Страница:
мысли, не приводить руководящих цитат, " к кому же все это относится,
спрашивает Б. Шрагин, если не к образованщине?
Но и призыв этот, в сущности, запоздал, потому что невозможность лжи
уже давно осознана. И не только осознана, но привела к рождению независимой,
по мере сил правдивой, хотя и подпольной культуры. Да и в мужественных
открытых действиях нельзя сказать, чтобы был недостаток. И именно из среды
"образованщины", из среды советской интеллигенции - писателей, художников,
ученых, учителей, инженеров, врачей вышли те, кто пошел на открытый конфликт
со сталинским режимом.
В противоречии со своими патриархальными взглядами, отраженными в
произведениях: "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор" и др.,
Солженицын написал два рассказа, напечатанных в журнале "Новый мир" в No 1 и
No 7 за 1963 год: "Случай на станции Кречетовка" и "Для пользы дела". В
рассказе "Случай на станции Кречетовка" Солженицын показал драму советской
молодежи, изуродованной марксистской идеологией. Фактически он с большой
художественной силой показал то, что было в действительности и чего сам
Солженицын не смог понять до сих пор.
Привожу отрывок из статьи моей дочери Е. Абрамович "Читая Солженицына",
написанной в 1964 г., но не опубликованной: "Поколение 1930-х годов сочетало
в себе веру в чистоту, высокую цель революции с мучительным переживанием
действительности - трагедии, проходившей перед его глазами, и им не понятой.
Действительно, в молодежи тридцатых годов не было раздвоенности,
опустошенности, безверия. Она шла следом за отцами с той же верой и
твердостью, хотя обстановка уже коренным образом изменилась, и вокруг нее
происходила одна из самых страшных трагедий.
Величайшим следствием революции было то, что она разрушила стену,
отделяющую человека от мира. Человек ощутил себя частью всего человечества.
Счастье человечества стало потребностью души.
Маркс неопровержимо доказал, что грядущие равенство и свобода неизбежны
и близки, еще один последний, решительный... Но это никоим образом не
означало отказа от личности, от творчества. Наоборот, только теперь, сбросив
тесную кожуру своего мирка, человек узнал то, что раньше было доступно
гениям - радость творчества. Он обретал, а не терял. Вот в этом и было все
дело. Обретал мысли. Горизонт. Масштаб. Силы. Серый солдат
империалистической бойни, плясавший под пулями на окопе от переизбытка
неведомых ему самому сил, открывал, что он может командовать дивизией, бить
ученых генералов: он открыл в себе необычные, неожиданные силы, узнал, что
он может все - даже "в мировом масштабе". Открыв мир, он открыл себя. И в
этом также было величайшее следствие революции.
Сталин сумел использовать взлет революционного самоотречения, доведя
чувства и представления, рожденные революцией, до той крайности, до той
точки, где они превращались в свою противоположность.
Все, что происходило только потому, что оно происходило в советской
стране, стало объявляться исторической необходимостью, не подлежало
обсуждению: в нашей жизни не могло быть ошибок.
Так вульгарно трансформировалось представление о законах исторического
развития. Необходимость партийной дисциплины, требование подчинить свою волю
и интересы интересам партии и революции переросли в требование во имя
революции отказаться от морального права самостоятельно мыслить во избежание
совершения ошибок. То есть, отречься от своей личности, стать винтиком,
необходимой деталью огромной, непостижимо сложной мировой машины. И люди
поверили, что во имя революции, для нее, они должны отказаться от себя.
Отказаться от права решать судьбы мира, оставив за собой только право
самоотверженно служить во имя их. Они не замечали, не подозревали, что,
помогая Сталину совершить такую подмену принципов, они этим предали
революцию.
Для молодого поколения, выросшего в эту пору, эти требования к
революционеру были несомненными, истинными - иного они не знали. Для героя
Солженицына Васи Зотова нет границы между ним и миром. Судьба мира - это и
есть его судьба. Он не имел имущества и "не хотел бы его иметь никогда", но
даже близкие люди - жена, ребенок - все не так важно, как то, что происходит
с революцией.
А происходило страшное - немцы наступали на родину революции, были уже
под Москвой. Вася Зотов и в этом он целиком принадлежит своему поколению,
ощущает свою жизнь именно так: "Если Ленина дело падет в эти дни, для чего
мне останется жить?".
Вася не фанатик. Его ненависть к фашистам, его ненависть к вору
Саморукову в основе своей глубоко революционная, сознательная. И вместе с
тем, - Вася отличается от старшего поколения большевиков. Он стал взрослым в
тридцатые годы, когда в жизнь властно вошел произвол, однако, коварно
прикрытый броней слова "необходимость".
Коллективизация сопровождалась жестокостью и насилием. Но так учил
вождь. Очевидно, так было необходимо.
Миллионы людей, среди них всем известные коммунисты, оказались врагами
народа, террористами, шпионами. Это невозможно было понять. Это было
необъяснимо. Но нельзя было сомневаться в этом.
Так в жизнь Васи Зотова вошло и стало привычным понятие - непонятная
необходимость. Вася привык считать необходимым то, смысла чего не понимал.
Исчезла граница между врагом и неврагом. Одно слово, ошибка не только
юридически, но, что гораздо опасней, в сознании людей стало убежденно
признаваться опасным преступлением.
Именно страх ошибиться объясняет психологию Васи Зотова. Он боится
верить себе, боится верить своим глазам. Мир становится неясным, зыбким,
непостижимым. Васе необходима опора - гарантия от ошибок. И она воплощается
для него в Сталине. Великий марксист, он безошибочно постигает смысл
происходящего. Он отливает только ему безусловно доступную истину в железные
формулы, и задача Васи только не отступать от них. В его сознании живет
уверенность в том, что все происходящее имеет высший смысл, логически
подчинено какому-то историческому закону, и, если он не видит этого смысла,
то просто по недостатку марксистского образования, по слабости мысли. Жизнь
Васи принадлежит революции, так же, как жизнь Левинсона или Павла Корчагина.
