Баранов Юрий. Позывные дальних глубин

   Припомнив, Непрядов рассказывал Стёпке, как он первый раз добирался сюда в кромешную темень и пургу, как едва не заблудился в
   лесной чащобе, да спасибо деду, который догадался ударить в колокол.
   - А где, пап? Где ты шёл? - спрашивал Стёпка, теребя отца за рукав куртки.
   - Да вот же, совсем рядом, - отвечал Егор, показывая на ближний лес, который они огибали вдоль опушки.
   - А если бы волки? - допытывался Стёпка.
   - Я бы дрался с ними до победного, - храбрился отец.
   - Но у тебя же тогда не было командирского кортика и пистолета не было.
   - Зато был кожаный флотский ремень с увесистой пряжкой, а это - тоже оружие.
   - Это я знаю.
   - Как это - знаю? Откуда?
   Да видел. У нас на набережной один матрос с двумя хулиганами дрался, которые к нему приставали. Здорово он им своим ремешком надавал! - для большей убедительности Степка потрогал собственный флотский ремень, которым было подпоясано его пальтишко. Конечно, он тоже готов был бы пустить его в дело, но вот только никаких хулиганов поблизости не оказалось, а все волки куда-то попрятались...
   - А ты, брат, у меня глазастый, - ухмыльнулся отец. - Только запомни: любое оружие надо пускать в ход лишь за правое дело. А иначе, какие ж мы защитники отечества своего?
   - Я понимаю, пап, - Стёпка согласно кивнул.
   - Сам-то в школе дерёшься?
   - Не очень.
   - Это хорошо. Выходит, с товарищами ладишь?
   - Это они со мной ладят.
   - Вот как! - удивился отец. - Почему так уверен?
   - Потому что я сильный.
   - А вот хвастать - это плохо.
   - Я и не хвастаю, пап, - обиделся Стёпка. - Я правду говорю. Ребята и в самом деле дружат со мной, потому что за слабаков заступаюсь. И задачки помогаю решать, - ну, тем, кто не тумкает.
   - Вот это уже другое дело, - похвалил отец. - О настоящей мужской дружбе, о хороших товарищах мы как-нибудь с тобой обязательно поговорим.
   Непрядов с нежностью поглядывал на сына, про себя думая, как о многом им ещё предстоит побеседовать. Он ощущал свою отцовскую ответственность за этого маленького человечка, старавшегося казаться взрослым. Но кто же знает, сколько времени ему отпущено на берегу, чтобы успеть сказать хотя бы о самом главном, как-то убедить в том, во что сам верит. Но для этого, вероятно, потребуются годы, тогда как разлуки у них будут куда продолжительней, чем такие вот короткие свидания. Егор это чувствовал и потому так ценил каждую минуту, проведенную вместе со Стёпкой.
   Лес отступил. Отец с сыном поднялись на крутой взлобок, и в глаза плеснуло благодатью распахнувшихся перед ними заснеженных полей. Во всю их необъятную ширь белым бело. Застывшими волнами горбатились сугробы, по хребтинам которых мело позёмкой. Укромово Селище будто покоилось в мягкой ладони укрытой от ветров ложбины. Крыши под заячьими шапками снегов, тонкими струйками возносились от печных труб к серому небу дымки. Всё та же пронзительная тишина, когда за сто вёрст кругом слышно, как звякает цепь у колодца, скрипит чья-то калитка, или вскрикнет петух.
   Непрядов остановился. Сняв шапку, он слушал чарующую Укромовскую тишину и наслаждался ею. Дышалось легко и пьяняще, как если б он по глоточку отпивал из хрустального фужера замороженное шампанское, которое никак не кончалось. Не всем ли этим грезил и бредил Егор в дальних морях, чтобы не очерстветь душой, чтобы не забыть лики, голоса и запахи земли своих предков?
