Михайлов Владимир Дмитриевич. Вариант "И"

прошлого века преобладает центробежность и индивидуумов, и целых народов и
народностей. Опять-таки: где взять этот центр? Вот мы и предлагаем его.
В. И вы думаете, что народ пошел бы на это?
О. Мы разговариваем серьезно?
В. Я надеюсь.
О. Вот и давайте разговаривать серьезно.
В. Ну хорошо. Если серьезно: вы полагаете, что у нас когда-либо
существовал недеспотический способ правления? Надеюсь, что вы такие
думаете. В противном случае я чувствовал бы себя сильно разочарованным.
О. Не стану вас огорчать. Конечно, у нас во все времена существовало
единоличное правление; менялись только названия.
В. Так чего же вы в таком случае хотите: еще одной смены вывески, не
более того? Стоит ли огород городить?
О. А вот в этом никак не могу с вами согласиться. У государя есть
великое преимущество по сравнению со всеми президентами, генсеками,
председателями президиумов, et cetera. Он не избирается. Или если и
избирается - то единожды на столетия. Избирается династия. И - никаких
больше электоральных кампаний, претендентов, теледебатов, фальсификации
результатов, никаких громадных расходов - и великолепное ощущение полной
законности власти. А мы уже забыли, каково это ощущение. И еще: о государе
уж никак нельзя сказать, что, мол, какой из него правитель, если он до
того был - да кем угодно: директором завода, заведующим лабораторией,
секретарем обкома или начальником милиции, допустим. Кем был? Наследником.
Цесаревичем. И никаких проблем.
В. Ну что же, во всяком случае, мне теперь ясна ваша позиция. Вы
понимаете, разумеется, что я никак не могу согласиться с вами в главном: в
том, что Россия без такого рода перемен существовать не может. Может, я
вас уверяю, и надеюсь, что жизнь вам это докажет достаточно скоро.
О. Ну, если вы полагаете, что для России просто существовать -
достойная судьба, то...
В. Не придирайтесь к словам. Я выразился неправильно.
О. Вы выразились совершенно правильно. Россия сейчас не более чем
существует. И до возникновения фундаментальной идеи своего самоощущения
только и сможет, что кое-как существовать. И это в лучш случае. Или
перестанет существовать как единая Россия - в худшем. Вас устроил бы такой
вариант?
В. Ни в коей мере. Да и никого другого, я думаю.
О. А вот тут вы ошибаетесь. Потому что в отсутствие фундаментальной
идеи центром моего мышления - и, следовательно, всей жизни - является мое
личное, ну, пусть семейное благополучие. А тогда уже все равно,
достигается ли это благополучие в пределах великой страны, мировой державы
- или княжества Тверского или Ярославского. Вы думаете, россиянин не
способен усвоить образ мыслей обитателя Люксембурга? Не каждый, наверное,
но очень многие..."

Вот такие беседы работников госбезопасности с тогдашними
монархистами, еще немногочисленными и весьма наивными, происходили уже в
начале века.
И нельзя не признать, что при всей своей наивности обстановку они
оценивали в общем совершенно правильно. В отличие от тогдашних властей.
Хотя есть основания считать, как я уже упоминал, что и в кругах
власти люди наиболее дальновидные начали уже об этом задумываться. Я имею
в виду не тех, кто представлял власть, был, так сказать, фигурами на
доске, но тех, кто эти фигуры передвигал. Люди, обладающие подлинной
властью, чаще всего остаются в тени: это позволяет им не нести никакой
ответственности перед историей. Чаще всего их ищут (и находят) на вторых
ролях неподалеку от кормила власти; однако самых главных вообще не
находят. Они конспирируются куда успешнее, чем, скажем, профессиональные
разведчики. Таким вот образом.

Я аккуратно упрятал бумаги в конверт и вернул Наташе.
- Большое спасибо, Наташа. Очень интересно. Теперь вернемся к моей
просьбе. Мне хотелось бы видеть, где и как вы спрячете мое добро.
Она немного подумала.
- Хорошо. Идемте. Я вам покажу.
