Страница:
На то, чтобы построить личный королевский конвой и мушкетёров, тоже требовалось время, что давало им полчаса лишних, и, хотя дороги размыло, не было и половины восьмого, когда они приехали в Лиллер. Балтазар, по-видимому, находился в Лилле, и госпожа де Шермон, которую они подняли с постели, была очень встревожена слухами, которые привёз ночью гончар, приехавший оттуда в повозке, — слуги успели с утра сообщить ей эти неприятные новости. Быть не может? Лилльский гарнизон возмутился и поднял трехцветное знамя? А что же с его величеством? Озадаченный граф де Монбрэн отправился на разведку, оставив Тустена в родственных объятиях. Гончара найти не удалось, видимо, он пошёл спать, после того как целую ночь двенадцать с половиной миль тащился в фургоне со своим товаром, но кто-то сказал, будто с ним в Лиллер приехал возчик и сейчас, должно быть, пропускает стаканчик в кабачке на том конце площади Мэрии.
Тем временем та часть королевской гвардии, что была назначена сопровождать принцев и Мармона, двигалась по дороге от Сен-Поля на Лиллер через Перн. Местность тут резко отличалась от той, по которой войска проходили в четверг, чего за беседой не заметили ехавшие в экипаже господа де Тустен и де Монбрэн.
Обсаженная деревьями дорога пролегала по холмам и низинам, рощицы сменялись лесами. То и дело попадались домики-хоть и крытые соломой, но непохожие на те, какие встречались в Пикардии; в этой части провинции Артуа, граничащей с Фландрией, не было ни зловонных луж, ни беспорядка, ни грязи, что так огорчало графа в предшествующие дни. Здесь в приоткрытые двери выбеленных крестьянских домишек видно было внутреннее убранство, напоминающее интерьеры голландских живописцев тщательно наведённым блеском кухонной утвари, чисто вымытых плиточных полов и навощённой мебели… Деревни расположены среди зелени… Все это превосходно, только пресловутой приверженности к монархии, из-за которой граф Артуа выбрал именно этот маршрут, ни в чем не обнаруживается. Жителей не оповестили о следовании верных присяге войск, нигде не было видно белых флагов, а крестьяне с утра вышли в поле. Перн, где проливали кровь за короля, оказался всего лишь большим селом; центральная площадь, окружённая белыми домами, представляла собой выгон, где паслись овцы, вот, собственно, и все, что удалось здесь усмотреть. Герцог Беррийский с присущей ему нервозностью сновал взад-вперёд вдоль колонны, но на сегодня он отбросил «стиль Маленького Капрала» и ни с кем не заговаривал запросто. Белые плащи гвардейцев конвоя напоминали ему пернских овец. В конце концов отец заразил его беспокойством, от которого до сих пор он каким-то чудом умел себя оградить, хотя в войсках почти все чувствовали ненадёжность своего положения. А то ли ещё было бы, если бы кто-нибудь подслушал разговоры, которые вёл граф Артуа с Арманом де Полиньяк и Франсуа Экаром в своей зеленой колымаге, украшенной королевским гербом!
Расстояние в шесть миль, отделяющее Сен-Поль от Лиллера, проделали всего за два с половиной часа, после этого можно позволить себе длительный привал. Лиллер расположен в равнине, усеянной большими купами деревьев, какие окружают, например, усадьбу Шермонов. и построен вокруг двух площадей, вытянутых в длину и соединённых между собой тесной и короткой улочкой.
На первой площади-базарной-имеется довольно приличный с виду трактир, где Мармон и предложил отдохнуть графу Артуа.
Но не знаю, от кого граф услышал, что в дальнем конце второй площади находится часовня с образом божьей матери «Утоли моя печали», который слывёт чудотворным, а посему граф оставил свою карету под присмотром солдат лёгкой кавалерии и выразил желание зайти туда помолиться, как и подобает в страстную пятницу. От снедавшей его тревоги в нем проснулись религиозные чувства. После того как госпожа де Поластро умерла в Англии, граф вообще выказывал сугубое благочестие. От мыслей же о кавалерии Эксельманса его утренняя тяга к молитве ещё возросла.
«Ладно, — решил Мармон, — хочет молиться, пускай молится», — а сам вошёл в трактир и спросил яичницу-глазунью с ветчиной.
— Это в день-то Страстей господних? — ужаснулась служанка.
Маршал объяснил, что папа разрешает военных от поста в походе, и улыбнулся рослой ядрёной девке-как раз в его вкусе.
Его высочество герцог Беррийский проводил отца до часовни.
Но внутрь не вошёл, заинтересовавшись домом как раз напротив, прелюбопытным домом из белого камня и кирпича; во всю ширину фасада была начертана дата: 1631 год, причём каждую цифру окружало что-то вроде венка. Помимо этого, в нижнем этаже помещался кабачок. Резной деревянный шипец над его крыльцом приходился на самый угол улицы, и герцогу вдруг ужасно захотелось пива. Что-то здесь напомнило ему лондонские public houses'[21], где он частенько околачивался в юные годы, когда престол был для него чем-то весьма отдалённым и химерическим.
— Пойти выпить, что ли? — обратился он к Лаферроне; тот огорчился такой вульгарностью, но промолчал, раз навсегда взяв себе за правило перечить его высочеству только в крайних случаях. Нельзя же, в самом деле, препятствовать принцу общаться с простым народом!
Церковь во имя божьей матери «Утоли моя печали» очень велика, но украшена со всею пышностью, присущей последнему веку королевской власти. Когда граф Артуа вошёл, его поглотил сумрак притвора; от ^освещённой части храма, где на коленях молилось человек десять-мужчин и женщин, — притвор отделялся толстой деревянной решёткой, у которой толпились старухи и нищие. Графу вдруг показалось, что он не имеет права пройти за эту ограду: ведь он не исповедался, а значит, недостаточно очистился душой, чтобы переступить грань, отделяющую мрак от света небесного. Когда он в этом году приобщится святых тайн?
И где? Он втиснулся в толпу нищих и, ухватившись руками за деревянные перекладины, прижался к ним горячим лбом. По ту сторону решётки священник, преклонив колена перед алтарём, бормотал невнятные слова, и верующие отвечали ему. Это не была месса. В страстную пятницу мессу служат днём. Граф не слышал слов молитвы. Он плохо различал живопись на боковых стенах: слева как будто изображено снятие со креста, но какое-то совсем необычное, или уж у него окончательно ослабело зрение.