Но если те обрели в революции веру в свое право решать, действовать во имя
ее, Вася Зотов в другое время, в сталинскую эпоху запрограммированно
направлен на то, чтобы отказываться от своего здравого смысла, и свой долг
марксиста видит в том, чтоб самоотверженно отдать себя чужой воле. В его
психологии становится естественной жестокость - готовый жертвовать собой,
он, не задумываясь, оправдывает жертвы другими ради непонятной
необходимости. Это психологически делает его бессильным даже тогда, когда
жизнь будит у него сомнения. Вася Зотов, который не сомневаясь принимает то,
что окружает его, наталкивается на одно из самых больших противоречий:
Сталин просчитался, ожидая, что война пойдет победоносно на территории
агрессора - фашисты под Москвой. Как это могло случиться?
Сталин ошибался? - возникает перед Васей страшный вопрос.
Страшный потому, что если это так, значит, не существует непогрешимой
опоры. Значит, все, очевидно, должно быть иначе? Но что такое на самом деле
это все? Понять его - значит, понять, что-то, что кажется незыблемым и
необходимым - произвол, что вождь и величайший теоретик - диктатор,
узурпировавший власть, что то, что кажется высокой теорией, полно ошибок,
бездарности и преступлений, а то, что выдается за неопровержимые факты, -
ложь и клевета.
Это все " слишком огромно для того, чтобы в тот момент обычный человек
мог его себе представить и постичь. Вася только смутно чувствует себя на
краю страшной опасности - усомниться, отвергнуть и посягнуть -
следовательно, в представлениях того времени - стать врагом. Вася в ужасе
останавливается и ищет прежнее равновесие.
Сомнения не пробуждают в нем ни мыслей, ни желания разобраться - они
только пугают его, и он, как еретик за библию, хватается за "Капитал" К.
Маркса. Потому что в нем воспитано рабское догматическое отношение к
марксистской теории. Теория призвана подтвердить заранее известную истину,
но ни в коем случае не руководить действием, практической деятельностью.
Между теорией и жизнью стоит единственный ее истолкователь - Сталин.
Вася не сомневается, что ошибка Сталина - не ошибка. Просто он, Вася,
не постиг сложный ход мыслей вождя. Чтобы понять Сталина, надо проникнуть в
дебри теории. А так как он заучил, что "Капитал" - главная марксистская
книга, значит, стоит ему прочесть хотя бы первый том, как он станет мыслить
как марксист, и ему откроется ход мыслей Сталина, которого он просто так
постичь не может.
Вася Зотов с его трагической верой в то, что раз так делается, значит,
это имеет высший смысл, и "Капитал", в котором он ищет истину -
несовместимы. Вася не может ничего почерпнуть у Маркса. Даже если ему
покажется, что то, что, как он считает, противоречит жизни, он будет думать,
что не понял чего-то, что он ошибается.
Вася убежден в своей личной ответственности за судьбу мира, он
самоотверженно готов отдать всю жизнь во имя блага человечества, он хочет
понять суть исторических процессов, он рассуждает, он мыслит в масштабе мира
и читает "Капитал". И чем выше он чувствует свой долг революционера, чем
важнее для него революция, тем больше его страх ошибкой ей навредить, тем
выше не рассуждающая готовность слепо следовать за вождем для пользы дела. И
это объективно делает его вредным обществу - пособником произвола и насилия.
Получается парадокс: путевой обходчик - глухой старик Кордубайло, который не
читал "Капитала" и не мучился мировыми проблемами, а руководствовался
народным чутьем - видит жизнь верней: просто делает то, что нужно, и не
делает того, что не нужно. У нас нет никаких сомнений в том, что попади
актер Тверитинов в руки Кордубайло, он благополучно доехал бы до своей части
и воевал бы против фашистов. Для Васи же, убежденного в том, что кругом
полно скрытых врагов, одного слова оказывается достаточным, чтобы
заподозрить актера, и чем актер симпатичнее ему, тем больше его страх быть
коварно обманутым, оказаться пособником шпиона. И именно этот страх -
совершить ошибку - гонит и слепит его: он передает актера в НКВД слепо, не
ведая, что это означает, не зная, что он увеличивает жертвы произвола.
Однако у нас не остается подозрения в корысти Васи. С его точки зрения,
он спасает революцию. В каждом из нас сидит Вася Зотов, и, может быть, до
конца нам не изжить его никогда.
То, что его подвиг - ужасная подлость - это трагедия времени. Именно в
этом заключается смысл рассказа и точное раскрытие сути реального явления
жизни.
В рассказе "Для пользы дела", Солженицын, очевидно, под влиянием
разоблачения Сталина на XX и ХХII-м съездах партии, показал эту тему совсем
по-иному, как тему начавшегося процесса борьбы с явлениями этого уродливого
духа, с людьми, оставшимися от эпохи Сталина. Очень интересно отметить, что
здесь впервые у Солженицына появляется тема протеста, возмущения, а под
конец - и неизбежной борьбы. И весь рассказ окрашен солнцем, светом. Это не
гнущий стискивающий мороз "Одного дня", не дождливый осенний фон "Случая",
не серая атмосфера "Матренина двора" - это звон юношеских голосов, солнце,
свет. Люди впервые не только не сомневаются, не веря собственным глазам,
пугаясь своих мыслей, как лейтенант Зотов. Они возмущаются, протестуют,
имеют свое принципиальное мнение, отстаивают его, верят себе и в себя".
В рассказах и статьях Солженицына о марксистской идеологии проявилась
двойственность его как писателя и философа. Если в рассказах он показал себя
как гениальный писатель, сумевший художественными средствами отразить всю
глубину предательства Сталина, увлекшего молодежь "коварной" идеологией на
путь преступлений против своего народа, то в своих статьях он проявил полное
свое бессилие и неспособность понять, что эта идеология ничего общего не
имела с марксизмом, что Сталин предал не только молодежь, но и революцию.
