Баранов Юрий. Позывные дальних глубин

   - Ты иди, Николаевна, вперёд, - сказал Тимоша жене. - Я тут с Егоркой покурю чуток, а потом и сам следом за тобой.
   - Да ладно уж хитровать, - не поверила Мария, погрозив мужу кулаком. - Так и скажи, что ещё выпить невмоготу.
   - А хоть бы и так, - расхорохорился Тимоша. - Я что тебе?.. Скажешь, не имею права со свояком выпить?
   - Ты ж на работу завтра проспишь.
   - Ни-ни! Ты меня знаешь, Николавна.
   Сокрушённо вздохнув, Мария махнула на мужа рукой и пошла к своему двору. Видимо, хорошее настроение всё же не покидало её. Спускаясь по тропинке к пруду, она запела сильным, довольно приятным голосом:
   "Свети месяц, светит ясный,
   Светит полная луна..."
   А молодой месяц и вправду светил так, что в ночи была видна едва не каждая травинка. За околицей, до самого леса, во всю ширь раздались
   поля. И тишина такая, что слышно лишь собственное дыхание.
   - Я что тебе сказать-то ещё хотел, - начал Тимоша, присаживаясь на ступеньку крыльца рядом с Егором и раскуривая сигарету. - Ещё прошлой осенью приезжала к нам одна женщина. Девчушка при ней была годиков эдак трёх: миленькая такая, пухленькая, глазёнки василёчками, волосики пшеничные. Разыскала та особа твоего деда и остановилась у него на несколько дней. Девчушку ту самую, слыхал, дед в храме собственноручно окрестил. А когда те гости уезжать, значит, собрались, то Фрол Гаврилович попросил меня подбросить их на "газике" до станции. Машина служебная тогда всегда при мне была. И понимаешь, очень даже удивительным показалось, как трогательно дед прощался с ними, ну, прямо как с очень близкими родными. Девчушку ту всё прижимал к себе, плакал. Уехали они, а дед долго ещё горевал о чём-то. Только и делал, что вздыхал, да молился.
   - А что эта женщина? - на всякий случай полюбопытствовал Егор. - Не говорил, кто она и откуда?
   - Не до того было, она тоже всю дорогу находилась в расстроенных чувствах. Но я всё же прикидываю, что мамаша с дочкой была откуда-то из Прибалтики. Потому как посадил их на рижский скорый, который делает у нас остановку.
   - А какая она из себя? - допытывался Егор, начиная уже кое о чём догадываться.
   - Какая, говоришь? - Тимоша курнул и таинственно улыбнулся. - Будь здоров, какая! Уж на что наша Катька была картинкой, но эта, скажу я тебе... Такие разве что в сказках царицами, да королевами бывают: глаза миндалинами, брови соболиные. А груди, груди! Поцеловать бы такую хоть разок, прижаться бы к ней,.. а там и помереть можно. Не поверишь,
   но я впервые перед бабой оробел. Такая уж если за душу возьмет, то хоть кого с ума сбрендит.
   - Ну, что ж? - рассудил Егор. - Бывают, конечно, красивые женщины. Только голову из-за них терять не стоит, последнее это дело.
   - Что ж, тебе видней, - сказал Тимоша. - А ты сам-то разве не знаешь её?
   - Почему ты думаешь, что я должен её знать?
   - Да потому, что она в разговоре вроде как назвала твоё имя, когда с дедом прощалась.
   - А ты не ослышался?
   - Может и ослышался, в спешке всякое бывает.
   Похлопав Егора по плечу, мол, сам "прикинь мозгами", Тимоша встал, потянулся и вразвалочку пошагал домой.
   А Непрядов, будто ошарашенный, долго ещё сидел на крыльце. Мысли, одна невероятнее другой, роились в его голове. Уже не было сомнений в том, что к деду приезжала именно Лерочка, а не какая-то другая женщина, какой было известно его имя. Но девочка при ней... Откуда вдруг взялась она? И не оттого ли напоследок так печаловался дед, что признал в той самой девчушке свою единокровную правнучку?.. Одно теперь твёрдо знал Егор: завтра спозаранок он отправится на станцию, чтобы первым же возможным поездом отправиться в Ригу.