   Он видел перед собой голубоглавую дедову церковку, веками утверждавшуюся на горушке. А под нею всё тот же пруд, теперь замёрзший, и старые заиндевевшие ивы вокруг него. Протоптанная узкая дорожка, спускавшаяся в ложбинку, снова брала на подъём и выводила к крыльцу дедова дома. Непрядов размашисто шагал, преодолевая пространство. А Стёпка уже мчался со всех ног впереди него, спотыкаясь и падая в снегу. Оба они видели, как на крыльце показался сгорбленный, опиравшийся на посох старик в чёрной рясе и с непокрытой седой головой. Прикладывая ладонь к глазам, он силился разглядеть спешивших к нему гостей.
   Стёпка первым повис на шее у своего прадеда. Затем подошёл и Егор. Они все трое обнялись и какое-то время стояли молча, боясь даже шевельнуться, чтобы не спугнуть охватившую их благодать встречи.
   Господи! За что так радуешь мя грешного? - произнёс наконец, старик, всё ещё не выпуская из своих объятий внука и правнука. Слезящимися более от счастья, чем от старости глазами он глядел на них и не мог наглядеться - так они были бесценно дороги ему.
   - Вот и опять свиделись, вот и слава Богу, - говорил старик, пропуская дорогих гостей в сени и ковыляя за ними следом. - Блажен в благодати Тобой ниспосланной, Отец и Спаситель наш. Азм есть недостойный раб у ног Твоих. Слава Те, Господи!
   А в горнице их встречал отец Илларион - всё такой же несгибаемо-прямой, с рокочущим степенным басом. Только седины прибавилось в его аккуратной чёрной бороде, да лысина обозначилась в некогда густых и крепких волосах.
   - Прибыли в ваше распоряжение, товарищ гвардии капитан, - весело рапортовал Егор бывшему фронтовому медику. - Рад видеть вас в полнм здравии, Елисей Петрович.
   - Здравствуй Егор Степанович! Здравствуй, дорогой мой. Рад и я видеть тебя таким, каков есть. Буди всегда здрав и счастлив.
   Дед увёл своего правнука в боковую комнату, чтобы подробно расспросить, как тот поживает, как учится, а заодно и пожурить за недавний побег из дома. Егор же вместе с Елисеем Петровичем принялись в кухне накрывать на стол.
   - Ждали мы вас, ещё со вчерашнего дня готовились, - сказал дедов напарник, подхватывая пыхтевший у печи самовар и водружая его на столе.
   - Это как же так? - усомнился Егор. - Я ведь специально телеграмму не давал, чтобы не беспокоить.
   - А вот мы знали, - настаивал, тем не менее, Елисей Петрович. - Иль не знаешь, что дед-то у тебя ясновидящий? Он ведь и не такое предсказать может. Зрение слабеет у него, а разум просветляется. Господь дарует ему такие таинства бытия, которые нам, грешным, неведомы.
   Егор не удивился этому, но принял на веру. Пообтрепавшись собственной судьбой в морях, он многому теперь перестал удивляться. Если дед знал нечто такое, о чём не догадывался сам Егор - значит, так оно и есть.
   - Завтра у дедушки день рождения, - напомнил монах.
   - Да ну? - встрепенулся Егор.
   - Ну да, - подтвердил старик. - Ведь Фролу Гавриловичу исполняется сто один год. У вас в Укромовке так заведено: завтра это событие отметим в узком кругу домочадцев, а уж послезавтра - гулянка со всей близкой и дальней роднёй. Называется это "из-за стола - за стол",когда меньше двух дней не гуляют.
   Непрядов шлёпнул себя ладонью по лбу и обескураженно опустился на стул. В толчее свалившихся на него бед и неприятностей он совсем забыл о том незаурядном дне, который обязан был помнить. Егор готов был от стыда под пол провалиться. Ведь и со столетием он поздравил своего деда с большим опозданием. Но тогда всё же в море находился, что как-то оправдывало его забывчивую невнимательность. Теперь же в душе костерил себя за дырявую память "на чём свет стоит".
