Баркер Клайв. Имаджика

   Ярость пылала в течение недели, после чего на три дня она впала в абсолютное молчание, которое взорвалось приступом такого горя, которое ей никогда еще не доводилось испытывать. И если бы не случайная встреча с Эстабруком, который сквозь ее смятенное и беспорядочное поведение сумел разглядеть женщину, которой она была, — она запросто могла бы расстаться с жизнью.
   Такова история Юдит и Миляги: на одну смерть она отстоит от трагедии и на одну свадьбу — от фарса.
   Когда она пришла, Мерлин был уже дома и находился в несвойственном ему возбуждении.
   — Где ты была? — пожелал он узнать. — Уже шесть тридцать девять.
   Она мгновенно поняла, что сейчас не время сообщать ему о том, каким образом поход в Блумингдейл отразился на ее душевном спокойствии. Вместо этого она солгала.
   — Не могла поймать такси. Пришлось идти пешком.
   — Если снова попадешь в такую ситуацию, просто позвони мне, и тебя подберет один из наших лимузинов. Не хочу, чтобы ты бродила по улицам. Это небезопасно. Так или иначе, мы опоздали. Придется поесть после представления.
   — Какого представления?
   — Спектакль в Виллидже, о котором Трой вчера все уши прожужжал. Помнишь? Нео-Рождество? Он сказал, что такого не было со времен Вифлеема.
   — Так ведь все билеты проданы.
   — Ну, у меня есть кое-какие связи, — просиял он.
   — Мы идем сегодня вечером?
   — Нет, если ты не начнешь шевелить своей задницей.
   — Мерлин, иногда ты бываешь просто восхитителен, — сказала она, сваливая в кучу свои покупки, и бросилась переодеваться.
   — А каким я бываю в другое время? — закричал он ей вслед. — Сексуальным? Неотразимым? Неутомимым?
   Если и вправду он достал билеты для того, чтобы после заманить ее в постель, то ему пришлось пострадать из-за своей похоти. На протяжении первого акта он старался скрывать свою скуку, но в антракте ему уже не терпелось смыться для того, чтобы получить положенную награду.
   — Ты думаешь, нам действительно необходимо остаться здесь до конца? — спросил он у нее, когда они пили кофе в крошечном фойе. — По-моему, история ясна до предела. Парень родился на свет, потом подрос, а потом его распяли.
   — Мне нравится.
   — Но какой во всем этом смысл? — жалобно произнес он с убийственно серьезной интонацией. Эклектичное решение спектакля нанесло глубокое оскорбление его рационализму. — С чего бы это ангелам играть джаз?
   — Кто может сказать, чем занимаются ангелы?
   Он покачал головой.
   — Я даже не могу понять, что это за жанр — комедия, сатира или еще какая-нибудь чертовщина. Ты мне можешь объяснить?
   — Мне кажется, что это очень забавно.
   — Значит, ты хочешь остаться?
   — Да, я хочу остаться.
   Вторая половина оказалась еще более разношерстной, чем первая, и постепенно у Юдит созревало подозрение, что пародия и стилизация играли роль дымовой завесы, которая должна была скрыть смущение авторов перед своей собственной искренностью. В конце, когда ангелы в духе Чарли Паркера принялись завывать на крыше хлева, а Санта-Клаус запел над яслями, сценой завладел дух отъявленного кича. Но даже это зрелище было странно трогательным. Ребенок родился. Снова свет пришел в мир, пусть даже и под аккомпанемент танцующих чечетку эльфов.
   Когда они вышли, на улице шел мокрый снег.
   — Холодно, холодно, холодно, — сказал Мерлин. — Надо пойти отлить.
   Он снова вернулся в театр и встал в длинную очередь, выстроившуюся в туалет, оставив Юдит у дверей наблюдать за тем, как мокрые снежинки пролетают в свете фонаря. Театрик был небольшим, и через пару минут все зрители оказались на улице, раскрыли зонтики, опустили головы и разошлись по Виллиджу в поисках своих машин или уютного местечка, где можно подзарядиться алкоголем и разыграть из себя критиков. Свет над входной дверью потушили, и из помещения театра возник уборщик с черным полиэтиленовым пакетом мусора в руках и щеткой. Он начал подметать фойе, не обращая внимания на Юдит — последнего оставшегося в поле зрения оккупанта, но, приблизившись к ней, он наградил ее взглядом, исполненным такой ядовитой злобы, что она решила раскрыть зонтик и постоять на темном пороге. Мерлин был занят опустошением своего мочевого пузыря. Ей оставалось только надеяться, что он не прихорашивается там, не прилизывает свои волосы и не освежает дыхание в надежде затащить ее в постель.