Создается такое впечатление, что в момент, когда Солженицын работал над
этим рассказом, у него появились надежды на то, что после XX и ХХII-го
съездов партии в общественной жизни России может произойти перелом в сторону
оздоровления общества и возрастания роли личности, очищения от всего того,
что уродовало жизнь народа.
И мне думается, что если бы в это время журнал "Новый мир" напечатал
его произведения "Раковый корпус", "В круге первом" и другие, даже с
некоторыми цензурными искажениями, Солженицын мог бы стать одним из
попутчиков советского общества. Наверное, ведь в молодости, до войны, он
разделял общее отношение советских людей к Ленину, как пишет он сам. Но для
этого надо было бы, чтобы "оттепель" перешла в весну, в лето, чтобы жизнь
доказала правоту революции. Может быть, Солженицын не стал бы
коммунистическим писателем, но в нем не укрепилась бы та во многом слепая
ненависть, которая так овладевает им в его самой политически острой книге
"Архипелаг Гулаг".
В своей "Нобелевской лекции по литературе" в 1970 году, адресованной
Нобелевскому комитету, А.И. Солженицын писал:
"Оказался наш ХХ-ый век жестче предыдущих, и первой его половиной не
кончилось все страшное в нем. Те же старые пещерные чувства - жадность,
зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, по ходу принимая
приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы,
рвут и разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромиссов введено в
теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует
миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно натуживает в душу
нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что
все они текучи, меняются, а значит, все всегда должны поступать, как выгодно
твоей партии... Все меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло
и победно шагает по всему миру насилие".
В другом месте Солженицын пишет, что
"Маркс и Энгельс в своей переписке неоднократно говорили, что после
прихода к власти, несомненно, нужен террор".
Этим самым А.И. Солженицын подчеркивает, что насилие, совершаемое
коммунистами в СССР и в других странах, где они стоят у власти, явление не
случайное, а вытекает из марксова учения. Так ли это? Марксизм рассматривает
вопрос о насилии как явление социально-историческое. Так, например, отвечая
на вопрос русского народовольца Николая О-на, Ф. Энгельс писал:
"История, пожалуй, самая жестокая из всех богинь, влекущая свою
триумфальную колесницу через горы трупов, не только во время войны, но и в
период "мирного" экономического развития. А мы, люди, к несчастью, так
глупы, что никак не можем найти в себе мужество осуществить действительный
прогресс, если нас к этому не принудят страдания, которые представляются
почти непомерными". (Маркс и Энгельс, ПСС, том 39, стр. 35).
Маркс и Энгельс не были трубадурами насилия, как такового. Они не
восхищались насилием, как это пытался представить А.И. Солженицын, а
наоборот, высказывали сожаление, что люди не могут обойтись без него.
Неправильно также второе утверждение Солженицына, что всякая революция
аморальна, так как весь прогресс и преобразование человеческого общества
происходили революционным путем.
"Насилие, - писал Ф. Энгельс, - играло также и некоторую другую роль
(кроме свершителя зла), именно революционную роль, где оно, по словам
Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно
беременно новым... Насилие является тем орудием, которым общественное
движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие и омертвевшие
политические формы". (там же, том 20, стр. 189).
Так было и в России, где самодержавие с его чиновничьим,
бюрократическим аппаратом управления было такой омертвевшей политической
формой, и потому оно было сметено февральской революцией с такой легкостью.
Что это было именно так, а не иначе, свидетельствуют многие
современники разных политических направлений: Н. Бердяев, Базаров, Зензинов,
Суханов и многие другие, в том числе Г. Уэллс.
"Нельзя даже сказать, - писал Бердяев в "Русской мысли", - что
февральская революция свергла монархию в России. Монархия в России сама
пала, ее никто не защищал, она не имела сторонников".
"Ни одна организация не может приписать себе чести руководства первыми
днями революции". (В. Базаров "Первые шаги русской революции").
"Революция, - писал один из руководителей правых эсеров Зензинов, -
ударила как гром с неба и застала врасплох не только правительство, думу и
существовавшие общественные организации... Она явилась неожиданностью для
нас, революционеров". ("Дело народа", 15-III-1917 г.)
"Основная катастрофа, - писал английский писатель Г. Уэллс, в книге,
посвященной революции 1917 года, - произошла в 1917 году, когда чудовищно
бездарный царизм стал окончательно невыносимым. Он разорил страну, потерял
контроль над армией и доверие всего населения. Его полицейский строй
выродился в режим насилия и разбоя. Падение царизма было неизбежно". (Г.
Уэллс, "Россия во мгле", Госиздат, Москва, 1958 г., стр. 35).
Сам народ совершил революцию.
Отношение Ленина к роли насилия в русской революции лучше всего
сформулировано им в его речи, посвященной памяти Я.М. Свердлова:
"Без революционного насилия " пролетариат не смог бы победить. Но также
не может быть сомнения в том, что революционное насилие представляло из себя
необходимый и законный прием революции лишь при наличии определенных и
особых условий, тогда как гораздо более глубоким постоянным свойством этой
революции и условием ее победы являлись и остаются организация пролетарских
масс, организация трудящихся". (том 38, стр. 74).
В другом месте, говоря об отношении компартии к репрессиям против
врагов революции, В.И. Ленин сказал:
"Юнкера попробовали устроить восстание, но мы справились с ними: они в
Москве устроили бойню и расстреливали на кремлевской стене солдат. Но когда
уже народ победил, он сохранил врагам не только воинскую честь, но и
оружие... Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем, и сегодня
мы арестовали директора Государственного банка. Нас упрекают, что мы
применяем террор, но террор, какой применили французские революционеры,
которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяли и, надеюсь, не
будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили,
что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете
саботировать. И такая подписка дается". (Ленин, "Речь на заседании
Петроградского совета 17 ноября 1917 года", том 35, стр. 63).
