой, где они много раз надеялись наловить
красноперок, но откуда ни разу так ни одной и не выудили. Они любили сидеть
на краю рва и, покуривая сигареты, которые Доро делал из кукурузных стеблей,
обсуждать романы Сальгари или планировать будущие путешествия и разное
другое. Но в тот день им не повезло, ботинок Анибаля зацепился за корень, он
стал падать вперед, ухватился за Доро, и они оба покатились по откосу рва и
провалились в грязь по пояс, опасности вроде никакой, но, с другой стороны,
мало ли что, они отчаянно хватались за ветви плакучих ив и в конце концов,
карабкаясь по склону и отчаянно ругаясь, выбрались из рва, вывалявшись в
грязи по уши, грязь была везде, даже под рубашками и штанами и пахла гнилью
и дохлой крысой.
Они вернулись, почти не разговаривая, и сразу пошли в глубь сада у дома
Доро, в надежде, что в патио никого нет и они смогут отмыться, пока их никто
не видел. Сара развешивала белье возле курятника и видела, как они вошли,
Доро, словно бы с опаской, Анибаль позади, полумертвый от стыда и
действительно мечтавший умереть на месте или оказаться в тот момент за
тысячу лиг от Сары, а она смотрела на них, сжав губы, в полном молчании,
которое пригвождало их к месту, смешных и растерянных, в этом залитом
солнцем патио.
— Только этого не хватало, — проговорила Сара, направляясь к Доро, но
тут Анибаль стал бормотать какие-то слова, во всем признаваться, мол, это
его вина, это у него застрял ботинок и все такое, Доро ни в чем не виноват,
и все это случилось потому, что там скользко.
— Сейчас же мыться, оба, — сказала Сара, будто ничего этого не
слышала. — Ботинки оставьте на крыльце, а одежду выстираете в корыте возле
курятника.
В ванной они оглядели друг друга, и Доро первый засмеялся, но смех был
какой-то неубедительный, они разделись и включили душ, и, когда полилась
вода, они уже смогли смеяться от души, драться из-за мыла, оглядывать друг
друга с головы до ног и щекотать. Потоки грязи стекали в водослив, и
мало-помалу они отмывались, мыло стало пениться, они так расшалились, что
даже не обратили внимания, когда дверь открылась и на пороге появилась Сара,
которая стояла и смотрела на них, потом она подошла к Доро, взяла у него
мыло и намылила ему спину, которая все еще была в грязи. Анибаль не знал,
что делать, он стоял в ванне, сложив ладони внизу живота, потом повернулся
спиной, чтобы Сара его не видела, но так было еще хуже: три четверти на виду
и вода течет по лицу, он повернулся другим боком, потом опять спиной, но тут
Сара дала ему мыло и сказала: «вымой за ушами, у тебя везде грязь».
Этой ночью он видел Сару не так, как раньше, он сжимал веки как можно
крепче, но видел только, как они с Доро мылись в ванне, а Сара подошла к ним
и осмотрела сверху донизу, а потом вышла из ванной и унесла кучу грязной
одежды, которую сама великодушно выстирала в корыте, а им крикнула, чтобы
они завернулись в банные полотенца и сидели бы так, пока не высохнут, потом
молча дала им кофе с молоком, ни ругала, ни утешала, поставила гладильную
доску под кустом глицинии[331] и стала сушить их рубашки и штаны. И еще он видел,
как ничего не мог ей сказать, когда все кончилось, когда она позвала их
одеваться, даже просто сказать: спасибо, Сара, ты такая добрая, правда,
спасибо, Сара. Он даже этого не мог сказать, и Доро тоже, они молча оделись,
а потом занялись марками и моделями самолетиков, а Сара так больше и не
появилась, как обычно, обихаживала мать перед сном, готовила ужин, иногда,
сквозь звон тарелок и кастрюль, им было слышно, как она напевала танго,
незримая, как сейчас, когда он сжимает веки, но ничего не получается, и она
не приходит, не приходит, чтобы услышать, как он ее любит и как ему
действительно хочется умереть при воспоминании, что она видела его в душе.
Должно быть, это было в последние каникулы перед поступлением в
национальный колледж, без Доро, потому что Доро поступал в обычную школу, но
оба пообещали друг другу видеться каждый день, даже когда будут учиться в
разных школах, какая разница, если по вечерам они все равно будут играть,
как всегда, они не знали того, что в один февральский или мартовский день
они поиграют в патио дома Доро в последний раз, потому что семья Анибаля
переезжала в Буэнос-Айрес, и теперь они могли видеться только в конце
недели, в горьком озлоблении на эту перемену, которую они не хотели
принимать, потому что взрослые, занятые своими важными делами, разлучили их,
не посоветовавшись с ними и не заботясь об их чувствах.
Произошло еще одно внезапное событие, как раз когда они сменили
короткие штаны на брюки, Доро сказал ему, что Сара выходит замуж в начале
марта, сказал как о чем-то не заслуживающем внимания, и Анибаль не произнес
в ответ ни слова, прошло еще несколько дней, прежде чем он отважился
спросить у Доро, будет ли Сара жить с ними и дальше после замужества, ты
что, идиот, как она может жить здесь, у этого типа денег знаешь сколько, он
собирается увезти ее в Буэнос-Айрес, и еще один дом у него в Тандиле, а я
останусь с мамой и тетей Фаустиной, которая будет за ней ухаживать.
В последнюю субботу каникул он наконец увидел жениха Сары, толстый,
очкастый, он приехал на собственном автомобиле, был одет в синий костюм и
вылез из машины с коробкой пирожных и букетом белых лилий. Анибаля позвали
домой, потому что пора было укладывать вещи, в понедельник переезжать, а у
него еще ничего не собрано. Ему хотелось пойти к Доро, он и сам не знал
зачем, просто побыть у них в доме, но мать велела ему укладывать книги,
глобус, коллекции насекомых. Ему сказали, что теперь у него будет просторная
комната окнами на улицу, и еще сказали, что он сможет ходить в колледж
пешком. Все это было ново для него, начиналась другая жизнь, которая
медленно кружилась вокруг него, а между тем Сара, наверное, сидела в
гостиной с толстяком в синем костюме, пила чай с пирожными, которые он
принес, такая далекая от патио, далекая от Доро и от него, и она уже никогда
не позовет их пить кофе с молоком в тени глициний.