   Но тактичный отец Илларион сделал вид, что не замечает Егорова смущения. Он перевёл разговор на сугубо житейскую тему, сетуя на плохую погоду, на мучивший его застарелый радикулит и даже на печную трубу, которую давно пора от сажи вычистить, дабы не дымила.
   Егор успокоился лишь после того, как перед ужином пошёл и покаялся перед дедом за свою "дырявую память". Старик восседал в горнице на широкой лавке и читал за столом какую-то толстенную старинную книгу в потемневшем кожаном переплёте. Он молча выслушал внука, потом таинственно улыбнулся в свою роскошную седую бороду и похлопал сухой ладонью по лавке, приглашая внука садиться рядом. Тот повиновался, всё еще переживая за свою оплошность
   - Не терзай себя, Егорушка, - сказал дед ласковым, хотя и не таким уже крепким, как прежде, голосом. Иль, думаешь, не понимаю? Ой, лихо тебе, голубок! Сердцем чую, когда тебе особенно тяжко приходится в твоих морях-окиянах. Денно и нощно молюсь за тебя. Прошу у Господа нашего ниспослать успокоение и радость твоей мятущейся душе, да тихой воды тебе поболе в странствиях дальних.
   - Эх, дед! - вырвалось у Егора. - Какое уж там успокоение? Ведь знаешь, какая беда с Катей стряслась. Веришь ли, до сих пор места себе не нахожу. Правда, врачи что-то там обещают... Но я им то верю, то не верю.
   - Понимаю тебя, страдалец ты мой возлюбленный, - и с этими словами он притянул голову Егора к своей мягкой, пахнущей сладковатым ладаном бороде. И Егор прижался к деду с ощущением нивесть откуда взявшейся нежности и ласки. Стало легко и согревающе приятно, хотелось плакать.
   - А за Катюшеньку не печалуйся, - успокаивал дед, - поправится голубка твоя, расправит ещё крылышки белые.
   - Ты так думаешь, дед?
   - Не только думаю, но и знаю, - говорил тот, не отпуская от себя головы внука. - Покинет её недуг лютый. Но только...
   - Что - только? - насторожился Егор.
   Старик смущенно улыбнулся.
   - Ан, ничего, Егорушка, - тихо проговорил он. - Положимся во всём на Всевышнего, на Вседержителя и Заступника нашего от всех бед и напастей. Верь, и Он услышит тя...
   Но что-то недоговаривал дед в своем пророчестве, и это смущало Егора. Однако допытываться до полной ясности считал неприличным для себя и потому решил поверить деду на слово, загодя зная, что от своей судьбы все равно никуда не денешься. Только на душе всё же полегчало от дедова утешения. И снова хотелось надеяться, что он будет опять счастлив вместе с Катей.
   Этой ночью сон долго не шёл к Егору. Снова уединился он в дедовой
   библиотеке и в свое удовольствие копался на полках, листая одну за другой старые книги. Как и всегда, таинственно теплился под образами крохотный язычок синей лампадки, заунывно пел сверчок и через распахнутую дверь сладко дышало ванилью пирогов, которые напёк в печке отец Илларион.
   Дед возлежал вместе со Стёпкой на печи. На сон грядущий старик убаюкивал правнука своими бесконечными сказками, да чудесами святых угодников. Стёпке, конечно же, нравилось внимать певуче-спокойному, негромкому голосу прадеда. Многое в его словах было загадкой, диковинкой, хитроватой закавыкой. Но потом вдруг на всё находился простой и ясный ответ: богатырь побеждал злое чудище и женился на прекрасной царевне, святой угодник преодолевал искушение и прогонял беса. И восходил Христос на голгофу, чтобы "смертию смерть поправ", спасти весь род людской...