Так думал Ленин в начальный период революции, пока контрреволюция не
начала вооруженную борьбу против советской власти.
И Маркс, и Энгельс, и Ленин считали, что при определенных
обстоятельствах переход власти из рук буржуазии в руки рабочего класса может
быть осуществлен без революции, мирным парламентским путем. Ф. Энгельс был
противником восстаний, если их не поддерживает абсолютное большинство
трудящихся.
"Прошло время, - писал Энгельс, - внезапных нападений и революций,
совершаемых немногочисленным сознательным меньшинством, стоящим во главе
бессознательных масс. Там, где дело идет о полном преобразовании
общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны
понимать, за что идет борьба, за что они проливают кровь... Но для того,
чтобы массы поняли, что нужно делать, необходима длительная настойчивая
работа..." (Энгельс, предисловие к "Классовой борьбе во Франции").
"Маркс и Энгельс, - писал Солженицын, - в своей переписке неоднократно
говорят, после прихода к власти нужен террор. Неоднократно они пишут:
придется повторить 1793 год. После прихода власти нас станут считать
чудовищами, на что нам, конечно, наплевать".
Передернутые Солженицыным выдержки искажают взгляды Маркса и Энгельса.
"Под господством террора, - писал Энгельс Марксу, - мы понимаем
господство людей, которые сами напуганы. Террор - это большей частью
бесполезные жестокости, совершенные ради собственного успокоения людьми,
которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в
1793 году падает почти исключительно на перепуганных (а Солженицын
приписывает Марксу и Энгельсу фразу: "придется повторить 1793 год"),
выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от
страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре". (ПСС,
том 23, стр. 45).
Приведу еще одну выдержку из письма Энгельса к К. Каутскому от 20
февраля 1889 года:
"Что касается террора, то он был, по существу, военной мерой до тех
пор, пока вообще имел смысл. Класс или фракционная группа класса, которая
одна только могла обеспечить свободу действий, простор, возможность
сосредоточить силы в решающем пункте на границе... С тех пор террор сделался
для него (Робеспьера) средством самосохранения (подчеркнуто Энгельсом) и тем
стал абсурдом..."
Как видим, "все наоборот", получается не у отцов коммунизма, а у самого
Солженицына.
Во всех случаях, когда основоположники коммунизма говорили и писали о
неизбежности насилия для перехода от капитализма к социализму, они исходили
не из своих кровожадных замыслов, как это хочет представить Солженицын, а из
опыта человеческой истории. Насилия, совершаемые в истории, всегда были
обусловлены ходом общественного развития. Личность, или партия могли придать
насилию только ту или иную степень жестокости. По этому вопросу Троцкий
писал:
"Нам говорят: "Ложь, насилие, убийство не совместимы со здоровым
социалистическим движением". Как быть, однако, с революцией? Гражданская
война есть самая жестокая из всех видов войн... Нужно ли напоминать об
Испании? Единственный ответ, который могли дать друзья республиканской
Испании, гласил: гражданская война лучше, чем фашистское рабство. Но этот
совершенно правильный ответ означал лишь, что цель оправдывает, при
известных условиях, такие средства, как насилие, убийство".
С точки зрения "вечных истин" революция, разумеется, "антиморальна". Но
это значит лишь, писал Л.Д. Троцкий, что идеалистическая мораль
контрреволюционна, то есть состоит на службе эксплуататоров. С точки зрения
марксизма, который выражает интересы эксплуатируемых, цель оправдана, если
она ведет к повышению власти человека над природой и ведет к уничтожению
власти человека над человеком. "Значит, для достижения этой цели все
позволено?" - спрашивает Солженицын.
Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, говорил Л.Д. Троцкий,
то отсюда вытекает для нас и тот вывод, что великая революционная цель
отвергает в качестве средств те низменные приемы и методы, которые
противопоставляют одну часть рабочего класса другим его частям или пытаются
осчастливить массу без ее участия; или понижают доверие массы к себе самой и
к своей организации, подменяя его преклонением перед "вождями".
Прежде всего, революционная мораль отвергает угодливость по отношению к
буржуазии и высокомерие по отношению к трудящимся. Но все же ложь и насилие
сами по себе достойны осуждения? - спрашивал Л.Д. Троцкий и отвечал:
конечно, как и классовое общество, которое их порождает. Общество без
социальных противоречий будет, разумеется, обществом без лжи и насилий.
Однако проложить к нему путь нельзя иначе как революционными, то есть
насильственными средствами.
Но существуют ли общие для всех принципы морали? Да, отвечал Л.Д.
Троцкий, но сила их тем менее действительна, чем острее классовая борьба.
Солженицын обвинил Ленина в том, что он в гражданскую войну использовал
систему заложничества. Институт заложничества был впервые использован
буржуазией в борьбе против колониальных народов. Говоря о систематических
расстрелах французскими остервенелыми реакционерами пленных парижских
коммунаров, К. Маркс писал: "Коммуне не оставалось ничего другого для защиты
жизни этих пленных, как прибегнуть к прусскому обычаю захвата заложников".
Когда Октябрьская революция обороняла себя против объединенных сил
империализма, и рабочие всего мира со страстным сочувствием следили за ходом
этой борьбы, тогда буржуазная пропаганда не смела открыто обличать
"отвратительное варварство" института заложников. Только после перерождения
советского государства, то есть после того, как в мире забылась подлинная
обстановка того времени, задним числом против большевиков посыпались
обвинения во всякого рода преступлениях, в том числе и в использовании
института заложников. Партия большевиков в период своего революционного
восхождения, то есть, когда она действительно представляла пролетарский
авангард, была самой честной партией в истории. Где могла, она, разумеется,
обманывала своих классовых врагов, зато трудящимся она говорила правду.
Только благодаря этому она завоевала доверие трудящихся в такой мере,
как никакая другая партия в мире.