В конце первой же недели в Буэнос-Айресе (и правда, его комната была
очень большая, совсем отдельная, рядом с домом было полно магазинов, а
кинотеатр всего в двух кварталах) он сел в поезд и приехал в Банфилд, чтобы
повидаться с Доро. Он познакомился с тетей Фаустиной, которая ничем не
угостила их, после того как они поиграли в патио, потом они пошли
прогуляться по кварталу, и Анибаль не сразу решился спросить про Сару. Все
нормально, вышла замуж, но они только расписались в мэрии, венчания не было,
а теперь проводят медовый месяц в своем доме, в Тандиле, каждые две недели
Сара будет приезжать повидаться с матерью. Ты по ней скучаешь? Скучаю, а что
поделаешь? Ясное дело, теперь она замужем. Доро отвечал рассеянно, заговорил
о чем-то другом, и Анибаль не нашелся, как ему перевести разговор на Сару,
может, попросить Доро рассказать про свадьбу, и Доро рассмеялся, я-то откуда
знаю, все как всегда, из мэрии они поехали в отель, а там первая брачная
ночь, они легли спать, ну и этот тип, и все такое. Анибаль слушал Доро, а
сам рассматривал балконы и решетки, он не хотел, чтобы Доро видел, какое у
него лицо, и Доро понял это по-своему, спорим, ты не знаешь, что такое
первая брачная ночь. Не доставай, ясное дело, знаю. Ты знаешь про вообще, а
первый раз все по-другому, мне Рамирес рассказывал, а ему рассказывал его
брат, он адвокат, в прошлом году женился и все ему объяснил. Они сели на
площади на пустую скамейку, Доро купил сигареты и все рассказывал и курил,
Анибаль слушал и вдыхал дым до тех пор, пока у него не начала кружиться
голова, ему не надо было закрывать глаза, чтобы увидеть сквозь листву
деревьев тело Сары, которое он никогда не представлял себе просто как тело,
увидеть первую брачную ночь сквозь рассказы брата Рамиреса, сквозь голос
Доро, который все говорил и говорил.
В тот день он не решился попросить адрес Сары в Буэнос-Айресе, оставил
это до другого раза, потому что в тот момент боялся Доро, но другого раза
так никогда уже и не было, начался колледж, появились новые друзья,
Буэнос-Айрес понемногу затянул Анибаля, обрушив на него гору учебников по
математике, множество кинотеатров в центре города, стадион Ривер и первые
ночные прогулки с Бето, который был коренным жителем города. То же самое,
наверное, происходило с Доро в Ла-Плата[332], сколько раз бывало, Анибаль
собирался черкнуть Доро несколько строк, потому что телефона у Доро не было,
но тут приходил Бето или нужно было сделать какую-нибудь письменную работу,
проходили месяцы, так прошел год, каникулы в Саладильо[333], от Сары остался не
более чем далекий образ, как вспышка молнии, когда Мария или Фелиса вдруг
чем-то напоминали Сару. Однажды на втором году жизни в Буэнос-Айресе он
вдруг увидел ее во сне, необыкновенно ясном, и у него защемило сердце и
обожгло горечью, в конце концов, он никогда не был в нее влюблен, он был
тогда почти ребенком, и Сара никогда не обращала на него внимания, как
теперь Фелиса или блондинка из аптеки, никогда не ходила с ним на танцы, как
его двоюродная сестра Беба или Фелиса, чтобы отпраздновать начало четвертого
курса, никогда не позволяла ему гладить ее волосы, как Мария, поехать в
Сан-Исидро на танцы и затеряться в полуночной роще на берегу, целовать
Фелису в губы, не обращая внимания на ее протесты и смешки, прижать ее к
стволу дерева и ласкать ее грудь, скользнуть рукой вниз и ощутить
сокровенный жар, а после других танцев и кино забраться в глубину сада
Фелисы и опуститься вместе с ней на траву, почувствовать на губах ее
солоноватый вкус, искать ее рукой, не останавливая ее руки, конечно, он не
сказал ей, что у него это в первый раз и что ему страшно, он уже был на
первом курсе и учился на инженера, он не мог сказать такое Фелисе, а потом
уже не нужно было ничего говорить, потому что он быстро всему научился с
Фелисой, а иногда с двоюродной сестрой Бебой.
Больше он никогда не слышал о Доро, да ему это было и не важно, забыл
он и Бето, который преподавал историю в каком-то провинциальном городишке,
игры ушли в прошлое, что ж тут удивительного, у всех так, Анибаль принимал
жизнь, не особенно пытаясь осмысливать то, что называлось его жизнью,
диплом, гепатит в тяжелой форме, поездка в Бразилию, важный проект в одном
конструкторском бюро с двумя-тремя компаньонами. Он только что попрощался с
одним из них в дверях, когда шел выпить пива после работы, как вдруг увидел
Сару, которая шла по другой стороне улицы. Он тут же вспомнил, что прошлой
ночью видел Сару во сне и что там был всегдашний патио в доме Доро, ничего,
в общем-то, не происходило, Сара просто была там и развешивала белье или
звала их выпить кофе с молоком, и сон тут же кончился, так и не начавшись.
Может, как раз потому, что ничего не происходило, образы во сне были такие
яркие и четкие под летним солнцем Банфилда, которое во сне было совсем иным,
чем солнце в Буэнос-Айресе; и, пожалуй, именно поэтому или потому, что в
жизни ему чего-то недоставало, он и вспомнил Сару после стольких лет
забвения (никакого забвения не было, угрюмо повторял он себе целый день), а
сейчас увидел, как она идет по улице, одетая в белое платье, такая ж, как в
те времена, и ее волосы, при каждом шаге играя бликами в золотистых лучах
солнца, так же стелются по плечам, и это видение вплелось в образы сна,
будто было его продолжением, и его это не удивило, так непременно и должно
было случиться, и он это предвидел, перейти улицу и оказаться прямо перед
ней, назваться, она удивленно посмотрела на него, сначала не узнала, и
вдруг, ну да, конечно же, она широко улыбнулась и протянула ему руку, потом
крепко пожала его руку, все так же продолжая улыбаться.
— Просто невероятно, — сказала Сара. — И как мне было тебя узнать
после стольких лет.
— Вам-то конечно, — сказал Анибаль. — А вот я вас сразу узнал.