   "Пускай сам до всего додумается и все поймет", - полагал Егор, думая о сыне. Ему не хотелось настаивать на том, во что Стёпка должен верить, а во что нет. Достаточно было и того, что бабка, Светлана Игоревна, была убеждённой неверующей и старалась втолковать внуку совершенно противоположное тому, что говорил прадед. Стёпка рос далеко не глупым человечком и вполне возможно, что именно ему предстояло стать когда-нибудь третейским судьёй между бабкой и прадедом. Сам же Егор не думал, что такое право есть у него. Поскольку его поколение настолько запуталось в своем мировоззрении, что вспоминало про Бога лишь в смертельной опасности, когда уже не на что бывало надеяться. А потом про Него все дружно забывали, коль скоро беда проходила стороной. На что уж беспощаден и страшен бывал океан в гневе своём, но, может статься, что и он управляется какой-то неведомой силой, если "далеко не всякую душу может принять в пучине своей..." Эта мысль показалась настолько очевидной, что привела Егора в полное смятение. Подумалось, скажи такое Широбокову, так враз прикажет партбилет выложить на стол. "Но ему-то что, душе кабинетной? Кому в море не бывать, тому и в бездне его не погибать. На берегу всегда проще, потому как только там у матросов нет вопросов..."
   Чтобы перед сном проветриться, Егор вышел на крыльцо. Глотнув морозного воздуха, зябко подёрнул плечами. Звёздное небо рассыпалось из края в край над заснеженной землёй. Полноликая луна играла светом и тенью, обнажая стены древнего храма, высокую звонницу и оголённые деревья ближнего погоста. А там, вдали, за уснувшим селом, несметной ратью чернели бесконечные леса. Тишина казалась такой глухой и неколебимой, какая бывает лишь на предельной океанской глубине. И Непрядов отчего-то вдруг опять, определенно и просто, почувствовал своё кровное родство со всем этим мирозданием земли, неба и снегов. Подумалось, если он родился и живет на этом свете, то значит это ещё кому-то нужно, кроме его самого. Он пришёл в этот мир, чтобы сполна прожить своё время и до упора преодолеть предназначенное ему пространство. Непрядов ощущал в себе прилив какой-то необычайно радостной силы, снизошедшей на него то ли с небес, то ли всколыхнувшейся от земли родной.
   Спрыгнув с крыльца, Непрядов пригоршней зачерпнул пушистый снег и до приятной, жаркой истомы растёр им лицо. Стало хорошо и спокойно - за то, что с ним теперь есть, что было и чему только ещё суждено случиться. Егор стоял на своей земле, дышал родным воздухом и сама вечность даровала ему эту бессмертную благодать.
   27
   В родном доме Егор всегда просыпался, будто заново родившимся. Он вскакивал босыми ногами на пол со своего дивана, как только колокола начинали звонить к заутрене. Наскоро брился, обтирался снегом. Потом выпивал кружку парного молока, закусывая его ломтём душистого ржаного хлеба. Как-то само собой являлся заряд бодрости и силы на весь день. И в этом тоже была великая непостижимая тайна Укромовского бытия - в собственном самовозрождении с каждым прожитым днём. Так было и на этот раз.
   Пока старики правили в храме службу, все хлопоты по домашнему хозяйству Егор брал на себя. По старой привычке ему не составляло особого труда прибраться в комнатах, наколоть дров, истопить печь и сбегать к колодцу за свежей водой. А день выдался чудесный. Над головой разливалось море солнечного света, под ногами искрился и жмыхал упругий снег. И всё ладно, все было к месту и под рукой.
   Только их новый дворовый пёс Тришка долго не хотел признавать в Егоре своего молодого хозяина. Свирепо рычал и подозрительно косился, когда тот слишком близко проходил мимо его конуры. Становилось ясно, что отношения с ним будут не простыми. Пёс оказался мрачноватым и вредным - не то что их прежний кобель Шустрый, весельчак и умница, кончивший свою доблестную сторожевую жизнь в смертельной схватке с тремя волками..
   Непрядову не хотелось будить сына. Рассудил, пускай подольше поспит, поскольку с дороги тот всё же устал. И потом, кто ж не знал, что для ребят каникулы - дело святое? Сколько их ждать приходится! Но Стёпка и сам вскоре проснулся. Он выбежал во двор и стал помогать отцу, коловшему дрова. Вдвоем работа у них пошла веселее.