Взгляды Ленина - против которого, прежде всего, направлена критика
Солженицына - на роль насилия и демократию не были неизменными с начала
спрашивает Б. Шрагин, если не к образованщине?
Но и призыв этот, в сущности, запоздал, потому что невозможность лжи
уже давно осознана. И не только осознана, но привела к рождению независимой,
по мере сил правдивой, хотя и подпольной культуры. Да и в мужественных
открытых действиях нельзя сказать, чтобы был недостаток. И именно из среды
"образованщины", из среды советской интеллигенции - писателей, художников,
ученых, учителей, инженеров, врачей вышли те, кто пошел на открытый конфликт
со сталинским режимом.
В противоречии со своими патриархальными взглядами, отраженными в
произведениях: "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор" и др.,
Солженицын написал два рассказа, напечатанных в журнале "Новый мир" в No 1 и
No 7 за 1963 год: "Случай на станции Кречетовка" и "Для пользы дела". В
рассказе "Случай на станции Кречетовка" Солженицын показал драму советской
молодежи, изуродованной марксистской идеологией. Фактически он с большой
художественной силой показал то, что было в действительности и чего сам
Солженицын не смог понять до сих пор.
Привожу отрывок из статьи моей дочери Е. Абрамович "Читая Солженицына",
написанной в 1964 г., но не опубликованной: "Поколение 1930-х годов сочетало
в себе веру в чистоту, высокую цель революции с мучительным переживанием
действительности - трагедии, проходившей перед его глазами, и им не понятой.
Действительно, в молодежи тридцатых годов не было раздвоенности,
опустошенности, безверия. Она шла следом за отцами с той же верой и
твердостью, хотя обстановка уже коренным образом изменилась, и вокруг нее
происходила одна из самых страшных трагедий.
Величайшим следствием революции было то, что она разрушила стену,
отделяющую человека от мира. Человек ощутил себя частью всего человечества.
Счастье человечества стало потребностью души.
Маркс неопровержимо доказал, что грядущие равенство и свобода неизбежны
и близки, еще один последний, решительный... Но это никоим образом не
означало отказа от личности, от творчества. Наоборот, только теперь, сбросив
тесную кожуру своего мирка, человек узнал то, что раньше было доступно
гениям - радость творчества. Он обретал, а не терял. Вот в этом и было все
дело. Обретал мысли. Горизонт. Масштаб. Силы. Серый солдат
империалистической бойни, плясавший под пулями на окопе от переизбытка
неведомых ему самому сил, открывал, что он может командовать дивизией, бить
ученых генералов: он открыл в себе необычные, неожиданные силы, узнал, что
он может все - даже "в мировом масштабе". Открыв мир, он открыл себя. И в
этом также было величайшее следствие революции.
Сталин сумел использовать взлет революционного самоотречения, доведя
чувства и представления, рожденные революцией, до той крайности, до той
точки, где они превращались в свою противоположность.
Все, что происходило только потому, что оно происходило в советской
стране, стало объявляться исторической необходимостью, не подлежало
обсуждению: в нашей жизни не могло быть ошибок.
Так вульгарно трансформировалось представление о законах исторического
развития. Необходимость партийной дисциплины, требование подчинить свою волю
и интересы интересам партии и революции переросли в требование во имя
революции отказаться от морального права самостоятельно мыслить во избежание
совершения ошибок. То есть, отречься от своей личности, стать винтиком,
необходимой деталью огромной, непостижимо сложной мировой машины. И люди
поверили, что во имя революции, для нее, они должны отказаться от себя.
Отказаться от права решать судьбы мира, оставив за собой только право
самоотверженно служить во имя их. Они не замечали, не подозревали, что,
помогая Сталину совершить такую подмену принципов, они этим предали
революцию.
Для молодого поколения, выросшего в эту пору, эти требования к
революционеру были несомненными, истинными - иного они не знали. Для героя
Солженицына Васи Зотова нет границы между ним и миром. Судьба мира - это и
есть его судьба. Он не имел имущества и "не хотел бы его иметь никогда", но
даже близкие люди - жена, ребенок - все не так важно, как то, что происходит
с революцией.
А происходило страшное - немцы наступали на родину революции, были уже
под Москвой. Вася Зотов и в этом он целиком принадлежит своему поколению,
ощущает свою жизнь именно так: "Если Ленина дело падет в эти дни, для чего
мне останется жить?".
Вася не фанатик. Его ненависть к фашистам, его ненависть к вору
Саморукову в основе своей глубоко революционная, сознательная. И вместе с
тем, - Вася отличается от старшего поколения большевиков. Он стал взрослым в
тридцатые годы, когда в жизнь властно вошел произвол, однако, коварно
прикрытый броней слова "необходимость".
Коллективизация сопровождалась жестокостью и насилием. Но так учил
вождь. Очевидно, так было необходимо.
Миллионы людей, среди них всем известные коммунисты, оказались врагами
народа, террористами, шпионами. Это невозможно было понять. Это было
необъяснимо. Но нельзя было сомневаться в этом.
Так в жизнь Васи Зотова вошло и стало привычным понятие - непонятная
необходимость. Вася привык считать необходимым то, смысла чего не понимал.
Исчезла граница между врагом и неврагом. Одно слово, ошибка не только
юридически, но, что гораздо опасней, в сознании людей стало убежденно
признаваться опасным преступлением.
Именно страх ошибиться объясняет психологию Васи Зотова. Он боится
верить себе, боится верить своим глазам. Мир становится неясным, зыбким,
непостижимым. Васе необходима опора - гарантия от ошибок. И она воплощается
для него в Сталине. Великий марксист, он безошибочно постигает смысл
происходящего. Он отливает только ему безусловно доступную истину в железные
формулы, и задача Васи только не отступать от них. В его сознании живет
уверенность в том, что все происходящее имеет высший смысл, логически
подчинено какому-то историческому закону, и, если он не видит этого смысла,
то просто по недостатку марксистского образования, по слабости мысли. Жизнь
Васи принадлежит революции, так же, как жизнь Левинсона или Павла Корчагина.