— Это понятно, — объяснила Сара. — Ведь ты ходил тогда в коротких
штанишках. Я тоже сильно изменилась, просто у тебя хорошая память на лица.
Он на секунду заколебался и понял, что выглядит идиотом, называя ее на
«вы».
— Нет, ты не изменилась, даже прическа та же. Ты все такая же.
— У тебя хорошая память на лица, но ты несколько близорук, — сказала
она с прежней интонацией, доброжелательно и немного насмешливо.
Солнце светило им прямо в лицо, разговаривать среди машин и людей было
трудно. Сара сказала, что не торопится и что с удовольствием посидела бы в
каком-нибудь кафе. Они выкурили по первой сигарете, он ограничился общими
вопросами, то да се, Доро работает учителем в Адроге[334], мама, как птица,
умерла легко, когда читала газету, он с несколькими коллегами инженерами
образовал свое бюро, дела идут сносно, хотя, понятное дело, кризис. Закурив
вторую сигарету, Анибаль решился задать вопрос, который жег ему губы:
— А как твой муж?
Сара выпустила дым через нос и медленно подняла на него глаза.
— Пьет, — сказала она.
Ни горечи, ни сожаления, просто ответила, и все, и снова стала той
Сарой, которой была в Банфилде до всего этого, до разлуки и забвения, до
того сна прошлой ночью, такой же, как в патио дома Доро, она согласилась
выпить еще виски, как всегда, почти без слов, пусть он продолжает, пусть
расскажет ей, ведь у него было много что ей рассказать, все эти годы были
заполнены такими важными для него вещами, она же как будто и не жила вовсе,
и не стоит говорить почему. Пожалуй, она только что все объяснила одним
словом.
Невозможно понять, в какой момент все стало так легко, игра в вопросы и
ответы, Анибаль положил руку на скатерть, и Сара не убрала свою руку из-под
его руки, она так и лежала на столе, пока он, опустив голову, потому что не
мог взглянуть ей в лицо, рассказывал ей о том, чем было для него патио их
дома, о Доро, о ночах в своей комнате, о градуснике, о слезах в подушку. Он
говорил обо всем этом бесцветно и монотонно, нагромождая мелкие подробности
и разные эпизоды, а выходило все одно и то же, я был так влюблен в тебя, так
влюблен, но я не мог сказать тебе об этом, ты приходила ко мне по ночам и
ухаживала за мной, ты была моя молоденькая мама, такой у меня не было, ты
ставила мне градусник и гладила меня по голове, чтобы я уснул, ты давала нам
кофе с молоком в патио, помнишь, ты не бранила нас, когда нам случалось
проштрафиться, мне так хотелось, чтобы ты говорила только со мной обо всем
на свете, но ты смотрела на меня так свысока, ты улыбалась мне так издалека,
огромное невидимое стекло разделяло нас, и ты ничего не могла поделать,
чтобы его разбить, и потому по ночам я звал тебя и ты приходила и ухаживала
за мной, ты была рядом, ты любила меня так же, как любил тебя я, ты гладила
меня по голове, делала для меня все то, что делала для Доро, то, что ты
всегда делала для Доро, но я-то был не Доро, только однажды, Сара, только
однажды, и это было ужасно, я никогда не забуду об этом, потому что мне
тогда хотелось умереть, но я не смог или не сумел, конечно, я не хотел
умирать, но это была любовь, мне хотелось умереть, потому что ты видела меня
всего и смотрела на меня, как на ребенка, ты вошла в ванную и осмотрела меня
с головы до ног, ты смотрела на меня так же, как всегда смотрела на Доро, ты
была уже невеста, должна была скоро выйти замуж, а тут я, и ты дала мне мыло
и велела вымыть уши, ты смотрела на меня голого, как на маленького
мальчишку, которым я тогда и был, и тебе не было до меня никакого дела, ты
даже не видела меня, потому что ты видела всего лишь мальчишку и вела себя
так, будто ты меня не видела вовсе, как если бы меня там не было, а я не
знал, куда мне деваться, пока ты на меня так смотрела.
— Я прекрасно это помню, — сказала Сара. — Я помню об этом так же
хорошо, как ты, Анибаль.
— Возможно, но это не одно и то же.
— Кто знает, одно и то же или нет. Ты тогда не мог этого знать, но я
чувствовала, что ты любишь меня именно так и что я заставляю тебя страдать,
и потому я вынуждена была обращаться с тобой, как с Доро. Ты был ребенком,
но порой мне было так жаль, что ты еще ребенок, мне казалось, это
несправедливо, когда вот так. Был бы ты лет на пять постарше… Я скажу тебе
одну вещь, потому что сейчас уже можно и потому что это будет справедливо, я
в тот вечер специально вошла в ванную под каким-то предлогом, у меня не было
никакой надобности входить и смотреть, как вы там моетесь, вошла, чтобы
взять и покончить со всем этим, излечить тебя от твоих грез, чтобы ты понял,
тебе никогда не видать меня такой, пока я имею право осматривать тебя со
всех сторон, как смотрят на ребенка. Вот поэтому, Анибаль, я и вошла, чтобы
излечить тебя одним разом, чтобы ты перестал смотреть на меня так, как ты
смотрел, думая, что я ничего не замечаю. А сейчас, да, еще виски, раз уж мы
оба такие взрослые.
