Баркер Клайв. Имаджика

   Он всегда обращал внимание на приметы — и на хорошие, и на плохие. Повторное появление Юдит в его жизни было знаком того, что они созданы друг для друга, и ему показалось, что она, сама об этом не подозревая, чувствует то же самое. Это была та женщина, ради любви которой и был начат весь этот скорбный круговорот смерти и разрушения, и в ее обществе он чувствовал себя обновленным, словно вид ее напомнил клеткам его организма о том человеке, которым он был до своего падения. Ему был подарен второй шанс, вторая возможность начать все заново рука об руку с любимым существом и создать империю, которая сотрет все воспоминания о предшествующем провале. Он убедился в их полной совместимости, когда они занимались любовью. Более идеальное совпадение эротических импульсов он едва ли мог себе вообразить. После этого он отправился в город совершать убийства, чувствуя себя так бодро и энергично, как никогда раньше.
   Конечно, потребуется определенное время, чтобы убедить ее в том, что этот брак предопределен самой судьбой. Она принимает его за другого и, безусловно, полезет на стенку от ярости, когда он откроет ей правду. Но со временем он укротит ее нрав. Он просто обязан это сделать. Даже в этом блаженном городе его преследовали невыносимые призраки, уста которых шептали о забвении. Рядом с ними даже самый отвратительный из вызванных им Овиатов мог показаться симпатягой. А она может спасти его от этих кошмаров — слизать его холодный пот и убаюкать его в сон. Он не боялся, что она отвергнет его. Он приковал ее к себе такой цепью, которая заставит ее позабыть обо всех моральных тонкостях — две ночи назад она зачала от него ребенка.
   Это будет его первенец. Хотя они с Кезуар многократно пытались основать династию, каждый раз у нее бывал выкидыш, а позднее она настолько отравила свое тело криучи, что оно отказалось порождать новые яйцеклетки. А Юдит была настоящим чудом. Она не только подарила ему ни с чем не сравнимое блаженство — их соитие оказалось плодотворным. И когда настанет время сказать ей об этом (когда надоедливый Оскар Годольфин наконец распростится с жизнью, и род, для которого она была создана, прекратится), она увидит все совершенство их союза и почувствует, как оно брыкается в ее утробе.

3

   Юдит не спала, ожидая, когда Миляга вернется после еще одной проведенной в блужданиях ночи. Тот зов, который она принесла ему от Целестины, слишком громко звучал у нее в ушах, чтобы можно было заснуть. Ей хотелось как можно скорее передать его по назначению и выбросить эту женщину из своих мыслей. К тому же, ей не улыбалась мысль оказаться спящей, когда он придет. Мысль о том, что он войдет в комнату и будет смотреть на ее погруженное в сон тело — которая еще две ночи назад показалась бы ей приятной — теперь внушала ей беспокойство. Он украл у нее яйцо и вымочил его в своей слюне. Вот когда она вернет свою собственность обратно, а он отправится в Хайгейт, тогда она сможет отдохнуть, но не раньше.
   Когда он наконец вернулся, уже начинало светать, но в комнате было по-прежнему темновато, и она смогла прочесть выражение его лица, только когда он оказался от нее на расстоянии нескольких ярдов, а к тому моменту он уже весь расплылся в улыбке. Он нежно побранил ее за то, что она всю ночь прождала его, вместо того чтобы спать, и сказал ей, что в этом не было никакой нужды, так как ему ничто не угрожает. Однако на этом сладкие речи закончились. Он заметил ее состояние и спросил, что случилось.
   — Я была в Башне Роксборо, — сказала она ему.
   — Я надеюсь, ты не в одиночку туда отправилась? Этим людям нельзя доверять.
   — Я взяла с собою Оскара.
   — И что Оскар?
   — Он мертв, — ответила она кратко.
   Он выглядел искренне опечаленным. — Как это случилось? — спросил он.
   — Это не имеет значения.
   — Для меня — имеет, — настаивал он. — Прошу тебя, расскажи. Я хочу знать об этом.
   — Там оказался Дауд. Он и убил Годольфина.
   — Он не причинил тебе никакого вреда?
   — Нет. Пытался, но не смог.
   — Не надо тебе было отправляться туда без меня. И что это за бес тебя попутал?
   Она объяснила — с предельной простотой и ясностью.