   Замеченное уголком глаза движение было первым сигналом тревоги: расплывчатый силуэт быстро приближался к ней сквозь сгустившуюся снежную пелену. В страхе она обернулась навстречу нападавшему. Она как раз успела узнать увиденное сегодня на Третьей Авеню лицо, когда мужчина набросился на нее.
   Она открыла рот, чтобы закричать, и повернулась, пытаясь попасть обратно в театр. Уборщик уже ушел. Крик застрял в ее горле, сжатый руками незнакомца. Это были руки специалиста. Они причиняли дикую боль и не пропускали в легкие ни глотка воздуха. В панике она забилась в его руках, а потом обмякла. В отчаянии она швырнула зонтик в фойе, надеясь, что в кассе может оказаться кто-то невидимый, чье внимание она сможет привлечь. В глазах у нее потемнело, и она поняла, что очень скоро ничье вмешательство ей уже не сможет помочь. Она почувствовала головокружение, ее свинцовое тело больше ей не принадлежало. В окутавшем ее мраке лицо убийцы вновь предстало перед ней расплывчатым пятном с двумя темными дырами. Она подалась им навстречу, не в силах оторвать глаза от этой черноты. Когда она приблизилась к ней, луч света скользнул по его щеке, и она увидела (или ей показалось, что она увидела), как из этих темных дыр текут слезы. Потом свет пропал: в темноту погрузилась не только его щека, но и весь остальной мир. Ее последняя мысль была о том, что каким-то образом ее убийца знал, кто она.
   — Юдит?
   Кто-то поддерживал ее. Кто-то кричал ей в лицо. Но это был не убийца, это был Мерлин. Она повисла у него на руках, смутно различив фигуру убийцы, перебегавшего через улицу. Какой-то человек преследовал его. Ее взгляд вновь обратился к Мерлину, который спрашивал, все ли с ней в порядке, а потом опять скользнул в сторону. Завизжали тормоза, и неудачливый убийца был сбит несшейся на большой скорости машиной. От удара ее развернуло и занесло на скользкой, покрытой мокрым снегом мостовой. Тело отлетело в сторону и упало на запаркованный рядом автомобиль. Преследователь отскочил в сторону, спасаясь от выехавшей на тротуар машины, которая врезалась в фонарный столб.
   Юдит протянула руку, чтобы найти себе еще какую-нибудь поддержку, помимо Мерлина, и пальцы ее нащупали стену. Не обращая внимания на его совет «стой спокойно, стой спокойно», она заковыляла к месту, где упал человек, пытавшийся ее убить. Водителю помогли выбраться из разбитой машины, и он разразился потоком ругательств. Новые люди появились на месте происшествия, чтобы оказать помощь в создании толпы, но Юдит, не обращая внимания на их взгляды, двинулась через улицу в сопровождении Мерлина. Она во что бы то ни стало стремилась подойти к телу первой. Ей хотелось увидеть его, пока к нему еще никто не притронулся, заглянуть в его широко раскрытые глаза и навсегда сохранить в памяти застывшее в них выражение.
   Сначала она увидела его кровь, забрызгавшую серое месиво под ногами, а потом, немного в стороне, и самого убийцу, застывшего бесформенной грудой в сточной канаве. Но, когда они приблизилась к нему на расстояние нескольких ярдов, по его позвоночнику прошла судорога, и он перекатился на спину, подставив лицо мокрому снегу. А потом, хотя это и казалось совершенно невероятным, учитывая то, какой силы удар он получил, убийца начал подниматься на ноги. Она увидела, как окровавлено его тело, но она заметила также и то, что все члены его были на месте. «Это не человек, — подумала она, когда существо выпрямилось, — кто бы он ни был, но это не человек». За спиной у нее Мерлин застонал от отвращения, а какая-то женщина вскрикнула. Взгляд убийцы дернулся в ее сторону, а потом дрогнул и вновь вернулся к Юдит.
