Страница:
Хотя госпожа Персюи, одногодка или почти одногодка госпожи Орейль, уже пригляделась к роскоши особнячка, подаренного Виржини покойным маршалом, она и на сей раз не могла удержаться от несколько провинциальных комплиментов по адресу архитектора, сумевшего так украсить и расположить дом.
— Нет, решительно Белланже-самый шикарный архитектор на свете! Правда, квартал Руль расположен далековато, зато какая здесь тишина, разве сравнишь с Парижем! А покой!
— Вы совершенно правы, — подтвердила Мари-Луиза, — у нас здесь настоящий деревенский уголок…
Таково было любимое её выражение: особняк она именовала «наш Фоли», несомненно по случаю ближнего соседства с «Фоли де Шартр», а про все, что подавалось к столу-яйца, молоко, кур, — говорила: это «с нашей фермы», как будто ферма Монсо была её собственностью, а не принадлежала герцогам Орлеанским.
— А я вот все думаю, что было бы с Виржини, если б маршал остался в живых, — мечтательно произнесла мадемуазель Госселен.
Хотя бабушка Бургиньон уже почти окончательно оглохла, она все-таки расслышала имя маршала Бессьера. Она лично очень и очень сожалела о смерти этого бравого вояки и велела повторить ей погромче слова мадемуазель Госселен. Но её дочь не переносила разговоров на эту тему и попыталась перевести беседу на заслуги иезуита.
— Знаете, — доверительно прошептала она на ухо госноже Персюи, — если бы не святой отец, его величество не смог бы присутствовать в четверг на заседании Палаты…
Поскольку для госпожи Персюи роль преподобного отца при королевской персоне была тайной, она удивлённо захлопала глазами… Но раз уж бабушка вступила на путь воспоминаний, не так-то легко было её сбить.
— До сих пор я не пойму, что произошло, — заявила она, — как это так, ни с того ни с сего взяли и убили маршала.
— Но. маменька, — прервала её госпожа Орейль, — ядра не разбирают, кто маршал, а кто не маршал!
— Между нами говоря, — произнесла своим милым авиньонским говорком госпожа Персюи, — возможно, этому ядру наша Виржини обязана всем своим счастьем.
Таково, очевидно, было и мнение мадемуазель Подевен. ибо разве можно даже отдалённо сравнивать маршала Империи и его королевское высочество? Мадемуазель Госселен деликатно кашлянула. Эта крошка Подевен на редкость вульгарна. Но госпожа Персюи не желала расставаться с такой благодарнейшей темой и пошла напролом:
— Он умер как герой… но если бы наша милочка Виржини не овдовела к моменту прихода союзников, что бы она теперь делала, я вас спрашиваю? О, конечно, маршал стал бы верным слугой королевской фамилии! Он не из тех, что отправились с Узурпатором на остров…
Мадемуазель Госселен поспешила на помощь госпоже Орейль.
И заговорила о театре. Надо полагать, мадемуазель Подевен не будет отрицать, что от возвышения Виржини девицы только выиграли. Скромная, никаких претензий, ей даже в голову не приходило просить себе роли, соответствующие её новому положению… наоборот, она всегда заботилась о других-такой верный друг.
— Видите ли, госпожа Персюи, пусть ваш супруг, господин Персюи, прекрасно отбивает такт, но. если бы нам, танцовщицам, не покровительствовал его королевское высочество, что бы с нами сталось? Я говорю, конечно, о молодых: когда выступает Биготтини, тут ничего не скажешь, талант он и есть талант. Но ведь распределение ролей зависит от Гарделя, и поэтому все роли достаются его собственной супруге, госпоже Миллер, и в придачу ещё этой Мальфлеруа, которая, клянусь, всех нас просто задушила своими духами, насквозь ими пропиталась… а почему ей дают роли? Потому что она, видите ли, жена Бойельдь„. Господин Персюи не смог даже ввести, кого хотел, в свою «Сельскую добродетель», в свой собственный балет, который репетируют для будущего месяца. Его вынуждали отдать госпоже Гардель обещанную мне роль Мартоны, и, чтобы отбиться, ему пришлось уступить роль Биготтини… Да что там! Когда возобновили «Кастора и Полидевка», мне посулили выходную роль… Как бы не так… разве наши завистливые старухи допустят молодую! А вы видели Миллер в па-де-де? Жалости достойно!
— Как раз тогда Виржини в последний раз была в театре, — неосторожно брякнула мадемуазель Подевен, — её беременность была так заметна, когда она поднялась в ложе. чтобы поклониться.
Эта тема была, пожалуй, под ещё большим запретом, нежели разговор о покойном маршале: весь Париж обхохотался, и не зря-в театр прибыла королевская фамилия, а Виржини, услышав аплодисменты, решила, что это рукоплещут ей, и стала раскланиваться из ложи публике, это со своим-то пузом, это на седьмом-то месяце беременности… Желая спасти положение, мадемуазель Госселен снова обрушилась на балетмейстера Гарделя и заверила присутствующих дам, что Мальфлеруа неспроста так сильно душится: рассчитывает перебить свой собственный скверный запах. Но госпожа Персюи теперь очень заинтересовалась иезуитом.
— Значит, его величество… что, в сущности, с ним делает святой отец? Ведь не молитвами же, в конце концов, лечат ревматизм…
Госпожа Орейль снисходительно улыбалась. Все, положительно все знают, что святой отец не только искуснейший хирург, но и несравненный массажист.
— Судя по виду, вы ни за что не поверите, однако при такой худобе у него руки-вы только взгляните, какие у него руки!
Ручищи, милочка, а не руки… Как он возьмёт вас вот этими своими руками, как начнёт мять, поворачивать, шлёпать… В Тюильри без него и дня не могут прожить! И вообще весьма интересная личность. В курсе всех дел. А какие он рассказывает истории! Уж такие небылицы!
Александр Лонпре открыл карты. Игроки заохали. Смотритека, все загрёб! Везёт по обыкновению!
— Сколько ты проиграл? — крикнула с места госпожа Орейль мужу.
Открылась дверь, вошёл новый гость-Филипп-Франсуа Тушар-и первым долгом весьма галантно раскланялся с дамами. В свои пятьдесят пять лет управляющий Почт был ещё, что называется, видный мужчина, и с 1814 года, с тех пор как батюшка Виржини бросил свою куаферскую деятельность, их связывали многие интересы. Злые языки утверждали, что сын Тушара, который весьма похож на отца и при этом не отягощён грузом пятидесяти пяти лет, приглянулся Виржини. Рассказывали даже, что его высочество… Надо сказать, что у герцога имелись кое-какие интрижки в придворном кругу. В частности, он интересовался некой придворной дамой герцогини Ангулемской. Так что по нему обмирали не только одни оперные танцовщицы. Но он был ревнив и велел поэтому следить за своей придворной дамой.