   Как водится по закону подлости, на единственно проходящий в тот день поезд Непрядов безнадёжно опоздал. Однако на станции ему посоветовали выйти на шоссе Псков-Даугавпилс и попытаться "тормознуть" там какую-нибудь попутку. Егор так и поступил. Отмахав пешком пару километров по просёлку, он добрался до поста ГАИ, и дежурный милиционер помог ему "подсесть" в кабину рефрижератора ,
   следовавшего до самой Риги.
   Шофёр был даже рад, что нашёлся попутчик, тем более обещавший хорошо заплатить. В путь они двинулись около полудня, и к вечеру уже подъезжали к Вецмилгравису, что на восточной окраине города. Это была самая мучительная и тяжкая из всех дорог, которые Непрядову когда-либо приходилось преодолевать. Не терпелось поскорее добраться до места, чтобы уладить свои отношения с любимой женщиной. Как ненавидел и проклинал себя Егор за то, что в порыве уязвлённой гордости рвал на куски её письма, даже не читая их. Негодовал и обижался, что она отказалась ехать к нему на Севера. Но может, потому и не ехала, что ждала от него ребёнка. Нет сомнений, что она ему об этом писала. В ответ же от него - ни строчки и ни одного телефонного звонка. Верно, запамятовал Егор, что Лерочка всегда была гордой. И вот теперь, вольно или невольно, она нашла способ, чтобы наказать его. Стыд и раскаяние сжигали Егорову душу. Он уже не знал, есть ли вообще в лексике такие слова, которыми можно обругать себя "на чём свет стоит" за собственное равнодушие и подлость. Ведь он же любил эту женщину, мечтал о ней. И в то же время почему-то мистически боялся её. Получалось, что он лишь нашёл повод, чтобы не сблизиться с ней.
   "Скорей, скорей,.. - мысленно торопил он дорогу, бежавшую под колёса автофургона. - Только бы увидеть её, встать перед ней на колени и не подниматься до тех пор, пока не простит, не пожалеет..."
   Рефрижератор довёз Непрядова до того места, где была конечная остановка трамвая. И вскоре он уже трясся в челночке-вагончике, шустро бежавшим по рельсам в сторону Саркан-Даугавы, от которой до желанного проспекта Межа было рукой подать.
   Подходя к Лерочкиному дому, Егор заставил себя собраться с мыслями и чётко представить, что и как он должен сказать в своё оправдание. Впрочем, готов был даже и к тому, что его прогонят прямо с порога, даже не выслушав и сделав тем самым навсегда несчастным человеком. Нестерпимо хотелось увидать свою маленькую дочку. Он уже по-отцовски нежно и трепетно любил её, в сущности, даже не зная. С особым наслаждением Егор пытался вообразить себе девчушку, какой она представлялась Тимоше: голубоглазенькой, пухленькой, весёленькой... И ему, взрослому человеку, нужно было как-то по особенному бережно воспринять этого маленького человечка с его, надо полагать, уже появившемся характером, со всеми детскими капризами и привычками. Да и есть ли что-нибудь более приятного на свете, чем слышать голосок своего ребёнка, ежеминутно жить всеми его маленькими радостями, огорчениями, шалостями! И с этой поры уже готовить благоприятную почву, чтобы со временем стать ему и советчиком, и учителем, и другом. Не сомневался Егор, что и Стёпка полюбит свою обретшуюся сестричку, когда узнает о её существовании. В них же в обоих течёт Непрядовская кровь...
   Вот и он, знакомый дом под соснами - теперь уже не чужой, не отдалённый, а такой же свой, как в Укромовке. А как же иначе? Потому как живёт здесь прекрасная женщина, которая родила ему дочь и которая, может быть, всё ещё не устала ждать возвращения своего непутёвого морехода.