Но если те обрели в революции веру в свое право решать, действовать во имя
ее, Вася Зотов в другое время, в сталинскую эпоху запрограммированно
направлен на то, чтобы отказываться от своего здравого смысла, и свой долг
марксиста видит в том, чтоб самоотверженно отдать себя чужой воле. В его
психологии становится естественной жестокость - готовый жертвовать собой,
он, не задумываясь, оправдывает жертвы другими ради непонятной
необходимости. Это психологически делает его бессильным даже тогда, когда
жизнь будит у него сомнения. Вася Зотов, который не сомневаясь принимает то,
что окружает его, наталкивается на одно из самых больших противоречий:
Сталин просчитался, ожидая, что война пойдет победоносно на территории
агрессора - фашисты под Москвой. Как это могло случиться?
Сталин ошибался? - возникает перед Васей страшный вопрос.
Страшный потому, что если это так, значит, не существует непогрешимой
опоры. Значит, все, очевидно, должно быть иначе? Но что такое на самом деле
это все? Понять его - значит, понять, что-то, что кажется незыблемым и
необходимым - произвол, что вождь и величайший теоретик - диктатор,
узурпировавший власть, что то, что кажется высокой теорией, полно ошибок,
бездарности и преступлений, а то, что выдается за неопровержимые факты, -
ложь и клевета.
Это все " слишком огромно для того, чтобы в тот момент обычный человек
мог его себе представить и постичь. Вася только смутно чувствует себя на
краю страшной опасности - усомниться, отвергнуть и посягнуть -
следовательно, в представлениях того времени - стать врагом. Вася в ужасе
останавливается и ищет прежнее равновесие.
Сомнения не пробуждают в нем ни мыслей, ни желания разобраться - они
только пугают его, и он, как еретик за библию, хватается за "Капитал" К.
Маркса. Потому что в нем воспитано рабское догматическое отношение к
марксистской теории. Теория призвана подтвердить заранее известную истину,
но ни в коем случае не руководить действием, практической деятельностью.
Между теорией и жизнью стоит единственный ее истолкователь - Сталин.
Вася не сомневается, что ошибка Сталина - не ошибка. Просто он, Вася,
не постиг сложный ход мыслей вождя. Чтобы понять Сталина, надо проникнуть в
дебри теории. А так как он заучил, что "Капитал" - главная марксистская
книга, значит, стоит ему прочесть хотя бы первый том, как он станет мыслить
как марксист, и ему откроется ход мыслей Сталина, которого он просто так
постичь не может.
Вася Зотов с его трагической верой в то, что раз так делается, значит,
это имеет высший смысл, и "Капитал", в котором он ищет истину -
несовместимы. Вася не может ничего почерпнуть у Маркса. Даже если ему
покажется, что то, что, как он считает, противоречит жизни, он будет думать,
что не понял чего-то, что он ошибается.
Вася убежден в своей личной ответственности за судьбу мира, он
самоотверженно готов отдать всю жизнь во имя блага человечества, он хочет
понять суть исторических процессов, он рассуждает, он мыслит в масштабе мира
и читает "Капитал". И чем выше он чувствует свой долг революционера, чем
важнее для него революция, тем больше его страх ошибкой ей навредить, тем
выше не рассуждающая готовность слепо следовать за вождем для пользы дела. И
это объективно делает его вредным обществу - пособником произвола и насилия.
Получается парадокс: путевой обходчик - глухой старик Кордубайло, который не
читал "Капитала" и не мучился мировыми проблемами, а руководствовался
народным чутьем - видит жизнь верней: просто делает то, что нужно, и не
делает того, что не нужно. У нас нет никаких сомнений в том, что попади
актер Тверитинов в руки Кордубайло, он благополучно доехал бы до своей части
и воевал бы против фашистов. Для Васи же, убежденного в том, что кругом
полно скрытых врагов, одного слова оказывается достаточным, чтобы
заподозрить актера, и чем актер симпатичнее ему, тем больше его страх быть
коварно обманутым, оказаться пособником шпиона. И именно этот страх -
совершить ошибку - гонит и слепит его: он передает актера в НКВД слепо, не
ведая, что это означает, не зная, что он увеличивает жертвы произвола.
Однако у нас не остается подозрения в корысти Васи. С его точки зрения,
он спасает революцию. В каждом из нас сидит Вася Зотов, и, может быть, до
конца нам не изжить его никогда.
То, что его подвиг - ужасная подлость - это трагедия времени. Именно в
этом заключается смысл рассказа и точное раскрытие сути реального явления
жизни.
В рассказе "Для пользы дела", Солженицын, очевидно, под влиянием
разоблачения Сталина на XX и ХХII-м съездах партии, показал эту тему совсем
по-иному, как тему начавшегося процесса борьбы с явлениями этого уродливого
духа, с людьми, оставшимися от эпохи Сталина. Очень интересно отметить, что
здесь впервые у Солженицына появляется тема протеста, возмущения, а под
конец - и неизбежной борьбы. И весь рассказ окрашен солнцем, светом. Это не
гнущий стискивающий мороз "Одного дня", не дождливый осенний фон "Случая",
не серая атмосфера "Матренина двора" - это звон юношеских голосов, солнце,
свет. Люди впервые не только не сомневаются, не веря собственным глазам,
пугаясь своих мыслей, как лейтенант Зотов. Они возмущаются, протестуют,
имеют свое принципиальное мнение, отстаивают его, верят себе и в себя".
В рассказах и статьях Солженицына о марксистской идеологии проявилась
двойственность его как писателя и философа. Если в рассказах он показал себя
как гениальный писатель, сумевший художественными средствами отразить всю
глубину предательства Сталина, увлекшего молодежь "коварной" идеологией на
путь преступлений против своего народа, то в своих статьях он проявил полное
свое бессилие и неспособность понять, что эта идеология ничего общего не
имела с марксизмом, что Сталин предал не только молодежь, но и революцию.