Однако же, когда ему доставили из полиции рапорт, он прочёл (дело в том, что агент, которому дали поручение выяснить, верна ли герцогу его любовница, стал следить за мадемуазель Виржини: ошибка вполне естественная, ибо эта связь была более чем явной).., прочёл в рапорте, что мадемуазель Орейль благоволит к некоему мальчику, её ровеснику, как две капли воды похожему на управляющего Почт, ибо Франсуа был действительно похож на своего батюшку. Воображаете, что из этого вышло, поскольку в таких случаях герцог рвал и метал! Но Виржини сумела все повернуть себе на пользу: несчастного шпика из полиции господина Андре прогнали в три шеи. В конце концов ясно, что все это наболтали оперные фигурантки и старые сплетницы. Люди злы. и к тому же в Королевской академии музыки засели явные бонапартисты! Слухи же в основном пошли оттого, что господин Орейль вложил все свои сбережения в почтовых лошадей и кареты. О, вовсе не с целью наживы! За весьма сходную цену он одалживал и то и другое своим добрым знакомым. Вообразите, у кого-нибудь вдруг начинается роман, а где сразу возьмёшь тильбюри, чтобы отвезти даму куда-нибудь на бережок, или же вдруг вам понадобилась берлина, чтобы потихоньку прокатиться в Нормандию… Экипажи Орейля стояли в конюшнях Почтового ведомства.
— Уступаю вам место, — обратился выигравший к новому гостю, — я хочу немножко поболтать с дамами.
Ох, уж этот Александр! Ну пусть ему повезло, нельзя же корчить из себя Карла Великого! Филипп-Франсуа сел на освободившееся место и поклонился иезуиту. Друг мадемуазель Госселен с тоской взглянул на него: господи, когда же наконец кончится эта партия? Танцовщица полагала, что хороший тон требует от гостей сидеть до тех пор, пока хозяин дома не поднимется из-за карточного стола. После этого можно объявить, что ей хочется спать.
— Скверные новости, — начал господин Тушар. — говорят, что сегодня вечером королевская фамилия…
Тут он понизил голос до полушёпота, обращаясь только к мужчинам, чтобы не потревожить прекрасный пол. Тугой на ухо иезуит попросил повторить, и тут же запротестовал: как же так!
Он провёл во дворце целый день… в шесть часов он накладывал повязку его величеству, и в восемь ещё ничего не было решено!
Как же это так могли без него уехать! Смешно даже слушать!
— Хотите доказательств? Пожалуйста, — добавил он. — Какраз сегодня я одолжил свою карету, вернее, дормез, вполне комфортабельный, одному духовному лицу… дело в том, что архиепископ не пожелал воспользоваться обычным дилижансом…
И заехав ^ненадолго в Париж, отправился в один из наших монастырей в Испании. Неужели вы думаете, что я мог бы проявить такую крайнюю неосмотрительность и собственными руками отдать свой экипаж, будь на горизонте хоть тень опасности?
Но госпожа Орейль поднялась с места: на больших стенных часах только что пробило полночь, пора кормить, сейчас Виржнни принесут ребёнка.
— О, непременно покажите нам младенчика!
Мадемуазель Госсслен и мадемуазель Подевен умоляюще сложили руки таким очаровательным ребяческим жестом. Прямо сцена из «Каравана», да и только! Отец Элизе, шепча про себя молитвы, перебирал чётки, но вид у него был крайне озадаченный. Все же слова этого болвана Тушара немало его встревожили.
Нет, это немыслимо, вдруг такая измена со стороны его величества! Да и почему, в сущности, его величество станет отделываться от своего целителя? Людовик XVIII просто обожает непристойные истории, а по этой части святой отец не знает соперников.
Мари-Луиза принесла маленького. Среди груды пелёнок и кружев ничего нельзя было разглядеть. Послышались восторженные возгласы, смех. Особенно старались обе танцовщицы и госпожа Персюи.
— До чего крошечное существо!
— Нет. вы просто не поверите, какой он большой для своего возраста!
— А сколько ему?
— Сегодня, подумать только, сегодня ему исполнилось ровно две недели.
Госпожа Персюи вся так и зашлась от восхищения:
— Вылитый отец, вылитый!
А иезуит, втиснув свою чёрную сутану в круг светлых дамских платьев, вздохнул:
— Чадо Людовика Святого, возрадуйся!
Восьмое чудо света унесли в спальню, расположенную на втором этаже. Дамы устремились вслед за ним. Там дремала Виржини, утопая в подушках…
Госпожа Персюи осталась с бабушкой Бургиньон.
— Приятно все-таки думать, что сын вашей внучки, в конце концов, прямой наследник престола. Единственный отпрыск мужского пола во всей королевской фамилии…
Мадам Бургиньон, сложив руку трубочкой, подставила ухо.
Она ничего не слышала. Хозяин дома приблизился к жене капельмейстера и доверительно произнёс:
— Да. вы правы-он первый сын Франции… нельзя же рассчитывать на герцога Ангулемского, верно ведь? Между нами говоря, мой зять… — В интимных беседах куафер любил, говоря о герцоге Беррийском, именовать его просто зятем. — …так вот, для моего зятя небезразлично, что родился мальчик! Вы же знаете, это ни для кого не тайна-в Англии у герцога были дочери!.. Но я человек широких взглядов. И потом, принц-это принц. Так вот, мои зять, если говорить откровенно, уже с конца октября начал беспокоиться. Он часто об этом заговаривал.
Говорит мне: «Тестюшка…» Он, видите ли, иногда зовёт меня просто тестюшка. «Тестюшка, говорит, все-таки чертовски обидно, что у моей кузины есть маленький Немур…» Видите ли, Орлеанские-да, да. Орлеанские, наши соседи, — имеют отпрыска мужского пола, младенец появился на свет двадцать пятого октября, и это обстоятельство сильно досаждало Шарлю, я хочу сказать, его королевскому высочеству, сильно досаждало… всетаки, знаете, угроза для старшей ветви…
— Что это вам сообщил господин Тушар? — осведомилась госпожа Персюи. — Он так тихо говорил…
— Да так, разные глупости, как и положено по его почтовому чину! Ему уже мерещится Буонапарте в Париже!
— Буонапарте? Какой ужас! Что же с нами будет?