Мы вышли в прихожую. Она отворила дверь во вторую комнату - здесь
была спаленка. Как и в том, первом, помещении, здесь, с мужской точки
зрения, царил порядок, однако самой хозяйке, видимо, так не казалось. У
женщин свои представления об аккуратности и чистоте; здесь же, возможно,
пыль не вытирали дня два. И еще - постель на диване не была убрана или
хотя бы заправлена. Видно, Наталья забыла об этом, иначе вряд ли позволила
бы мне заглянуть сюда. А вспомнив, покраснела и пробормотала:
- Извините за хаос. Я уже собиралась ложиться - мало спала
накануне...
Я сделал вид, что ничего не замечаю.
- Ну и куда же вы собираетесь спрятать мои пакетики? Она подошла к
гардеробу.
- Сюда, на полку. Под белье.
- Ни в коем случае. Обычно искать начинают именно со шкафов.
Я говорил это, а сам все смотрел на диван, не знаю почему, пока не
ощутил наконец, что для нее это было мучительной пыткой. Тогда я сказал:
- И вообще не в спальне. Может, мы зайдем а кухню?
Она кивнула без особой радости. В тесной шестиметровке я огляделся.
- Где вы держите кастрюли?
Она показала на висящий на стене трехстворчатый шкафчик. Я раскрыл
его.
Среди прочего там находились четыре кастрюли, вложенные одна в
другую, своего рода поварская матрешка.
Я вынул три верхние, в оставшуюся, самую большую, положил кассеты и
осторожно водворил меньшие кастрюли на место.
- Тут надежнее. Только, когда будете варить суп, лучше выньте их - у
них весьма своеобразный вкус, многим не нравится.
Она ответила серьезно:
- Этой большой я не пользуюсь уже давно...
С тех пор, как осталась одна - следовало это понять.
- Ну вот. Очень вам благодарен. И знаете... Я буду очень ждать вас
завтра.
- Я подумаю.
А теперь можете выпроводить меня.
Наталья не стала уговаривать меня задержаться, Видимо, ей хватило
новых впечатлений и переживаний.
Мы вышли в прихожую. И там случилось неожиданное.
Честное слово, я совершенно не хотел ничего подобного. Все произошло
как-то само собой. Мои руки поднялись без моего участия. И обняли ее. И
привлекли.
Она не вырывалась. Я смотрел ей в глаза, и она отвечала таким же
взглядом. Серьезным. В нем не было вопроса и не было осуждения. Словно бы
она заранее знала, что так произойдет.
Наконец я опомнился и опустил руки.
- Извини... - пробормотал я. - Наверное, я давно уже разучился
достойно вести себя с женщинами.
Она чуть приподняла уголки губ. И ничего не сказала.
Я повернулся и вышел. Дверь за мной защелкнулась - не быстро и не
медленно, в обычном темпе. Пока она затворялась, сердце мое успело
ударить, наверное, раз пятнадцать - я был взволнован не на шутку. Все это
было по меньшей мере удивительно: что я, как оказалось, мог еще так
реагировать на женщину. А я надеялся, что со всем подобным покончено уже
навсегда.
Но мне стало хорошо. Как-то грустно-хорошо. Бывает так. Бывает. Ну и
дела...



Глава пятая


Привычка разыскивать людей, и нередко таких, кто вовсе не желает,
чтобы их нашли, вырабатывает у репортера определенные стереотипы
поведения, алгоритмы действий в типичной обстановке. И к их числу,
несомненно, относится движение по оставленным следам. Известно, что
нужного человека там не отыскать, но почти обязательно при внимательном
поиске можнр обнаружить хоть какие-то указания на то, в каком направлении
искать дальше. Сейчас знал, что одного из нужных мне людей не найду, но
зато могу напасть на след второго. С первым теперь придется трудно, потому
что вчера некий неизвестный тип, замеченный мною у "Реанимации", все-таки
не позволил нейтрализовать себя - видно, инстинкт самосохранения у него
был хорошо развит. Ну что же, есть хоть и маленькая, но надежда встретить
другого нужного мне человека на том сборище, которое я бьл намерен
посетить в самом скором будущем. Да, а тот типчик ушел. И мой сосед по
пивному бару, позволивший себе упустить его, некоторое время вынужден
будет обходиться без излюбленного пойла. Пусть побегает.