Создается такое впечатление, что в момент, когда Солженицын работал над
этим рассказом, у него появились надежды на то, что после XX и ХХII-го
съездов партии в общественной жизни России может произойти перелом в сторону
оздоровления общества и возрастания роли личности, очищения от всего того,
что уродовало жизнь народа.
И мне думается, что если бы в это время журнал "Новый мир" напечатал
его произведения "Раковый корпус", "В круге первом" и другие, даже с
некоторыми цензурными искажениями, Солженицын мог бы стать одним из
попутчиков советского общества. Наверное, ведь в молодости, до войны, он
разделял общее отношение советских людей к Ленину, как пишет он сам. Но для
этого надо было бы, чтобы "оттепель" перешла в весну, в лето, чтобы жизнь
доказала правоту революции. Может быть, Солженицын не стал бы
коммунистическим писателем, но в нем не укрепилась бы та во многом слепая
ненависть, которая так овладевает им в его самой политически острой книге
"Архипелаг Гулаг".
В своей "Нобелевской лекции по литературе" в 1970 году, адресованной
Нобелевскому комитету, А.И. Солженицын писал:
"Оказался наш ХХ-ый век жестче предыдущих, и первой его половиной не
кончилось все страшное в нем. Те же старые пещерные чувства - жадность,
зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, по ходу принимая
приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы,
рвут и разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромиссов введено в
теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует
миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно натуживает в душу
нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что
все они текучи, меняются, а значит, все всегда должны поступать, как выгодно
твоей партии... Все меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло
и победно шагает по всему миру насилие".
В другом месте Солженицын пишет, что
"Маркс и Энгельс в своей переписке неоднократно говорили, что после
прихода к власти, несомненно, нужен террор".
Этим самым А.И. Солженицын подчеркивает, что насилие, совершаемое
коммунистами в СССР и в других странах, где они стоят у власти, явление не
случайное, а вытекает из марксова учения. Так ли это? Марксизм рассматривает
вопрос о насилии как явление социально-историческое. Так, например, отвечая
на вопрос русского народовольца Николая О-на, Ф. Энгельс писал:
"История, пожалуй, самая жестокая из всех богинь, влекущая свою
триумфальную колесницу через горы трупов, не только во время войны, но и в
период "мирного" экономического развития. А мы, люди, к несчастью, так
глупы, что никак не можем найти в себе мужество осуществить действительный
прогресс, если нас к этому не принудят страдания, которые представляются
почти непомерными". (Маркс и Энгельс, ПСС, том 39, стр. 35).
Маркс и Энгельс не были трубадурами насилия, как такового. Они не
восхищались насилием, как это пытался представить А.И. Солженицын, а
наоборот, высказывали сожаление, что люди не могут обойтись без него.
Неправильно также второе утверждение Солженицына, что всякая революция
аморальна, так как весь прогресс и преобразование человеческого общества
происходили революционным путем.
"Насилие, - писал Ф. Энгельс, - играло также и некоторую другую роль
(кроме свершителя зла), именно революционную роль, где оно, по словам
Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно
беременно новым... Насилие является тем орудием, которым общественное
движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие и омертвевшие
политические формы". (там же, том 20, стр. 189).
Так было и в России, где самодержавие с его чиновничьим,
бюрократическим аппаратом управления было такой омертвевшей политической
формой, и потому оно было сметено февральской революцией с такой легкостью.
Что это было именно так, а не иначе, свидетельствуют многие
современники разных политических направлений: Н. Бердяев, Базаров, Зензинов,
Суханов и многие другие, в том числе Г. Уэллс.
"Нельзя даже сказать, - писал Бердяев в "Русской мысли", - что
февральская революция свергла монархию в России. Монархия в России сама
пала, ее никто не защищал, она не имела сторонников".
"Ни одна организация не может приписать себе чести руководства первыми
днями революции". (В. Базаров "Первые шаги русской революции").
"Революция, - писал один из руководителей правых эсеров Зензинов, -
ударила как гром с неба и застала врасплох не только правительство, думу и
существовавшие общественные организации... Она явилась неожиданностью для
нас, революционеров". ("Дело народа", 15-III-1917 г.)
"Основная катастрофа, - писал английский писатель Г. Уэллс, в книге,
посвященной революции 1917 года, - произошла в 1917 году, когда чудовищно
бездарный царизм стал окончательно невыносимым. Он разорил страну, потерял
контроль над армией и доверие всего населения. Его полицейский строй
выродился в режим насилия и разбоя. Падение царизма было неизбежно". (Г.
Уэллс, "Россия во мгле", Госиздат, Москва, 1958 г., стр. 35).
Сам народ совершил революцию.
Отношение Ленина к роли насилия в русской революции лучше всего
сформулировано им в его речи, посвященной памяти Я.М. Свердлова:
"Без революционного насилия " пролетариат не смог бы победить. Но также
не может быть сомнения в том, что революционное насилие представляло из себя
необходимый и законный прием революции лишь при наличии определенных и
особых условий, тогда как гораздо более глубоким постоянным свойством этой
революции и условием ее победы являлись и остаются организация пролетарских
масс, организация трудящихся". (том 38, стр. 74).
В другом месте, говоря об отношении компартии к репрессиям против
врагов революции, В.И. Ленин сказал:
"Юнкера попробовали устроить восстание, но мы справились с ними: они в
Москве устроили бойню и расстреливали на кремлевской стене солдат. Но когда
уже народ победил, он сохранил врагам не только воинскую честь, но и
оружие... Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем, и сегодня
мы арестовали директора Государственного банка. Нас упрекают, что мы
применяем террор, но террор, какой применили французские революционеры,
которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяли и, надеюсь, не
будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили,
что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете
саботировать. И такая подписка дается". (Ленин, "Речь на заседании
Петроградского совета 17 ноября 1917 года", том 35, стр. 63).