   Безуспешно Егор старался сдержать охватившее его волнение. Тревожно и радостно стучало сердце, даже в коленках появилась мелкая дрожь, чего давно уже с ним не бывало. В руках Непрядов держал плюшевого медвежонка, которого ему удалось купить в
   подвернувшемся, как нельзя кстати, магазине детских игрушек. Негоже было к родной-то дочке прийти с пустыми руками. Ведь это был его первый отцовский подарок, без которого никак не обойтись.
   Отворив дверь калитки, Непрядов пошёл по мощёной дорожке к дому. Хозяйским глазом успел заметить, что в глубине участка, под тенью сосен, появились детские качели, а рядом песочница, чего прежде здесь не было. "Ну, ясное дело, - подумал Егор. - Теперь же в доме появился ребёнок и, конечно же, всё здесь подчинено тому, чтобы создать малышке уют".
   Непрядов поднялся на крыльцо. Входная дверь оказалась незапертой, и он смело шагнул в прихожую. Но сходу, едва не нос к носу, столкнулся с какой-то долговязой и тощей женщиной. Та от неожиданности ойкнула и отшатнулась.
   - Извините, - сказал Егор, для приличия откозыряв. - Могу ли я видеть Валерию Ивановну?
   - Нет, не можете, - оправившись от испуга, с сильным латышским акцентом сказала женщина. - Она здесь больше не живёт.
   - Как не живёт? - не понял Непрядов.
   - Да так. Не живёт и всё, - категорически отрезала долговязая. - Валерия продала нам этот дом, а сама, если не ошибаюсь, вместе с мужем уехала в Канаду.
   - Какой ещё муж?! Какая Канада?! - не поверил Непрядов.
   - Этого я тоже не знаю, - весьма нелюбезно ответили женщина. - Поскольку с мужем её лично не знакома и в Канаде тоже не бывала.
   - Как же так? - совсем растерянно произнёс Егор.
   - Да вот так, - со злорадством, будто мстя за свой испуг, отвечала долговязая. - Слишком долго плавал, капитан...
   - Но при ней должна была находиться маленькая девочка, её дочка, - не зная даже зачем, напомнил Егор. - Вы видели её?
   Это уж совсем вывело женщину из себя.
   - Никакой девочки я не видела, - сказала она рассерженно. - Разбирайтесь в этом как-нибудь сами. Больше я ничего не знаю.
   - Но ведь кто-то должен хоть что-нибудь знать? - настаивал Егор.
   Долговязая молчала, скрестив руки на хилой груди и всем своим видом давая понять, что разговор окончен.
   - Тогда ещё раз извините за беспокойство, - сказал Егор и, повернувшись, понуро побрёл к выходу.
   Когда он открывал дверь калитки, женщина окликнула его. Величаво возвышаясь на крыльце, она показала в сторону соседнего дома.
   - Там живёт подруга вашей знакомой, - сказала, сменив гнев на милость. - Спросите Нонну Александровну. Может, она вам что-нибудь и скажет.
   Холодновато кивнув, Непрядов направился на соседний участок, так же огороженный забором. А про себя подумал про долговязую: "Вот же, выдра болотная, сразу не могла сказать..."
   Нонной Александровной оказалась женщина лет сорока с добрыми чертами лица и подслеповатым прищуром глаз. Не в пример соседке, появлению Непрядова она ничуть не удивилась, будто давно ждала его появления. Оттянув недобро лаявшую и рвавшуюся на цепи мохнатую собаку, Нонна Александровна без лишних расспросов пригласила Егора в дом.
   - Хотите кофе или чаю? - предложила хозяйка, когда они оказались на чистенькой, уютной веранде.
   Непрядов отказался, терзаемый нетерпением поскорее узнать, что же произошло в его отсутствие с Лерочкой. Они сидели за круглым столом, посреди которого красовалась ваза с роскошными розами, и хозяйка из-за цветов как бы с любопытством всё время подсматривала за гостем.
   - Мне сказали, что вы давно знакомы с Валерией Ивановной, - осторожно напомнил Егор.