И он стал рыться в памяти, стараясь собрать все сохранившееся из того, что в давние времена учил об этом дне страданий и смерти спасителя нашего Иисуса Христа. Он вспомнил, что при этом читали кого-то из малых пророков, кого бишь? Кажется, Осию, там ещё говорится: «Как сделаю тебе, Ефрем? Что сделаю тебе. Иуда? Благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро исчезающая. Посему я поражал через пророков и бил их словами уст моих…» Он застонал. И ещё крепче прильнул лбом к деревянной решётке, не замечая, что бедняки отодвигаются от него и жмутся по углам притвора, как будто им не дозволено быть вблизи этого вельможи, хотя они и не знают, что он брат французского короля. Впрочем, этот королевский брат теперь попросту беглец. И он снова застонал. «Господи, господи, прости нам, если вера наша была недолговечней утренней росы… но разве не восстановили мы твои алтари, не вернули статуи святых в опустевшие ниши на перекрёстках и в заброшенные придорожные часовни? А ты попускаешь нечестивца взять над нами верх.
Ты призываешь в мстители того, кто посмел свергнуть первосвященника в Риме… и нынче, в день своего распятия, неужто не видишь ты, как распинают нас? Прости мне, господи, я тут укоряю тебя, а между тем уже воздвигают крест и слышно, как молоток вколачивает гвозди…» И он вполголоса повторил начальные строки страстей господних по Иоанну: «Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошёл Сам и ученики Его; знал же это место и Иуда, предатель Его…» И он, холодея от ужаса, представил себе кавалеристов Эксельманса. Знают ли и они это место? Где же Кедрон и где выйдут за него сыны французского королевского дома? Господи, господи, прости мне, что я сравниваю несравнимое, то, что даже сравнивать-кощунство…
Чёрные мушкетёры и гвардейцы конвоя со своими конями расположились на обеих площадях огромным лагерем, раскинувшимся куда шире, чем происходившие здесь ярмарки. Они поили своих лошадей, что совсем не сложно в Лиллере, где повсюду бьют ключи и почти при каждом доме есть колодец. Местные жители гордились этим и с презрением говорили, что в Бетюне для питья употребляют воду из цистерн… Один из каждого десятка кавалеристов стерёг напоённых коней, а остальные девять шли в трактир, в кабач-си, в частные дома, куда зазывали их обитатели, предлагая подкрепиться. Да, здешние жители питали явную слабость к королевской гвардии, сохранив недобрую память о тех временах, когда город был фактически оккупирован императорскими солдатами, посланными искоренять мятежный дух, господствовавший среди местной молодёжи. Таким образом, кабачок напротив церкви божьей матери «Утоли моя печали» был полон гвардейцев конвоя и мушкетёров, когда туда явился его высочество герцог Беррийский со своими двумя провожатыми.
Его узнали и почтительно расступились, чтобы освободить ему место. Только один гвардеец из Швейцарской сотни стоял спиной к вошедшим и, жестикулируя, что-то возбуждённо говорил усатому, небритому и неопрятного вида мужчине в русской шапке со спущенными ушами и в рваном тулупе нараспашку, под которым надет был какой-то странный балахон, а из прорех в залоснившейся овчине торчали клочья грязной шерсти. Его высочество собрался было одёрнуть наглеца, когда тот обернулся, и герцог узнал своего сверстника, господина де Монбрэн, которого не раз приглашал с собой на охоту, потому что у Монбрэна была недурненькая кузина.
— Какого черта вы тут делаете, Монбрэн? — воскликнул он. — И в такой компании?
В самом деле, собеседник Монбрэна был либо бродяга, либо разбойник. Отдав честь его высочеству, Монбрэн поспешил объяснить, что его так заинтересовало. Этот старик-«старик»
усмехнулся довольно дерзко: видно, не понял, кто перед ним, — итак, этот старик только что приехал из Лилля с фургоном глиняной посуды и рассказывает, будто тамошний гарнизон взбунтовался, нацепил трехцветные кокарды, и народ примкнул к солдатам. Герцога взорвало от таких вестей; накинувшись на пришельца, он стал трясти его за отвороты тулупа, выкрикивая:
— Лжёшь, бессовестно лжёшь, мужлан!
Высокомерным и резким движением мужлан попытался высвободиться, но тут Монбрэн поторопился объяснить ему, кто такой его высочество, что не произвело на него большого впечатления, однако удержало от дальнейших вполне естественных, но неуместных жестов. Глядя прямо в глаза принцу, он сказал охрипшим от усталости и недосыпа голосом:
— Ваше высочество, я только отвечал на вопросы этого господина, который, по-видимому, состоит в ваших друзьях.
Какова наглость! Нантуйе шагнул вперёд-необходимо арестовать, допросить этого негодяя, дознаться, кто он… Стоявшие вокруг гвардейцы угрожающе надвинулись. Но герцог внезапно проявил широту души, что бывало ему свойственно, когда он успевал поразмыслить.
— Не троньте! — сказал он, жестом отстраняя всех. — Я сам его допрошу.
— И обратился к странному оборванцу:-Послушайте, приятель! Прежде всего, кто вы? Можно ли вам верить?
Вопрошаемый стоял скрестив на груди руки. Наконец он опустил их и ответил:
— Я не требую от вас доверия, ваше высочество. Хотите верьте мне, хотите нет: лилльский гарнизон нацепил трехцветные кокарды, и я уверен, что в этом городе найдутся тысячи людей, которые не могут без ярости говорить о вступлении королевской гвардии в Лилль… Я слышал, как один кирасир грозился, что, если гвардейцы посмеют подойти к городским воротам, их впустят и тут же всех перебьют.
Вразрез со своим внешним обликом, незнакомец держался так надменно и в речи употреблял такие несвойственные простонародью обороты, что герцог Беррийский решил изменить тактику.
— Я оказываю вам честь, сударь, спрашивая, как ваше имя и откуда вы явились, — произнёс он все ещё величественно, но значительно сбавив тон.
Загадочное выражение мелькнуло на лице незнакомца.
— Имя моё, без сомнения, ничего не скажет вашему высочеству… А вот явился я… из Сибири… Из крепости Петропавловск на Ишиме.
Не успел герцог Беррийский по своему обыкновению возопить, что он, значит, из шайки бонапартовских разбойников, как один из вновь пришедших, презрев этикет, таким изумлённым тоном воскликнул: «Петропавловск!» — что все взгляды обратились к нему.