   Но это уже не был убийца. Не был он и Милягой. Если у этого существа и было свое «я», то, возможно, сейчас перед Юдит возникло его настоящее лицо: иссеченное страданиями и сомнениями, жалкое, потерянное. Она увидела, как его рот открылся и снова закрылся, словно он пытался ей что-то сказать. Потом Мерлин ринулся, чтобы схватить его, и существо побежало. Уму непостижимо, как после такой катастрофы оно вообще могло двигаться, однако же оно пустилось прочь со скоростью, которая Мерлину была недоступна. Он разыграл спектакль преследования, но сдался на первом же перекрестке и, задыхаясь, вернулся к Юдит.
   — Наркотики, — сказал он, рассерженный тем, что упустил шанс продемонстрировать свой героизм. — Этот мудак напичкан наркотиками. Он совсем не чувствует боли. Подожди, скоро их действие пройдет, и он свалится замертво. Скотский мудак! Откуда он тебя знает?
   — Он меня знает? — спросила она. Все ее тело дрожало, из глаз текли слезы — от радости, что она спасена, и от ужаса перед тем, как близка была смерть.
   — Он назвал тебя Юдит, — сказал Мерлин.
   Мысленно она вновь увидела, как рот убийцы открывается и закрывается, и прочла на его губах свое имя.
   — Наркотики, — снова повторил Мерлин, и она не стала терять времени на возражения, хотя и была уверена в том, что он ошибается. Единственным наркотиком в организме убийцы была стоящая перед ним цель, а его действие вряд ли когда-нибудь пройдет.

Глава 4

1

   Через одиннадцать дней после того, как он возил Эстабрука в табор в Стритхэме, Чэнт понял, что скоро к нему прибудет гость. Он жил в одиночестве, скрывая свое имя, в однокомнатной квартире, расположенной в доме неподалеку от Элефант-энд-Касл, который вскоре должен был пойти на слом. Этот адрес он не давал никому, даже своему хозяину. Трудно, однако, было предположить, что эти детские предосторожности способны помочь ему укрыться от его преследователей. В отличие от хомосапиенсов, вида, который его давно умерший хозяин Сартори имел обыкновение называть цветком на обезьяньем дереве, существа, подобные Чэнту, не могли спрятаться от агентов забвения, закрыв дверь и опустив шторы. Для тех, кто охотился за ними, они были чем-то вроде маяков.
   У людей все было гораздо проще. Твари, которые употребляли их в пищу в прежние времена, теперь были посажены в зоопарк и бродили за решеткой на потеху торжествующей человекообразной обезьяне. Но они, эти человекообразные обезьяны, и не подозревали, как близко находятся они от страны, в которой кровожадные звери из земного прошлого будут выглядеть ненамного опасней блох. Эта страна называлась Ин Ово, а по другую сторону от нее находились четыре мира, так называемые Примиренные Доминионы. Эти миры кишмя кишели чудесами. В них на каждом шагу попадались люди, наделенные способностями, за которые здесь, в Пятом Доминионе, их провозгласили бы святыми или сожгли бы на костре, а возможно, сделали бы и то, и другое. Там существовали культы, владевшие секретами, которые в одно мгновение могли бы перевернуть и догмы веры, и догмы науки. Там встречалась красота, которая была способна ослепить солнце или заставить луну мечтать об оплодотворении. И все это было отделено от Земли — отпавшего Пятого Доминиона — хаосом страны Ин Ово.
   Нельзя сказать, что путешествие через Ин Ово было абсолютно невозможным. Но необходимая для этого сила, которую обычно — и зачастую презрительно — именовали магической, постоянно убывала в Пятом Доминионе с тех пор, как Чэнт впервые побывал здесь. Он видел, как вокруг нее кирпич за кирпичом возводили стены разума. Он видел, как людей, пользовавшихся этой силой, травили и высмеивали, как магические теории приходят в упадок и превращаются в пародии на самих себя, как сама цель магии постепенно утрачивается. Пятый Доминион задыхался в своем тупом рационализме, и, хотя мысль о возможной смерти не доставляла ему никакого удовольствия, Чэнт не собирался грустить, покидая этот грубый и лишенный поэзии Доминион.