С вечера до глубокой ночи, блуждая по дорогам из слов, которые
приходили и уходили, руки, которые вдруг нашли друг друга на скатерти, смех
и еще несколько выкуренных сигарет, в результате поездка в такси, какое-то
место, которое было известно ей или ему, какая-то комната, все будто
отчеканилось в единый моментальный образ из белизны простыней и короткого
бурного соединения в бесконечном желании друг друга, прерванные паузы и
новые повторения, новые яростные преодоления, с каждым разом все более
невероятные, и каждый вскрик, каждый стон, который обрушивался на них,
затягивал их, сжигал их, пока не накатило забытье, пока не догорел последний
огонек предрассветной сигареты. Когда я погасил настольную лампу и заглянул
в пустой стакан, все во мне никак не хотело признавать, что сейчас девять
часов вечера и что я сижу усталый после очередного рабочего дня. К чему
продолжать писать, если слова целый час скользили по краю этого отрицания,
превращая слова на бумаге в то, чем они и были, — в умозрительные
зарисовки, лишенные какой бы то ни было опоры? До какого-то момента они
скакали во весь опор, оседлав действительность, наполнившись солнцем и
летом, слова «патио в Банфилде», слова «Доро, игры и глубокий ров», жужжащий
улей услужливой памяти. И вот пришел момент, и не стало больше ни Сары, ни
Банфилда, и рассказ превращается в обычную каждодневность без воспоминаний и
снов, жизнь как жизнь, не больше и не меньше. Мне хотелось продолжать,
хотелось, чтобы и слова согласились продолжать и вели бы меня все дальше
вперед, до самого нашего ежедневного сегодня, до любого из долгих рабочих
дней в конструкторском бюро, и тогда я вспомнил о своем сне, который видел
прошлой ночью, о сне, где снова была Сара, о возвращении Сары из такого
далека, во времени и пространстве, и я не смог оставаться больше в своем
настоящем, из которого я снова вышел однажды вечером на улицу после работы и
отправился выпить пива в угловом кафе, слова стали наполняться жизнью, и
хотя они лгали, хотя ничего такого не было, я все равно продолжал записывать
их, потому что они говорили о Саре, о Саре, которая шла по улице, так
здорово было продолжать, хотя это все так нелепо, описать, как я перешел
улицу, словами, которые привели меня к встрече с Сарой и позволили мне
признаться Саре, кто я, единственный способ остаться наконец с ней вдвоем и
сказать ей всю правду, коснуться ее руки и поцеловать ее, слышать ее голос и
видеть, как волосы ласкают ей плечи, уйти с ней в ночь, где слова
наполняются пеной простыней и ласками, но как тут продолжать, как начать с
этой ночи свою жизнь с Сарой, когда совсем рядом слышался голос Фелисы,
которая вернулась домой с детьми и зашла сказать мне, что ужин готов, пора
за стол, уже поздно, а дети хотели посмотреть по телевизору фильм про утенка
Дональда в десять часов двадцать минут.
[Пер. А.Борисовой]
осколком стекла. Он чувствовал, как она поднимает ему рубашку и оглядывает
его, обнаженного, ощупывает ему живот, проверяя, нет ли воспаления, и снова
закрывает его простыней, чтобы он уснул. Обняв подушку, он чувствовал себя
таким одиноким, а когда снова открывал глаза и видел пустую комнату, где уже
не было Сары, на него накатывала печаль и нежность, потому что никто, ни
один человек на свете, не знал о его любви, даже сама Сара, и никто не мог
понять его страданий, его желания умереть ради Сары, спасти ее от тигра или
от пожара и умереть за нее и чтобы она благодарила его и целовала, рыдая. А
когда его руки скользили вниз и он начинал ласкать себя, как это делал Доро
и все остальные мальчишки, Сара исчезала из его грез, а появлялась либо
дочка хозяина магазина, либо его двоюродная сестра Йоланда, это не могла
быть Сара, которая приходила по ночам, чтобы ухаживать за ним, как она
ухаживала за Доро, с ней приходила только нежность, которую он чувствовал,
когда она наклонялась к нему и гладила его, и это была любовь, хотя Анибаль
уже знал, какой может быть любовь, и не раз представлял себе любовь с
Йоландой и все то, что он когда-нибудь будет делать с Йоландой или с дочкой
хозяина магазина.
День, когда случилась история с канавой, пришелся на конец лета, они
наигрались на пустыре и, отделившись от компании мальчишек, отправились по
дороге, известной только им, которую они называли «дорогой Сандокана»[330], но
углубились в колючие заросли, туда, где однажды наткнулись на повешенную
собаку и с испугу убежали. Царапая руки, они прокладывали себе путь, пока не
дошли до самой чащи, где лицо задевали ветви плакучих ив, и так дошли до
края глубокого рва с мутной водой, где они много раз надеялись наловить
красноперок, но откуда ни разу так ни одной и не выудили. Они любили сидеть
на краю рва и, покуривая сигареты, которые Доро делал из кукурузных стеблей,
обсуждать романы Сальгари или планировать будущие путешествия и разное
другое. Но в тот день им не повезло, ботинок Анибаля зацепился за корень, он
стал падать вперед, ухватился за Доро, и они оба покатились по откосу рва и
провалились в грязь по пояс, опасности вроде никакой, но, с другой стороны,
мало ли что, они отчаянно хватались за ветви плакучих ив и в конце концов,
карабкаясь по склону и отчаянно ругаясь, выбрались из рва, вывалявшись в
грязи по уши, грязь была везде, даже под рубашками и штанами и пахла гнилью
и дохлой крысой.
Они вернулись, почти не разговаривая, и сразу пошли в глубь сада у дома
Доро, в надежде, что в патио никого нет и они смогут отмыться, пока их никто
не видел. Сара развешивала белье возле курятника и видела, как они вошли,
Доро, словно бы с опаской, Анибаль позади, полумертвый от стыда и
действительно мечтавший умереть на месте или оказаться в тот момент за
тысячу лиг от Сары, а она смотрела на них, сжав губы, в полном молчании,
которое пригвождало их к месту, смешных и растерянных, в этом залитом
солнцем патио.
— Только этого не хватало, — проговорила Сара, направляясь к Доро, но
тут Анибаль стал бормотать какие-то слова, во всем признаваться, мол, это
его вина, это у него застрял ботинок и все такое, Доро ни в чем не виноват,
и все это случилось потому, что там скользко.
— Сейчас же мыться, оба, — сказала Сара, будто ничего этого не
слышала. — Ботинки оставьте на крыльце, а одежду выстираете в корыте возле
курятника.
В ванной они оглядели друг друга, и Доро первый засмеялся, но смех был
какой-то неубедительный, они разделись и включили душ, и, когда полилась
вода, они уже смогли смеяться от души, драться из-за мыла, оглядывать друг
друга с головы до ног и щекотать. Потоки грязи стекали в водослив, и
мало-помалу они отмывались, мыло стало пениться, они так расшалились, что
даже не обратили внимания, когда дверь открылась и на пороге появилась Сара,
которая стояла и смотрела на них, потом она подошла к Доро, взяла у него
мыло и намылила ему спину, которая все еще была в грязи. Анибаль не знал,
что делать, он стоял в ванне, сложив ладони внизу живота, потом повернулся
спиной, чтобы Сара его не видела, но так было еще хуже: три четверти на виду
и вода течет по лицу, он повернулся другим боком, потом опять спиной, но тут
Сара дала ему мыло и сказала: «вымой за ушами, у тебя везде грязь».