— Надеюсь, вы не сомневаетесь, что меня предупредили бы одним из первых. И отца Элизе тоже. Просто чепуха! А говорит он так потому, что ему запретили давать лошадей частным лицам^, желающим покинуть Париж… Давно пора положить конец всей этой идиотской панике, которой мы обязаны нашим сплетникам.
Вошёл лакей Пикар и приблизился к хозяину. Кто-то спрашивает господина Орейля. Тот вышел из салона. В прихожей его ждал высокий человек в коричневом макферлане и серых ботинках, промокший с головы до пят. В ставни все ещё барабанил дождь. Человек прибыл от госпожи Шатобриан: ей нужны лошади. Карета у неё есть, нужны только лошади.
— Послушайте, дружок, — высокомерно сказал господин Орейль и, заметив своё изображение в маленьком зеркальце, висевшем в прихожей, поправил сбившийся набок парик и приосанился. — За кого это вы меня принимаете, а? Я не барышник, да было бы вам известно. Правда, лошади у меня есть. и я их при случае одалживаю. Из любезности. И притом только друзьям. Я, конечно, слышал имя госпожи Шатобриан, — он поклонился, — однако в такое время…
— Но госпоже Шатобриан немедленно требуются лошади.
Господин Орейль начал гневаться.
— В конце концов, мы сидим тут. у себя дома, в своей семье…
моя дочь только что оправилась от родов… а мой внук…
Но пришедший становился все настойчивее. Бывают же такие люди, просто даже не верится!
— Предположим, что я не прочь сделать одолжение госпоже Шатобриан, — промямлил бывший куафер, — предположим… Но мои лошади находятся в распоряжении управляющего Почт, и господин Тушар как раз у меня. он один из моих друзей… он мне говорил… короче, существует королевский приказ: не давать лошадей частным лицам!
Но пришельца не интересовали никакие приказы.
— У вас, сударь, есть свои собственные лошади-на конюшне, что в конце сада… это я прекрасно знаю…
— Но это лошади моей дочери, — воскликнул господин Орейль.
— Ого. — дерзко возразил его собеседник, — у вашей дочери, стало быть, двенадцать лошадей? Или ещё больше?
Сразу видно маловоспитанного человека. Все равно дальнейшие пререкания ни к чему бы не привели. Лучше заломить хорошую цену и отвязаться. Но пришедший тут же согласился.
Ах так, ну, тогда пеняй на себя!
— Пикар!
Пикар подошёл к хозяину.
— Проводите этого господина в конюшню, ему требуется четвёрка лошадей… Надеюсь, вы меня поняли?
Через открытые на крыльцо двери видно было, как сыплется дождь. С минуту господин Орейль постоял на пороге, высоко подняв канделябр и освещая путь двум мужчинам, которые вышли и сразу же скрылись за деревьями сада.
Во мраке, под дождём, всадники покинули Лувр вскоре после отъезда короля; сзади на почтительном расстоянии ехали слуги, а впереди бок о бок принц и его адъютант. Адъютант господин де Лаферронэ всю дорогу бурчал сквозь зубы: неблагоразумно уезжать так, даже факелов не взяли, а в Париже неспокойно, несмотря на непогоду, толкутся какие-то подозрительные личности, недаром на улице Сент-Онорэ даже пели «Карманьолу», их могут узнать, расправиться с его высочеством.
— Ваше высочество должны понять…
— Отвяжитесь вы от меня…
Его высочество пришпорил коня и обогнал своего адъютанта.
Он не был расположен болтать. Его высочество, как и все Бурбоны, отличался низким ростом и был грузен, если не просто жирен. Но, как прирождённый наездник, он умел держаться в седле, и посадка у него была вполне пристойная. Он придержал плащ, развевавшийся у бёдер. Чёртова погода, чёртов холод!
Герцога Беррийского раздирали слишком противоречивые чувства, чтобы он мог спокойно выслушивать наставления своего адъютанта де Лаферронэ. А чувства эти были: гнев, боль, стыд, сожаление, страх. Как все это бесконечно глупо! И в первую очередь сам король, на короля-то он больше всего и сердился. То.
что Людовик XVIII не любит его, как не любит и своего брата, отца герцога, — это он отлично знал. И не со вчерашнего дня.
Между ними происходили бурные сцены, ссоры. Когда его величество начинал орать, голос его был слышен в каждом уголке Тюильрийского сада. Их, иначе говоря герцога и его отца, графа Артуа, загнали в Павильон Марсан, а в Павильоне Флоры велась своя политика, глупейшая, глупейшая политика! Без всякого учёта того, что думают за дворцовыми стенами! Глупейшая! «h-ще года нет, а до чего мы дошли, и все из-за него, из-за этого толстяка Людовика, из-за этого подагрика. Его хартия-воистину блестящая идея, под стать той. что осенила ею в Митаве, когда он помиловал сына Филиппа-Эгалите! А сейчас вот улепётываем^ как зайцы, не попытавшись даже драться, и. как только нас унесёт ко всем чертям, вернётся Буонапарте!» Как молил он Людовика, как молил он дать ему командование, позволить пойти против Людоеда. Куда там, кроме ревматизма король ничем не интересуется. Ещё бы! Все тут яснее ясного: дядюшка просто завидует племяннику, возможному претенденту на французский престол, единственному отпрыску Бурбонов, способному продлить королевский род. И поэтому он предпочёл послать в Лион вместе с графом Артуа герцога Орлеанского, который, того и гляди, по своему обыкновению затеет заговор… А своего родного племянника не послал-не желает, видите ли, чтобы тот завоевал себе авторитет и отличился на поле боя. Кроме ^ того, он, бессильный старец, ненавидит его, герцога Беррийского, за успехи у женщин, ибо ему-то женщины… А сцены, которые закатывает уважаемый дядюшка, получив очередное донесение от полиции! Но ведь он, герцог, живой человек!.. Разве король попрекал любовницей князя Ваграмского, а тот, как известно, женат, да ещё женат не на ком-нибудь, а на баварской принцессе, которую он, чтобы от неё избавиться, отправляет на воды. Но особенно противен ему, Шарль-Фердинанду, его сиятельный дядюшка Людовик XVIII, когда тот игривым юном начинает пересказывать разные похабные историйки, вычитанные из старых книг, и выдаёт их за похождения своей собственной юности.