Так думал Ленин в начальный период революции, пока контрреволюция не
начала вооруженную борьбу против советской власти.
И Маркс, и Энгельс, и Ленин считали, что при определенных
обстоятельствах переход власти из рук буржуазии в руки рабочего класса может
быть осуществлен без революции, мирным парламентским путем. Ф. Энгельс был
противником восстаний, если их не поддерживает абсолютное большинство
трудящихся.
"Прошло время, - писал Энгельс, - внезапных нападений и революций,
совершаемых немногочисленным сознательным меньшинством, стоящим во главе
бессознательных масс. Там, где дело идет о полном преобразовании
общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны
понимать, за что идет борьба, за что они проливают кровь... Но для того,
чтобы массы поняли, что нужно делать, необходима длительная настойчивая
работа..." (Энгельс, предисловие к "Классовой борьбе во Франции").
"Маркс и Энгельс, - писал Солженицын, - в своей переписке неоднократно
говорят, после прихода к власти нужен террор. Неоднократно они пишут:
придется повторить 1793 год. После прихода власти нас станут считать
чудовищами, на что нам, конечно, наплевать".
Передернутые Солженицыным выдержки искажают взгляды Маркса и Энгельса.
"Под господством террора, - писал Энгельс Марксу, - мы понимаем
господство людей, которые сами напуганы. Террор - это большей частью
бесполезные жестокости, совершенные ради собственного успокоения людьми,
которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в
1793 году падает почти исключительно на перепуганных (а Солженицын
приписывает Марксу и Энгельсу фразу: "придется повторить 1793 год"),
выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от
страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре". (ПСС,
том 23, стр. 45).
Приведу еще одну выдержку из письма Энгельса к К. Каутскому от 20
февраля 1889 года:
"Что касается террора, то он был, по существу, военной мерой до тех
пор, пока вообще имел смысл. Класс или фракционная группа класса, которая
одна только могла обеспечить свободу действий, простор, возможность
сосредоточить силы в решающем пункте на границе... С тех пор террор сделался
для него (Робеспьера) средством самосохранения (подчеркнуто Энгельсом) и тем
стал абсурдом..."
Как видим, "все наоборот", получается не у отцов коммунизма, а у самого
Солженицына.
Во всех случаях, когда основоположники коммунизма говорили и писали о
неизбежности насилия для перехода от капитализма к социализму, они исходили
не из своих кровожадных замыслов, как это хочет представить Солженицын, а из
опыта человеческой истории. Насилия, совершаемые в истории, всегда были
обусловлены ходом общественного развития. Личность, или партия могли придать
насилию только ту или иную степень жестокости. По этому вопросу Троцкий
писал:
"Нам говорят: "Ложь, насилие, убийство не совместимы со здоровым
социалистическим движением". Как быть, однако, с революцией? Гражданская
война есть самая жестокая из всех видов войн... Нужно ли напоминать об
Испании? Единственный ответ, который могли дать друзья республиканской
Испании, гласил: гражданская война лучше, чем фашистское рабство. Но этот
совершенно правильный ответ означал лишь, что цель оправдывает, при
известных условиях, такие средства, как насилие, убийство".
С точки зрения "вечных истин" революция, разумеется, "антиморальна". Но
это значит лишь, писал Л.Д. Троцкий, что идеалистическая мораль
контрреволюционна, то есть состоит на службе эксплуататоров. С точки зрения
марксизма, который выражает интересы эксплуатируемых, цель оправдана, если
она ведет к повышению власти человека над природой и ведет к уничтожению
власти человека над человеком. "Значит, для достижения этой цели все
позволено?" - спрашивает Солженицын.
Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, говорил Л.Д. Троцкий,
то отсюда вытекает для нас и тот вывод, что великая революционная цель
отвергает в качестве средств те низменные приемы и методы, которые
противопоставляют одну часть рабочего класса другим его частям или пытаются
осчастливить массу без ее участия; или понижают доверие массы к себе самой и
к своей организации, подменяя его преклонением перед "вождями".
Прежде всего, революционная мораль отвергает угодливость по отношению к
буржуазии и высокомерие по отношению к трудящимся. Но все же ложь и насилие
сами по себе достойны осуждения? - спрашивал Л.Д. Троцкий и отвечал:
конечно, как и классовое общество, которое их порождает. Общество без
социальных противоречий будет, разумеется, обществом без лжи и насилий.
Однако проложить к нему путь нельзя иначе как революционными, то есть
насильственными средствами.
Но существуют ли общие для всех принципы морали? Да, отвечал Л.Д.
Троцкий, но сила их тем менее действительна, чем острее классовая борьба.
Солженицын обвинил Ленина в том, что он в гражданскую войну использовал
систему заложничества. Институт заложничества был впервые использован
буржуазией в борьбе против колониальных народов. Говоря о систематических
расстрелах французскими остервенелыми реакционерами пленных парижских
коммунаров, К. Маркс писал: "Коммуне не оставалось ничего другого для защиты
жизни этих пленных, как прибегнуть к прусскому обычаю захвата заложников".
Когда Октябрьская революция обороняла себя против объединенных сил
империализма, и рабочие всего мира со страстным сочувствием следили за ходом
этой борьбы, тогда буржуазная пропаганда не смела открыто обличать
"отвратительное варварство" института заложников. Только после перерождения
советского государства, то есть после того, как в мире забылась подлинная
обстановка того времени, задним числом против большевиков посыпались
обвинения во всякого рода преступлениях, в том числе и в использовании
института заложников. Партия большевиков в период своего революционного
восхождения, то есть, когда она действительно представляла пролетарский
авангард, была самой честной партией в истории. Где могла, она, разумеется,
обманывала своих классовых врагов, зато трудящимся она говорила правду.
Только благодаря этому она завоевала доверие трудящихся в такой мере,
как никакая другая партия в мире.
Взгляды Ленина - против которого, прежде всего, направлена критика
Солженицына - на роль насилия и демократию не были неизменными с начала