Это был маркиз де Ту стен, он узнал о прибытии королевской конницы и отправился на поиски Монбрэна, а название далёкой крепости воскресило в его памяти давно прошедшие времена, конец прошлого века, когда император Павел I сослал его туда вместе с дядей, господином де Вьомениль. Все это он поспешил изложить его высочеству в своё оправдание. И сразу же это словно бы подтвердило правоту слов незнакомца. Раз существует какой-то Петропавловск, раз господин де Тустеп свидетельствует о наличии в туманных далях этого самого Петропавловска, где маршал де Вьоменяль обретался в 1798 году, значит, стоит приклонить слух к речам загадочного пришельца и даже в известной степени придать им веру… Пожалуй, следует отвести его к графу Артуа… И уж во всяком случае, позаботиться, чтобы он не разглагольствовал о таких важных делах перед войсками.
— Господа! — воскликнул герцог Беррииский и сделал паузу, поводя во все стороны своей массивной, ушедшей в воротник головой и окидывая ирису тствуюгцих испытующим взором выпученных глаз. — Кто здесь за начальника';'
— И, увидев у большинства из окружающих зеленые кокарды, добавил: — Очевидно, это солдаты герцога Граммона. Где ваш командир, господа?
Кто-то из толпы ринулся к двери, словно тот, кого звали, был в двух шагах; и правда, требуемый офицер, как по волшебству, показался на пороге-он прибежал прямо с улицы, его нашли возле часовни, где он дожидался графа Артуа, погруженного в благочестивое раздумье.
— А, это вы, де Рейзе? — сказал герцог. — Препроводите этого человека в трактир, пусть мой отец…
На лице человека в тулупе выразилось изумление, впрочем сразу же подавленное.
— Я пойду сам, ваше высочество, — шагнув к двери, промолвил он с притворным почтением, которому противоречили сверкнувшие глаза, — провожать меня незачем. Ведь это трактир на соседней площади?
Все расступились перед ним. Герцог, не прекословя, крикнул ему вдогонку:
— Вы так и не назвали себя? Кто же вы?
— Я майор второго гусарского полка Симон Ришар, — ответил незнакомец. — Только, господин де Рейзе-если я верно расслышал ваше имя, — сделайте милость, не прикасайтесь ко мне. Я не выношу панибратства… — И он резким движением сбросил руку, которую Тони положил ему на плечо.
Допросив возвращавшегося из плена майора и оставшись в трактире одни, граф Артуа, его сын и маршал Мармон растерянно переглянулись. Верность показаний не подлежала сомнению, слишком уж подробно передана каждая мелочь, да и о самом рассказчике явно нельзя судить по одежде. Как же быть?
Продолжать двигаться на Лилль, рискуя столкнуться с бандой мятежных солдат, численно превосходящей ту часть королевской гвардии, какая сопровождает их и не насчитывает даже полутора тысяч человек?.. Разумнее всего свернуть на Бетюн, хотя бы уж для того, чтобы отдать распоряжение остающимся, когорых никоим образом нельзя увести с собой. А вдобавок поклажа, кареты, лошади! По правде сказать, богатства графа Артуа находились при нем. недаром вся его карета была загромождена бочонками. Ибо сам-то он катил в карего. И лишь время от времени приказывал подать верховую лошадь, чтобы поразмяться и показать себя войску. Так иди иначе, в Бетюне легче будет разобраться, как обстоят дела. Возможно, в Бетюн пришли вести от его величества? Вот и этом граф сомневался. Словом, какое расстояние до Бетюна? Немногим больше грех миль… Верхом гуда можно добраться к десяти. Будет время поразмыслить.
Пожалуй, имеет смысл послать и Лилль небольшой аваш-ард… или уж явиться гуда с артиллерией Мортсмара… А вдруг король ещё там? Правда, этот самый майор Ришар считает, что король уехал. Но ведь он руководствуется базарными слухами. Сам-то он не видел, что называется, воочию не видел, как его величество через потерну выбирается из города. Он что-то такое слышал якобы or очевидцев… а те, возможно, принимали желаемое за действительное.
— Может статься, король выехал на прогулку?
— Вы попросту глупы, любезный сын. Хорошее время для прогулок!
— Ну, тогда король мог наведаться в другой гарнизон в тайной надежде найти там поддержку прочив бунтовщиковкирасир…
— Между нами, не понимаю я Мортье. Что же он, в самом деле, не способен поддержать дисциплину во вверенных ему частях? Ну а если его величество все-таки уехал… так куда, спрашивается, он уехал из Лилля? Сами же вы, господин маршал, нынче утром говорили, что трудно придумать лучшее место, где бы можно было выждать, пока подойдут союзнические войска.
Ведь только один этот майор утверждает, будго Людовик XVIII уехал. А сказать, куда уехал, он не мог, вероятно, он и вообще ничего толком не знает…
— Так или иначе, ни слова никому. Чем можно мотивировать отмену приказа, когда, как на грех, только что по всем частям разослано распоряжение следовать на Лилль и точно расписаны все этапы?
— Экая важность, попросту изменим направление, а если кто и удивится, беда не велика, благо перед выездом из Сен-Поля войсковым частям предусмотрительно было дано понять, что их ведут в Бетюн на соединение с Лористоном и Ларошжакленом… и насчёт разговоров в кабачке тоже незачем беспокоиться, ещё неизвестно, что все эти гвардейцы расслышали, что поняли и, наконец, чему поверили… Вот что-мне пришла хорошая мысль, — сколько ни думай, лучше не придумаешь. Надо под каким-нибудь предлогом вызвать господина де Рейзе и вскользь, как бы доверительно, однако не настаивая на соблюдении тайны, сообщить ему, что перемена маршрута вызвана полученным от короля посланием-это вполне правдоподобно, уже столько времени от него ни звука… да, так его величество будто бы выражает желание, чтобы гвардия направилась не прямо в Лилль… Таково, мол, его желание… а раз в таком духе высказывается его величество… что ж, пусть лучше критикуют распоряжения его величества, чем наши, ведь командует-то здесь кто? Не кто иной, как вы, господин маршал. От моего имени, но, безусловно, вы.
Итак, пора трубить сбор.
— Что ж вы не отдаёте распоряжений, господин маршал? Ну вот, отлично.
Граф Артуа расположился в своей зеленой берлине. Арман де Полиньяк подхватил бочонок, скатившийся с сиденья, и поставил возле себя. Франсуа д'Экар уселся напротив.