   - Более чем, - сказала хозяйка. - Мы с детства дружим. Дома-то наши рядом. Да я и вас хорошо помню, - и пояснила. - Мы же когда-то вместе новый год встречали. Помните? Вы тогда курсантом были ещё.
   - Было такое, - подтвердил Егор, но сам решительно не помнил этой Лерочкиной подруги. Впрочем, слишком редким гостем бывал он здесь, чтобы со всеми перезнакомиться.
   - А это и не важно, что вы не запомнили меня, - хозяйка небрежно махнула рукой, заметив смущение гостя. - Вы же тогда всё равно, кроме Лерочки, никого кругом не замечали. Но под конец нашей вечеринки поссорились с ней и ушли. Так ведь?
   - И это было, - признался Непрядов. - Только что уж об этом вспоминать?
   - Да я к слову. А что было, как говорят, то быльём поросло.
   - Так что же произошло? - настойчиво спросил Егор. - Что такое с ней стряслось, что она так неожиданно бросила всё и уехала?
   - А вы разве ничего не знаете?
   - Если б знал, так не спрашивал бы.
   - Что ж, логично, - согласилась Нонна Александровна. - А ведь Лерочка всё это время ждала вас. И очень,.. очень страдала, что дочка ваша без отца росла.
   - Да я же ничего не знал, - страдальчески изрёк Егор. - Из-за какой-то ерундовой размолвки, из-за глупой обиды рвал все её письма, не читая.
   - А теперь выходит, что судьбу свою рвали...
   - Выходит, что так, - признался Егор. - Но поверьте, Лерочка далеко не чужой была мне. А что уж про дочку-то говорить!
   - Вот именно, теперь совсем уж нечего говорить...
   - В каком это смысле?
   - Да в том самом, что... - Нонна Александровна на полуслове запнулась, как-то странно поглядев при этом на Непрядова. - Вы и в самом деле ничего не знаете?
   - Не-ет, - протянул Егор, улавливая в словах хозяйки что-то недоброе.
   - Помолчав, она тихонько произнесла:
   - Нет больше вашей дочки, Егор Степанович.
   - Как это нет? Тоже уехала, что ли?
   - Умерла она.
   - Что-что? - не понял Егор, будто слова хозяйки были обращены не к нему, а к кому-то другому, для кого требовалось бы на этот счёт внести небольшую ясность.
   - Умерла ваша малышка, - повторила хозяйка уже смелее. - Прошлой зимой, в начале декабря.
   Непрядов почувствовал, как страшной силы молния полосонула его мозг, в глазах потемнело. Стиснув голову ладонями, он раскачивался в скрипевшем под ним плетёном кресле и не понимал, что с ним происходит. Нонна Александровна, перепугавшись, поднесла ему чашку с водой. Но Егор, тупо глядя перед собой, продолжал раскачиваться. Трудно стало дышать. Впервые он почувствовал, что у него есть сердце, которое может болеть.
   - Валидольчик, Егор Степанович, валидольчик подсуньте под язык, - старалась Нонна Александровна протолкнуть ему через плотно сжатые
   зубы таблетку.
   Что есть мочи, со стоном, Егор хрястнул по столу кулаком. "Эх, судьба ты подлая, - мелькнуло в разгорячённой голове. - За что же так больно бьёшь меня, как врага какого? Мало ли беды я и без того в жизни-то хлебнул?.."
   Женщина, глядя на Егора, и сама едва не плакала. Он же тёр пятернёй грудь и морщился от нестерпимой боли. Такое впервые с ним происходило.
   Когда боль отпустила, Непрядов одурело потряс головой, будто приходя в себя после сокрушающего удара в челюсть. От таблетки он отказался, но воду жадно выпил, пролив половину содержимого чашки себе на галстук.
   - Может, неотложку вызвать? - на всякий случай предложила хозяйка.
   - Нет, - отрезал Непрядов, окончательно приходя в себя и попросил. - Расскажите, как это случилось.