Этой ночью он видел Сару не так, как раньше, он сжимал веки как можно
крепче, но видел только, как они с Доро мылись в ванне, а Сара подошла к ним
и осмотрела сверху донизу, а потом вышла из ванной и унесла кучу грязной
одежды, которую сама великодушно выстирала в корыте, а им крикнула, чтобы
они завернулись в банные полотенца и сидели бы так, пока не высохнут, потом
молча дала им кофе с молоком, ни ругала, ни утешала, поставила гладильную
доску под кустом глицинии[331] и стала сушить их рубашки и штаны. И еще он видел,
как ничего не мог ей сказать, когда все кончилось, когда она позвала их
одеваться, даже просто сказать: спасибо, Сара, ты такая добрая, правда,
спасибо, Сара. Он даже этого не мог сказать, и Доро тоже, они молча оделись,
а потом занялись марками и моделями самолетиков, а Сара так больше и не
появилась, как обычно, обихаживала мать перед сном, готовила ужин, иногда,
сквозь звон тарелок и кастрюль, им было слышно, как она напевала танго,
незримая, как сейчас, когда он сжимает веки, но ничего не получается, и она
не приходит, не приходит, чтобы услышать, как он ее любит и как ему
действительно хочется умереть при воспоминании, что она видела его в душе.
Должно быть, это было в последние каникулы перед поступлением в
национальный колледж, без Доро, потому что Доро поступал в обычную школу, но
оба пообещали друг другу видеться каждый день, даже когда будут учиться в
разных школах, какая разница, если по вечерам они все равно будут играть,
как всегда, они не знали того, что в один февральский или мартовский день
они поиграют в патио дома Доро в последний раз, потому что семья Анибаля
переезжала в Буэнос-Айрес, и теперь они могли видеться только в конце
недели, в горьком озлоблении на эту перемену, которую они не хотели
принимать, потому что взрослые, занятые своими важными делами, разлучили их,
не посоветовавшись с ними и не заботясь об их чувствах.
Произошло еще одно внезапное событие, как раз когда они сменили
короткие штаны на брюки, Доро сказал ему, что Сара выходит замуж в начале
марта, сказал как о чем-то не заслуживающем внимания, и Анибаль не произнес
в ответ ни слова, прошло еще несколько дней, прежде чем он отважился
спросить у Доро, будет ли Сара жить с ними и дальше после замужества, ты
что, идиот, как она может жить здесь, у этого типа денег знаешь сколько, он
собирается увезти ее в Буэнос-Айрес, и еще один дом у него в Тандиле, а я
останусь с мамой и тетей Фаустиной, которая будет за ней ухаживать.
В последнюю субботу каникул он наконец увидел жениха Сары, толстый,
очкастый, он приехал на собственном автомобиле, был одет в синий костюм и
вылез из машины с коробкой пирожных и букетом белых лилий. Анибаля позвали
домой, потому что пора было укладывать вещи, в понедельник переезжать, а у
него еще ничего не собрано. Ему хотелось пойти к Доро, он и сам не знал
зачем, просто побыть у них в доме, но мать велела ему укладывать книги,
глобус, коллекции насекомых. Ему сказали, что теперь у него будет просторная
комната окнами на улицу, и еще сказали, что он сможет ходить в колледж
пешком. Все это было ново для него, начиналась другая жизнь, которая
медленно кружилась вокруг него, а между тем Сара, наверное, сидела в
гостиной с толстяком в синем костюме, пила чай с пирожными, которые он
принес, такая далекая от патио, далекая от Доро и от него, и она уже никогда
не позовет их пить кофе с молоком в тени глициний.
В конце первой же недели в Буэнос-Айресе (и правда, его комната была
очень большая, совсем отдельная, рядом с домом было полно магазинов, а
кинотеатр всего в двух кварталах) он сел в поезд и приехал в Банфилд, чтобы
повидаться с Доро. Он познакомился с тетей Фаустиной, которая ничем не
угостила их, после того как они поиграли в патио, потом они пошли
прогуляться по кварталу, и Анибаль не сразу решился спросить про Сару. Все
нормально, вышла замуж, но они только расписались в мэрии, венчания не было,
а теперь проводят медовый месяц в своем доме, в Тандиле, каждые две недели
Сара будет приезжать повидаться с матерью. Ты по ней скучаешь? Скучаю, а что
поделаешь? Ясное дело, теперь она замужем. Доро отвечал рассеянно, заговорил
о чем-то другом, и Анибаль не нашелся, как ему перевести разговор на Сару,
может, попросить Доро рассказать про свадьбу, и Доро рассмеялся, я-то откуда
знаю, все как всегда, из мэрии они поехали в отель, а там первая брачная
ночь, они легли спать, ну и этот тип, и все такое. Анибаль слушал Доро, а
сам рассматривал балконы и решетки, он не хотел, чтобы Доро видел, какое у
него лицо, и Доро понял это по-своему, спорим, ты не знаешь, что такое
первая брачная ночь. Не доставай, ясное дело, знаю. Ты знаешь про вообще, а
первый раз все по-другому, мне Рамирес рассказывал, а ему рассказывал его
брат, он адвокат, в прошлом году женился и все ему объяснил. Они сели на
площади на пустую скамейку, Доро купил сигареты и все рассказывал и курил,
Анибаль слушал и вдыхал дым до тех пор, пока у него не начала кружиться
голова, ему не надо было закрывать глаза, чтобы увидеть сквозь листву
деревьев тело Сары, которое он никогда не представлял себе просто как тело,
увидеть первую брачную ночь сквозь рассказы брата Рамиреса, сквозь голос
Доро, который все говорил и говорил.
