Баранов Юрий. Позывные дальних глубин

   - Вы что-то хотели мне сказать?
   - Наоборот, это вы хотите мне кое-что сказать, - Друган перевел на Непрядова немигающий взгляд. - И даже обязаны мне сказать.
   - Но что именно?
   - Когда мы, наконец, падать перестанем?..
   - Куда падать?
   - Будто не знаете! - недоверчиво покосился штурман. - Да вниз же, всё время вниз...
   Непрядов как можно мягче улыбнулся и коснулся пальцами забинтованной руки штурмана.
   - Уверяю вас, старший лейтенант. Никуда мы не падаем. А вернее, не погружаемся. Вы же понимаете, что все мы находимся на подводной лодке, которая сейчас движется заданным курсом и на определённой глубине, - и кивнул на подошедшего Целикова. - Вот и доктор вам подтвердит.
   Целиков широко развёл руками, мол, само собой разумеется.
   Но старший лейтенант не поверил. Он скривил потрескавшиеся губы в каком-то подобии усмешки и зловещим шёпотом произнес:
   - А вы не можете этого понять, - и ткнул забинтованной рукой куда-то мимо Непрядова. - Это вот он знает, куда всё и зачем...
   Непрядов невольно обернулся. Но за спиной у себя ничего подозрительного не обнаружил.
   - А он - кто? - осторожно полюбопытствовал Егор.
   Лётчик опять, как бы себе на уме, криво улыбнулся и сказал:
   - Не притворяйтесь, командир, вы же его хорошо знаете, и он вас - тоже.
   Егор догадался, о ком идёт речь.
   - Он что, сильно вас беспокоит? - сочувственно спросил командир, уразумев, что разубеждать в чём-либо больного человека пока бесполезно.
   - Житья от него нет, - пожаловался штурман, - спать совсем не даёт. И потом, это из-за него у меня пальцы на обеих ногах так сильно болят, что мочи нет. Он приходит и топчется по моим ногам...
   Командир с доктором молча переглянулись. Лётчик не знал, что ступни его ног ампутированы.
   - Это пройдёт, Михаил Аркадьевич, - заверил Целиков своего пациента. - Обещаю вам как врач. А что касается этого самого "чёрного человечка", то командир корабля прикажет ему лично никогда здесь больше не появляться, и он отсюда навсегда уйдёт.
   - Непременно прикажу, - тотчас подхватил Непрядов.
   - И я давно говорил, - с деланным возмущением продолжал доктор. - А то шляются, знаете ли, всякие! Проходной двор стал какой-то, а не лазарет.
   - Вы не обманываете? - штурман зыркнул на командира недоверчивым взглядом. - А то ведь "чёрный человек" всех нас за собой потянет. Я знаю, он же всегда оттуда приходит,.. - для большей достоверности штурман указал на палубу и качнул книзу головой, мол, из глубины.
   Как только мог, Непрядов успокоил разволновавшегося было лётчика. Казалось, что тот поверил. Он откинулся на подушки, снова
   впадая в тяжёлую дремоту.
   Доктор дал знак, что пора уходить. Непрядов сразу же повиновался, оставив помещение.
   Подходящую полынью искали более суток. Наконец, приледнившись, выбросили на поверхность буйковую антенну и послали на берег срочное донесение. Через короткое время получили ответ, который разом развеял все сомнения, а заодно, и надежды. Последовал приказ незамедлительно выйти к кромке льда, чтобы передать больного лётчика на борт специально посланного госпитального судна. Самим же предстояло продолжить патрулирование в другом, более отдалённом квадрате, чем до этого.