   — У Роксборо была пленница, — сказала она. — Женщина, которую он замуровал под Башней.
   — А вот об этой шалости он так и не рассказал, — сказал Миляга. Ей послышалось в его тоне едва ли не восхищение, но она подавила в себе желание огрызнуться. — Так, стало быть, ты отправилась откапывать ее кости?
   — Я отправилась освободить ее.
   Теперь она безраздельно завладела его вниманием. — Не понимаю, — сказал он.
   — Она жива.
   — Так, значит, она не принадлежит человеческому роду. — Он коротко улыбнулся. — Чем вообще занимался этот Роксборо? Вызывал ветрениц?
   — Кто такие ветреницы?
   — Эфирные духи, которых используют как шлюх.
   — Не думаю, что это относится к Целестине. — Она забросила наживку имени, но он не клюнул. — Она обычная земная женщина. Или, по крайней мере, была ею.
   — А кем она стала сейчас?
   Юдит пожала плечами. — Чем-то совсем другим…Я даже не могу сказать, чем. Но она обладает силой. Она чуть не убила Дауда.
   — Почему?
   — Я думаю, тебе лучше услышать это от нее.
   — А зачем мне ее слушать? — спросил он непринужденно.
   — Она просила, чтобы ты пришел. Она сказала, что знает тебя.
   — Вот как? А она сказала, откуда?
   — Нет. Но она попросила, чтобы я передала тебе два слова — Низи Нирвана.
   В ответ Миляга хихикнул.
   — Эти слова для тебя что-то значат? — спросила Юдит.
   — Да, разумеется. Это детская сказка. Разве ты ее не знаешь?
   — Нет.
   И в тот же миг она поняла, почему, но высказал причину вслух Миляга.
   — Ну конечно, не знаешь, — сказал он. — Ведь ты никогда не была ребенком.
   Она внимательно посмотрела на его лицо, желая увериться в том, что он не нарочно допустил эту жестокость, но в то же время усомнившись, что эта неделикатность, которую она уже раз ощутила в нем, а теперь почувствовала снова, была неким новообретенным простодушием.
   — Так ты поедешь к ней?
   — Зачем? Я ведь не знаю ее.
   — Но она тебя знает.
   — Что это значит? — спросил он. — Ты пытаешься подсунуть под меня другую женщину?
   Он шагнул к ней, и хотя она изо всех сил постаралась скрыть, как неприятно ей сейчас его прикосновение, ей это не удалось.
   — Юдит, — сказал он. — Клянусь, что не знаю я никакой Целестины. Когда я ухожу из дома, я думаю только о тебе…
   — Я не хочу сейчас это обсуждать.
   — В чем ты меня подозреваешь? — спросил он. — Клянусь, я ничего дурного не сделал. — Он приложил к груди обе руки. — Ты делаешь мне больно, Юдит. Не знаю, намеренно ли это, но ты делаешь мне больно.
   — По-видимому, для тебя это новое ощущение?
   — Так вот к чему все сводится? Воспитание чувств? Если я угадал, то умоляю тебя: не надо мучить меня сейчас. У нас слишком много врагов, чтобы мы дрались еще и друг с другом.
   — Я не дерусь. Я не хочу драться.
   — Хорошо, — сказал он, раскрывая свои объятия. — Так иди сюда.
   Она не двинулась с места.
   — Юдит.
   — Я хочу, чтобы ты отправился к Целестине. Я обещала ей, что найду тебя, и если ты не поедешь, ты сделаешь меня лгуньей.
   — Хорошо, — сказал он, — я поеду. Но я собираюсь вернуться, любовь моя, можешь быть уверена. Кто бы она ни была, как бы она ни выглядела, я хочу только тебя. — Он выдержал паузу. — И сейчас — больше чем когда бы то ни было.
   Она знала, что ему хочется, чтобы она спросила, почему, и в течение целых десяти секунд хранила молчание, лишь бы не доставлять ему этого удовольствия. Но лицо его приняло такое многозначительное выражение, что любопытство пересилило.
   — Почему именно сейчас? — спросила она.
   — Да я вообще-то еще не собирался тебе говорить…
   — Говорить мне о чем?
   — У нас будет ребенок, Юдит.
   Она уставилась на него в ожидании каких-то пояснений — о том, что он нашел сироту на улице, или собирается привезти ребеночка из Доминионов. Но он имел в виду совсем не это, и ее убыстрившееся сердце прекрасно об этом знало. Он имел в виду ребенка, который был зачат во время их соития.