В тот день он не решился попросить адрес Сары в Буэнос-Айресе, оставил
это до другого раза, потому что в тот момент боялся Доро, но другого раза
так никогда уже и не было, начался колледж, появились новые друзья,
Буэнос-Айрес понемногу затянул Анибаля, обрушив на него гору учебников по
математике, множество кинотеатров в центре города, стадион Ривер и первые
ночные прогулки с Бето, который был коренным жителем города. То же самое,
наверное, происходило с Доро в Ла-Плата[332], сколько раз бывало, Анибаль
собирался черкнуть Доро несколько строк, потому что телефона у Доро не было,
но тут приходил Бето или нужно было сделать какую-нибудь письменную работу,
проходили месяцы, так прошел год, каникулы в Саладильо[333], от Сары остался не
более чем далекий образ, как вспышка молнии, когда Мария или Фелиса вдруг
чем-то напоминали Сару. Однажды на втором году жизни в Буэнос-Айресе он
вдруг увидел ее во сне, необыкновенно ясном, и у него защемило сердце и
обожгло горечью, в конце концов, он никогда не был в нее влюблен, он был
тогда почти ребенком, и Сара никогда не обращала на него внимания, как
теперь Фелиса или блондинка из аптеки, никогда не ходила с ним на танцы, как
его двоюродная сестра Беба или Фелиса, чтобы отпраздновать начало четвертого
курса, никогда не позволяла ему гладить ее волосы, как Мария, поехать в
Сан-Исидро на танцы и затеряться в полуночной роще на берегу, целовать
Фелису в губы, не обращая внимания на ее протесты и смешки, прижать ее к
стволу дерева и ласкать ее грудь, скользнуть рукой вниз и ощутить
сокровенный жар, а после других танцев и кино забраться в глубину сада
Фелисы и опуститься вместе с ней на траву, почувствовать на губах ее
солоноватый вкус, искать ее рукой, не останавливая ее руки, конечно, он не
сказал ей, что у него это в первый раз и что ему страшно, он уже был на
первом курсе и учился на инженера, он не мог сказать такое Фелисе, а потом
уже не нужно было ничего говорить, потому что он быстро всему научился с
Фелисой, а иногда с двоюродной сестрой Бебой.
Больше он никогда не слышал о Доро, да ему это было и не важно, забыл
он и Бето, который преподавал историю в каком-то провинциальном городишке,
игры ушли в прошлое, что ж тут удивительного, у всех так, Анибаль принимал
жизнь, не особенно пытаясь осмысливать то, что называлось его жизнью,
диплом, гепатит в тяжелой форме, поездка в Бразилию, важный проект в одном
конструкторском бюро с двумя-тремя компаньонами. Он только что попрощался с
одним из них в дверях, когда шел выпить пива после работы, как вдруг увидел
Сару, которая шла по другой стороне улицы. Он тут же вспомнил, что прошлой
ночью видел Сару во сне и что там был всегдашний патио в доме Доро, ничего,
в общем-то, не происходило, Сара просто была там и развешивала белье или
звала их выпить кофе с молоком, и сон тут же кончился, так и не начавшись.
Может, как раз потому, что ничего не происходило, образы во сне были такие
яркие и четкие под летним солнцем Банфилда, которое во сне было совсем иным,
чем солнце в Буэнос-Айресе; и, пожалуй, именно поэтому или потому, что в
жизни ему чего-то недоставало, он и вспомнил Сару после стольких лет
забвения (никакого забвения не было, угрюмо повторял он себе целый день), а
сейчас увидел, как она идет по улице, одетая в белое платье, такая ж, как в
те времена, и ее волосы, при каждом шаге играя бликами в золотистых лучах
солнца, так же стелются по плечам, и это видение вплелось в образы сна,
будто было его продолжением, и его это не удивило, так непременно и должно
было случиться, и он это предвидел, перейти улицу и оказаться прямо перед
ней, назваться, она удивленно посмотрела на него, сначала не узнала, и
вдруг, ну да, конечно же, она широко улыбнулась и протянула ему руку, потом
крепко пожала его руку, все так же продолжая улыбаться.
— Просто невероятно, — сказала Сара. — И как мне было тебя узнать
после стольких лет.
— Вам-то конечно, — сказал Анибаль. — А вот я вас сразу узнал.
— Это понятно, — объяснила Сара. — Ведь ты ходил тогда в коротких
штанишках. Я тоже сильно изменилась, просто у тебя хорошая память на лица.
Он на секунду заколебался и понял, что выглядит идиотом, называя ее на
«вы».
— Нет, ты не изменилась, даже прическа та же. Ты все такая же.
— У тебя хорошая память на лица, но ты несколько близорук, — сказала
она с прежней интонацией, доброжелательно и немного насмешливо.
Солнце светило им прямо в лицо, разговаривать среди машин и людей было
трудно. Сара сказала, что не торопится и что с удовольствием посидела бы в
каком-нибудь кафе. Они выкурили по первой сигарете, он ограничился общими
вопросами, то да се, Доро работает учителем в Адроге[334], мама, как птица,
умерла легко, когда читала газету, он с несколькими коллегами инженерами
образовал свое бюро, дела идут сносно, хотя, понятное дело, кризис. Закурив
вторую сигарету, Анибаль решился задать вопрос, который жег ему губы:
— А как твой муж?
Сара выпустила дым через нос и медленно подняла на него глаза.
— Пьет, — сказала она.
Ни горечи, ни сожаления, просто ответила, и все, и снова стала той
Сарой, которой была в Банфилде до всего этого, до разлуки и забвения, до
того сна прошлой ночью, такой же, как в патио дома Доро, она согласилась
выпить еще виски, как всегда, почти без слов, пусть он продолжает, пусть
расскажет ей, ведь у него было много что ей рассказать, все эти годы были
заполнены такими важными для него вещами, она же как будто и не жила вовсе,
и не стоит говорить почему. Пожалуй, она только что все объяснила одним
словом.