   - Да сама вот ума не приложу, как такое произошло. - На полном лице Нонны Александровны отразилось мучительное недоумение. - Леночка ваша была всё время такой крепенькой, подвижной, бойкой. Чудо, а не ребёнок! Стишки разные знала, песенки пела. Валерия души в девочке своей не чаяла. Всё свободное время с не, да с ней. Хотя, сами понимаете, женщине одной ребёнка растить не так-то просто.
   - Какой же я дур-рак! - с ожесточением выжал из себя Непрядов. - Если б только знать...
   - Не зря же говорят: соломки бы постелил, кабы знать, где упадёшь, - укоризненно напомнила Лерочкина подруга. - Только теперь уже ничего не вернуть. Но вы же не знаете, что Лерочке пришлось пережить. Дочка умирили у неё на руках, а она как врач ничем не могла её помочь. Потом
   сама уже стала будто неживой.
   - Как же это так получилось? Как?!
   - Наверно, в детсадике недоглядели. Простудилась бедняжечка. Получила двустороннее воспаление лёгких, потом осложнение. Вот и не стало Леночки.
   На самого Непрядова, наверное, жалко и страшно было глядеть. Поэтому Нонна Александровна снова протянула ему валидол, но Егор отвёл её руку, надеясь как-нибудь превозмочь самого себя. Он всё же чувствовал в себе достаточно силы, хотя и не в том избытке, что была раньше. Что-то надломилось в его могучем организме. Прежним, верно, уже не сможет стать. Порастратил себя до последней копейки, как отпускную получку. Теперь ничего не оставалось, как жить в долг...
   - Лерочка ждала вас до самого последнего мгновенья, пока жива была дочь, - говорила Нонна Александровна. - Потом это потеряло для неё всякий смысл. Она и сама-то стала похожей на собственную тень. - так исхудала и подурнела. И замуж-то пошла, надо полагать, скорее от тоски своей безысходной, чем по любви. Подвернулся какой-то иностранец, уже немолодой, но довольно известный учёный. Они познакомились на кардиологическом симпозиуме, который проходил у нас в Риге. Влюбился он в Лерочку до безумия. Потом из своей Канады письмами заваливал, всё уговаривал приехать к нему.
   - Вот и уговорил, - горько усмехнулся Егор. - Недолго же она сопротивлялась.
   - И это вы говорите?! - возмутилась Нонна Александровна. - Она же осталась совсем одна со своим горем. Да вы хоть понимаете, что это такое в её положении? Собиралась было перебраться к вашему деду, он тоже всё время звал её к себе, но только вот опоздала...
   - Вы правы, - обречённо согласился Егор. - У меня нет права её осуждать. Получается, кругом один я виноват. Чего ж теперь... Даже прощенья не попросить, - и в последней надежде спросил. - А может, Лерочка письмо для меня оставила, или хотя бы записку?
   Поджав губы, Лерочкина подруга отрицательно покрутили головой.
   - Уехала, как отрезала. Даже адреса не захотела оставить. - и обнадёжила, будто сжалившись. - А может и вернётся когда-нибудь, чтобы дочкину могилку проведать. Но, думаю, это будет не скоро.
   - Да-да, я понимаю, - растерянно пробормотал Егор, окончательно смирившись с тем, что Лерочку он потерял навсегда. Подумал, она теперь на всю жизнь возненавидела его за предательство и равнодушие, посчитав это незаслуженной платой за свою любовь.
   Непрядов попросил, чтобы его отвели на кладбище. Как выяснилось, было оно неподалёку, здесь же в Межапарке. И Нонна Александровна согласилась показать туда дорогу.
   Женщина повела Непрядова какими-то задворками, мимо сарайчиков и огородов. Она шагала, не оглядываясь и быстро, словно хотела поскорее избавиться от своей неприятной обязанности. Егор еле поспевал за ней, то и дело спотыкаясь о какие-то бугорки и корни, подворачивавшиеся на тропке под ногами. Состояние неотвратимости какого-то страшного возмездия охватывало его по мере того, как они приближались к невысокой ограде, за которой просматривались могильные плиты и кресты.