Экий врун! И потом, где это видано: король, не встающий с кресел. То его катят, то его несут! Ну и красивое зрелище получается, когда его тащат по лестницам! Не говоря уже об этом его иезуите-массажисте: ёрник, каких свет не видывал. Вот и ему тоже дядя все спускает с рук. В номере двадцать семь Павильона Флоры, где живёт этот иезуит, устраиваются интимные обеды, различные увеселения-можно только удивляться, как не краснеет от их сальностей Иисус Христос, висящий на самом видном месте. В Лувре постоянно живёт какая-нибудь особа, преимущественно в возрасте семнадцати лет, потом появляется другая, третья, но всех их подряд величают «матушка Элизе»… Впрочем, по словам Андре, интересы старого негодяя этим не ограничиваются. Утверждают даже, что и девиц-то берут во дворец и держат их там на виду лишь затем, чтобы король не особенно верил идущим по городу слухам. Одним, видите ли, все можно, а другим ничего нельзя-Людовик XVIII требует благопристойности только от своего племянника. И все оттого, что этой сволочи иезуиту известно о королевской слабости к Медонскому кюре… ШарльФердинанд превыше всего на свете почитает священнослужителей, но ведь иезуит-он же чистый еврей. Более чем сомнительная личность: раньше давал в рост деньги королевской армии, был на острове Йе вместе с графом Артуа… Для Шарль-Фердинанда не секрет та лютая ненависть, которую питает его родитель к хирургу: должно быть, там, на острове, у них вышла какаянибудь история… К тому же все, так или иначе имеющее касательство к Вандейской войне, неприятно графу Артуа. И однако ж, иезуита он терпит, можно даже подумать-боится.
Недаром преподобный отец врачевал его, прежде чем стал официальным целителем короля! Правда и то, что сначала он состоял при особе английского принца-регента и не без тщеславного удовольствия до сих пор показывает всем и каждому табакерку, усыпанную бриллиантами, — дар принца. Граф Артуа сильно подозревал, что иезуит занимается шпионажем в пользу Букингемского дворца… Впрочем, даже трудно себе представить, чтобы господа Монруж подсунули его королевскому величеству обыкновенного хирурга, а не шпиона, не соглядатая. Разве не застигли его у дверей русского посольства, если верить Бурьену, а ведь вовсе не доказано, что господину Бутягину так уж необходим массаж! Отец Элизе втёрся в доверие к дяде ещё до их пребывания в Хартуэлле. Но когда именно? Одно верно: он уже был при нем ко времени похорон графини Прованской. ШарльФердинанд ясно припомнил его силуэт рядом с красавцем герцогом д'Аврэ, впереди, у катафалка, в часовне на Кинг-стрит.
Странные слухи ходили по Лондону в связи с этим более чем подозрительным хирургом: разве не состоял он долгие годы при особе шевалье д'Эона, который так вовремя скончался? И разве он до последней минуты не притворялся, будто считает шевалье женщиной? Но одного никак не мог простить герцог Беррийский «массажеру», как он именовал про себя иезуита: он оказался у короля, когда герцог самолично явился к своему августейшему дяде умолять, чтобы его в начале месяца отпустили вместе с отцом в Лион. В присутствии этого святого отца ему, герцогу Беррийскому, устроили сцену и заявили, что он-де мастер одерживать победы только в кордебалете Оперы, а это (заметим в скобках) даже не соответствует истине, ибо, когда Виржини была на сносях, он спал с Бургуен из Комеди-Франсез… чувства его к Виржини остались прежними: он всегда испытывал величайшую нежность в отношении девиц, которых изволил обрюхатить. А Бургуен, которой шёл тридцать пятый год, была просто так, для приятного времяпрепровождения, хотя сложена она чертовски хорошо, просто богиня. Округлая шея, как у голубки! Одни глаза чего стоят, а голос… Надо было видеть её в «Баязете»! Не говоря уже о том, что она состояла в близких отношениях с Люсьеном Бонапартом. Но так уж повелось: от этих людей к вам переходят и женщины, и дворцы. Теперь же, когда все рушилось, когда ему отпущено всего несколько минут свободы, вовсе не к Бургуен поскачет Шарль-Фердинанд во мраке, под проливным дождём. Он даже не успел поцеловать ни своих малюток, своих незаконных дочек, которых просто обожал, ни самое миссис Браун, их мать, — пришлось ограничиться посылкой на набережную Вольтера адъютанта Лаферронэ, он отнёс им деньги, необходимые для проезда в Англию, и записку, которая должна была убедить миссис Браун, что герцог намерен последовать за ней, — простое проявление доброты по отношению к Эми. Но сейчас он спешил в квартал Руль: королевский кортеж он нагонит у заставы Этуаль, так или иначе, отец его, граф Артуа, тронется в путь не раньше часу ночи. Он спешил к особняку, возведённому строителем Багателли; и то обстоятельство, что его любовнице особняк этот был подарен маршалом Наполеона, позволяло герцогу считать себя любимым бескорыстно. Мысль, что он не увидит нынче вечером Виржини, была ему непереносима, и он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, горючие, крупные, аккуратные капли, как у его прапрабабки Анны Австрийской, — дождь под дождём.
Он внезапно вспомнил, как навернулись слезы ему на глаза в тот день, когда он неожиданно явился к королю, и как унизил его дядя в присутствии своего хирурга, этого иезуита. Он даже заметил, как подмигнул дядюшка отцу Элизе, когда тот с лицемерной постной миной собрался было выйти из спальни:
«Подожди, мол, побудь здесь». Хотел ли Людовик XVIII вести разговор при свидетелях или это получилось случайно?^"У нас нет секретов от нашего любезного племянника, продолжайте, святой отец…» Гнусное зрелище! Можно подумать, что король с умыслом велит пользовать себя публично, обнажает при посторонних своё мерзкое, покрытое язвами тело. Святой отец расставил мази, наложил одну повязку на руку, другую на ягодицы. У короля от постоянного сидения в кресле образовались струпья. В спальне стоял удушающий запах медикаментов и гноя…
За улицей Ройяль-Сент-Онорэ начиналась улица Фобур-СентОнорэ. Здесь особняки стояли на большем расстоянии друг от друга, сады, омытые дождём, уже по-весеннему благоухали во мраке. На бывшем каретном дворе и вокруг него чувствовалось какое-то волнение. Кучера и не подумали посторониться, чтобы пропустить кортеж, а этого герцог Беррийский уж никак не мог перенести в теперешнем своём состоянии духа. Шарль-Фердинанд занёс было хлыст, и дело могло принять плохой оборот, если бы факельщик не осветил гневное лицо герцога и его не узнали. У ворот мужчины и женщины с громкими воплями нанимали кареты. Все это скорее походило на аукцион. «Даю сто франков!», «Сто и сверх ещё сто!», «Потише, господа, и тысячи не возьму!» Это был ажиотаж панического бегства. Маленький кортеж построился по двое и исчез во мраке. Лаферронэ пробурчал что-то насчёт безопасности герцога. Но тот не слушал.