Невозможно понять, в какой момент все стало так легко, игра в вопросы и
ответы, Анибаль положил руку на скатерть, и Сара не убрала свою руку из-под
его руки, она так и лежала на столе, пока он, опустив голову, потому что не
мог взглянуть ей в лицо, рассказывал ей о том, чем было для него патио их
дома, о Доро, о ночах в своей комнате, о градуснике, о слезах в подушку. Он
говорил обо всем этом бесцветно и монотонно, нагромождая мелкие подробности
и разные эпизоды, а выходило все одно и то же, я был так влюблен в тебя, так
влюблен, но я не мог сказать тебе об этом, ты приходила ко мне по ночам и
ухаживала за мной, ты была моя молоденькая мама, такой у меня не было, ты
ставила мне градусник и гладила меня по голове, чтобы я уснул, ты давала нам
кофе с молоком в патио, помнишь, ты не бранила нас, когда нам случалось
проштрафиться, мне так хотелось, чтобы ты говорила только со мной обо всем
на свете, но ты смотрела на меня так свысока, ты улыбалась мне так издалека,
огромное невидимое стекло разделяло нас, и ты ничего не могла поделать,
чтобы его разбить, и потому по ночам я звал тебя и ты приходила и ухаживала
за мной, ты была рядом, ты любила меня так же, как любил тебя я, ты гладила
меня по голове, делала для меня все то, что делала для Доро, то, что ты
всегда делала для Доро, но я-то был не Доро, только однажды, Сара, только
однажды, и это было ужасно, я никогда не забуду об этом, потому что мне
тогда хотелось умереть, но я не смог или не сумел, конечно, я не хотел
умирать, но это была любовь, мне хотелось умереть, потому что ты видела меня
всего и смотрела на меня, как на ребенка, ты вошла в ванную и осмотрела меня
с головы до ног, ты смотрела на меня так же, как всегда смотрела на Доро, ты
была уже невеста, должна была скоро выйти замуж, а тут я, и ты дала мне мыло
и велела вымыть уши, ты смотрела на меня голого, как на маленького
мальчишку, которым я тогда и был, и тебе не было до меня никакого дела, ты
даже не видела меня, потому что ты видела всего лишь мальчишку и вела себя
так, будто ты меня не видела вовсе, как если бы меня там не было, а я не
знал, куда мне деваться, пока ты на меня так смотрела.
— Я прекрасно это помню, — сказала Сара. — Я помню об этом так же
хорошо, как ты, Анибаль.
— Возможно, но это не одно и то же.
— Кто знает, одно и то же или нет. Ты тогда не мог этого знать, но я
чувствовала, что ты любишь меня именно так и что я заставляю тебя страдать,
и потому я вынуждена была обращаться с тобой, как с Доро. Ты был ребенком,
но порой мне было так жаль, что ты еще ребенок, мне казалось, это
несправедливо, когда вот так. Был бы ты лет на пять постарше… Я скажу тебе
одну вещь, потому что сейчас уже можно и потому что это будет справедливо, я
в тот вечер специально вошла в ванную под каким-то предлогом, у меня не было
никакой надобности входить и смотреть, как вы там моетесь, вошла, чтобы
взять и покончить со всем этим, излечить тебя от твоих грез, чтобы ты понял,
тебе никогда не видать меня такой, пока я имею право осматривать тебя со
всех сторон, как смотрят на ребенка. Вот поэтому, Анибаль, я и вошла, чтобы
излечить тебя одним разом, чтобы ты перестал смотреть на меня так, как ты
смотрел, думая, что я ничего не замечаю. А сейчас, да, еще виски, раз уж мы
оба такие взрослые.
С вечера до глубокой ночи, блуждая по дорогам из слов, которые
приходили и уходили, руки, которые вдруг нашли друг друга на скатерти, смех
и еще несколько выкуренных сигарет, в результате поездка в такси, какое-то
место, которое было известно ей или ему, какая-то комната, все будто
отчеканилось в единый моментальный образ из белизны простыней и короткого
бурного соединения в бесконечном желании друг друга, прерванные паузы и
новые повторения, новые яростные преодоления, с каждым разом все более
невероятные, и каждый вскрик, каждый стон, который обрушивался на них,
затягивал их, сжигал их, пока не накатило забытье, пока не догорел последний
огонек предрассветной сигареты. Когда я погасил настольную лампу и заглянул
в пустой стакан, все во мне никак не хотело признавать, что сейчас девять
часов вечера и что я сижу усталый после очередного рабочего дня. К чему
продолжать писать, если слова целый час скользили по краю этого отрицания,
превращая слова на бумаге в то, чем они и были, — в умозрительные
зарисовки, лишенные какой бы то ни было опоры? До какого-то момента они
скакали во весь опор, оседлав действительность, наполнившись солнцем и
летом, слова «патио в Банфилде», слова «Доро, игры и глубокий ров», жужжащий
улей услужливой памяти. И вот пришел момент, и не стало больше ни Сары, ни
Банфилда, и рассказ превращается в обычную каждодневность без воспоминаний и
снов, жизнь как жизнь, не больше и не меньше. Мне хотелось продолжать,
хотелось, чтобы и слова согласились продолжать и вели бы меня все дальше
вперед, до самого нашего ежедневного сегодня, до любого из долгих рабочих
дней в конструкторском бюро, и тогда я вспомнил о своем сне, который видел
прошлой ночью, о сне, где снова была Сара, о возвращении Сары из такого
далека, во времени и пространстве, и я не смог оставаться больше в своем
настоящем, из которого я снова вышел однажды вечером на улицу после работы и
отправился выпить пива в угловом кафе, слова стали наполняться жизнью, и
хотя они лгали, хотя ничего такого не было, я все равно продолжал записывать
их, потому что они говорили о Саре, о Саре, которая шла по улице, так
здорово было продолжать, хотя это все так нелепо, описать, как я перешел
улицу, словами, которые привели меня к встрече с Сарой и позволили мне
признаться Саре, кто я, единственный способ остаться наконец с ней вдвоем и
сказать ей всю правду, коснуться ее руки и поцеловать ее, слышать ее голос и
видеть, как волосы ласкают ей плечи, уйти с ней в ночь, где слова
наполняются пеной простыней и ласками, но как тут продолжать, как начать с
этой ночи свою жизнь с Сарой, когда совсем рядом слышался голос Фелисы,
которая вернулась домой с детьми и зашла сказать мне, что ужин готов, пора
за стол, уже поздно, а дети хотели посмотреть по телевизору фильм про утенка
Дональда в десять часов двадцать минут.