   Он подошел к окну и с высоты пятого этажа посмотрел вниз, во внутренний двор. Там никого не было. У него было еще несколько минут, чтобы написать официальное письмо Эстабруку. Вернувшись к письменному столу, он начал писать его заново, в девятый или десятый раз. Ему так много нужно было сообщить, но он знал, что Эстабрук совершенно ничего не подозревает о той связи, которая существует между его семьей, фамилию которой он сменил, и судьбой Доминионов. Теперь было уже слишком поздно просвещать его. Достаточного предостережения. Но как сформулировать его, чтобы оно не звучало бредом сумасшедшего? Он снова принялся за работу, стараясь излагать факты как можно яснее, но он не был уверен, что эти слова смогут спасти Эстабруку жизнь. Если силы, которые рыскают по земле этой ночью, пожелают его устранить, то ничто, за исключением вмешательства Самого Незримого, Хапексамендиоса, всемогущего завоевателя Первого Доминиона, не сможет его спасти.
   Окончив письмо, Чэнт положил его в карман и высунулся в темноту. Как раз вовремя. В морозной тишине он услышал звук двигателя, слишком тихий и мягкий, чтобы исходить от машины местного жителя. Он перегнулся через подоконник и взглянул на выходивших из автомобиля посетителей. Из всех автомобилей, виденных им в этом мире, такими же отполированными были только катафалки. Он обругал себя. Усталость сделала его медлительным, и он подпустил врагов слишком близко. Когда его посетители двинулись к парадной двери, он ринулся вниз по черной лестнице, впервые порадовавшись тому, что лестничные площадки почти не освещены. Из квартир, мимо которых он пробегал, доносились звуки чужой жизни: рождественские концерты по радио, чей-то спор, детский смех, который перешел в плач, словно ребенок почувствовал опасность. Он ничего не знал о своих соседях — лишь иногда, мимоходом, замечал он в окнах их прячущиеся лица, и теперь — хотя было уже поздно что-либо менять — он пожалел об этом.
   Он спустился вниз без особых хлопот и, отбросив мысль о том, чтобы воспользоваться своей машиной во внутреннем дворе, направился в сторону улицы, на которой в это время ночи было самое оживленное движение — Кеннингтон Парк-роуд. Если ему повезет, там он найдет такси, хотя в это время суток они встречаются не так уж часто. В этом районе пассажиров найти было труднее, чем в Ковент Гарден или на Оксфорд-стрит, да и больше была вероятность напороться на какого-нибудь хулигана. Он разрешил себе в последний раз бросить взгляд на дом, а потом двинулся вперед, навстречу предстоящему полету.

2

   Хотя обычно принято считать, что именно дневной свет показывает художнику наиболее серьезные изъяны его произведения, лучше всего Миляга работал ночью, используя свои навыки любовника в более простом искусстве. Примерно через неделю после того, как он вернулся в мастерскую, она вновь превратилась в место работы: весь воздух был пропитан резкими запахами краски и скипидара, все имеющиеся в наличии полки и тарелки были усыпаны скуренными до фильтра бычками. Хотя он каждый день связывался с Клейном, никаких заказов до сих пор не поступало, так что он проводил время в упражнении техники. По жестокому замечанию Клейна, он был профессионалом, лишенным воображения, и это обстоятельство затрудняло его бесцельные блуждания. До тех пор, пока перед ним не было конкретного стиля, который необходимо подделать, он чувствовал себя вяло и апатично, словно некий современный Адам, рожденный со способностью к имитации, но лишенный необходимых образцов. Итак, он упражнялся, рисуя одно полотно в четырех абсолютно различных стилях: северную часть — в стиле кубизма, южную — в импрессионистической манере, восточную — в духе Ван Гога, западную — в манере Дали. В качестве объекта изображения он избрал Ужин в Эммаусе Караваджо. Трудность задачи отвлекла его от неприятных воспоминаний, и в полчетвертого утра, когда зазвонил телефон, он был еще за работой. Связь была не очень хорошей, и голос на другом конце звучал скорбно и глухо, но, без сомнения, это была Юдит.
   — Это ты, Миляга?