— Нет, решительно Белланже-самый шикарный архитектор на свете! Правда, квартал Руль расположен далековато, зато какая здесь тишина, разве сравнишь с Парижем! А покой!
— Вы совершенно правы, — подтвердила Мари-Луиза, — у нас здесь настоящий деревенский уголок…
Таково было любимое её выражение: особняк она именовала «наш Фоли», несомненно по случаю ближнего соседства с «Фоли де Шартр», а про все, что подавалось к столу-яйца, молоко, кур, — говорила: это «с нашей фермы», как будто ферма Монсо была её собственностью, а не принадлежала герцогам Орлеанским.
— А я вот все думаю, что было бы с Виржини, если б маршал остался в живых, — мечтательно произнесла мадемуазель Госселен.
Хотя бабушка Бургиньон уже почти окончательно оглохла, она все-таки расслышала имя маршала Бессьера. Она лично очень и очень сожалела о смерти этого бравого вояки и велела повторить ей погромче слова мадемуазель Госселен. Но её дочь не переносила разговоров на эту тему и попыталась перевести беседу на заслуги иезуита.
— Знаете, — доверительно прошептала она на ухо госноже Персюи, — если бы не святой отец, его величество не смог бы присутствовать в четверг на заседании Палаты…
Поскольку для госпожи Персюи роль преподобного отца при королевской персоне была тайной, она удивлённо захлопала глазами… Но раз уж бабушка вступила на путь воспоминаний, не так-то легко было её сбить.
— До сих пор я не пойму, что произошло, — заявила она, — как это так, ни с того ни с сего взяли и убили маршала.
— Но. маменька, — прервала её госпожа Орейль, — ядра не разбирают, кто маршал, а кто не маршал!
— Между нами говоря, — произнесла своим милым авиньонским говорком госпожа Персюи, — возможно, этому ядру наша Виржини обязана всем своим счастьем.
Таково, очевидно, было и мнение мадемуазель Подевен. ибо разве можно даже отдалённо сравнивать маршала Империи и его королевское высочество? Мадемуазель Госселен деликатно кашлянула. Эта крошка Подевен на редкость вульгарна. Но госпожа Персюи не желала расставаться с такой благодарнейшей темой и пошла напролом:
— Он умер как герой… но если бы наша милочка Виржини не овдовела к моменту прихода союзников, что бы она теперь делала, я вас спрашиваю? О, конечно, маршал стал бы верным слугой королевской фамилии! Он не из тех, что отправились с Узурпатором на остров…
Мадемуазель Госселен поспешила на помощь госпоже Орейль.
И заговорила о театре. Надо полагать, мадемуазель Подевен не будет отрицать, что от возвышения Виржини девицы только выиграли. Скромная, никаких претензий, ей даже в голову не приходило просить себе роли, соответствующие её новому положению… наоборот, она всегда заботилась о других-такой верный друг.
— Видите ли, госпожа Персюи, пусть ваш супруг, господин Персюи, прекрасно отбивает такт, но. если бы нам, танцовщицам, не покровительствовал его королевское высочество, что бы с нами сталось? Я говорю, конечно, о молодых: когда выступает Биготтини, тут ничего не скажешь, талант он и есть талант. Но ведь распределение ролей зависит от Гарделя, и поэтому все роли достаются его собственной супруге, госпоже Миллер, и в придачу ещё этой Мальфлеруа, которая, клянусь, всех нас просто задушила своими духами, насквозь ими пропиталась… а почему ей дают роли? Потому что она, видите ли, жена Бойельдь„. Господин Персюи не смог даже ввести, кого хотел, в свою «Сельскую добродетель», в свой собственный балет, который репетируют для будущего месяца. Его вынуждали отдать госпоже Гардель обещанную мне роль Мартоны, и, чтобы отбиться, ему пришлось уступить роль Биготтини… Да что там! Когда возобновили «Кастора и Полидевка», мне посулили выходную роль… Как бы не так… разве наши завистливые старухи допустят молодую! А вы видели Миллер в па-де-де? Жалости достойно!
— Как раз тогда Виржини в последний раз была в театре, — неосторожно брякнула мадемуазель Подевен, — её беременность была так заметна, когда она поднялась в ложе. чтобы поклониться.
Эта тема была, пожалуй, под ещё большим запретом, нежели разговор о покойном маршале: весь Париж обхохотался, и не зря-в театр прибыла королевская фамилия, а Виржини, услышав аплодисменты, решила, что это рукоплещут ей, и стала раскланиваться из ложи публике, это со своим-то пузом, это на седьмом-то месяце беременности… Желая спасти положение, мадемуазель Госселен снова обрушилась на балетмейстера Гарделя и заверила присутствующих дам, что Мальфлеруа неспроста так сильно душится: рассчитывает перебить свой собственный скверный запах. Но госпожа Персюи теперь очень заинтересовалась иезуитом.
— Значит, его величество… что, в сущности, с ним делает святой отец? Ведь не молитвами же, в конце концов, лечат ревматизм…
Госпожа Орейль снисходительно улыбалась. Все, положительно все знают, что святой отец не только искуснейший хирург, но и несравненный массажист.
— Судя по виду, вы ни за что не поверите, однако при такой худобе у него руки-вы только взгляните, какие у него руки!
Ручищи, милочка, а не руки… Как он возьмёт вас вот этими своими руками, как начнёт мять, поворачивать, шлёпать… В Тюильри без него и дня не могут прожить! И вообще весьма интересная личность. В курсе всех дел. А какие он рассказывает истории! Уж такие небылицы!
Александр Лонпре открыл карты. Игроки заохали. Смотритека, все загрёб! Везёт по обыкновению!
— Сколько ты проиграл? — крикнула с места госпожа Орейль мужу.
Открылась дверь, вошёл новый гость-Филипп-Франсуа Тушар-и первым долгом весьма галантно раскланялся с дамами. В свои пятьдесят пять лет управляющий Почт был ещё, что называется, видный мужчина, и с 1814 года, с тех пор как батюшка Виржини бросил свою куаферскую деятельность, их связывали многие интересы. Злые языки утверждали, что сын Тушара, который весьма похож на отца и при этом не отягощён грузом пятидесяти пяти лет, приглянулся Виржини. Рассказывали даже, что его высочество… Надо сказать, что у герцога имелись кое-какие интрижки в придворном кругу. В частности, он интересовался некой придворной дамой герцогини Ангулемской. Так что по нему обмирали не только одни оперные танцовщицы. Но он был ревнив и велел поэтому следить за своей придворной дамой.