   Они подошли к маленькому участочку, обозначенному живой изгородью из подстриженного кустарника. Посреди площадки возвышался поросший травой холмик с железным крестом. На табличке аккуратно было выведено: "Леночка Непрядова". И две даты с разрывом
   в три с небольшим года...
   - Вот видите, - с укоризной сказала Нонна Александровна, - Лерочка так великодушна, что даже фамилию оставила ей вашу, а не свою. Вроде как завещает вам теперь хранить самое дорогое, что у неё было.
   Непрядов стоял в полной растерянности. Руками он всё время теребил плюшевого медвежонка, не зная, куда его приткнуть. Потом всё же догадался посадить мишку на могильный холмик, прислонив спинкой к кресту.
   - Здравствуй, доченька, - сказал тихо, каким-то потерянным и незнакомым даже самому себе голосом. - Вот я и пришёл. Папка твой, значит.
   Ответа не было. Тишина. Только птицы щебетали в гуще кладбищенских деревьев. Рядом, у колонки, не переставая журчала вода - верно, кран плохо закрывался. Взглядом Непрядов попросил, чтобы его оставили одного. Нонна Александровна понимающе кивнула и, торопливо покрестившись, направилась к выходу.
   До позднего вечера, пока не стемнело, сидел Непрядов на лавке у могилы своей дочери. А душа разрывалась. Не в силах сдержаться, Егор судорожно глотал слёзы. Несчастье было сильнее его. Даже по Кате и по деду он так не убивался, как об этом маленьком человечке, которого совсем не знал. Думалось, что всё теперь в жизни для него потеряно. Может, и поутихнет терзавшая его боль, но рана в душе всё равно будет кровоточить и саднить, тревожимая совестью. Он разговаривал с дочкой как с живой, совсем не обращая внимания на редких прохожих, которые с недоумением поглядывали на него. Надо полагать, со стороны всё же странным казалось, что такой видный, представительный моряк вёл себя подобно убогому, жалобно причитающему старцу. Но для самого Непрядова это не имело никакого значения. Он продолжал говорить с воображаемой дочкой, торопясь высказаться и в этом находил для себя хоть какое-то облегчение.
   Егор приходил на могилу и на другой день, и на третий, пока отпуск ещё продолжался. Каждый раз он приносил с собой какую-нибудь игрушку, стараясь тем самым как бы смягчить свою вину. Потом все имевшиеся у него наличные деньги потратил на установку кованой ограды. И больше уже ничего не мог дать своему ребёнку.
   9
   Возвратившись в дивизию, Непрядов сделал всё возможное, чтобы ничем не выдать своего горя. Он чётко доложил адмиралу Бахареву о своём прибытии и выразил готовность немедленно приступить к исполнению своих командирских обязанностей.
   Однако от зорких глаз "двух Данил" не ускользнуло, что Егора после отпуска словно бы подменили. Глаза затуманились какой-то не проходящей грустью, жёстче обозначились скулы и морщинки глубже пролегли на лбу. Казалось, из похода он вернулся менее уставшим. А впрочем, рассудил комдив, нелегко всё же Егору Степановичу в морях пришлось, но мужик он крепкий, оклемается и на этот раз. А самому Егору ничего не оставалось, как крепиться изо всех сил. Ещё какое-то время потребуется, прежде чем он окончательно придёт в себя и станет прежним, несгибаемым рыцарем подводной глубины, каким все его привыкли видеть.
   Только Вадим Колбенев догадался, что с Непрядовым творится что-то неладное. И Егору пришлось-таки рассказать дружкам, что с ним произошло. Как водится, они посидели ночку втроём, опорожнили пару бутылок водки, вместе попечалились. А Егору и впрямь стало немного
   легче, будто дружки часть его неподъёмного горя взвалили на свои крепкие плечи.
   Но для личных переживаний времени вскоре совсем не осталось. Поступило распоряжение снова готовить атомоход к "бою-походу", и началась привычная береговая круговерть, когда утробу лодки надо было загодя наполнять всем тем, без чего в море не обойтись.