   — Это я. — Он был рад, что связь такая плохая. Звук ее голоса потряс его, и он не хотел, чтобы она об этом узнала. — Ты откуда звонишь?
   — Из Нью-Йорка. Путешествую.
   — Рад слышать твой голос.
   — Не знаю, почему я звоню. Просто сегодня произошло нечто странное, и я подумала, что, может быть, ну…— Она запнулась. Потом рассмеялась над собой, и ему показалось, что она немного пьяна. — Я не знаю, что я подумала, — продолжила она. — Это глупо. Прости меня.
   — Когда ты возвращаешься?
   — Этого я тоже не знаю.
   — Может быть, мы сможем увидеться?
   — Вряд ли, Миляга.
   — Просто поговорить.
   — Совсем тебя не слышу. Извини, что разбудила.
   — Я не спал…
   — Значит, ты все такой же, а?
   — Юдит…
   — Извини, Миляга.
   Трубка смолкла, но шум, сквозь который она говорила, продолжал звучать. Он чем-то напоминал тот шум, который слышишь, поднося к уху морскую раковину. Но, разумеется, это не был шум океана — всего лишь иллюзия. Он положил трубку и, зная, что не уснет, выдавил на палитру несколько новых ярких червяков и принялся за работу.

3

   Услышав свист в темноте за спиной, Чэнт понял, что его бегство не прошло незамеченным. Такой свист не мог сорваться с человеческих губ. Это был леденящий кровь, острый, как скальпель, пронзительный звук, который ему довелось слышать в Пятом Доминионе только однажды, около двухсот лет назад, когда его тогдашний хозяин, маэстро Сартори, вызвал из Ин Ово одного их духов, который и издал такой свист. От этого свиста на глазах у заклинателя выступили кровавые слезы, так что ему пришлось срочно отпустить духа. Позже Чэнт и Маэстро обсуждали случившееся, и Чэнт опознал духа. Это было создание, известное в Примиренных Доминионах под именем пустынника, одна из гнусных разновидностей тех тварей, которые часто посещают заброшенные пустоши к северу от Дороги Великого Поста. Они могут появляться в разных обличьях, которые они выбирают для себя сообща. Эта последняя информация произвела на Сартори особенно глубокое впечатление.
   — Я должен снова вызвать одного из них и поговорить с ним, — сказал он. Чэнт ответил, что если они еще раз попытаются вызвать такого духа, то им надо хорошенько подготовиться, потому что пустынники смертельно опасны и подчиняются только маэстро, обладающим выдающейся силой. Планируемое заклинание так и не состоялось. Спустя совсем немного времени Сартори исчез. В течение всех последующих лет Чэнт раздумывал о том, не предпринял ли он второе заклинание в одиночку и не стал ли жертвой пустынников. Может быть, в его смерти повинна та самая тварь, которая гонится за ним сейчас. Хотя Сартори и исчез двести лет назад, продолжительность жизни пустынников, да и большинства других обитателей других Доминионов, значительно длиннее, чем жителей Земли.
   Чэнт бросил взгляд через плечо и увидел свистевшую тварь. Выглядела она совсем как человек, в сером, хорошо сшитом костюме и черном галстуке. Воротник пиджака был поднят от холода, а руки засунуты в карманы. Существо не бежало, оно шло почти ленивой походкой, и его свист спутывал все мысли в голове Чэнта и заставлял его спотыкаться. Когда он повернулся, перед ним на тротуаре возник второй преследователь, вынимающий руку из кармана. Пистолет? Нет. Нож? Нет. Что-то крошечное ползло по ладони пустынника, похожее на блоху. Не успел Чэнт присмотреться к этой твари, как она прыгнула ему в лицо. Он инстинктивно вскинул руку, стараясь защитить глаза и рот, и блоха ударилась о его кисть. Он попытался прихлопнуть ее второй рукой, но она уже была под ногтем его большого пальца. Он поднял руку и увидел, как она движется под кожей, вгрызаясь в плоть его большого пальца. У него перехватило дыхание, словно он окунулся в ледяную воду, и он обхватил другой рукой основание пальца в надежде остановить ее продвижение. Боль была несоразмерна с крошечными размерами блохи, но он крепко держал свой большой палец и подавлял стоны, не желая терять достоинства перед лицом своих палачей. Потом шатающейся походкой он сошел с тротуара на улицу и бросил взгляд на ярко освещенный перекресток. Едва ли его можно счесть более безопасным местом, но если уж выбирать из двух зол, то он предпочел бы броситься под машину и лишить пустынников зрелища его медленной и мучительной смерти.