   Большего разочарования всем надеждам и придумать было бы трудно: прощай рыбалка, прощай костерок у тихого озерца. Отсечный люд приуныл, стал более раздражительным и нервным. Но приказ есть приказ, и его следовало выполнять, чего бы это ни стоило. Непрядов, превозмогая самого себя, пытался как-то объяснить создавшееся положение, успокоить людей. Но чувствовал, что получается это у него не слишком убедительно. Экипаж действительно был измотан до предела. Непрядов это особенно понимал. Случалось, за столом в кают-компании ссора могла возникнуть из-за сущего пустяка: из-за случайно оброненного слова, неуместной подначки, или даже косого взгляда. И только присутствие за столом командира гасило порой страсти, когда обыкновенный спор мог перерасти в ссору. Более всего Непрядов опасался, как бы из-за огромного перенапряжения где-нибудь не произошёл сбой. Ведь понятно же - люди не железные. А любая ошибка на вахте дорого может стоить всему экипажу. Только этого Егор никак не мог допустить. Сутками приходилось ему самому нести вахту в
   центральном, даже на короткое время не спускаясь для отдыха в каюту.
   Колбенев с Обрезковым на это обижались. Им казалось, что командир им доверять перестал, хотя оба они лодку чувствовали не хуже и людей держать в руках умели. Но как было объяснить дружкам, что не было ему в каюте ни сна, ни отдыха, и только в центральном, среди несущих вахту людей, командир мог оставаться спокойным. Он обещал дружкам: "Вот только вернемся в базу, вы оба, голубчики мои, на лодке у пирса вдоволь накомандуетесь, а я буду на берегу сразу за всё упущенное время отсыпаться - да так, что и пушками не разбудишь".
   В этой нервотрёпке забот особенно прибавилось Целикову. Он не мог не беспокоиться, как бы у кого из моряков не обострились их застарелые недуги, всякие там гастриты, радикулиты, да болезни суставов. В подплаве напасти эти поджидают каждого, кому перевалило эдак лет за тридцать пять. А в экипаже таких числилось большинство. Ведь не проходят же бесследно бесконечные тревоги, монотонные вахты, изнурительные качки, а в общем - работа на износ, поскольку в полсилы на борту лодки ничего не делается. Что уж говорить об отсечной "атмосфере", в которой пребывают подводные жители. Сколь ни была бы на борту совершенной система регенерации воздуха, дышать всё равно приходилось рафинированной газовой смесью, которая далеко не лучшим образом влияет на человеческое сердце и сосуды. Но более всего людям здесь не хватает естественного тепла и света. Ведь и кварцевая лампа, под которой после вахты приятно погреться, никогда не заменит обыкновенного солнечного лучика.
   Знал и беспокоился Целиков, что даже после возвращения в базу хлопот ему не убавится. После похода у моряков неизбежно в крови увеличивается содержание холестерина, билирубина, триглицеридов. А
   это верные признаки стресса, которые как бы выедают человеческий организм изнутри. Как минимум, потребуется месяц, а то и два, прежде чем сердечно-сосудистая система иного подопечного снова придёт в норму.
   Но случается и так, что даже столь ничтожно малого, с эскулапской точки зрения, времени может и не хватить. Бывает, когда вдруг появляется необходимость опять срочно выйти в море, полагаясь лишь на то, что русский моряк - существо двужильное, а потому всё выдюжит, сколько на него ни взваливай. Надо полагать, кому-то не так уж важно, что подводники седеют рано. Не в силах был корабельный доктор прервать этот процесс, но всё же мог попытаться как-то уменьшить его губительную силу. И Целиков, этот вечно унылый и флегматичный человек, прямо-таки донимал всех различными процедурами. По установленному графику неукоснительно измерял кровяное давление, прослушивал сердце, снимал кардиограммы. Рискуя нарваться на грубость, он тем не менее гнал усталых людей из их кают в спортзал, в сауну, в отсек живой природы - лишь бы не оставались они наедине со своими мрачными мыслями и затаившимися недугами.