Однако же, когда ему доставили из полиции рапорт, он прочёл (дело в том, что агент, которому дали поручение выяснить, верна ли герцогу его любовница, стал следить за мадемуазель Виржини: ошибка вполне естественная, ибо эта связь была более чем явной).., прочёл в рапорте, что мадемуазель Орейль благоволит к некоему мальчику, её ровеснику, как две капли воды похожему на управляющего Почт, ибо Франсуа был действительно похож на своего батюшку. Воображаете, что из этого вышло, поскольку в таких случаях герцог рвал и метал! Но Виржини сумела все повернуть себе на пользу: несчастного шпика из полиции господина Андре прогнали в три шеи. В конце концов ясно, что все это наболтали оперные фигурантки и старые сплетницы. Люди злы. и к тому же в Королевской академии музыки засели явные бонапартисты! Слухи же в основном пошли оттого, что господин Орейль вложил все свои сбережения в почтовых лошадей и кареты. О, вовсе не с целью наживы! За весьма сходную цену он одалживал и то и другое своим добрым знакомым. Вообразите, у кого-нибудь вдруг начинается роман, а где сразу возьмёшь тильбюри, чтобы отвезти даму куда-нибудь на бережок, или же вдруг вам понадобилась берлина, чтобы потихоньку прокатиться в Нормандию… Экипажи Орейля стояли в конюшнях Почтового ведомства.
— Уступаю вам место, — обратился выигравший к новому гостю, — я хочу немножко поболтать с дамами.
Ох, уж этот Александр! Ну пусть ему повезло, нельзя же корчить из себя Карла Великого! Филипп-Франсуа сел на освободившееся место и поклонился иезуиту. Друг мадемуазель Госселен с тоской взглянул на него: господи, когда же наконец кончится эта партия? Танцовщица полагала, что хороший тон требует от гостей сидеть до тех пор, пока хозяин дома не поднимется из-за карточного стола. После этого можно объявить, что ей хочется спать.
— Скверные новости, — начал господин Тушар. — говорят, что сегодня вечером королевская фамилия…
Тут он понизил голос до полушёпота, обращаясь только к мужчинам, чтобы не потревожить прекрасный пол. Тугой на ухо иезуит попросил повторить, и тут же запротестовал: как же так!
Он провёл во дворце целый день… в шесть часов он накладывал повязку его величеству, и в восемь ещё ничего не было решено!
Как же это так могли без него уехать! Смешно даже слушать!
— Хотите доказательств? Пожалуйста, — добавил он. — Какраз сегодня я одолжил свою карету, вернее, дормез, вполне комфортабельный, одному духовному лицу… дело в том, что архиепископ не пожелал воспользоваться обычным дилижансом…
И заехав ^ненадолго в Париж, отправился в один из наших монастырей в Испании. Неужели вы думаете, что я мог бы проявить такую крайнюю неосмотрительность и собственными руками отдать свой экипаж, будь на горизонте хоть тень опасности?
Но госпожа Орейль поднялась с места: на больших стенных часах только что пробило полночь, пора кормить, сейчас Виржнни принесут ребёнка.
— О, непременно покажите нам младенчика!
Мадемуазель Госсслен и мадемуазель Подевен умоляюще сложили руки таким очаровательным ребяческим жестом. Прямо сцена из «Каравана», да и только! Отец Элизе, шепча про себя молитвы, перебирал чётки, но вид у него был крайне озадаченный. Все же слова этого болвана Тушара немало его встревожили.
Нет, это немыслимо, вдруг такая измена со стороны его величества! Да и почему, в сущности, его величество станет отделываться от своего целителя? Людовик XVIII просто обожает непристойные истории, а по этой части святой отец не знает соперников.
Мари-Луиза принесла маленького. Среди груды пелёнок и кружев ничего нельзя было разглядеть. Послышались восторженные возгласы, смех. Особенно старались обе танцовщицы и госпожа Персюи.
— До чего крошечное существо!
— Нет. вы просто не поверите, какой он большой для своего возраста!
— А сколько ему?
— Сегодня, подумать только, сегодня ему исполнилось ровно две недели.
Госпожа Персюи вся так и зашлась от восхищения:
— Вылитый отец, вылитый!
А иезуит, втиснув свою чёрную сутану в круг светлых дамских платьев, вздохнул:
— Чадо Людовика Святого, возрадуйся!
Восьмое чудо света унесли в спальню, расположенную на втором этаже. Дамы устремились вслед за ним. Там дремала Виржини, утопая в подушках…
Госпожа Персюи осталась с бабушкой Бургиньон.
— Приятно все-таки думать, что сын вашей внучки, в конце концов, прямой наследник престола. Единственный отпрыск мужского пола во всей королевской фамилии…
Мадам Бургиньон, сложив руку трубочкой, подставила ухо.
Она ничего не слышала. Хозяин дома приблизился к жене капельмейстера и доверительно произнёс:
— Да. вы правы-он первый сын Франции… нельзя же рассчитывать на герцога Ангулемского, верно ведь? Между нами говоря, мой зять… — В интимных беседах куафер любил, говоря о герцоге Беррийском, именовать его просто зятем. — …так вот, для моего зятя небезразлично, что родился мальчик! Вы же знаете, это ни для кого не тайна-в Англии у герцога были дочери!.. Но я человек широких взглядов. И потом, принц-это принц. Так вот, мои зять, если говорить откровенно, уже с конца октября начал беспокоиться. Он часто об этом заговаривал.
Говорит мне: «Тестюшка…» Он, видите ли, иногда зовёт меня просто тестюшка. «Тестюшка, говорит, все-таки чертовски обидно, что у моей кузины есть маленький Немур…» Видите ли, Орлеанские-да, да. Орлеанские, наши соседи, — имеют отпрыска мужского пола, младенец появился на свет двадцать пятого октября, и это обстоятельство сильно досаждало Шарлю, я хочу сказать, его королевскому высочеству, сильно досаждало… всетаки, знаете, угроза для старшей ветви…
— Что это вам сообщил господин Тушар? — осведомилась госпожа Персюи. — Он так тихо говорил…
— Да так, разные глупости, как и положено по его почтовому чину! Ему уже мерещится Буонапарте в Париже!
— Буонапарте? Какой ужас! Что же с нами будет?
— Надеюсь, вы не сомневаетесь, что меня предупредили бы одним из первых. И отца Элизе тоже. Просто чепуха! А говорит он так потому, что ему запретили давать лошадей частным лицам^, желающим покинуть Париж… Давно пора положить конец всей этой идиотской панике, которой мы обязаны нашим сплетникам.