   Он снова пустился бежать, по-прежнему сжимая свою руку. На этот раз он не оглядывался. В этом не было необходимости. Свист затих, и вместо него раздался шум работающего двигателя. Все свои силы он вложил в этот пробег, но когда достиг ярко освещенной улицы, она оказалась абсолютно пустынной. Он повернул на север, пробежал мимо станции метро в направлении Элефант-энд-Касл. Наконец он оглянулся и увидел не отстающую от него машину. В ней сидели трое: двое пустынников и еще одно существо, сидевшее на заднем сиденье. При каждом вздохе из груди у него вырывался стон: воздуха не хватало, и неожиданно — слава Тебе, Господи! — из-за ближайшего угла появилось такси, желтый огонек которого говорил о том, что оно свободно. Изо всех сил стараясь скрыть боль, зная, что водитель может проехать мимо, если подумает, что человек ранен, он сошел с тротуара и поднял руку, чтобы остановить такси. Для этого другую руку ему пришлось разжать, и блоха немедленно этим воспользовалась, продолжив свое продвижение к его запястью. Машина замедлила ход.
   — Куда тебе, приятель?
   Он сам удивился тому, что назвал не адрес Эстабрука, а совсем другое место.
   — Клеркенуэлл, — сказал он, — Гамут-стрит.
   — Не знаю, где это, — ответил таксист, и на одно ужасное мгновение Чэнту показалось, что сейчас он уедет.
   — Я покажу, — сказал он.
   — Ну, тогда садись.
   Чэнт так и сделал, с облегчением захлопнув за собой дверь. Он едва успел сесть на сиденье, как такси уже рвануло с места.
   Почему он назвал Гамут-стрит? Ничто там ему не поможет. Не в силах помочь. Блоха — или что там еще в него заползло — добралась до его локтя, и ниже очага боли рука совершенно онемела, а кожа на ней сморщилась и обвисла. Но когда-то давно дом на Гамут-стрит был домом, где творились чудеса. Мужчины и женщины, обладающие огромной властью, входили в него, и, возможно, частички их душ остались там и смогут помочь ему в беде. «Ни одно из живых существ, даже самое ничтожное, — говорил Сартори, — не проходит через этот Доминион бесследно. Даже ребенок, умерший после первого же биения сердца, даже эмбрион, погибший в утробе, захлебнувшись в околоплодных водах своей матери, — даже эти безымянные существа оставляют свой след в мире». Так могло ли исчезнуть бесследно былое величие Гамут-стрит?
   Сердце его трепетало, а тело била дрожь. Опасаясь, что скоро оно перестанет ему повиноваться, он вынул письмо к Эстабруку из кармана и подался вперед, чтобы отодвинуть стеклянную перегородку между ним и водителем.
   — Когда вы высадите меня в Клеркенуэлле, я попросил бы вас доставить одно письмо. Не окажете ли вы мне эту услугу?
   — Извини, приятель, — сказал водитель, — после того как я тебя высажу, я поеду домой. Меня жена ждет.
   Чэнт порылся во внутреннем кармане и вытащил оттуда бумажник. Потом он пропихнул его в окно, и тот упал на сиденье рядом с водителем.
   — Что это такое?
   — Это все деньги, которые у меня есть. Письмо должно быть доставлено.
   — Все деньги, которые у тебя есть?
   Водитель взял бумажник и открыл его, попеременно бросая взгляды то на его содержимое, то на дорогу.
   — Э, да здесь ведь целое состояние!
   — Бери себе. Мне они уже больше не понадобятся.
   — Ты заболел?
   — Устал, — сказал Чэнт. — Бери себе, чего ты стесняешься? Радуйся жизни.
   — За нами там «Даймлер» чешет. Это не твои дружки случайно?
   Обманывать смысла не было.
   — Да, — ответил Чэнт. — Маловероятно, чтобы ты сумел от них оторваться.