   — Это будет мой первенец, — сказал он. — Ведь и твой тоже?
   Она хотела было обозвать его лжецом. Как он может знать, когда она еще не знает? Но он был абсолютно уверен в своих словах.
   — Он будет пророком, — сказал он, — вот увидишь.
   Она поняла, что уже увидела. Именно в эту крошечную жизнь она и проникла, когда яйцо погрузило ее сознание в глубины ее собственного тела. Вместе с просыпающимся духом зародыша она видела окруженный джунглями город, живые воды, раненого Милягу, пришедшего взять яйцо из крошечных пальцев. Не было ли это его первым пророчеством?
   — Мы занимались любовью так, как в этом Доминионе не умеет никто, — сказал Миляга. — От этого и был зачат ребенок.
   — Ты знал, что это случится?
   — Надеялся.
   — А со мной, стало быть, ты не счел нужным посоветоваться? Я для тебя — только матка, да?
   — Как ты можешь такое говорить?
   — Ходячая матка?
   — Ты превращаешь все в какую-то нелепость.
   — Так это и есть нелепость!
   — Что за чепуху ты несешь? Неужели ты не понимаешь, что от нас может исходить только совершенство? — Он говорил едва ли не с религиозным пылом. — Я меняюсь, радость моя. Я открываю для себя, что значит любить и лелеять, и строить планы на будущее. Ты видишь, как ты меняешь мою жизнь?
   — От великого любовника к великому отцу? Что ни день, то новый Миляга?
   Он посмотрел на нее так, словно готов был ответить, но в последнюю секунду прикусил язык.
   — Мы знаем, что мы значим друг для друга, — сказал он. — Так докажи мне это! Юдит, прошу тебя…Его объятия по-прежнему ожидали ее, но она не собиралась падать ему на грудь. — Когда я вернулся, я сказал тебе, что буду совершать ошибки, и попросил тебя прощать мне их. Сейчас я снова тебя об этом прошу.
   Она посмотрела в пол и медленно покачала головой.
   — Уходи, — сказала она.
   — Я встречусь с этой женщиной, если ты так хочешь этого, но прежде чем я уйду, я хочу, чтобы ты кое в чем мне поклялась. Я хочу, чтобы ты поклялась, что ты не попытаешься причинить вред тому, что внутри тебя.
   — Ступай к черту.
   — Я не ради себя прошу. И даже не ради ребенка. Я прошу об этом ради тебя самой. Если ты попытаешься сделать с собой что-нибудь из-за меня, то жизнь моя потеряет всякий смысл.
   — Если ты думаешь, что я собираюсь вскрыть себе вены, то могу тебя успокоить.
   — Да нет, я не об этом.
   — О чем же.
   — Если ты попытаешься сделать аборт, ребенок не смирится с этим. В нем живет наша цель, наша сила. Он будет драться за свою жизнь, а в процессе может отнять твою. Ты понимаешь, о чем я? — Она поежилась. — Отвечай.
   — Ничего приятного я тебе сказать не могу. Отправляйся к Целестине и поговори с ней.
   — А почему бы тебе не поехать со мной.
   — Я сказала. Ступай. Прочь.
   Она подняла взгляд. Солнечный луч осветил стену у него за спиной и резвился на ней в свое удовольствие. Но он оставался в тени. Несмотря на все его высокие цели, его сомнительная натура нисколько не изменилась: он по-прежнему был лгуном и мошенником.
   — Я вернусь, — сказал он. — Я хочу вернуться.
   Она не ответила.
   — Если ты будешь в комнате, я буду знать, чего ты от меня ждешь.
   С этими словами он открыл дверь и вышел. Только услышав, как хлопнула за ним дверь подъезда, она стряхнула с себя оцепенение и вспомнила, что он унес с собой ее яйцо. Но, по-видимому, как и все зеркальные любовники, он любил симметрию, и ему было приятно держать эту частицу ее в своем кармане, зная, что частица его скрывается у нее в еще более укромном месте.