В таких грустных размышлениях я утром выпил кофе под аккомпанемент
новостей по телевизору. Дали довольно подробный отчет о вчерашних
демонстрациях - той, которую я видел, и другой, происходившей в другом
месте. Второе сборище состоялось близ не так давно построенной мечети,
носящей великое имя Абдаллаха ал-Аббаса Абу-л-Аббаса, известного в истории
также под прозвищем Хабр ал-Умма, подчеркивающем его необычайную ученость.
Он был двоюродным братом Пророка. Демонстрация прошла мирно, и самым
громким звуком на ней был призыв му'аззина, когда пришел час молитвы; хотя
вообще-то собрания мусульман бывают не менее шумными, чем митинги насара,
как арабы называют христиан.
В разделе международных новостей ничего особо интересного не
возникло.
Вообще в последнее время вся мировая внешняя политика как бы
притихла, что являлось верным признаком того, что вот-вот могут начаться
какие-то крупные события - не военные, разумеется, но дипломатические и -
неизбежно - экономические. Я обратил внимание лишь на заявление китайского
руководства по поводу предстоящего российского референдума. В заявлении
высказывалась некоторая озабоченность. Тон его был достаточно спокойным,
поскольку результаты референдума вряд ли могли серьезно повлиять на
политическое и экономическое положение Китая в мире, он занимал важные
позиции в Тихоокеанском блоке и мог оставаться почти спокойным до тех пор,
пока ислам не расширит свое присутствие в Восточном Туркестане - но то
были чисто внутренние дела великой страны.
Существовала, конечно, и другая сторона вопроса - государственная.
Насколько мне было известно, в последние годы в стране несколько
увеличились ряды сторонников реставрации Поднебесной империи. Однако в
Китае издавна умели решать свои внутренние проблемы быстро и круто, без
оглядки на мировое общественное мнение.
Те же, кому действительно следовало волноваться по поводу возможных
перемен в России, пока что помалкивали. Это вовсе не значило, что они
недооценивают всей важности событий, но говорило лишь о том, что сегодня
все переговоры по этому поводу происходят в руслах тихой дипломатии, без
выхода информации в печать. Поэтому журналисты старались копнуть как можно
глубже, порой наугад, подчиняясь только интуиции, в надежде натолкнуться
на что-нибудь серьезное.
Мой "ГАЗ-Асхаб" смирно стоял на отельской парковке в том самом месте,
где я его оставил накануне вечером. Прежде чем отворить дверцу, я
постарался убедиться в том, что в мое отсутствие никто в машину не
залезал, не открывал ни багажника, ни моторного отсека. Для контроля я
успел вчера оснастить машину системой сигнализации, которую привез с собой
специально для таких целей. Система была в порядке, машина - тоже, никто
не пытался ни обчистить ее, ни заминировать. Мелочь, но приятно.
"Черт, - подумал я, усевшись за руль, - почему я вчера не предложил
Наташе заехать за ней? Было бы куда проще..."
Тут же я невольно покачал головой, не то удивляясь неожиданному
полету фантазии, не то осуждая его. Издавна я знал за собой такую
слабость: когда предстояла серьезная работа - отвлекаться на что-нибудь не
имеющее к делу прямого, а то и вообще никакого отношения. Так уж я
устроен.
Пришлось тут же, не трогаясь с места, объявить себе выговор,
доказать, как дважды два, что вчерашний разговор Наталья не приняла
всерьез, наниматься ко мне не собирается, и вообще пора уже думать - в
свободные от работы мгновения - о божественном, а не о...
Успокоив себя таким способом, я врубил стартер и поехал, не спеша,
заново привыкая к московскому движению в утренний час пик. Вообще в этот
мой приезд количество машин в Москве меня удивило. Когда я двадцать лет
назад уезжал, мне казалось, что стоит выехать на улицы еще хотя бы сотне
автомобилей - и конец, движение в городе прекратится, превратится в
колоссальную и вечную пробку. С той поры автомобилей прибавилось не сотня
и не тысяча, возможно, считать следовало на миллионы - неудивительно, что
улицы так и выпучивало вверх, в третье измерение, но и на втором, и на
третьем ярусе (а над Бульварным кольцом существовал и четвертый) движение
все-таки сохранялось, хотя чаще всего как вчера - бампер в бампер. Мельком
я подумал, что если кому-нибудь придет в голову парализовать город или,
хуже, довести до состояния полного хаоса, то это никакого труда не
составит. Подорвать несколько опор на узловых развязках - и ничем уже не
поможешь, и референдум не состоится скорее всего, а уж Избрание - и
подавно, потому что сразу же начнутся поиски правых и виноватых, толпа
выйдет на улицы, и чем все это закончится - предсказать невозможно. Только
и станешь надеяться на то, что "Поистине, помощь Аллаха близка!" - как
сказано в суре второй, айяте двести десятом. Помимо этой помощи можно было
надеяться лишь на то, что президентская команда, пока еще находившаяся у
власти, понимает все не хуже нашего и принимает меры предосторожности. С
другой стороны, и мы старались приглядывать, за чем могли. Хорошо еще, что
на сей раз мусульманские боевики не противостояли нам, скорее наоборот.