Когда человек в тулупе увидел, что кавалеристы садятся в седло, он усмехнулся и что-то буркнул сквозь зубы. А затем отправился в сарай к гончару, куда поставил отдыхать Буланого.
Уши его меховой шапки подпрыгивали на ходу. Теперь майор Симон Ришар был в себе уверен. Он мог спокойно возвратиться в долину Соммы. И даже снова стать там графом Оливье. Ибо он взглянул в лицо генерал-майору Антуану де Рейзе и ощутил руку этого самого Тони на своём плече без малейшей дрожи, без желания накинуться на него и убить… зверски убить собственными руками.
Значит, отныне ничего невозможного нет.
«А как же Бланш, хотелось бы мне знать-неужто она тоже изменилась, отяжелела, расплылась? Сколько ж ей теперь лет? В тысяча восемьсот втором году ей минуло восемнадцать. Ну да, она родилась в восемьдесят четвёртом. Восемнадцать и тринадцать… Невообразимо! Тридцать один год! Уже вполне зрелая женщина…» Раз он мог хладнокровно смотреть на Тони, на его двойной подбородок, на гусиные лапки у глаз, Бланш и подавно покажется ему чужой. «Тридцать один год… На Ишиме женщины в этом возрасте уже совсем старухи… О наших детях я не говорю. Ведь я их даже не знал».
— Я внимательно слушал вас. Вчера вечером вы открыли мне глаза на то, без чего я не мог до конца понять речи, которые произносились в Пуа, — сказал Теодор приютившему его майору. — Но это мало чем мне помогло, я по-прежнему не знаю, на чью же сторону встать.
После прогулки по городу они уселись под навесом офицерской кофейни возле башни, в непосредственно примыкающем к ней здании. Перед ними как на ладони лежала Главная площадь, где расположились лагерем гвардейцы конвоя, королевские кирасиры, Швейцарская сотня… Мушкетёры в это утро несли сторожевую службу на крепостных стенах и у городских ворот. Перед ратушей были выставлены две пушки, их окружали гренадеры.
Неразбериха царила полная, тут же толклись местные жители и стояли кареты, которые пришлось бросить, так как в Бетюне все ворота были заперты. На длинных дрогах, тащившихся в обозе от самого Бовэ, спали, подостлав солому, недавно подошедшие волонтёры, а из окон понуро свисали белые, в дождевых потёках знамёна. С половины девятого утра из Сен-Поля начали прибывать пешие беженцы, но в городские ворота их впускали только после долгих уговоров. Бетюнские ребятишки вприпрыжку, с гиканьем бежали рядом с обозом, провожали солдат, как на праздник, скакали на одной ножке, играли в чехарду.
— Если бы выбор был только между Наполеоном и Людовиком Восемнадцатым,
— говорил мушкетёр, — возможно, на моё решение повлияло бы уже одно то, что король бежит, а на стороне Бонапарта армия… Однако теперь мне ясно, что есть и третья сила. Но вот что нелепее всего: вы мне её открыли, но вы сами не можете доказать, что более в интересах этой третьей силы, буде мне вздумалось бы примкнуть к ней. Ведь вы не в состоянии ответить на первый же вопрос, на вопрос, который поставил передо мной этот болван Удето, — зачем императору понадобилось, призвав Карно к власти, осчастливить его графским титулом?
Майор покуривал трубку и пожимал плечами. Разве в этом суть? Прикажете из-за этого меньше верить Карно-человеку, который ни разу не изменил республиканским идеалам? Ведь его присутствие подле императора знаменует союз армии и народа, а это главное.
— По словам Удето, Наполеон тем самым показывает, что ему не угодно быть императором черни… Удето смотрит на все глазами своей касты. Ну а я… Из того, что вы говорили, я твёрдо понял одно: Франция может дать отпор аристократам и союзникам, отечественным заговорщикам и иностранным армиям, только если народ будет вооружён. Вряд ли Наполеон решится на это.
Неужто вы не понимаете, что и он в свою очередь дарует стране хартию, только назовёт её конституцией, а дальше что? Дальше все пойдёт по-прежнему-дворцы, празднества… А народ попрежнему будет подыхать с голоду. И армия, если она окажется победительницей, будет служить для того, чтобы держать в страхе народ. Если же армию разгромят иноземцы, она примкнёт к лагерю обездоленных, вот и все. Один день кричи: «Да здравствует король!», другой: «Да здравствует император!» Потом опять сначала. Благодарю покорно! Если меня отпустят, я, по всей вероятности, возвращусь к своему уважаемому батюшке.
Снова возьмусь за кисти, это и есть моя работа, я живописец, а не пекарь, не возчик, не кузнец. Не знаю, при ком мне приятнее писать-при императоре ли, который желает, чтобы на картинах, где он изображён, не было других персонажей, могущих его затмить, вдобавок ещё эти картины проходят через цензуру барона Денона… или при короле Людовике-гот раздаст награды за ученическую мазню во славу Генриха Четвёртого и за полотна религиозного содержания, ибо это льёт воду на монархическую мельницу. Неужто за наш век не произойдёт никаких перемен?
Как ускорить их? Или уж это такие авгиевы конюшни, где бессилен даже Геркулес.
Майор возразил, что перестроить мир, по-видимому, все-таки можно… Вспомните Революцию… и все, чему мы были свидетелями… Конечно, не всегда идёшь прямым путём, бывают и отступления, и срывы. Однако же…
— Революция-возможно. Ведь я знаю о ней лишь то. что мне внушали. Да, разумеется, отцы наши, — и Теодор покраснел при мысли о своём, — словом, люди вашего возраста, без сомнения, верили, что это действительно перевернёт мир. Столько великих, благородных идей… а к чему они привели? К кровопролитию. К преступлениям без числа. Нет, не перебивайте меня! Не все же, что говорят, — сплошная ложь. Даже если Робеспьер был прав… у меня есть дядя, который подал голос за смертный приговор королю, так вот, он ни разу не попытался убедить меня в своей правоте. Одно преступление тянет за собой другое, и даже если это другое имеет целью исправить предыдущее, оно тем не менее остаётся преступлением. Но вся кровь, обагрившая руки якобинцев, — ничто по сравнению с тем, сколько её пролито императором. Поверьте, мне наплевать на герцога Энгиенского, не в том дело, но ведь Наполеон… Вы скажете, что королевская власть зиждилась на бесконечной цепи преступлений против народа, знаю, знаю! А Империя? Чего в конце концов желал народ? Почему он устал бороться, покорился произволу? Вместо покоя-двадцать лет непрерывных войн и полиция, какой ещё не видел мир. Я понимаю, этого требовала логика событий: Бонапарт, чтобы укрепиться на престоле, конечно, должен был создать полицию, но ведь она заполнила у нас все, наложила лапу на всю нашу жизнь, она контролирует, провоцирует… Вот и получается, что сама свобода и породила полицию… Наполеон возвращается, чтобы защитить свободу и ограничить её, победу торжествует не он и не народ, победу торжествует Фуше…
Тем временем та часть королевской гвардии, что была назначена сопровождать принцев и Мармона, двигалась по дороге от Сен-Поля на Лиллер через Перн. Местность тут резко отличалась от той, по которой войска проходили в четверг, чего за беседой не заметили ехавшие в экипаже господа де Тустен и де Монбрэн.