Глава 50

1

   Хотя Миляга познакомился с племенем Южного Берега всего лишь несколько часов назад, расставаться с ними было не так-то легко. В то короткое время, что он провел вместе с ними, он ощутил уверенность и покой, которых ему не приходилось чувствовать за многие годы общения с другими людьми. Что же касается их самих, то они привыкли к потерям — ими была полна едва ли не каждая история жизни из тех, что ему довелось услышать за эти часы, — так что не было ни театральных спектаклей, ни обвинений — только тяжелое молчание. Только Понедельник, чьи злоключения впервые вывели незнакомца из его апатии, предпринял попытку удержать его, хотя бы ненадолго.
   — Не так уж и много стен нам осталось, — сказал он. — Мы сможем их все расписать. За несколько дней. Максимум, за неделю.
   — Хотел бы я, чтобы у меня было столько времени, — сказал ему Миляга. — Но я не могу отложить дело, ради которого я вернулся.
   Понедельник, разумеется, спал, пока Миляга разговаривал с Тэйлором (проснувшись, он немало удивился тому почету, которым его окружили), но остальные, в особенности Бенедикт, пополнили свой словарный запас чудес.
   — Так чем же занимается Примиритель? — спросил он у Миляги. — Если ты собираешься слинять в Доминионы, парень, то мы хотим отправиться с тобой.
   — Пока я остаюсь на Земле. Но если вдруг мне понадобится покинуть ее, вы первые об этом узнаете.
   — А что, если мы тебя больше никогда не увидим? — спросил Ирландец.
   — Значит, меня постигла неудача.
   — И ты погиб?
   — И я погиб.
   — Он не облажается, — сказала Кэрол. — Ведь правда, радость моя?
   — Но что нам теперь делать с тем, что мы знаем? — спросил Ирландец, явно обеспокоенный свалившимся на него грузом тайн. — Если ты погибнешь, в этом не будет никакого смысла.
   — Нет, будет, — сказал Миляга. — Потому что вы будете рассказывать об этом другим людям, и весть будет передаваться из уст в уста, пока дверь в Доминионы не откроется.
   — Так значит, мы должны рассказывать?
   — Всем, кто станет слушать.
   Отовсюду послышался одобрительный ропот. В этом, по крайней мере, заключалась определенная цель, которая связывала их с той историей, которую они услышали, и с рассказчиком.
   — Если мы тебе понадобимся, — сказал Бенедикт, — ты знаешь, где нас найти.
   — Да, знаю, — сказал Миляга и направился вместе с Клемом к воротам.
   — А что если кто-нибудь заявится и будет искать тебя? — крикнула Кэрол им вслед.
   — Скажите ему, что я был чокнутым ублюдком, и вы скинули меня с моста.
   Несколько человек улыбнулось.
   — Так мы и скажем, Маэстро, — сказал Ирландец. — Но я вот что тебе скажу: если ты не вернешься в ближайшие дни, мы сами пойдем тебя искать.
   Распрощавшись, Клем и Миляга двинулись к мосту Ватерлоо в поисках такси, которое отвезло бы их на другой берег домой к Юдит. Не было еще и шести часов утра, и хотя первые жители пригорода уже двинулись на работу и поток идущих в северном направлении машин постепенно густел, такси среди них видно не было, и они направились через мост пешком, надеясь, что им больше повезет на Стрэнде.
   — Да уж, не ожидал я тебя обнаружить в такой странной компании, — заметил по дороге Клем.
   — Но ведь ты пришел за мной именно в это место, — сказал Миляга. — Стало быть, у тебя было предчувствие.
   — Наверное, было.
   — И поверь, мне довелось находиться и в более странной компании. Не сравнить с этой.
   — Да уж верю. Мне так хочется, чтобы ты как-нибудь рассказал мне обо всем путешествии. Обещаешь?
   — Хорошо, постараюсь ничего не забыть. Только трудновато будет без карты. Я постоянно твердил Паю, что обязательно нарисую карту, чтобы уж точно не потеряться, если еще раз придется оказаться в Доминионах.
   — И нарисовал?
   — Нет. Почему-то никак не доходили руки. Всегда что-нибудь отвлекало.
   — Ну, все равно — ты расскажешь мне все, что…Эй! Вон такси!
   Клем сошел с тротуара и остановил машину. Они забрались внутрь, и Клем стал объяснять водителю дорогу. В процессе объяснений тот вгляделся в зеркальце заднего вида и спросил:
   — Это кто-то из ваших знакомых?