   Свиделся, наконец-то, Егор со своим "непутёвым" Стёпкой. Не так уж много усилий нужно было приложить, чтобы опального курсанта из соседнего гарнизона перевести в их дивизию. Теперь Непрядов -младший стал дослуживать срочную в здешних торпедных мастерских. Виделись они по мере того, как сыну давали увольнительную в город. А случалось это не чаще одного раза в неделю. Однако Стёпке вскоре повезло: за примерную службу вскоре ему вернули его прежнее мичманское звание, в котором он проходил предвыпускную корабельную стажировку и которого лишился после подачи рапорта об отчислении из училища.
   Ещё недавно Егор горел желанием круто поговорить с сыном по поводу его отступничества, если даже не предательства, по отношению к флоту. Но потом рассудил, что у Степана своя голова на плечах, к тому же далеко не глупая, раз он по результатам учёбы тянул на золотую медаль. "Да вот незадача: флотской форме предпочёл поповскую рясу", сокрушался отец. Но Степан уже твёрдо решил, что после службы непременно будет поступать в духовную академию. На этот счёт даже благословением и ручательством отца Иллариона, духовника своего, обзапасся. Знал Егор, что хоть и немощен был монах, доживавший остаток дней своих в Загорском монастыре, но всё же нашёл в себе силы приехать однажды на Севера, чтобы поддержать, укрепить духом своего крестника в трудную для него минуту. К тому же, как выяснилось, перед смертью дед просил отца Иллариона не оставлять Степана без духовного окормления, поскольку тот имел твёрдые намерения продолжать святое дело предков своих, служа Богу и вере православной.
   Поняв друг друга, отец и сын, вновь помирились. Да и как мог Егор долго сердиться на сына, если роднее и ближе его уже никого не было. И не так уж важно, что поступком своим бросал тень на отцовскую партийную репутацию. Это Егор как-нибудь переживёт. Куда хуже, если бы Степан принял офицерское звание, а потом тяготился бы им всю жизнь, не находя своего места в подплаве. В конце-то концов, весь их Непрядовский род всегда по совести и личному убеждению служил Отечеству. Получалось, что сын всё же не изменил этой их семейной заповеди. Он просто выбрал свою дорогу, решив с неё не сворачивать.
   А ведь были попытки наставить его "на путь истинный". В политотделе Непрядову давали понять, что не мешало бы ему по-отцовски повлиять на сына, чтобы тот покаялся в содеянном: глядишь, и офицерские погоны получил бы со временем. Только Егор уклонялся от каких бы то ни было обещаний на этот счёт, не желая портить отношения с сыном. Стёпка это сознавал и потому был особенно благодарен отцу за его терпеливое великодушие.
   Став мичманом, Стёпка окончательно перебрался жить в отцовскую квартиру. Начальство это ему позволило, а Егор ничего более лучшего и желать не мог. Теперь опять всё свободное время они проводили вместе. Занимались в основном тем, что разбирали дедовы записи по пчеловодству. Чтоб не пропали они, Егор вывез их в своём чемодане из Укромовки все, вплоть до последнего листочка.
   - Как говорится, ни злата, ни серебра дед нам не завещал, - рассуждал Егор. - Да это и не нужно, поскольку вот этим самым записям его цены
   нет, - и заверял в полной своей уверенности. - Мы ещё, Стёпка, эту самую дедову науку не только вместе осилим, но и дальше двинем её.
   - А почему бы нет? - соглашался сын. - Ты помнишь, он хотел добиться того, чтобы мёд стал бы дешевле сахара? И чтобы покупали его в магазинах, как соль или спички... Но это всё для людей. Значит, и Богу угодно. Поверь, пап, ничего так больше не желаю, как получить сан и вернуться в нашу Укромовку. А церковь заброшенную я там снова подниму, чего бы это мне ни стоило.
   - Верю, сынок, что так и будет, за плечами у тебя века,.. - соглашался отец. - Дай только срок. Вот я и сам, как только выйду в отставку, да вернусь домой,.. мы же горы с тобой своротим. Добьёмся всего того, что дед нам с тобой наказывал. Так ведь?