Обсаженная деревьями дорога пролегала по холмам и низинам, рощицы сменялись лесами. То и дело попадались домики-хоть и крытые соломой, но непохожие на те, какие встречались в Пикардии; в этой части провинции Артуа, граничащей с Фландрией, не было ни зловонных луж, ни беспорядка, ни грязи, что так огорчало графа в предшествующие дни. Здесь в приоткрытые двери выбеленных крестьянских домишек видно было внутреннее убранство, напоминающее интерьеры голландских живописцев тщательно наведённым блеском кухонной утвари, чисто вымытых плиточных полов и навощённой мебели… Деревни расположены среди зелени… Все это превосходно, только пресловутой приверженности к монархии, из-за которой граф Артуа выбрал именно этот маршрут, ни в чем не обнаруживается. Жителей не оповестили о следовании верных присяге войск, нигде не было видно белых флагов, а крестьяне с утра вышли в поле. Перн, где проливали кровь за короля, оказался всего лишь большим селом; центральная площадь, окружённая белыми домами, представляла собой выгон, где паслись овцы, вот, собственно, и все, что удалось здесь усмотреть. Герцог Беррийский с присущей ему нервозностью сновал взад-вперёд вдоль колонны, но на сегодня он отбросил «стиль Маленького Капрала» и ни с кем не заговаривал запросто. Белые плащи гвардейцев конвоя напоминали ему пернских овец. В конце концов отец заразил его беспокойством, от которого до сих пор он каким-то чудом умел себя оградить, хотя в войсках почти все чувствовали ненадёжность своего положения. А то ли ещё было бы, если бы кто-нибудь подслушал разговоры, которые вёл граф Артуа с Арманом де Полиньяк и Франсуа Экаром в своей зеленой колымаге, украшенной королевским гербом!
Расстояние в шесть миль, отделяющее Сен-Поль от Лиллера, проделали всего за два с половиной часа, после этого можно позволить себе длительный привал. Лиллер расположен в равнине, усеянной большими купами деревьев, какие окружают, например, усадьбу Шермонов. и построен вокруг двух площадей, вытянутых в длину и соединённых между собой тесной и короткой улочкой.
На первой площади-базарной-имеется довольно приличный с виду трактир, где Мармон и предложил отдохнуть графу Артуа.
Но не знаю, от кого граф услышал, что в дальнем конце второй площади находится часовня с образом божьей матери «Утоли моя печали», который слывёт чудотворным, а посему граф оставил свою карету под присмотром солдат лёгкой кавалерии и выразил желание зайти туда помолиться, как и подобает в страстную пятницу. От снедавшей его тревоги в нем проснулись религиозные чувства. После того как госпожа де Поластро умерла в Англии, граф вообще выказывал сугубое благочестие. От мыслей же о кавалерии Эксельманса его утренняя тяга к молитве ещё возросла.
«Ладно, — решил Мармон, — хочет молиться, пускай молится», — а сам вошёл в трактир и спросил яичницу-глазунью с ветчиной.
— Это в день-то Страстей господних? — ужаснулась служанка.
Маршал объяснил, что папа разрешает военных от поста в походе, и улыбнулся рослой ядрёной девке-как раз в его вкусе.
Его высочество герцог Беррийский проводил отца до часовни.
Но внутрь не вошёл, заинтересовавшись домом как раз напротив, прелюбопытным домом из белого камня и кирпича; во всю ширину фасада была начертана дата: 1631 год, причём каждую цифру окружало что-то вроде венка. Помимо этого, в нижнем этаже помещался кабачок. Резной деревянный шипец над его крыльцом приходился на самый угол улицы, и герцогу вдруг ужасно захотелось пива. Что-то здесь напомнило ему лондонские public houses'[21], где он частенько околачивался в юные годы, когда престол был для него чем-то весьма отдалённым и химерическим.
— Пойти выпить, что ли? — обратился он к Лаферроне; тот огорчился такой вульгарностью, но промолчал, раз навсегда взяв себе за правило перечить его высочеству только в крайних случаях. Нельзя же, в самом деле, препятствовать принцу общаться с простым народом!
Церковь во имя божьей матери «Утоли моя печали» очень велика, но украшена со всею пышностью, присущей последнему веку королевской власти. Когда граф Артуа вошёл, его поглотил сумрак притвора; от ^освещённой части храма, где на коленях молилось человек десять-мужчин и женщин, — притвор отделялся толстой деревянной решёткой, у которой толпились старухи и нищие. Графу вдруг показалось, что он не имеет права пройти за эту ограду: ведь он не исповедался, а значит, недостаточно очистился душой, чтобы переступить грань, отделяющую мрак от света небесного. Когда он в этом году приобщится святых тайн?
И где? Он втиснулся в толпу нищих и, ухватившись руками за деревянные перекладины, прижался к ним горячим лбом. По ту сторону решётки священник, преклонив колена перед алтарём, бормотал невнятные слова, и верующие отвечали ему. Это не была месса. В страстную пятницу мессу служат днём. Граф не слышал слов молитвы. Он плохо различал живопись на боковых стенах: слева как будто изображено снятие со креста, но какое-то совсем необычное, или уж у него окончательно ослабело зрение.