   Спасение людей подводных было в их постоянном движении. Именно это упрямый и нудный Целиков пытался вбить в головы своих отсечных пациентов. Опасение за здоровье людей увеличивалось у него по мере того, как затягивалось их плавание подо льдами. Кузьму Обрезкова донимал застарелый радикулит, подхваченный им едва ли не в лейтенантские годы. Вадим Колбенев крепился, хотя у него пошаливало сердце. И только Непрядовский организм вызывал у доктора неизменное восхищение. Командир был здоровее едва ли не всех и каждого в экипаже. Сердце его неизменно билось как часы, давление пребывало в норме. Целиков утверждал даже, что если бы он, любопытства ради, вскрыл скальпелем Егору грудную клетку, то обнаружил бы там безупречные внутренности семнадцатилетнего юноши. С таким-то от природы данным здоровьем, полагал Целиков, их командиру "лет до ста расти и не стариться" - такие уж завидные гены достались ему от пращуров.
   Второе дыхание, как у стайеров, появилось в экипаже совсем неожиданно. Когда никого не веселили даже анекдоты и подначки Васи Дымарёва, как нельзя кстати пришлась поэтическая лирика. Андрей Скиба вызвался читать стихи несколько вечеров кряду, благо знал на память великое множество творений своего любимого Пушкина. В этом ему на лодке не было равных.
   О том, что начинаются пушкинские вечера, в кают-компании было объявлено заранее. Андрей Скиба каждому члену экипажа вручил именной пригласительный билет, в котором значилось, что "Пушкин А.С., камер-юнкер и стихотворец, будучи проездом, имеет честь лично присутствовать ввечеру на чтении собственных стихов, декламацию коих препоручено исполнять здешнему навигатору, с коим поэт знаком лично со времен лицейской поры и коего несомненно уважает за любовь и нежную привязанность к утончённой музе, равно как к прокладке курса, а также к борщу и макаронам по-флотски..." Такое интригующее приглашение, разумеется, не могло не вызвать определённого интереса.
   И вот в назначенный час народ отсечный из кают и рубок начал стекаться в отсек "живой природы", где предполагалась встреча с самим Александром Сергеевичем. Как и полагается, офицеры были в парадной форме, как об этом просил Скиба, предвидя значимость момента. Держаться всем предлагалось по-флотски раскованно, а не по-кавалерийски развязно, в блеске изысканных манер, как если б это было на светском балу в салоне самой Анны Керн...
   Скиба элегантными поклонами встречал гостей у входа, предлагая рассаживаться поудобнее и чувствовать себя,.. как в прошлом веке. И уж совсем ошарашил, величая всех не иначе, как "господами офицерами".
   Располагались в лёгких плетёных креслах по своему желанию и вкусу: кто предпочитал быть рядом с фонтанчиком, кто придвигался поближе к аквариуму, а кто нежился под сенью развесистой пальмы, или же блаженствовал в куще цветника. Обстановка была необычайно торжественной, и все ждали, а вдруг и вправду, прямо вот сейчас, произойдёт чудо. Откроется застеклённая дверь и с вежливым полупоклоном войдёт человек во фраке, с курчавой головой и пышными бакенбардами. Приятно всем улыбнувшись, он положит на рояль свой цилиндр, бросив в него лайковые перчатки, поставит в уголок трость с набалдашником, а потом запросто сядет где-нибудь в сторонке и кивком головы любезно попросит начинать.
   Уловив это всеобщее желание, Скиба сказал, с самым серьёзным видом посмотрев при этом на часы:
   - Господа, Александр Сергеевич немного задерживаются. Дела, знаете ли, всё дела... Но прибыть оне обещали с минуты на минуту. Пока же просили начинать без него. Вы не возражаете, господа?.. - и обвел всех присутствующих взглядом. - Так что, не обессудьте.