Пристроив наконец машину на стоянке на Дубль-Арбате, заправив счетчик
мелочью с хорошей форой и включив систему охраны, я неторопливо - времени
еще хватало с избытком - спустился в боковую улочку и с видом праздного
туриста приблизился к нужному мне зданию театра Вахтангова.
Натальей, естественно, и не пахло; это в буквальном смысле, потому
что горьковатый запах ее духов запомнился мне со вчерашнего вечера очень
хорошо. Но ведь она и не обязана приезжать за полчаса, не было такого
уговора. Чтобы скоротать ожидание, я остановился у театрального подъезда и
закурил. Секунд через тридцать ко мне подошел молодой человек очень
убедительного вида, в пятнистой униформе, с десантным "АКДМом", который он
прижимал правым локтем к боку. Прежде чем он успел задать вопрос, я извлек
свое журналистское удостоверение и аккредитацию и сказал ему негромко:
"Басмалля рах-мон, рахим". Он глянул на документы, очень серьезно ответил:
"Аллах акбар" - и отошел на свое место. Похоже, что это был охранник от
партии азороссов, членов которой на совещании могло быть немало.
Я медленно докурил сигарету, швырнул окурок в урну, которую обнаружил
не сразу. В Москве любят размещать эти полезные приспособления в таких
закоулках, куда заглянешь не сразу. Полчаса ожидания вскоре истекли. Я еще
раз окинул взглядом доступнуо обозрению часть улицы: никого, в смысле кто
угодно, только не она. Ну что же, собственно, ничего иного я и не ожидал,
nicht Wahr? Повернулся и, настрого приказав себе более на эту тему не
думать и не фантазировать, вошел в театр, настраиваясь уже исключительно
на предстоящую работу.

Я предполагал, что высказать свое отношение к монархии вообще, и
каждому из претендентов в частности, народу из разных партий и движений
соберется немало. На деле зал оказался набитым под завязку. К счастью, для
прессы места были зарезервированы; впрочем, задержись я еще на несколько
минут, возникли бы сложности. Усевшись, я стал оглядываться в поисках
возможных знакомцев. Раз-другой почудилось, что узнаю лица, но уверенности
не было, и вскакивать не хотелось. Если это действительно знакомые, то
увижу их в перерыве, а не удастся - небольшая беда, я был здесь не ради
них. Вот и стало тише, публика зааплодировала, и на сцене появились один
за другим отцы-руководители совещания от крайне левых до столь же
удаленных от центра правых и чин чинарем продефилировали к своим местам в
президиуме. Я смотрел на них, опознавая каждого. В большинстве своем это
были лица, широко известные.
Я ожидал, что установочный доклад будет делать Изгонов. Видный
политик, представляющий влиятельную в прошлом партию, ему и карты в руки.
Но к моему удивлению, в повестке дня оказались целых два вступительных
доклада, и если Изгонов будет явно оглашать антимонархическую точку
зрения, то вторым скорее всего окажется кто-то из самых громогласных
проповедников единовластия, пусть и конституционного. Тут важно было,
какого направления будет придерживаться монархист: будет ли он евророссом
или азороссом, приверженцем Алексея или Александра. Потому что, по сути
дела, здесь предстояло развернуться серьезной агитации в пользу того и
другого претендента, но часовой доклад мог быть предоставлен стороннику
только одного из них. А это куда важнее десятиминутных выступлений в
прениях. Мы - я имею в виду команду, за которую играл, - заранее
постарались повлиять на оргкомитет совещания, но каким будет результат, до
последнего мгновения так и оставалось неясным.