И он стал рыться в памяти, стараясь собрать все сохранившееся из того, что в давние времена учил об этом дне страданий и смерти спасителя нашего Иисуса Христа. Он вспомнил, что при этом читали кого-то из малых пророков, кого бишь? Кажется, Осию, там ещё говорится: «Как сделаю тебе, Ефрем? Что сделаю тебе. Иуда? Благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро исчезающая. Посему я поражал через пророков и бил их словами уст моих…» Он застонал. И ещё крепче прильнул лбом к деревянной решётке, не замечая, что бедняки отодвигаются от него и жмутся по углам притвора, как будто им не дозволено быть вблизи этого вельможи, хотя они и не знают, что он брат французского короля. Впрочем, этот королевский брат теперь попросту беглец. И он снова застонал. «Господи, господи, прости нам, если вера наша была недолговечней утренней росы… но разве не восстановили мы твои алтари, не вернули статуи святых в опустевшие ниши на перекрёстках и в заброшенные придорожные часовни? А ты попускаешь нечестивца взять над нами верх.
Ты призываешь в мстители того, кто посмел свергнуть первосвященника в Риме… и нынче, в день своего распятия, неужто не видишь ты, как распинают нас? Прости мне, господи, я тут укоряю тебя, а между тем уже воздвигают крест и слышно, как молоток вколачивает гвозди…» И он вполголоса повторил начальные строки страстей господних по Иоанну: «Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошёл Сам и ученики Его; знал же это место и Иуда, предатель Его…» И он, холодея от ужаса, представил себе кавалеристов Эксельманса. Знают ли и они это место? Где же Кедрон и где выйдут за него сыны французского королевского дома? Господи, господи, прости мне, что я сравниваю несравнимое, то, что даже сравнивать-кощунство…
Чёрные мушкетёры и гвардейцы конвоя со своими конями расположились на обеих площадях огромным лагерем, раскинувшимся куда шире, чем происходившие здесь ярмарки. Они поили своих лошадей, что совсем не сложно в Лиллере, где повсюду бьют ключи и почти при каждом доме есть колодец. Местные жители гордились этим и с презрением говорили, что в Бетюне для питья употребляют воду из цистерн… Один из каждого десятка кавалеристов стерёг напоённых коней, а остальные девять шли в трактир, в кабач-си, в частные дома, куда зазывали их обитатели, предлагая подкрепиться. Да, здешние жители питали явную слабость к королевской гвардии, сохранив недобрую память о тех временах, когда город был фактически оккупирован императорскими солдатами, посланными искоренять мятежный дух, господствовавший среди местной молодёжи. Таким образом, кабачок напротив церкви божьей матери «Утоли моя печали» был полон гвардейцев конвоя и мушкетёров, когда туда явился его высочество герцог Беррийский со своими двумя провожатыми.
Его узнали и почтительно расступились, чтобы освободить ему место. Только один гвардеец из Швейцарской сотни стоял спиной к вошедшим и, жестикулируя, что-то возбуждённо говорил усатому, небритому и неопрятного вида мужчине в русской шапке со спущенными ушами и в рваном тулупе нараспашку, под которым надет был какой-то странный балахон, а из прорех в залоснившейся овчине торчали клочья грязной шерсти. Его высочество собрался было одёрнуть наглеца, когда тот обернулся, и герцог узнал своего сверстника, господина де Монбрэн, которого не раз приглашал с собой на охоту, потому что у Монбрэна была недурненькая кузина.
— Какого черта вы тут делаете, Монбрэн? — воскликнул он. — И в такой компании?
В самом деле, собеседник Монбрэна был либо бродяга, либо разбойник. Отдав честь его высочеству, Монбрэн поспешил объяснить, что его так заинтересовало. Этот старик-«старик»
усмехнулся довольно дерзко: видно, не понял, кто перед ним, — итак, этот старик только что приехал из Лилля с фургоном глиняной посуды и рассказывает, будто тамошний гарнизон взбунтовался, нацепил трехцветные кокарды, и народ примкнул к солдатам. Герцога взорвало от таких вестей; накинувшись на пришельца, он стал трясти его за отвороты тулупа, выкрикивая:
— Лжёшь, бессовестно лжёшь, мужлан!
Высокомерным и резким движением мужлан попытался высвободиться, но тут Монбрэн поторопился объяснить ему, кто такой его высочество, что не произвело на него большого впечатления, однако удержало от дальнейших вполне естественных, но неуместных жестов. Глядя прямо в глаза принцу, он сказал охрипшим от усталости и недосыпа голосом:
— Ваше высочество, я только отвечал на вопросы этого господина, который, по-видимому, состоит в ваших друзьях.
Какова наглость! Нантуйе шагнул вперёд-необходимо арестовать, допросить этого негодяя, дознаться, кто он… Стоявшие вокруг гвардейцы угрожающе надвинулись. Но герцог внезапно проявил широту души, что бывало ему свойственно, когда он успевал поразмыслить.
— Не троньте! — сказал он, жестом отстраняя всех. — Я сам его допрошу.
— И обратился к странному оборванцу:-Послушайте, приятель! Прежде всего, кто вы? Можно ли вам верить?
Вопрошаемый стоял скрестив на груди руки. Наконец он опустил их и ответил:
— Я не требую от вас доверия, ваше высочество. Хотите верьте мне, хотите нет: лилльский гарнизон нацепил трехцветные кокарды, и я уверен, что в этом городе найдутся тысячи людей, которые не могут без ярости говорить о вступлении королевской гвардии в Лилль… Я слышал, как один кирасир грозился, что, если гвардейцы посмеют подойти к городским воротам, их впустят и тут же всех перебьют.
Вразрез со своим внешним обликом, незнакомец держался так надменно и в речи употреблял такие несвойственные простонародью обороты, что герцог Беррийский решил изменить тактику.
— Я оказываю вам честь, сударь, спрашивая, как ваше имя и откуда вы явились, — произнёс он все ещё величественно, но значительно сбавив тон.
Загадочное выражение мелькнуло на лице незнакомца.
— Имя моё, без сомнения, ничего не скажет вашему высочеству… А вот явился я… из Сибири… Из крепости Петропавловск на Ишиме.
Не успел герцог Беррийский по своему обыкновению возопить, что он, значит, из шайки бонапартовских разбойников, как один из вновь пришедших, презрев этикет, таким изумлённым тоном воскликнул: «Петропавловск!» — что все взгляды обратились к нему.
Это был маркиз де Ту стен, он узнал о прибытии королевской конницы и отправился на поиски Монбрэна, а название далёкой крепости воскресило в его памяти давно прошедшие времена, конец прошлого века, когда император Павел I сослал его туда вместе с дядей, господином де Вьомениль. Все это он поспешил изложить его высочеству в своё оправдание. И сразу же это словно бы подтвердило правоту слов незнакомца. Раз существует какой-то Петропавловск, раз господин де Тустеп свидетельствует о наличии в туманных далях этого самого Петропавловска, где маршал де Вьоменяль обретался в 1798 году, значит, стоит приклонить слух к речам загадочного пришельца и даже в известной степени придать им веру… Пожалуй, следует отвести его к графу Артуа… И уж во всяком случае, позаботиться, чтобы он не разглагольствовал о таких важных делах перед войсками.