   Офицеры понимающе заулыбались, принимая слова штурмана на веру. Наконец, всякое движение в отсеке прекратилось, голоса притихли. Скиба дал кому-то знак, и яркий свет в плафонах на подволоке начал медленно меркнуть, пока совсем не погас. Горела только лампа под зелёным абажуром на столике, за которым сидел
   декламатор. Выдержав паузу и насладившись полнейшей тишиной, он заговорил:
   - Итак, один из уважаемых поэтов как-то сказал о том, что надо "и жить торопиться, и чувствовать спешить", на что другой, ещё более уважаемый поэт ответил так:
   "Мой дядя, самых честных правил,
   Когда не в шутку занемог,
   Он уважать себя заставил
   И лучше выдумать не мог..."
   При этом инженер-ядерщик Саша Стеблев подсел к роялю и начал негромко музицировать, стараясь подстроиться в лад к стихам. И это ему, как нельзя кстати, удалось.
   Скиба читал на память, как бы в доказательство всего сказанного держа руку на томике "Евгения Онегина". Скошенный свет от настольной лампы освещал нижнюю часть его рябого лица, с такими же, как у великого поэта, курчавыми бачками, только рыжими, и полноватыми губами. Это сходство казалось поразительным. И потому, вероятно, всем хотелось верить, что роман читал не кто иной, как сам автор. Егор подумал даже, а может и впрямь бессмертный дух великого поэта вселился в его штурмана?..
   Все, кто находился в отсеке, слушали молча и с таким сопереживанием, будто несчастная судьба скитальца Евгения касалась лично каждого. Кто же не питал втайне надежду, чтобы и он тоже "возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал"?.. Но что станет потом, этого никто не знал, потому что последняя глава повествования каждому уготована своя. И всё же так хотелось, чтобы вопреки всему, Татьяна милая дождалась бы из странствий дальних своего непутёвого
   Онегина, чтобы Ленский на дуэли не был бы убит, а лишь слегка ранен. Впрочем, как и сам Александр Сергеевич, придумавший своему герою по роковому предчувствию свой собственный конец...
   Сквозь щебет птиц и журчание в фонтанчике воды отчётливо слышалось, как отсечный хронометр отщёлкивал вечность... Его не заглушало даже продолжавшееся музицирование Саши-ядерщика. И возможно оттого стихи становились более чем стихи. Они обращались глотком свежего воздуха, по которому все так истосковались.
   Непрядов слушал, вальяжно развалясь кресле и полуприкрыв веки.
   "...Господский дом уединенный
   Стоял над речкою. Вдали
   Пред ним пестрели и цвели
   Луга и нивы золотые..."
   Слова как в прекрасном сне доходили до Егорова сознания, и он видел свой родной дом, походивший на Ларинский, и Укромово Селище, где "стада бродили по лугам, и сени расширял густые, огромный затененный сад..."
   Бывает же такое наваждение! Вроде бы и не спишь и всё видишь как наяву... Вот сам Егор, босой и в курсантской робе, с косою на плече, бодро шагает глухоманной лесной тропкой, поспешая за своим дедом. Шумят в кронах деревьев разгульные верховые ветры, гомонит в чащобе птичья братия и где-то рядом ручеёк журчит... А на душе легко, весело и чуть жутковато. Егор знает, что в его судьбе ещё не произошло ничего особенного, - ни плохого, ни хорошего, и...вся жизнь впереди. И он будто волен распоряжаться ею теперь по собственному усмотрению. Всё происходит именно так, как когда-то было на самом деле. Даже гадюка поджидает их на своём прежнем месте, лёжа поперёк дороги и греясь на солнышке. Она тотчас уползёт в кусты, повинуясь дедову слову, и тропинка снова станет свободной. А вот и просторная лесная делянка, которую им надо к вечеру успеть выкосить, чтобы потом за беседой у костра припоздниться. И слышался неторопливый дедов говорок. Вновь поучал он внука своим извечным премудростям. "Произрастают, Егорушка, на землице нашей родненькой и пижма - рябина дикая, и хвощ - злодей болотный, и плаун споровый, зело в деле полезный, и вечно зелёный вереск и древей-тысячелстник..."
