Страница:
— …уже давно заняться любовью.
— А я думал, это я читаю чужие мысли…— сказал он.
Когда они открыли парадную дверь, Юдит услышала, как Клейн зовет их из сада, и ее охватило чувство вины. Но оно тут же исчезло, стоило ей вспомнить о том, какое самодовольное выражение заметила она у него на лице, когда Миляга возник на пороге, и все актеры для задуманного им фарса оказались в сборе. Угрызения совести уступили место раздражению, она громко хлопнула дверью, чтобы он наверняка услышал.
3
Глава 46
1
— А я думал, это я читаю чужие мысли…— сказал он.
Когда они открыли парадную дверь, Юдит услышала, как Клейн зовет их из сада, и ее охватило чувство вины. Но оно тут же исчезло, стоило ей вспомнить о том, какое самодовольное выражение заметила она у него на лице, когда Миляга возник на пороге, и все актеры для задуманного им фарса оказались в сборе. Угрызения совести уступили место раздражению, она громко хлопнула дверью, чтобы он наверняка услышал.
3
Как только они добрались до квартиры, Юдит распахнула все окна, чтобы впустить в комнаты легкий ветерок, который, несмотря на то, что уже стемнело, еще нес с собой тепло. Разумеется, он нес с собой и новости с улицы, но ничего важного в них не было: неизбежное гудение сирен, джаз, доносившийся из клуба на углу (там окна тоже были открыты) Исполнив свое намерение, она села на кровать рядом с Милягой. Настало время для разговора, в котором не будет ничего, кроме правды.
— Не думала я, что все так обернется, — сказала она. — Здесь. Вдвоем.
— Но ты рада этому?
— Да, я рада, — сказала она, после паузы. — Такое чувство, что так и должно было случиться.
— Хорошо, — сказал он в ответ. — Я тоже чувствую, что все это совершенно естественно.
Он обнял ее и, запустив пальцы в ее густые волосы, стал нежно массировать кожу ее черепа. Она глубоко вздохнула.
— Тебе нравится? — спросил он.
— Да, нравится.
— Хочешь, я расскажу тебе, что я чувствую.
— По поводу чего?
— По поводу себя, нас.
— Я же уже сказала тебе: именно так все и должно было случиться.
— И все?
— Нет.
— Что еще?
Она закрыла глаза, и слова пришли к ней, словно побуждаемые его настойчивыми пальцами.
— Я рада тому, что ты здесь, потому что я думаю, что мы можем многому научить друг друга. Может быть, даже снова полюбить друг друга. Как это звучит?
— Для меня — прекрасно, — сказал он мягко.
— Ну а ты? Что у тебя в голове?
— Я думаю о том, что забыл, насколько странен и загадочен этот Доминион. Что только твоя помощь может сделать меня сильным. Что, боюсь, иногда я буду вести себя странно, совершать ошибки, но я хочу, чтобы ты любила меня так сильно, чтобы простить мне все это. Ты будешь любить меня так?
— Ты же знаешь, что буду, — сказала она.
— Я хочу, чтобы ты разделила со мной мои видения, Юдит. Я хочу, чтобы ты увидела то пламя, которое пылает во мне. и научилась не бояться его.
— Я не боюсь.
— Как чудесно это слышать, — сказал он. — Как это чудесно. — Он наклонился к ней и приблизил рот к ее уху. — Отныне мы будем устанавливать законы, — прошептал он. — И мир будет нам повиноваться. Да? Не существует никаких законов, кроме нас самих. Наших желаний. Наших чувств. Мы отдадим себя этому пламени, и пожар распространится.
Он поцеловал ухо, в которое лились эти соблазнительные речи, потом щеку и наконец рот. Она страстно ответила на его поцелуи, обхватила его за шею — точно так же, как он ее, впилась пальцами в плоть, из которой росли его волосы, и принялась мять ее, словно глину. Он взялся за воротник ее блузки и, не снисходя до того, чтобы иметь дело с пуговицами, разорвал ее — но не в припадке неистовой страсти, а методично, рывок за рывком, словно свершая некий ритуал. Как только обнажились ее груди, он принялся целовать их. Ее кожа была разгоряченной, но его язык был еще горячее. Он то рисовал на ней спиралевидные, влажные от слюны узоры, то сжимал губами ее соски, пока они не стали еще более твердыми, чем дразнивший их язык. Покончив б блузкой, его руки принялись за юбку и с той же методичностью стали рвать ее в клочья. Она упала на кровать, разметав в разные стороны лохмотья своей истерзанной одежды. Он оглядел ее тело и прижал руку к ее святилищу, которое пока еще было защищено от его прикосновения тонкой тканью нижнего белья.