Первым на трибуне действительно оказался Изгонов, о котором все
знали, что он оратор не слишком одаренный. Запас его аргументов не
пополнялся годами, зато повторял он их с завидным упорством, не обращая
внимания на то, насколько они соответствуют реальной обстановке. Пока он
утверждался на трибуне, откашливался и разбирался в заготовленном тексте,
оставалось только горестно вздохнуть о судьбах демократии в России. Этот
опытный аппаратный боец, к тому же жаждущий власти для себя лично, а не
для кого-то другого, просто не мог позволить никому прослыть борцом номер
раз за сохранение народовластия. Если референдум не состоится или
выскажется против монархии, то на президентских выборах сорок восьмого
года Изгонов снова выставит свою кандидатуру, а уж коли он так решил,
попасть в докладчики было для него делом техники. Тем более что, кроме
него, на это право слева мало кто и претендовал.
Докладывал он, как и следовало ожидать, достаточно уныло, боясь
оторваться от текста, в котором, похоже, ориентировался из рук вон плохо;
что и понятно - не он же писал. Однако если отстраниться от его ораторской
бездарности, традиционно обязательной для большинства российских
руководителей послеленинских времен, от протяжного "эээ...", которым он
начинал каждое третье слово, доклад представлял собой определенный
интерес. Целью его было доказать, что России не нужен ни монарх, ни
президент, а нужно великой стране коллективное руководство, реализуемое
только через сильную партию. Поскольку текст был роздан участникам
совещания и прессе заранее, я во время доклада развлекался тем, что
старался установить - сколько раз докладчик отступит от материала хоть на
одно слово. К чести Изгонова надо заметить, что он не изменил ни буквы,
если не считать многочисленных "вот", коими он приятно разнообразил свое
выступление.
Весь доклад, за исключением непродолжительной вводной, в которой на
всеобщее осмеяние выставлялись всем известные аргументы в пользу
восстановления в России наследственного правления, создания
конституционной монархии, являлся, по сути дела, достаточно детальным
изложением российской истории за последние полвека. Изложением, правда,
достаточно тенденциозным, поскольку все беды приписывались именно
единовластию, правда, в президентском варианте.
Но вскоре, однако, слушать Изгонова стало неинтересно. Он слишком
много врал, порой делал совершенно немыслимые натяжки. Развлечься можно
было разве что отдельными выкриками из зала вроде: "Нет Карлы, кроме
Марлы, и Изгонов - пророк его", а также вспыхнувшей однажды дракой -
быстро погасшей по принине несоответствия весовых категорий, в каких
выступали состязавшиеся стороны. Кроссворда под рукой, к сожалению, не
оказалось.
И я тогда начал шутки ради редактировать изгоновский текст, хотя
выкрики из зала, относившиеся либо к докладчику, либо к тому, о чем он
распространялся, и мешали этому занятию. А докладывал сей оратор в общих
чертах следующее.
Начал Изгонов аb ovo, с деценния первого: 1996 - 2005.
"Основные точки и узлы: президентские выборы-96. Вот. Их следствие:
полная неспособность укоренившейся чиновничьей системы управлять Россией.
Отсутствие единой идеи, невзирая на призыв к ее поискам. Тем более что и
тогда ее искать не надо было, она всегда существовала, ее просто пытались
задушить, замалчивали, над нею издевались, вот..."
Он имел в виду, естественно, свою партийную идею. Партия Изгонова
сейчас именовалась Федеральной, но в те времена носила еще старое
название. Но тут же кто-то из зала (мною не опознанный) выкрикнул, явно
желая вызвать докладчика на дискуссию:
"Вы бросьте насчет идеи! Она и тогда была, и называлась она -
Центробежные силы, и проявлялась ярче всего на Северном Кавказе, но быстро
проникала и укоренялась и на русских территориях: вспомните Сибирь, Урал,
Дальний Восток, хлебные области. А что вы сделали, чтобы уменьшить влияние
этих сил?"
Изгонов, однако, привычно пропустил реплику мимо ушей и от текста не
отошел:
"Бессилие власти, вернее - того, что по старой привычке еще
продолжало именовать себя властью, на деле таковой уже не являясь.