   Дед стоял перед Егором совсем ещё бодрый, кряжистый и сильный, с дремучей бородой и седой гривой волос. Он хлестал бруском по звонкой стали косовьего клинка и пробовал остриё заскорузлым пальцем. Потом весело кивал, мол, поспевай за мной, внучок любезный. И брался за косовище...
   Сам Егор, как его учили, от плеча размахивается вправо, до самого что ни на есть упора. Отточенная сталь берет разбег и с визгом вонзается в травостой. Враз отяжелевшие, стебли послушно ложатся в строчку. И пошло-поехало разлиновывать лесную полянку в две косы.
   Но только отчего-то ужас охватывает Егора. Он чувствует, что за дедом ему никак не угнаться. Взмахивая косой и пластая густую траву, могучий старик уходил от внука. Егор хочет позвать его и - нет сил, даже не слышит собственного голоса. Старик всё дальше и дальше. Вот его уже нет... Исчез где-то вдалеке, в светлой луговине, до которой медлительному внуку, коси не коси, век не добраться...
   Вздрогнул Егор, приходя в себя. В отсеке уже снова горел яркий свет, и люди поднимались со своих кресел, громко аплодируя.
   Непрядов тайком смахнул сползавшую по щеке слезу. А кто и заметил, то уж, верно, подумал, что это стихи так растрогали их
   командира. На глубине, под толстой шапкой льдов, всё ведь не так легко и просто воспринимается, как это бывает на берегу, или даже на чистой воде. Пушкин, верно, тогда уже знал, что нынче сказать русскому человеку...
   Кромку льдов лодка достигла поздно вечером. Всплыли в расчётной точке, отдраили верхний рубочный люк, и снова дохнуло пьянящей океанской свежестью, от которой кругом пошла голова. Подводники поочерёдно потянулись на ходовой мостик: кому покурить, кому подышать, а кому просто на свежачке в гальюн сбегать. Обычная проза моряцкой жизни.
   Непрядов сидел на ограждении рубки, подсунув под себя свёрнутый брезент. Кругом было промозгло и сыро. Вода продолжала стекать из всевозможных закутков и шхер ограждения, гулко шлёпаясь где-то внизу полновесными каплями. С той точки, которую выбрал Егор, хорошо просматривались и водная гладь, и внутренность пещеры под обвесом рубки.
   Несмотря на поздний час, солнце висело у горизонта докрасна раскалённой поковочной болванкой. Оно и не думало погружаться в воду, чтобы дать место ночи, поскольку на Северах прочно царствовал полярный день, которому три месяца кряду не будет конца. Сиреневая гладь океана была спокойна и чиста. Лишь местами её встормашивали небольшие льдины, отколовшиеся от пакового сплошняка.
   Егор прикинул, что ждать ещё придётся не менее часа. Госпитальное судно было на подходе. С мостика пока его не разглядеть, но радарная антенна, вращавшаяся над рубкой, уже вывела на экран яркую метку, еле заметно смещавшуюся к центру зеленовато мерцавшего окружья. Судно подходило со стороны зюйд-веста, и швартовая команда уже
   готовилась подавать концы. Чтобы ускорить встречу, лодка дала средний ход. Она пошла на сближение, раздвигая корпусом стылую воду и расталкивая мелкие льдины, которые игриво поворачивались и отскакивали на поднятой приплюснутым форштевнем волне.
   Пока ещё позволяло время, старшины под обвесом рубки неспешно готовили бросательные концы, покуривая, продолжая свой трёп. Николай Чуриков ловко мотал на согнутой в локте руке пеньковый линь. Иван Ганзя ему помогал, распутывая свалявшийся в трюме шкерт. Стоявший рядом Никита Шастун вольготно дышал всей грудью и при этом как кот блаженно жмурился маленькими хитроватыми глазками. С лица у него не сходила вальяжная улыбка отсечного мещанина во дворянстве.
   - Помог бы, ваше благородие, - не без ехидства намекнул Шастуну Ганзя, на что тот состроил брезгливую мину и сделал выразительную отмашку ладонью, мол, работайте, работайте...