Вошёл лакей Пикар и приблизился к хозяину. Кто-то спрашивает господина Орейля. Тот вышел из салона. В прихожей его ждал высокий человек в коричневом макферлане и серых ботинках, промокший с головы до пят. В ставни все ещё барабанил дождь. Человек прибыл от госпожи Шатобриан: ей нужны лошади. Карета у неё есть, нужны только лошади.
— Послушайте, дружок, — высокомерно сказал господин Орейль и, заметив своё изображение в маленьком зеркальце, висевшем в прихожей, поправил сбившийся набок парик и приосанился. — За кого это вы меня принимаете, а? Я не барышник, да было бы вам известно. Правда, лошади у меня есть. и я их при случае одалживаю. Из любезности. И притом только друзьям. Я, конечно, слышал имя госпожи Шатобриан, — он поклонился, — однако в такое время…
— Но госпоже Шатобриан немедленно требуются лошади.
Господин Орейль начал гневаться.
— В конце концов, мы сидим тут. у себя дома, в своей семье…
моя дочь только что оправилась от родов… а мой внук…
Но пришедший становился все настойчивее. Бывают же такие люди, просто даже не верится!
— Предположим, что я не прочь сделать одолжение госпоже Шатобриан, — промямлил бывший куафер, — предположим… Но мои лошади находятся в распоряжении управляющего Почт, и господин Тушар как раз у меня. он один из моих друзей… он мне говорил… короче, существует королевский приказ: не давать лошадей частным лицам!
Но пришельца не интересовали никакие приказы.
— У вас, сударь, есть свои собственные лошади-на конюшне, что в конце сада… это я прекрасно знаю…
— Но это лошади моей дочери, — воскликнул господин Орейль.
— Ого. — дерзко возразил его собеседник, — у вашей дочери, стало быть, двенадцать лошадей? Или ещё больше?
Сразу видно маловоспитанного человека. Все равно дальнейшие пререкания ни к чему бы не привели. Лучше заломить хорошую цену и отвязаться. Но пришедший тут же согласился.
Ах так, ну, тогда пеняй на себя!
— Пикар!
Пикар подошёл к хозяину.
— Проводите этого господина в конюшню, ему требуется четвёрка лошадей… Надеюсь, вы меня поняли?
Через открытые на крыльцо двери видно было, как сыплется дождь. С минуту господин Орейль постоял на пороге, высоко подняв канделябр и освещая путь двум мужчинам, которые вышли и сразу же скрылись за деревьями сада.
Во мраке, под дождём, всадники покинули Лувр вскоре после отъезда короля; сзади на почтительном расстоянии ехали слуги, а впереди бок о бок принц и его адъютант. Адъютант господин де Лаферронэ всю дорогу бурчал сквозь зубы: неблагоразумно уезжать так, даже факелов не взяли, а в Париже неспокойно, несмотря на непогоду, толкутся какие-то подозрительные личности, недаром на улице Сент-Онорэ даже пели «Карманьолу», их могут узнать, расправиться с его высочеством.
— Ваше высочество должны понять…
— Отвяжитесь вы от меня…
Его высочество пришпорил коня и обогнал своего адъютанта.
Он не был расположен болтать. Его высочество, как и все Бурбоны, отличался низким ростом и был грузен, если не просто жирен. Но, как прирождённый наездник, он умел держаться в седле, и посадка у него была вполне пристойная. Он придержал плащ, развевавшийся у бёдер. Чёртова погода, чёртов холод!
Герцога Беррийского раздирали слишком противоречивые чувства, чтобы он мог спокойно выслушивать наставления своего адъютанта де Лаферронэ. А чувства эти были: гнев, боль, стыд, сожаление, страх. Как все это бесконечно глупо! И в первую очередь сам король, на короля-то он больше всего и сердился. То.
что Людовик XVIII не любит его, как не любит и своего брата, отца герцога, — это он отлично знал. И не со вчерашнего дня.
Между ними происходили бурные сцены, ссоры. Когда его величество начинал орать, голос его был слышен в каждом уголке Тюильрийского сада. Их, иначе говоря герцога и его отца, графа Артуа, загнали в Павильон Марсан, а в Павильоне Флоры велась своя политика, глупейшая, глупейшая политика! Без всякого учёта того, что думают за дворцовыми стенами! Глупейшая! «h-ще года нет, а до чего мы дошли, и все из-за него, из-за этого толстяка Людовика, из-за этого подагрика. Его хартия-воистину блестящая идея, под стать той. что осенила ею в Митаве, когда он помиловал сына Филиппа-Эгалите! А сейчас вот улепётываем^ как зайцы, не попытавшись даже драться, и. как только нас унесёт ко всем чертям, вернётся Буонапарте!» Как молил он Людовика, как молил он дать ему командование, позволить пойти против Людоеда. Куда там, кроме ревматизма король ничем не интересуется. Ещё бы! Все тут яснее ясного: дядюшка просто завидует племяннику, возможному претенденту на французский престол, единственному отпрыску Бурбонов, способному продлить королевский род. И поэтому он предпочёл послать в Лион вместе с графом Артуа герцога Орлеанского, который, того и гляди, по своему обыкновению затеет заговор… А своего родного племянника не послал-не желает, видите ли, чтобы тот завоевал себе авторитет и отличился на поле боя. Кроме ^ того, он, бессильный старец, ненавидит его, герцога Беррийского, за успехи у женщин, ибо ему-то женщины… А сцены, которые закатывает уважаемый дядюшка, получив очередное донесение от полиции! Но ведь он, герцог, живой человек!.. Разве король попрекал любовницей князя Ваграмского, а тот, как известно, женат, да ещё женат не на ком-нибудь, а на баварской принцессе, которую он, чтобы от неё избавиться, отправляет на воды. Но особенно противен ему, Шарль-Фердинанду, его сиятельный дядюшка Людовик XVIII, когда тот игривым юном начинает пересказывать разные похабные историйки, вычитанные из старых книг, и выдаёт их за похождения своей собственной юности.