— Сколько мужчин здесь побывало? — спросил он лишенным интонации голосом. Силуэт его головы вырисовывался на фоне белых парусов окна, и она не могла прочесть выражение его лица. — Сколько? — спросил он, лаская ее круговым движением ладони. Вопрос этот, произнесенный кем-нибудь другим, обидел или даже привел бы ее в ярость. Но его любопытство нравилось ей.
— Немного.
Он глубже засунул руку ей между ног и средним пальцем прикоснулся ко второму ее отверстию. А здесь? — спросил он, сильнее прижимая палец.
Это исследование, как в словесной, так и в тактильной его форме, доставило ей куда меньше удовольствия, но он настаивал. — Скажи мне, кто здесь побывал?
— Только один человек, — сказала она.
— Годольфин?
— Да.
Он убрал палец и встал с кровати.
— Семейное пристрастие, — заметил он походя.
— Куда ты?
— Просто хочу задернуть занавески, — сказал он. — То, чем мы будем заниматься, лучше делать в темноте. — Он задернул занавески, не закрывая окон. — На тебе есть какие-нибудь драгоценности? — спросил он у нее.
— Только серьги.
— Сними их, — сказал он.
— А нельзя оставить немного света?
— Здесь и так слишком светло, — сказал он, хотя она едва различала в сумраке его силуэт: он раздевался, не сводя с нее глаз. Он видел, как она вынула серьги из дырочек в мочках, а потом сняла трусы. К тому времени, когда на ней ничего не осталось, он также успел раздеться.
— Я не хочу обладать лишь малой частью тебя, — сказал он, подходя к изножью кровати. — Ты мне нужна вся, до последнего кусочка. И мне нужно, чтобы я был нужен тебе весь.
— Так оно и есть, — сказала она.
— Надеюсь, это не пустые слова.
— Как я могу убедить тебя?
Пока он говорил, его серый силуэт стал еще темнее и слился с тенями комнаты. Он говорил, что будет невидимым, и теперь слова его сбылись. Хотя она и чувствовала, как он ласкает ее щиколотки, но, посмотрев в изножье кровати, она ничего не увидела. Впрочем, это не мешало удовольствию от его прикосновения разливаться по ее телу.
— Мне нужно это, — сказал он, лаская ее ступни. — И это. — Теперь он притронулся к голени и к бедру. — И это…— Рука его прикоснулась к паху, — …вместе со всем остальным, но не более того. И это, и это. — Живот, груди. — Она ощущала его прикосновения, и значит, он должен был быть совсем рядом, но глаза ее по-прежнему видели только темноту. — И это сладкое горло, и эту чудесную голову. — Теперь его пальцы скользнули вниз, вдоль по ее рукам. И это, — скала он. — До самых кончиков пальцев. — Невидимые руки вновь принялись ласкать ее ступни, но там, где они побывали — а ведь их прикосновение помнила каждая клеточка ее тела, — в ней зарождался сладостный трепет в предчувствии того момента, когда это прикосновение повторится. Она снова приподняла голову над подушкой в надежде увидеть своего любовника.
— Ложись, — сказал он ей.
— Я хочу увидеть тебя.
— Я здесь, — сказал он, и в тот же миг в его глазах зажглись блики украденного неведомо откуда света: две ярких точки в пространстве, которое, не знай она, что они находятся в ее комнате, могло бы показаться ей безмерным. Слов больше не было; было только его дыхание. Ей оставалось только подстроиться под этот мерный, убаюкивающий, постепенно замедляющийся ритм.
Через некоторое время он поднес ко рту ее ногу и одним движением — от пятки до кончика большого пальца — провел языком по подошве ее ступни. Потом снова послышалось его дыхание, успокоившее тот жаркий поток, который разлился по ее телу, становившееся все медленнее и медленнее, до тех пор пока ей не стало казаться, что к концу каждого вздоха организм ее находится на грани гибели, и лишь новый вздох возвращает его к жизни. Она поняла, что это и есть сущность каждого мгновения — когда тело, не уверенное в том, что этот вдох не окажется последним, парит в течение крошечного промежутка времени между небытием и продолжающейся жизнью. И в это мгновение — между выдохом и новым вдохом — чудесное было так легко достижимо, потому что ни плоть, ни разум не могли устанавливать там свои законы. Она почувствовала, как рот его растягивается и поглощает пальцы ее ноги, а потом свершилось невозможное, и вся ее ступня скользнула ему в горло.