   - Эх, панове старшины, люблю я это самое - "море студёное" - изрёк он, поводя пухлым носом во все стороны. - А запахи, запахи-то какие гарные. Это вам не отсечная духота и вонь, сдобренная регенерацией. Дышите, хлопцы, я вам не препятствую. А то ведь и запретить недолго.
   - Добрый нашёлся! - недобро зыркнув на разговорившегося вестового, процедил сквозь зубы вечно хмурый Чуриков. - Это кто ж дышать-то запретит? Уж не ты ли?
   - Во! Не врубился, - для большей доходчивости Шастун покрутил у виска пальцем. - Как дадут команду на погружение, так и - прощай океанская свежесть. Дыши опять собственными миазмами, и никакого
   тебе кайфа.
   - Не рыдай, кореш, - попытался его успокоить никогда не унывавший Ганзя. - Ты только шепни лично мне на ухо, когда из-за этих самых миазмов перестанешь кайф ловить. Я тебе пописаю на грудь, и от тебя снова морем запахнет. Сходу забалдеешь.
   - Плебе-ей, - с брезгливым видом протянул Никита. - Всё твоё убогое мышление дальше сухопутного сортира не простирается, ибо по скудости своему, оно даже на корабельный гальюн не тянет.
   - Это у вас так в третьем отделении считают? - как бы между прочим, осведомился Ганзя.
   - А за поклёп, Ванюша, можно и ответить,.. - посулил Никита.
   - Давай, давай - тебе не привыкать, - поддержал дружка Чуриков. - Кстати, в детстве я дятлов из рогатки в лесу отстреливал.
   - А что, в деревне у вас много ещё таких вот живодёров?
   - Хватит.
   - И все срок отмотали?
   - Я те глаз на жопу намотаю, - поворачиваясь к Шастуну, угрожающе посулил Чуриков.
   - Не надо, Коля, - попросил Ганзя, на всякий случай вставая между Шастуном и Чуриковым. - Ты что, забыл? Мы ведь слово дали...
   - Ну, разве что, - нехотя буркнул Николай, снова принимаясь со сдержанной яростью наматывать на локоть шкерт.
   Непрядов сделал вид, что не слышал разговора между старшинами, благо перебранка их сама собой иссякла и начальственного вмешательства не потребовалось. Только неприятный осадок на душе у Егора всё же остался. Он стал подозревать, что едва ли Колбеневский
   эксперимент по спасению душ человеческих увенчается успехом. Понятно, что Чуриков с Ганзей лишь делали вид, что они помирились с Шастуном.
   Вскоре внимание Непрядова привлёк доктор Целиков. Просунувшись узкими плечами в отверстие рубочного люка, он доложил:
   - Старший лейтенант Друган к транспортировке подготовлен, товарищ командир. Самочувствие больного удовлетворительное.
   - Добро, Александр Сергеевич, - принял доклад Непрядов.
   Поднявшись над обвесом, чтобы лучше видеть подходившее судно, командир приказал дать на него семафор. Оно было уже в двух кабельтовых от лодки. Отчетливо просматривался его высокий, местами помятый льдинами и тронутый ржавчиной корпус, на котором белели огромные цифры бортового номера. Уже без бинокля было видно, как на палубе плавучего госпиталя суетились люди, готовясь к швартовке.
   Наверх бережно вынесли спелёнатого одеялами Другана. Затем через отверстие люка протолкнули упакованное в пластиковый мешок тело пилота Ямщикова. Обоих положили на баке по правому борту.
   Непрядов сошёл с мостика на верхнюю палубу, чтобы попрощаться с Друганом. Казалось, был он в полном здравии, на щеках появился румянец и чёрные глаза возбуждённо блестели.
   - Вы знаете, командир, - сказал лётчик, как только Егор наклонился над ним. - А ведь он привет вам передавал.