   Они оглянулись и увидели бегущего к машине Понедельника. Спустя несколько секунд испачканное краской лицо уже сунулось в окно такси, и Понедельник взялся за уговоры:
   — Ты должен взять меня с собой, Босс. А то получается нечестно. Я ведь дал тебе мелки, что, скажешь нет? Где б ты был теперь без моих мелков?
   — Я не могу рисковать тобой. Что если с тобой что-нибудь случится?
   — Я и сам могу за себя отвечать, а если что-нибудь случится, то в этом буду виноват только я один.
   — Мы едем или как? — поинтересовался водитель.
   — Возьми меня с собой, Босс, пожалуйста.
   Миляга пожал плечами, потом кивнул. Улыбка, исчезнувшая с лица Понедельника во время этих упрашиваний, вернулась во всем своем великолепии, и он забрался в такси, потрясая своей жестянкой с мелками, словно амулетом.
   — Я притащил мелки, — сказал он. — Просто на всякий случай. Никогда не знаешь — а вдруг понадобится набросать на скорую руку Доминион или что-нибудь в этом роде, верно?
   Хотя путешествие до квартиры Юдит было сравнительно недолгим, повсюду виднелись признаки того, что дни иссушающей жары и не приносящих облегчения ливней неблагоприятно сказались на городе и его обитателях. В большинстве своем они были незначительными, но их было так много, что сумма их производила удручающее впечатление. На каждом втором углу, а иногда и посреди улицы происходили шумные ссоры, и не было лица, на котором не застыло бы напряженное, хмурое выражение.
   — Тэй сказал, что нас поджидает черная дыра, — заметил Клем, пока они ожидали на перекрестке, когда же наконец разнимут двух разъяренных водителей, каждый из которых пытался превратить галстук своего врага в смертельную удавку. — Все это тоже имеет к этому отношение?
   — Все просто посходили с ума, — вмешался таксист. — За последние пять дней произошло больше убийств, чем за весь предыдущий год. Где-то я это прочел. И ведь не только убийства — люди самих себя готовы убить. Мой дружок, тоже таксист, проезжал тут как-то во вторник мимо Арсенала, и что же — эта баба сигает ему прямо под колеса. Кровь, мозги…— трагедия, да и только.
   Драчунов наконец-то рассудили и развели по противоположным тротуарам.
   — Уж и не знаю, к чему катится мир, — сказал таксист. — Полное сумасшествие.
   Высказав свое мнение, он включил радио и начал насвистывать фальшивый аккомпанемент к прорезавшейся песенке.
   — Скажи, мы сможем это как-то остановить? — спросил Клем у Миляги. — Или это будет становиться все хуже и хуже.
   — Я надеюсь, что Примирение положит этому конец, но уверенности у меня нет. Слишком долго этот Доминион был замурован. Он успел отравиться своим собственным дерьмом.
   — Значит, нам надо раздолбать эти мудацкие стены, — заявил Понедельник с ликованием новообращенного разрушителя. Он снова погремел своей жестянкой с мелками. — Ты поставишь на них кресты, а я их раздолбаю. Элементарно.

2

   Миляга сказал Юдит, что ребенок этот куда более целеустремлен, чем другие, и она поверила ему. Но что это означало, помимо того что он придет в ярость, если она попытается сделать аборт? Будет ли он расти быстрее других? Раздуется ли ее живот к вечеру и отойдут ли под утро воды? Сейчас она лежала в спальне, ощущая, как дневная жара уже наваливается на ее тело, и лелея надежду на то, что те рассказы, которые она слышала от сияющих мамаш, соответствуют действительности, и ее тело на самом деле выработает вещества, которые сделают не таким болезненным процесс вынашивания и рождения новой жизни.
   Когда зазвонил звонок, она сначала решила не обращать на него внимания, но ее посетители, кто бы они ни были, проявили настойчивость и в конце концов принялись кричать под дверью, причем один звал Джуди, а другой — и это было более странным — Джуд. Она села на кровати, и на мгновение ее внутренние органы словно поменялись местами. Сердце глухо застучало в голове, а мысли пришлось вытаскивать из глубин живота, и только после этого ей удалось послать приказ телу выйти из комнаты и спуститься к входной двери. Пока она спускалась по ступенькам, призывы смолкли, и она уже смирилась с тем, что впускать будет некого. Однако на пороге ее ждал запачканный краской подросток, который, увидев ее, обернулся и позвал двух других посетителей, стоящих на другой стороне улицы и изучающих окна ее квартиры.