— Господа! — воскликнул герцог Беррииский и сделал паузу, поводя во все стороны своей массивной, ушедшей в воротник головой и окидывая ирису тствуюгцих испытующим взором выпученных глаз. — Кто здесь за начальника';'
— И, увидев у большинства из окружающих зеленые кокарды, добавил: — Очевидно, это солдаты герцога Граммона. Где ваш командир, господа?
Кто-то из толпы ринулся к двери, словно тот, кого звали, был в двух шагах; и правда, требуемый офицер, как по волшебству, показался на пороге-он прибежал прямо с улицы, его нашли возле часовни, где он дожидался графа Артуа, погруженного в благочестивое раздумье.
— А, это вы, де Рейзе? — сказал герцог. — Препроводите этого человека в трактир, пусть мой отец…
На лице человека в тулупе выразилось изумление, впрочем сразу же подавленное.
— Я пойду сам, ваше высочество, — шагнув к двери, промолвил он с притворным почтением, которому противоречили сверкнувшие глаза, — провожать меня незачем. Ведь это трактир на соседней площади?
Все расступились перед ним. Герцог, не прекословя, крикнул ему вдогонку:
— Вы так и не назвали себя? Кто же вы?
— Я майор второго гусарского полка Симон Ришар, — ответил незнакомец. — Только, господин де Рейзе-если я верно расслышал ваше имя, — сделайте милость, не прикасайтесь ко мне. Я не выношу панибратства… — И он резким движением сбросил руку, которую Тони положил ему на плечо.
Допросив возвращавшегося из плена майора и оставшись в трактире одни, граф Артуа, его сын и маршал Мармон растерянно переглянулись. Верность показаний не подлежала сомнению, слишком уж подробно передана каждая мелочь, да и о самом рассказчике явно нельзя судить по одежде. Как же быть?
Продолжать двигаться на Лилль, рискуя столкнуться с бандой мятежных солдат, численно превосходящей ту часть королевской гвардии, какая сопровождает их и не насчитывает даже полутора тысяч человек?.. Разумнее всего свернуть на Бетюн, хотя бы уж для того, чтобы отдать распоряжение остающимся, когорых никоим образом нельзя увести с собой. А вдобавок поклажа, кареты, лошади! По правде сказать, богатства графа Артуа находились при нем. недаром вся его карета была загромождена бочонками. Ибо сам-то он катил в карего. И лишь время от времени приказывал подать верховую лошадь, чтобы поразмяться и показать себя войску. Так иди иначе, в Бетюне легче будет разобраться, как обстоят дела. Возможно, в Бетюн пришли вести от его величества? Вот и этом граф сомневался. Словом, какое расстояние до Бетюна? Немногим больше грех миль… Верхом гуда можно добраться к десяти. Будет время поразмыслить.
Пожалуй, имеет смысл послать и Лилль небольшой аваш-ард… или уж явиться гуда с артиллерией Мортсмара… А вдруг король ещё там? Правда, этот самый майор Ришар считает, что король уехал. Но ведь он руководствуется базарными слухами. Сам-то он не видел, что называется, воочию не видел, как его величество через потерну выбирается из города. Он что-то такое слышал якобы or очевидцев… а те, возможно, принимали желаемое за действительное.
— Может статься, король выехал на прогулку?
— Вы попросту глупы, любезный сын. Хорошее время для прогулок!
— Ну, тогда король мог наведаться в другой гарнизон в тайной надежде найти там поддержку прочив бунтовщиковкирасир…
— Между нами, не понимаю я Мортье. Что же он, в самом деле, не способен поддержать дисциплину во вверенных ему частях? Ну а если его величество все-таки уехал… так куда, спрашивается, он уехал из Лилля? Сами же вы, господин маршал, нынче утром говорили, что трудно придумать лучшее место, где бы можно было выждать, пока подойдут союзнические войска.
Ведь только один этот майор утверждает, будго Людовик XVIII уехал. А сказать, куда уехал, он не мог, вероятно, он и вообще ничего толком не знает…
— Так или иначе, ни слова никому. Чем можно мотивировать отмену приказа, когда, как на грех, только что по всем частям разослано распоряжение следовать на Лилль и точно расписаны все этапы?
— Экая важность, попросту изменим направление, а если кто и удивится, беда не велика, благо перед выездом из Сен-Поля войсковым частям предусмотрительно было дано понять, что их ведут в Бетюн на соединение с Лористоном и Ларошжакленом… и насчёт разговоров в кабачке тоже незачем беспокоиться, ещё неизвестно, что все эти гвардейцы расслышали, что поняли и, наконец, чему поверили… Вот что-мне пришла хорошая мысль, — сколько ни думай, лучше не придумаешь. Надо под каким-нибудь предлогом вызвать господина де Рейзе и вскользь, как бы доверительно, однако не настаивая на соблюдении тайны, сообщить ему, что перемена маршрута вызвана полученным от короля посланием-это вполне правдоподобно, уже столько времени от него ни звука… да, так его величество будто бы выражает желание, чтобы гвардия направилась не прямо в Лилль… Таково, мол, его желание… а раз в таком духе высказывается его величество… что ж, пусть лучше критикуют распоряжения его величества, чем наши, ведь командует-то здесь кто? Не кто иной, как вы, господин маршал. От моего имени, но, безусловно, вы.
Итак, пора трубить сбор.
— Что ж вы не отдаёте распоряжений, господин маршал? Ну вот, отлично.
Граф Артуа расположился в своей зеленой берлине. Арман де Полиньяк подхватил бочонок, скатившийся с сиденья, и поставил возле себя. Франсуа д'Экар уселся напротив.
Когда человек в тулупе увидел, что кавалеристы садятся в седло, он усмехнулся и что-то буркнул сквозь зубы. А затем отправился в сарай к гончару, куда поставил отдыхать Буланого.
Уши его меховой шапки подпрыгивали на ходу. Теперь майор Симон Ришар был в себе уверен. Он мог спокойно возвратиться в долину Соммы. И даже снова стать там графом Оливье. Ибо он взглянул в лицо генерал-майору Антуану де Рейзе и ощутил руку этого самого Тони на своём плече без малейшей дрожи, без желания накинуться на него и убить… зверски убить собственными руками.