   К приходу стариков от заутрени стол был накрыт, самовар поставлен.
   - Вот так бы всегда и всем нам быть вместе, - выдал заветное желание дед, с кряхтением усаживаясь на лавке. Егор подал ему стакан чаю, сдобренного топлёным молоком, как любил старик и про себя подумал: "А ведь очень даже могло получиться именно так, как он того хочет..." Кто знает, какие последствия по результатам расследования могли бы обрушиться на голову командира, не ввяжись в это дело адмирал Дубко. Ведь уже помышлял Непрядов о том, как быть, если его всё же лишат командирства и "выметут" с флота. "А там была бы одна дорога, к деду под крылышко и... пропади оно всё пропадом", - думал Егор, снова в сердцах ожесточаясь от незаслуженной обиды. Но судьба распорядилась иначе, и вновь ниспослала ему службу подводную как дар небес и благоволение прозревшего начальства.
   - А слаще был бы чаёк, если б его подавала мне хозяюшка наша ясноглазая, - сказал дед, принимая от внука очередной стакан.
   Егор на это ничего не ответил, но лишь вздохнул.
   - Да ты не печалься, внучок, - говорил старик, опять утешая. - Не бесконечны испытания и муки наши. Наградой за долготерпение радость грядёт. Ты верь только, и всё хорошее сбудется, о чём Господа молим. А чайку, Бог даст, мы ещё вместе с Катенькой попьём, - и с хитринкой прищурился. - Ай, воды в колодезе тогда не хватит, аль самовары медны прохудятся, иль добры молодцы перестанут потеть после двунадесятой кружки?..
   И снова Егор почувствовал, как на сердце полегчало. Он улыбнулся дедовой прибаутке. Видимо, всё же знал старик слово заветное, что лечило душу человеческую.
   Повеселевший Егор встал из-за стола. Зимний день короток, и надо
   ещё было наведаться в село, чтобы навестить Катюшину родню, и заодно всех пригласить на дедушкин день рождения.
   Первым делом Егор заглянул к Тимоше. Катин двоюродный брат был уже не прежним заводным, вихрастым пареньком, каким с прежних лет запомнился, а вполне солидным человеком, заведовавшим в колхозе всей агрономической службой. Познакомился и с его молодой женой Марией Николаевной - женщиной решительной, с весёлым нравом и такой же хлебосольной, как и её муж. Тимоша особенно гордился, что супруга его - казацких кровей, родом из кубанской станицы. О приезде Егора они уже знали и ждали его в гости. Поэтому готовили своё застолье "с казацким размахом". Но прежде, как сообщил Тимоша, им обоим предстояло "смыть накопившиеся грехи".
   День был субботний, и Тимоша, как водится, заранее организовал баньку - ту самую, что на дедовой пасеке, где они когда-то впервые вместе парились. Она всё так же хороша и необычайно приятна. Была адова жара, берёзовые веники, да хлебный квас, щедро сдобренный забористым хреном. Непрядов благодушествовал. Как часто мечтал он об этой самой баньке в лютую зимнюю стужу, когда на ходовом мостике холодрыга такая, что сама душа леденеет. Тогда лишь мечта согревала, да неистребимая надежда, что когда-нибудь эта Укромовская благодать снова повторится.