   — Она здесь! — завопил он. — Босс? Она здесь!
   Они двинулись через улицу по направлению к крыльцу, и при их приближении ее сердце, до сих пор глухо стучавшее у нее в голове, забилось с самоубийственной скоростью. Ноги ее едва не подкосились, и она вытянула руку в поисках опоры, когда спутник Клема встретил ее взгляд и улыбнулся. Это не был Миляга. Во всяком случае, не тот Миляга, который оставил ее два часа назад, — человек с лицом без малейшего изъяна и ее яйцом в кармане. А этот не брился несколько дней, и лоб у него был весь покрыт шрамами. Она попятилась назад, так и не сумев нашарить ручку двери, чтобы захлопнуть ее у него перед носом.
   — Не приближайся ко мне, — сказала она.
   Он отступил от порога на пару ярдов, заметив отразившуюся на ее лице панику. Юнец обернулся к нему, и самозванец сделал ему знак отойти, что тот и исполнил, так что теперь ничто не мешало им видеть друг друга.
   — Я знаю, что выгляжу чертовски плохо, — сказал человек со шрамами на лбу. — Но это же я, Юдит.
   Она отступила еще на два шага от ослепительного марева, в котором он стоял (как свет любил его! Не то что того, другого, который оказывался в тени всякий раз, когда она пыталась его рассмотреть), чувствуя, как нарастающая волна дрожи проходит по мускулам от ступней до кончиков пальцев, словно ее вот-вот должен был охватить припадок. Она протянула руку к перилам и вцепилась в них изо всех сил, чтобы не упасть.
   — Это невозможно, — сказала она.
   На этот раз человек ничего не ответил. Заговорил его. сообщник по обману — и ведь надо же, Клем! — да как же он мог?
   — Джуди, — сказал он. — Нам надо поговорить с тобой. Можно войти?
   — Только тебе, — сказала она. — Им нельзя. Только тебе.
   — Хорошо.
   Он вошел в дверь и медленно приблизился к ней, показывая ей свои открытые ладони.
   — Что здесь происходит? — спросил он.
   — Это не Миляга, — сказала она ему. — Миляга был со мной последние два дня. И ночи. А этот…я не знаю, кто он.
   Самозванец услышал ее слова. Через плечо Клема ей было видно его лицо, на котором отразилось такое потрясение, словно слова ее были ударами. Чем дольше она объясняла Клему, что произошло, тем меньше у нее оставалось веры в то, что она говорила. Этот Миляга, ждущий у дверей, и был тем самым человеком, которого она некогда оставила у дверей мастерской, ошеломленно стоящего на солнце, совсем как сейчас. А если это был он, то тогда пришедший к ней любовник, который облизал яйцо и оплодотворил ее, был кем-то другим, каким-то ужасным двойником.
   Она увидела, как Миляга произносит его имя одними губами.
   — Сартори.
   Услышав это имя и поняв, что это правда — что изорддеррекский мясник действительно пробрался в ее кровать, сердце и матку, — она чуть было не позволила припадку окончательно овладеть ее телом, но в последний момент ей удалось из последних сил уцепиться за плотный, потный мир и устоять на ногах — чтобы как можно скорее рассказать этим людям, его врагам, о том, что он сделал.
   — Входи, — сказала она Миляге. — Входи и закрой дверь.
   Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.
   — Он не причинил тебе вреда? — спросил он.
   — Нет, — ответила она и почти пожалела, что этого не произошло — что он не открыл перед ней звериную ипостась своего я. — Ты говорил мне, что он изменился, Миляга, — сказала она. — Ты говорил, что он превратился в чудовище, что черты лица его искажены, но он оказался таким же, как ты.
   Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и она не сдерживала ее, направляя ее на свое отвращение и перерабатывая его в более чистое, более зрячее и умное чувство. Миляга сбил ее с толку своими описаниями Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет существа, на котором его злодейства оставили такой глубокий след, что оно почти утратило человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла — лишь желание как можно полнее отделить себя от человека, с которым у него было одинаковое лицо. Теперь он понял свою ошибку, и было очевидно, что его мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Сталь в ее мускулах поддерживала ее, давала ей силу закончить рассказ. Не было смысла скрывать заключительную часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так или иначе вскоре она станет очевидной. Она положила руку себе на живот.