Бессилие во всем: в попытках хоть как-то обуздать реальную экономику;
ввести в пристойные рамки уголовщину и все с нею связанное; справляться со
все умнежавшимися попытками анклавов уйти в отрыв, унося с собою все, что
удастся прихватить, что плохо лежит; создать хоть сколько-нибудь
боеспособную армию - хотя бы для внутренних войн, о внешних никто всерьез
не думал - и так далее".
Тут на него накинулись - уже из другого сектора: "Да ведь эти
проблемы вас всерьез никогда не занимали, вам не до них было, потому что
Россия вновь продемонстрировала миру знакомую по старым временам картину
пауков в банке - а может, и гангстеров в банке. Слишком много для одной
страны, пусть и немаленькой, оказалось правительств: президентское,
премьерское, теневое криминальное, да еще и ваше оппозиционное в том
числе..."

В этом оппонент - на сей раз демоцентрист был прав. Только почему-то
забыл упомянуть еще и парламентское (где министерства именовались
комиссиями, но от слова, как известно, не станется), оппозиционное правое
и оппозиционное левое, то есть именно его партии (правда, сам он тогда был
еще слишком молод, чтобы участвовать в большой политике), осуществлявшие
свои действия в основном через периферию - губернаторов и прочих
градоначальников. Изгонов же снова и глазом не моргнул. Готовый текст вел
его, как надежный автопилот: - "При таком раскладе все еще остававшиеся в
стране ресурсы и силы, естественно, уходили на самосохранение
чиновничества, а самая малость, что еще оставалась, шла в свисток - в
указы и законы, которых было столько, что даже фанатику правового общества
не по силам оказалось бы выполнить хоть десятую часть продукции законо-,
указо- и приказотворчества.
Одновременно - возникновение центростремительности, в этом деценнии
еще не сделавшейся ощутимой политической силой, но уже серьезно заявившей
о себе: Северный Казахстан, Новороссия и Крым, не говоря уже о
Белоруссии". Снова из зала возмущенное: "Две эти силы, при всей своей
противоположности, весьма ощутимо раскачивали наше несчастное государство,
при вашем активном участии. Вот. Найдите мужество признаться хоть в этом!"
И опять Изгонов - как ни в чем не бывало:
"Лихорадочная избирательная кампания 2000 года и последовавший за
выборами Первый Генералитет - это отчаянная попытка обрести хоть какую-то
определенность. Конечно, если бы генералы решили опереться на
действительно прогрессивные силы общества и высоко поднять знамя
восстановления социалистического строя, у них могло бы получиться. Но они
пренебрегли таким историческим шансом..."

Тут он сфальшивил, дал большого петуха. Не в знамени тогда было дело,
а в расползании экономики. Невозможность прийти к налоговой системе,
которая была бы одновременно разумной и реализуемой, привела к полному
отсутствию денег у государства: все они перетекли в теневую, как тогда еще
говорили, или реальную, как стали называть в начале века, экономику.
Все понимали, что эмиссия равна самоубийству - но ничего иного не
оставалось. Панацеей казалась твердая рука, хотя не существовало ясного
представления о том, как эта самая рука сможет исправить положение.
Отсюда и Первый Генералитет, поддержанный, каким бы странным это ни
показалось, демократами - тогда еще не объединенными, но в критические
мгновения достаточно крепко сплотившимися. Генералитету при смирном
парламенте почти удалось избежать гиперинфляции и наладить военное
строительство. Еще более успешными оказались действия по изоляции
кавказских "горячих точек" - как от притока помощи извне, так и по
информационной блокаде - накрытие непроницаемым куполом. Изгонов обижался
на Генералитет вовсе не за это и не за пренебрежение идеями, а за
усмирение парламента, в котором до тех пор его тогдашние единомышленники
старались заправлять всем. Так бы ему и сказать. Но он боялся, что его
неправильно поймут...
"Выборы 2004: сохранение Генералитета. Напряженная борьба за
приоритет в правительстве между коммунистами и возникшим к этой
предвыборной кампании Евразийским блоком. Объединение сил, до сих пор себя
порознь не проявлявших, состоялось по инициативе либерал-демократов,
взявших на себя и всю организационную работу. В блок вошли не только
азороссы и (несколько неожиданно) многие монархисты, но и исламские партии
и движения, успевшие к тому времени организационно оформиться; их
набралось четыре. В результате - во втором генеральском правительстве
премьером оказался татарин, что воспринималось скорее как лозунг, чем как