   Представить только, какая радость, когда выскакиваешь наружу с пылу с жару, разомлевший донельзя и, "в чём мать родила", с головой ныряешь в сугроб. Вот когда шибанёт тебя, аж до спинного мозга, вот когда почувствуешь, как каждый твой занемевший было мускул вновь наливается энергией жизни. Ты снова молод, здоров и бессмертен. А потом глотнёшь ледяного кваску, растянешься в передней на лавке и на какое-то время провалишься неизвестно куда в сладкой истоме полной невесомости. Это всё твоё, это для тебя... И ты в этой бездне мирозданья - осмысленная частичка вечности, без которой не могут существовать
   никакие миры и галактики. Душа будто возносится, летит в какие-то тартарары... А потом вдруг осознаёшь, что ты уже на "седьмом небе" и глядишь на себя откуда-то со стороны, постепенно преодолевая обратный путь к самому себе. "Хорошо,.. - думаешь ты, блаженно млея. - Сам царь Додон так не парился". А рука опять сама собой тянется к кружке с квасом. Потом вдруг понимаешь, что не может быть Укромовского тепла и света без заполярной темени и стужи. Это всё неразрывно и свято. Поскольку в этом единении - сама суть земли родной, которую постигаешь временем собственной жизни.
   Домой Непрядов возвращался уже под вечер, когда начинало темнеть. Снега покрылись густой синевой, морозец начал пощипывать пуще прежнего, прихватывая ледяными зубами за уши. Перед глазами вырастал холм с возвышавшимся на нём храме, а сбоку от него проступала крыша родного дома. Белой струйкой исходил из печной трубы дымок. Вот и три оконца обозначились, теплившиеся неярким светом. Сердито взбрехнул Тришка, предупреждая домашних о приближении "чужака". Почему-то невзлюбил Егора пёс, да что поделаешь - ведь у собак свои привязанности к людям.
   На крыльце Непрядов обмахнул голиком с валенок снег и вошёл в сени. На душе приятно было только от одной мысли, что тебя ждут, что ты всегда здесь кому-то нужен: родные души, милые его сердцу лица. Ради всего этого стоило жить, ходить в моря и погружаться в беспредельные глубины, рискуя однажды не всплыть. Лишь бы здешняя тишина и покой никогда бы не кончались...
   - Загостевался, Егорушка, - слегка попенял ему отец Илларион, как только Непрядов появился в горнице. - Ночь уж скоро на дворе, а мы на отшибе живём. Волноваться начали.
   - С чего бы это? - удивился Егор. - До села же рукой подать.
   - Да "серые" опять пошаливать начали. Голодно им нынешней зимой в лесу, вот они по ночам и подбираются к самой околице. Мы уж и за Тришку боимся, ночью в сенцы его пускаем. В такое-то время за село в одиночку не ходят.
   - Что ж, волк - зверюга серьезная, - согласился Егор. - Отбиться от него, надо полагать, не проще будет, чем от акулы.
   - А приходилось? - поинтересовался монах.
   - Было дело, - уклончиво ответил Егор, почувствовав, как от одного только напоминания вновь заныл уже зарубцевавшийся шрам на бедре. - В море всякое случается.
   - О, Господи! - отец Илларион суеверно перекрестился и настоятельно сказал. - Как-нибудь непременно расскажешь.
   - Да многое о чём поговорить с тобой, отче, надо бы - согласился Непрядов, разделяя желание Елисея Петровича.
   Широкий стол был накрыт в горнице по-праздничному. На белоснежной скатерти выставлены тарелки с огурцами, да с грибочками своего посола, блюдо с отварной дымящейся картошечкой, да с тушёной баранинкой. А посреди красовался штофчик с дедовой наливочкой.
   Сам Фрол Гаврилович восседал во главе стола под образами в расшитой, перехваченной шёлковым пояском белой рубахе. Дремучая борода аккуратно расчёсана, а непослушная грива седых волос обрамляла его чело наподобие нимба, каким увенчаны на иконах лики святых старцев. В день своего рождения дед был умиротворённо спокоен, прекрасен и прост. Запавшие глаза всё так же умны и ласковы. Чувствовалось, как в любви своей к ближним он всем доволен. По правую руку от него сидели внук с правнуком, а по левую - сподвижник
   и товарищ всех дел его во храме Божьем.
   Перед первой заздравной чаркой, как полагается, отец Илларион прочитал "Отче наш". Молитву выслушали стоя. А потом все по очереди чокнулись лафитниками с Фролом Гавриловичем.