Он собирается проглотить меня, — подумала она и снова вспомнила о книге, найденной в кабинете у Эстабрука, в которой была серия изображений двух любовников, сомкнувшихся в кольце взаимного пожирания, столь неистового, что дело кончалось их полным исчезновением. Эта перспектива ее нисколько не встревожила. То, чем они занимались, не принадлежало видимому миру, в котором страх жиреет при мысли о том, как много можно выиграть и как много — проиграть. А это был мир любви, в котором можно было только выигрывать.
Она почувствовала, как он взял ее вторую ногу и отправил ее в те же жаркие глубины. Потом он обхватил ее бедра и стал насаживать себя на нее, как на вертел, дюйм за дюймом. Возможно, он превратился в великана с чудовищной утробой и с глоткой, огромной, как тоннель, а возможно, это она стала Мягкой, как шелк, и он втягивал ее в себя подобно тому, как фокусник заправляет искусственные цветы в свою волшебную палочку. Она подалась к нему в темноте, чтобы ощупать чудо руками, но пальцы ее не могли разобраться в том, что трепетало под ними. Была ли это ее плоть? Или его? Щиколотка? Или щека? Невозможно было понять, да и в сущности пропало само стремление к пониманию. Ей хотелось лишь одного — уподобиться тем любовникам, которых она видела в книжке, и самой начать пожирать его.
Она дотянулась до края кровати и, повернувшись набок, согнулась так, чтобы оказаться напротив его ног. Теперь она могла различать контуры его тела, окутанные ее собственной тенью. Его анатомия нисколько не изменилась. Хотя он уже почти проглотил ее ноги, пропорции его тела оставались неизменными. Он лежал рядом с ней, словно спящий. Она протянула к нему руку, не ожидая ощутить его тело, но обнаружив, что может это сделать. Вот это его бедро, это голень, это лодыжка, а это ступня. Когда она провела ладонью по его плоти, едва уловимая волна изменения пробежала вслед за ее прикосновением, и тело его словно бы размягчилось. Запах его пота возбуждал в ней аппетит. Рот наполнился слюной; в животе стал выделяться желудочный сок. Она пододвинулась к его ступне и притронулась к ней губами. И вот она уже пожирала его, втягивая его тело в утробу своего голода, смыкая свое сознание вокруг его блестящей кожи. Тело его затрепетало, и она ощутила его наслаждение, как свое собственное. Он уже проглотил ее до самых бедер, но она быстро нагнала его, втянув в себя его ноги, а потом и живот с прижатым к нему возбужденным членом. Абсурдность, немыслимость происходящего возбуждала ее — тела их опровергали законы физики и анатомии, а возможно, доказывали, что и те и другие представляют собой единое целое и могут подвергаться взаимному влиянию. Существовало ли когда-нибудь нечто, столь невозможное и столь легко достижимое, как любовь? И разве их тела на простыни не были воплощением этого парадокса? Он дал ей нагнать себя, и теперь, вдвоем, они начали быстро затягивать петлю взаимного пожирания, пока тела их не превратились в фикции, а уста их слились.
Какой-то звук в реальном мире — уличный крик, фальшивый аккорд — резко выбросил ее обратно в действительность, и она увидела корень, питавший цветок их фантазии. Это было самое обычное соитие: ногами она обнимала его поясницу, ощущая глубоко внутри его возбужденный член. Она не могла увидеть его лица, но знала, что он не вернулся вместе с ней в действительность и до сих пор грезил об их взаимном пожирании. Она заволновалась, охваченная желанием вернуть видение, но не знала, как это сделать. Ее ноги крепче обняли его тело, и тогда его бедра пришли в движение. Он стал наносить удар за ударом, медленно — о, Боже, как медленно! — дыша ей в лицо. Она забыла о своем волнении и снова задышала реже, подстраиваясь под его ритм. Реальный мир растворился, и она вновь оказалась в месте, из которого ее так внезапно вырвали, и обнаружила, что петля затягивается все туже с каждым мгновением, а его сознание смыкается вокруг ее головы, в то время как она мысленно поглощает его голову. Вдвоем они образовывали нечто вроде невозможной луковицы, у которой каждый следующий слой был меньше того, что скрывался под ним, — загадка, возможная только там, где материя рушилась в бездну того самого сознания, которое вызвало ее к жизни.