Значит, отныне ничего невозможного нет.
«А как же Бланш, хотелось бы мне знать-неужто она тоже изменилась, отяжелела, расплылась? Сколько ж ей теперь лет? В тысяча восемьсот втором году ей минуло восемнадцать. Ну да, она родилась в восемьдесят четвёртом. Восемнадцать и тринадцать… Невообразимо! Тридцать один год! Уже вполне зрелая женщина…» Раз он мог хладнокровно смотреть на Тони, на его двойной подбородок, на гусиные лапки у глаз, Бланш и подавно покажется ему чужой. «Тридцать один год… На Ишиме женщины в этом возрасте уже совсем старухи… О наших детях я не говорю. Ведь я их даже не знал».
— Я внимательно слушал вас. Вчера вечером вы открыли мне глаза на то, без чего я не мог до конца понять речи, которые произносились в Пуа, — сказал Теодор приютившему его майору. — Но это мало чем мне помогло, я по-прежнему не знаю, на чью же сторону встать.
После прогулки по городу они уселись под навесом офицерской кофейни возле башни, в непосредственно примыкающем к ней здании. Перед ними как на ладони лежала Главная площадь, где расположились лагерем гвардейцы конвоя, королевские кирасиры, Швейцарская сотня… Мушкетёры в это утро несли сторожевую службу на крепостных стенах и у городских ворот. Перед ратушей были выставлены две пушки, их окружали гренадеры.
Неразбериха царила полная, тут же толклись местные жители и стояли кареты, которые пришлось бросить, так как в Бетюне все ворота были заперты. На длинных дрогах, тащившихся в обозе от самого Бовэ, спали, подостлав солому, недавно подошедшие волонтёры, а из окон понуро свисали белые, в дождевых потёках знамёна. С половины девятого утра из Сен-Поля начали прибывать пешие беженцы, но в городские ворота их впускали только после долгих уговоров. Бетюнские ребятишки вприпрыжку, с гиканьем бежали рядом с обозом, провожали солдат, как на праздник, скакали на одной ножке, играли в чехарду.
— Если бы выбор был только между Наполеоном и Людовиком Восемнадцатым,
— говорил мушкетёр, — возможно, на моё решение повлияло бы уже одно то, что король бежит, а на стороне Бонапарта армия… Однако теперь мне ясно, что есть и третья сила. Но вот что нелепее всего: вы мне её открыли, но вы сами не можете доказать, что более в интересах этой третьей силы, буде мне вздумалось бы примкнуть к ней. Ведь вы не в состоянии ответить на первый же вопрос, на вопрос, который поставил передо мной этот болван Удето, — зачем императору понадобилось, призвав Карно к власти, осчастливить его графским титулом?
Майор покуривал трубку и пожимал плечами. Разве в этом суть? Прикажете из-за этого меньше верить Карно-человеку, который ни разу не изменил республиканским идеалам? Ведь его присутствие подле императора знаменует союз армии и народа, а это главное.
— По словам Удето, Наполеон тем самым показывает, что ему не угодно быть императором черни… Удето смотрит на все глазами своей касты. Ну а я… Из того, что вы говорили, я твёрдо понял одно: Франция может дать отпор аристократам и союзникам, отечественным заговорщикам и иностранным армиям, только если народ будет вооружён. Вряд ли Наполеон решится на это.
Неужто вы не понимаете, что и он в свою очередь дарует стране хартию, только назовёт её конституцией, а дальше что? Дальше все пойдёт по-прежнему-дворцы, празднества… А народ попрежнему будет подыхать с голоду. И армия, если она окажется победительницей, будет служить для того, чтобы держать в страхе народ. Если же армию разгромят иноземцы, она примкнёт к лагерю обездоленных, вот и все. Один день кричи: «Да здравствует король!», другой: «Да здравствует император!» Потом опять сначала. Благодарю покорно! Если меня отпустят, я, по всей вероятности, возвращусь к своему уважаемому батюшке.
Снова возьмусь за кисти, это и есть моя работа, я живописец, а не пекарь, не возчик, не кузнец. Не знаю, при ком мне приятнее писать-при императоре ли, который желает, чтобы на картинах, где он изображён, не было других персонажей, могущих его затмить, вдобавок ещё эти картины проходят через цензуру барона Денона… или при короле Людовике-гот раздаст награды за ученическую мазню во славу Генриха Четвёртого и за полотна религиозного содержания, ибо это льёт воду на монархическую мельницу. Неужто за наш век не произойдёт никаких перемен?
Как ускорить их? Или уж это такие авгиевы конюшни, где бессилен даже Геркулес.
Майор возразил, что перестроить мир, по-видимому, все-таки можно… Вспомните Революцию… и все, чему мы были свидетелями… Конечно, не всегда идёшь прямым путём, бывают и отступления, и срывы. Однако же…
— Революция-возможно. Ведь я знаю о ней лишь то. что мне внушали. Да, разумеется, отцы наши, — и Теодор покраснел при мысли о своём, — словом, люди вашего возраста, без сомнения, верили, что это действительно перевернёт мир. Столько великих, благородных идей… а к чему они привели? К кровопролитию. К преступлениям без числа. Нет, не перебивайте меня! Не все же, что говорят, — сплошная ложь. Даже если Робеспьер был прав… у меня есть дядя, который подал голос за смертный приговор королю, так вот, он ни разу не попытался убедить меня в своей правоте. Одно преступление тянет за собой другое, и даже если это другое имеет целью исправить предыдущее, оно тем не менее остаётся преступлением. Но вся кровь, обагрившая руки якобинцев, — ничто по сравнению с тем, сколько её пролито императором. Поверьте, мне наплевать на герцога Энгиенского, не в том дело, но ведь Наполеон… Вы скажете, что королевская власть зиждилась на бесконечной цепи преступлений против народа, знаю, знаю! А Империя? Чего в конце концов желал народ? Почему он устал бороться, покорился произволу? Вместо покоя-двадцать лет непрерывных войн и полиция, какой ещё не видел мир. Я понимаю, этого требовала логика событий: Бонапарт, чтобы укрепиться на престоле, конечно, должен был создать полицию, но ведь она заполнила у нас все, наложила лапу на всю нашу жизнь, она контролирует, провоцирует… Вот и получается, что сама свобода и породила полицию… Наполеон возвращается, чтобы защитить свободу и ограничить её, победу торжествует не он и не народ, победу торжествует Фуше…