Экий врун! И потом, где это видано: король, не встающий с кресел. То его катят, то его несут! Ну и красивое зрелище получается, когда его тащат по лестницам! Не говоря уже об этом его иезуите-массажисте: ёрник, каких свет не видывал. Вот и ему тоже дядя все спускает с рук. В номере двадцать семь Павильона Флоры, где живёт этот иезуит, устраиваются интимные обеды, различные увеселения-можно только удивляться, как не краснеет от их сальностей Иисус Христос, висящий на самом видном месте. В Лувре постоянно живёт какая-нибудь особа, преимущественно в возрасте семнадцати лет, потом появляется другая, третья, но всех их подряд величают «матушка Элизе»… Впрочем, по словам Андре, интересы старого негодяя этим не ограничиваются. Утверждают даже, что и девиц-то берут во дворец и держат их там на виду лишь затем, чтобы король не особенно верил идущим по городу слухам. Одним, видите ли, все можно, а другим ничего нельзя-Людовик XVIII требует благопристойности только от своего племянника. И все оттого, что этой сволочи иезуиту известно о королевской слабости к Медонскому кюре… ШарльФердинанд превыше всего на свете почитает священнослужителей, но ведь иезуит-он же чистый еврей. Более чем сомнительная личность: раньше давал в рост деньги королевской армии, был на острове Йе вместе с графом Артуа… Для Шарль-Фердинанда не секрет та лютая ненависть, которую питает его родитель к хирургу: должно быть, там, на острове, у них вышла какаянибудь история… К тому же все, так или иначе имеющее касательство к Вандейской войне, неприятно графу Артуа. И однако ж, иезуита он терпит, можно даже подумать-боится.
Недаром преподобный отец врачевал его, прежде чем стал официальным целителем короля! Правда и то, что сначала он состоял при особе английского принца-регента и не без тщеславного удовольствия до сих пор показывает всем и каждому табакерку, усыпанную бриллиантами, — дар принца. Граф Артуа сильно подозревал, что иезуит занимается шпионажем в пользу Букингемского дворца… Впрочем, даже трудно себе представить, чтобы господа Монруж подсунули его королевскому величеству обыкновенного хирурга, а не шпиона, не соглядатая. Разве не застигли его у дверей русского посольства, если верить Бурьену, а ведь вовсе не доказано, что господину Бутягину так уж необходим массаж! Отец Элизе втёрся в доверие к дяде ещё до их пребывания в Хартуэлле. Но когда именно? Одно верно: он уже был при нем ко времени похорон графини Прованской. ШарльФердинанд ясно припомнил его силуэт рядом с красавцем герцогом д'Аврэ, впереди, у катафалка, в часовне на Кинг-стрит.
Странные слухи ходили по Лондону в связи с этим более чем подозрительным хирургом: разве не состоял он долгие годы при особе шевалье д'Эона, который так вовремя скончался? И разве он до последней минуты не притворялся, будто считает шевалье женщиной? Но одного никак не мог простить герцог Беррийский «массажеру», как он именовал про себя иезуита: он оказался у короля, когда герцог самолично явился к своему августейшему дяде умолять, чтобы его в начале месяца отпустили вместе с отцом в Лион. В присутствии этого святого отца ему, герцогу Беррийскому, устроили сцену и заявили, что он-де мастер одерживать победы только в кордебалете Оперы, а это (заметим в скобках) даже не соответствует истине, ибо, когда Виржини была на сносях, он спал с Бургуен из Комеди-Франсез… чувства его к Виржини остались прежними: он всегда испытывал величайшую нежность в отношении девиц, которых изволил обрюхатить. А Бургуен, которой шёл тридцать пятый год, была просто так, для приятного времяпрепровождения, хотя сложена она чертовски хорошо, просто богиня. Округлая шея, как у голубки! Одни глаза чего стоят, а голос… Надо было видеть её в «Баязете»! Не говоря уже о том, что она состояла в близких отношениях с Люсьеном Бонапартом. Но так уж повелось: от этих людей к вам переходят и женщины, и дворцы. Теперь же, когда все рушилось, когда ему отпущено всего несколько минут свободы, вовсе не к Бургуен поскачет Шарль-Фердинанд во мраке, под проливным дождём. Он даже не успел поцеловать ни своих малюток, своих незаконных дочек, которых просто обожал, ни самое миссис Браун, их мать, — пришлось ограничиться посылкой на набережную Вольтера адъютанта Лаферронэ, он отнёс им деньги, необходимые для проезда в Англию, и записку, которая должна была убедить миссис Браун, что герцог намерен последовать за ней, — простое проявление доброты по отношению к Эми. Но сейчас он спешил в квартал Руль: королевский кортеж он нагонит у заставы Этуаль, так или иначе, отец его, граф Артуа, тронется в путь не раньше часу ночи. Он спешил к особняку, возведённому строителем Багателли; и то обстоятельство, что его любовнице особняк этот был подарен маршалом Наполеона, позволяло герцогу считать себя любимым бескорыстно. Мысль, что он не увидит нынче вечером Виржини, была ему непереносима, и он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, горючие, крупные, аккуратные капли, как у его прапрабабки Анны Австрийской, — дождь под дождём.
Он внезапно вспомнил, как навернулись слезы ему на глаза в тот день, когда он неожиданно явился к королю, и как унизил его дядя в присутствии своего хирурга, этого иезуита. Он даже заметил, как подмигнул дядюшка отцу Элизе, когда тот с лицемерной постной миной собрался было выйти из спальни:
«Подожди, мол, побудь здесь». Хотел ли Людовик XVIII вести разговор при свидетелях или это получилось случайно?^"У нас нет секретов от нашего любезного племянника, продолжайте, святой отец…» Гнусное зрелище! Можно подумать, что король с умыслом велит пользовать себя публично, обнажает при посторонних своё мерзкое, покрытое язвами тело. Святой отец расставил мази, наложил одну повязку на руку, другую на ягодицы. У короля от постоянного сидения в кресле образовались струпья. В спальне стоял удушающий запах медикаментов и гноя…
За улицей Ройяль-Сент-Онорэ начиналась улица Фобур-СентОнорэ. Здесь особняки стояли на большем расстоянии друг от друга, сады, омытые дождём, уже по-весеннему благоухали во мраке. На бывшем каретном дворе и вокруг него чувствовалось какое-то волнение. Кучера и не подумали посторониться, чтобы пропустить кортеж, а этого герцог Беррийский уж никак не мог перенести в теперешнем своём состоянии духа. Шарль-Фердинанд занёс было хлыст, и дело могло принять плохой оборот, если бы факельщик не осветил гневное лицо герцога и его не узнали. У ворот мужчины и женщины с громкими воплями нанимали кареты. Все это скорее походило на аукцион. «Даю сто франков!», «Сто и сверх ещё сто!», «Потише, господа, и тысячи не возьму!» Это был ажиотаж панического бегства. Маленький кортеж построился по двое и исчез во мраке. Лаферронэ пробурчал что-то насчёт безопасности герцога. Но тот не слушал.