Однако блаженство это не могло длиться вечно. Оно снова начало утрачивать свою чистоту, загрязненное звуками окружающего мира, и на этот раз она почувствовала, что Миляга тоже постепенно отпускает от себя видение. Возможно, когда они снова научатся быть любовниками, им удастся продлевать это состояние на более долгий срок, проводя ночи и дни напролет, затерявшись в хрупком промежутке между выдохом и вдохом. Но пока ей придется удовлетвориться тем экстазом, который они пережили. С неохотой она позволила той тропической ночи, в которой они пожирали друг друга, вновь перейти в разряд самой обыкновенной темноты и, путаясь в границах между воображением, реальностью и сном, забылась окончательно.
Проснувшись, она обнаружила, что рядом с ней никого нет. Если забыть об этом разочаровании, она чувствовала легкость и избыток сил. То, чем они занимались, — товар куда более ценный, чем лекарство от простуды: подъем, за которым не следует упадок. Она села и потянулась за простыней, чтобы набросить ее себе на плечи, но прежде чем она успела встать, в предрассветном сумраке раздался его голос. Он стоял у окна, слегка придерживая занавеску между средним и указательным пальцем и прильнув глазом к образовавшейся щелке.
— Мне пора приниматься за работу, — сказал он тихо.
— Но еще так рано, — сказала она.
— Солнце уже почти взошло, — ответил он. — Я не должен терять время.
Он отпустил занавеску и подошел к кровати. Придвинувшись поближе, она обхватила руками его тело. Ей хотелось остаться с ним, купаясь в том ощущении покоя, которое овладевало ею в его присутствии. Однако он проявил большее благоразумие. Их обоих ожидали дела.
— Мне не хотелось бы возвращаться в мастерскую, — сказал он. — Ты не возражаешь, если я останусь здесь?
— Вовсе нет, — ответила она. — Мне и самой хотелось, чтобы ты остался.
— Я буду уходить и возвращаться в самое неожиданное время, — предупредил он.
— Лишь бы ты время от времени находил дорогу к кровати, — сказала она.
— Я буду с тобой, — сказал он, проводя рукой по ее телу — от шеи до живота. — Отныне я буду с тобой и днем и ночью.
— Не думала я, что все так обернется, — сказала она. — Здесь. Вдвоем.
— Но ты рада этому?
— Да, я рада, — сказала она, после паузы. — Такое чувство, что так и должно было случиться.
— Хорошо, — сказал он в ответ. — Я тоже чувствую, что все это совершенно естественно.
Он обнял ее и, запустив пальцы в ее густые волосы, стал нежно массировать кожу ее черепа. Она глубоко вздохнула.
— Тебе нравится? — спросил он.
— Да, нравится.
— Хочешь, я расскажу тебе, что я чувствую.
— По поводу чего?
— По поводу себя, нас.
— Я же уже сказала тебе: именно так все и должно было случиться.
— И все?
— Нет.
— Что еще?
Она закрыла глаза, и слова пришли к ней, словно побуждаемые его настойчивыми пальцами.
— Я рада тому, что ты здесь, потому что я думаю, что мы можем многому научить друг друга. Может быть, даже снова полюбить друг друга. Как это звучит?
— Для меня — прекрасно, — сказал он мягко.
— Ну а ты? Что у тебя в голове?
— Я думаю о том, что забыл, насколько странен и загадочен этот Доминион. Что только твоя помощь может сделать меня сильным. Что, боюсь, иногда я буду вести себя странно, совершать ошибки, но я хочу, чтобы ты любила меня так сильно, чтобы простить мне все это. Ты будешь любить меня так?
— Ты же знаешь, что буду, — сказала она.
— Я хочу, чтобы ты разделила со мной мои видения, Юдит. Я хочу, чтобы ты увидела то пламя, которое пылает во мне. и научилась не бояться его.
— Я не боюсь.
— Как чудесно это слышать, — сказал он. — Как это чудесно. — Он наклонился к ней и приблизил рот к ее уху. — Отныне мы будем устанавливать законы, — прошептал он. — И мир будет нам повиноваться. Да? Не существует никаких законов, кроме нас самих. Наших желаний. Наших чувств. Мы отдадим себя этому пламени, и пожар распространится.
Он поцеловал ухо, в которое лились эти соблазнительные речи, потом щеку и наконец рот. Она страстно ответила на его поцелуи, обхватила его за шею — точно так же, как он ее, впилась пальцами в плоть, из которой росли его волосы, и принялась мять ее, словно глину. Он взялся за воротник ее блузки и, не снисходя до того, чтобы иметь дело с пуговицами, разорвал ее — но не в припадке неистовой страсти, а методично, рывок за рывком, словно свершая некий ритуал. Как только обнажились ее груди, он принялся целовать их. Ее кожа была разгоряченной, но его язык был еще горячее. Он то рисовал на ней спиралевидные, влажные от слюны узоры, то сжимал губами ее соски, пока они не стали еще более твердыми, чем дразнивший их язык. Покончив б блузкой, его руки принялись за юбку и с той же методичностью стали рвать ее в клочья. Она упала на кровать, разметав в разные стороны лохмотья своей истерзанной одежды. Он оглядел ее тело и прижал руку к ее святилищу, которое пока еще было защищено от его прикосновения тонкой тканью нижнего белья.