[Пер. А.Борисовой]
Кошмары
Подождать, говорили все, надо подождать, в таких случаях ничего нельзя
знать наверняка; не отставал от остальных и доктор Раймонди: надо подождать,
сеньор Ботто; да, доктор, но Меча не просыпается уже две недели, лежит две
недели как мертвая, доктор; вижу, сеньора Луиса, вижу, это классическое
коматозное состояние, ничего тут не поделаешь, можно только ждать. Лауро
тоже ждал; возвращаясь из университета, он всякий раз замирал перед закрытой
дверью и думал: нет, сегодня уже точно, сегодня я войду и увижу, что она
проснулась, открыла глаза и разговаривает с мамой, не может это столько
тянуться, не может она умереть в двадцать лет, наверняка она сидит сейчас на
кровати и разговаривает с мамой. Но ожидание не кончалось. Все по-прежнему,
сынок, доктор снова наведается к нам во второй половине дня, окружающие
упорно твердят, что ничего сделать нельзя. Вы бы поели, друг мой, ваша
матушка посидит с Мечей, вам надо питаться, не забывайте — у вас экзамены,
давайте-ка между делом посмотрим новости. Впрочем, почти все в этом доме
происходило как бы между делом, а единственным настоящим, серьезным,
постоянным делом была болезнь Мечи, тяжесть тела Мечи на кровати, Меча,
худенькая и невесомая, обожающая танцевать рок-н-ролл и играть в теннис,
вдавленное в кровать тело и подавленность окружающих, вот уже который день
подряд это не прекращается, это сложный процесс, коматозное состояние,
сеньор Ботто, это непредсказуемо, сеньора Луиса, мы можем лишь поддерживать
организм и создавать ему благоприятные условия, в ее юном возрасте столько
сил, такая воля к жизни. Но ведь она не может помочь нам, доктор, она ничего
не понимает, лежит, как… Господи, прости, я сама не знаю, что говорю.
Лауро тоже до конца не верилось, происходящее казалось розыгрышем. Меча
всегда его жестоко разыгрывала: одевшись привидением, пугала на лестнице,
прятала в его постели метелку из перьев, и они смеялись до упаду, придумывая
новые каверзы, стараясь удержать этими играми уходящее детство. Сложный
процесс, жар и боли, и однажды вечером вдруг — обрыв, обрыв и внезапная
тишина, пепельно-серая кожа, далекое, спокойное дыхание. Это единственное,
что оставалось спокойным среди царившей неразберихи, врачей, приборов и
консилиумов, и мало-помалу жестокий розыгрыш Мечи становился все страшнее,
постепенно подминая под себя все вокруг: отчаянные вопли доньи Луисы,
сменившиеся потом тихими, почти тайными слезами, тоской, загнанной в кухню и
ванную комнату; родительские причитания вперемежку с последними известиями и
беглым просмотром газет; бешенство Лауро, подозревавшего какой-то подвох,
это бешенство проходило только на занятиях в университете или на собраниях;
неизменный глоток надежды по дороге домой из центра; ты поплатишься за это,
Меча, тоже мне выдумала, гадкая девчонка, я тебе покажу, вот увидишь. Меча
была единственной, кто сохранял спокойствие, — не считая, конечно, сиделки,
примостившейся с вязаньем возле кровати; собаку отправили к дяде, доктор
Раймонди уже не приводил с собой коллег, он наведывался по вечерам и подолгу
не задерживался, казалось, он тоже сгибается под тяжестью тела Мечи,
тяжестью, которая изо дня в день наваливалась на них все больше, приучая к
ожиданию — единственно возможному выходу из этой ситуации.
знать наверняка; не отставал от остальных и доктор Раймонди: надо подождать,
сеньор Ботто; да, доктор, но Меча не просыпается уже две недели, лежит две
недели как мертвая, доктор; вижу, сеньора Луиса, вижу, это классическое
коматозное состояние, ничего тут не поделаешь, можно только ждать. Лауро
тоже ждал; возвращаясь из университета, он всякий раз замирал перед закрытой
дверью и думал: нет, сегодня уже точно, сегодня я войду и увижу, что она
проснулась, открыла глаза и разговаривает с мамой, не может это столько
тянуться, не может она умереть в двадцать лет, наверняка она сидит сейчас на
кровати и разговаривает с мамой. Но ожидание не кончалось. Все по-прежнему,
сынок, доктор снова наведается к нам во второй половине дня, окружающие
упорно твердят, что ничего сделать нельзя. Вы бы поели, друг мой, ваша
матушка посидит с Мечей, вам надо питаться, не забывайте — у вас экзамены,
давайте-ка между делом посмотрим новости. Впрочем, почти все в этом доме
происходило как бы между делом, а единственным настоящим, серьезным,
постоянным делом была болезнь Мечи, тяжесть тела Мечи на кровати, Меча,
худенькая и невесомая, обожающая танцевать рок-н-ролл и играть в теннис,
вдавленное в кровать тело и подавленность окружающих, вот уже который день
подряд это не прекращается, это сложный процесс, коматозное состояние,
сеньор Ботто, это непредсказуемо, сеньора Луиса, мы можем лишь поддерживать
организм и создавать ему благоприятные условия, в ее юном возрасте столько
сил, такая воля к жизни. Но ведь она не может помочь нам, доктор, она ничего
не понимает, лежит, как… Господи, прости, я сама не знаю, что говорю.
Лауро тоже до конца не верилось, происходящее казалось розыгрышем. Меча
всегда его жестоко разыгрывала: одевшись привидением, пугала на лестнице,
прятала в его постели метелку из перьев, и они смеялись до упаду, придумывая
новые каверзы, стараясь удержать этими играми уходящее детство. Сложный
процесс, жар и боли, и однажды вечером вдруг — обрыв, обрыв и внезапная
тишина, пепельно-серая кожа, далекое, спокойное дыхание. Это единственное,
что оставалось спокойным среди царившей неразберихи, врачей, приборов и
консилиумов, и мало-помалу жестокий розыгрыш Мечи становился все страшнее,
постепенно подминая под себя все вокруг: отчаянные вопли доньи Луисы,
сменившиеся потом тихими, почти тайными слезами, тоской, загнанной в кухню и
ванную комнату; родительские причитания вперемежку с последними известиями и
беглым просмотром газет; бешенство Лауро, подозревавшего какой-то подвох,
это бешенство проходило только на занятиях в университете или на собраниях;
неизменный глоток надежды по дороге домой из центра; ты поплатишься за это,
Меча, тоже мне выдумала, гадкая девчонка, я тебе покажу, вот увидишь. Меча
была единственной, кто сохранял спокойствие, — не считая, конечно, сиделки,
примостившейся с вязаньем возле кровати; собаку отправили к дяде, доктор
Раймонди уже не приводил с собой коллег, он наведывался по вечерам и подолгу
не задерживался, казалось, он тоже сгибается под тяжестью тела Мечи,
тяжестью, которая изо дня в день наваливалась на них все больше, приучая к
ожиданию — единственно возможному выходу из этой ситуации.