   Согласно переглянувшись, Егор с Елисеем Петровичем разом опростали свои рюмки. Отпил немного из гранёной стопки и Фрол Гаврилович. Подражая старшим, Стёпка также выпил налитый ему квас, при этом по-прадедовски разудало крякнув и махнув рукой, чем здорово всех рассмешил.
   - Па-а, - Степка потянул отца за рукав и шепнул по секрету. - Ты не забыл?
   Закусывая огурчиком, Егор подмигнул сыну. Потом сдернул с запястья браслет с командирскими часами и сказал:
   - Дедусь, мы тут со Степаном Егоровичем посоветовались и решили на день твоего рождения подарить тебе вот эти часы. У нас на флоте о них говорят: "не промокаемые и не скрипящие, в огне не горящие и время говорящие", - и с этими словами протянул деду подарок.
   Фрол Гаврилович повертел роскошный браслет перед носом, рассматривая подслеповатыми глазами и попытался вернуть его внуку.
   - Хороши морские "ходики", да на что они мне? - сказал он. - Я ведь стрелок-то не разгляжу теперь. А тебе, Егорушка, они нужнее.
   Но Егор протестующе закрутил головой.
   - Это на память, - пояснил он. - От нас обоих.
   Стёпка сразу поддержал отца:
   - Бери, бери же, дедусь. Это для того, что б ты ещё сто лет жил и глядел на эти часики.
   С таким пожеланием согласились все присутствовавшие за столом, и
   Фролу Гавриловичу ничего не оставалось, как принять подарок.
   - Тогда пускай всегда будут при мне, - сказал он, - как крест наперсный и как память о чадах моих возлюбленных.
   Глаза старика от умиления повлажнели, губы чуть дрогнули. Он был растроган не столько подарком, сколько выниманием к себе.
   Лишь отец Илларион отчего-то нахмурился, будто не считал уместным такой подарок старому человеку в день его рождения. Его умные глаза как бы говорили: "Знал бы ты, как скоро твой подарок может снова к тебе возвратиться..." Но Егор на это никак не отреагировал, да и Елисей Петрович, похоже, об этом вскоре сам забыл.
   За общим столом было весело и удивительно просто, легко. Потрескивали горевшие свечи, за печкой привычно верещал сверчок и текла задушевная беседа обо всём, что на ум взбредёт. А потом, как водится, душа запросила песни. И дед затянул свою любимую:
   "Запрягай-ка, тятька, лошадь,
   Серую, косматую.
   Я поеду на деревню,
   Девушку сосватаю..."
   Пел он выразительно и негромко, как бы следуя течению своей памяти. Это был неторопливый, раздумчивый рассказ о какой-то другой, давнишней жизни, в которой дед оставался молодым, полным жизненных сил и самых светлых надежд. Кого он вспоминал: Евфросиньюшку ли свою ненаглядную, отца ли с матерью, то ли сына с невесткой?.. А внук с правнуком рядом были, - как живое напоминание ему о всех родных и близких, которых не было вместе с ними за этим столом.
   А Степка меж тем совсем осоловел, начал клевать носом. И дед увёл
   его, чтобы вместе лечь спать на печи. Но Егор с Елисеем Петровичем долго еще чаёвничали за самоваром.
   - Так о чём же ты пытать меня хотел, Егор свет Степанович? - напомнил отец Илларион, как только за столом они остались вдвоем.
   Егор выдержал паузу, собираясь с мыслями, отпил несколько глотков чаю, после чего сказал:
   - Не знаю даже, с чего начать. Дело такое, что...
   - Говори, как на душе лежит, а слова сами собой придут, - посоветовал Елисей Петрович, покрывая Егорову руку своей широкой тёплой ладонью. -Душа человеческая уж так устроена: если она чем-то встревожена, от чего-то болит, то всенепременно излиться ей надобно, прежде чем она вновь успокоится в прежнем состоянии, да в ладах с самой собой.