   - Кто это "он", товарищ старший лейтенант?
   На исхудалом лице штурмана промелькнула недоверчивая усмешка.
   - Ну да, - сказал он, подмигивая, - будто и не знаете...
   Уверяю вас, - как можно убедительней и мягче сказал Егор, поправляя на голове Драгуна меховую шапку. - Да это и не столь важно.
   Главное, поправляйтесь скорее. Очень вас прошу. И постарайтесь ни о чём другом больше не думать.
   Поманив командира в сторону, Целиков сказал ему тихонько, как бы по большому секрету:
   - Странная коллизия получается. Друган так чётко описывает своего "чёрного пришельца", будто и вправду тот существует.
   - И какой же всё-таки он? - полюбопытствовал Егор.
   - Да этакий, знаете ли, огромный детина, в морской форме и в фуражке. И вроде как всё время за что-то руками держится...
   - За штурвал? - невольно подсказал Непрядов.
   - Не знаю, - произнёс Целиков, пожимая плечами. - Может, и за штурвал. Но почему вы так решили?
   - Да просто так, - уклончиво сказал Егор. - За что же ещё морскому призраку держаться?..
   Но в душе Непрядов был потрясён. В памяти вдруг возникло, как он однажды наведался к своему отцу, когда в Севастополе представилась такая возможность. Сходство с тем, что он видел тогда и слышит сейчас, было поразительным. Подумалось, что сама судьба посылает ему какое-то знамение, не то новое испытание полной безысходностью. Однако в следующее мгновение Непрядов решил, что в этом же явлении - логическая суть подплава, как и всей его нелёгкой жизни. Ведь заживо оказаться на дне в полузатопленном отсеке - всё равно, что очутиться в заколоченном и засыпанном землёй гробу. Конец одинаково и нелеп, и ужасен. Но получалось, что Егор всегда выживал не благодаря чему-то, а вопреки всему. Теперь же не было безоглядной уверенности, что так будет всегда. "Кто этот посланец глубины, этот признак, бродивший по отсекам лодки? - мучительно размышлял Егор. - Неужто мой отец?.." - и сам себе отвечал, что этого не может быть. Призраки являются лишь в больном воображении, а он же, Егор Непрядов, пока что в своём уме и в полном здравии.
   Командир отчаянно тряхнул головой, отгоняя странное наваждение, свалившееся на него нежданно-негаданно.
   Лодка тем временем пришвартовалась к серой громаде плавучего госпиталя. В его борту, казавшимся необъятным, обозначился большой квадрат медленно отворявшейся аппарели. Она опустилась точно на борт лодки, образовав широкую сходню. Появились санитары с носилками. В своих подпоясанных ремнями белых халатах, надетых поверх шинелей, они походили на неуклюжих снеговиков, не то пингвинов. Санитары лёгкой трусцой начали спускаться на борт лодки, где их поджидал Целиков. Обоих лётчиков, живого и мёртвого, разложили по носилкам, прихватив для верности широкими брезентовыми ремнями и, в сопровождении доктора, понесли по скрипучей аппарели в чрево судна.
   Майор Целиков не возвращался довольно долго, обсуждая свои врачебные дела с коллегами. Непрядов глядел на часы и подумывал, а не послать ли за эскулапом вестового, чтобы поторопить. Без особой надобности не следовало слишком долго оставаться в надводном положении, рискуя "засветиться" на космической спутниковой слежке.
   Но вот в ярко освещённом квадрате бортового лаза, наконец, показалась согбенная и тощая фигура Целикова. В руках у него был какой-то свёрток, который он небрежно держал под мышкой. Когда спускался по наклонной аппарели, то поскользнулся и чуть было не обронил свою ношу в воду. Однако сохранил равновесие, взмахнув свободной рукой.
   - Примите почту, служивый! - с этими словами Целиков небрежно перекинул туго перевязанный бечёвкой пакет на руки вахтенному офицеру Васе Дымарёву.