— Сколько мужчин здесь побывало? — спросил он лишенным интонации голосом. Силуэт его головы вырисовывался на фоне белых парусов окна, и она не могла прочесть выражение его лица. — Сколько? — спросил он, лаская ее круговым движением ладони. Вопрос этот, произнесенный кем-нибудь другим, обидел или даже привел бы ее в ярость. Но его любопытство нравилось ей.
— Немного.
Он глубже засунул руку ей между ног и средним пальцем прикоснулся ко второму ее отверстию. А здесь? — спросил он, сильнее прижимая палец.
Это исследование, как в словесной, так и в тактильной его форме, доставило ей куда меньше удовольствия, но он настаивал. — Скажи мне, кто здесь побывал?
— Только один человек, — сказала она.
— Годольфин?
— Да.
Он убрал палец и встал с кровати.
— Семейное пристрастие, — заметил он походя.
— Куда ты?
— Просто хочу задернуть занавески, — сказал он. — То, чем мы будем заниматься, лучше делать в темноте. — Он задернул занавески, не закрывая окон. — На тебе есть какие-нибудь драгоценности? — спросил он у нее.
— Только серьги.
— Сними их, — сказал он.
— А нельзя оставить немного света?
— Здесь и так слишком светло, — сказал он, хотя она едва различала в сумраке его силуэт: он раздевался, не сводя с нее глаз. Он видел, как она вынула серьги из дырочек в мочках, а потом сняла трусы. К тому времени, когда на ней ничего не осталось, он также успел раздеться.
— Я не хочу обладать лишь малой частью тебя, — сказал он, подходя к изножью кровати. — Ты мне нужна вся, до последнего кусочка. И мне нужно, чтобы я был нужен тебе весь.
— Так оно и есть, — сказала она.
— Надеюсь, это не пустые слова.
— Как я могу убедить тебя?
Пока он говорил, его серый силуэт стал еще темнее и слился с тенями комнаты. Он говорил, что будет невидимым, и теперь слова его сбылись. Хотя она и чувствовала, как он ласкает ее щиколотки, но, посмотрев в изножье кровати, она ничего не увидела. Впрочем, это не мешало удовольствию от его прикосновения разливаться по ее телу.
— Мне нужно это, — сказал он, лаская ее ступни. — И это. — Теперь он притронулся к голени и к бедру. — И это…— Рука его прикоснулась к паху, — …вместе со всем остальным, но не более того. И это, и это. — Живот, груди. — Она ощущала его прикосновения, и значит, он должен был быть совсем рядом, но глаза ее по-прежнему видели только темноту. — И это сладкое горло, и эту чудесную голову. — Теперь его пальцы скользнули вниз, вдоль по ее рукам. И это, — скала он. — До самых кончиков пальцев. — Невидимые руки вновь принялись ласкать ее ступни, но там, где они побывали — а ведь их прикосновение помнила каждая клеточка ее тела, — в ней зарождался сладостный трепет в предчувствии того момента, когда это прикосновение повторится. Она снова приподняла голову над подушкой в надежде увидеть своего любовника.
— Ложись, — сказал он ей.
— Я хочу увидеть тебя.
— Я здесь, — сказал он, и в тот же миг в его глазах зажглись блики украденного неведомо откуда света: две ярких точки в пространстве, которое, не знай она, что они находятся в ее комнате, могло бы показаться ей безмерным. Слов больше не было; было только его дыхание. Ей оставалось только подстроиться под этот мерный, убаюкивающий, постепенно замедляющийся ритм.
Через некоторое время он поднес ко рту ее ногу и одним движением — от пятки до кончика большого пальца — провел языком по подошве ее ступни. Потом снова послышалось его дыхание, успокоившее тот жаркий поток, который разлился по ее телу, становившееся все медленнее и медленнее, до тех пор пока ей не стало казаться, что к концу каждого вздоха организм ее находится на грани гибели, и лишь новый вздох возвращает его к жизни. Она поняла, что это и есть сущность каждого мгновения — когда тело, не уверенное в том, что этот вдох не окажется последним, парит в течение крошечного промежутка времени между небытием и продолжающейся жизнью. И в это мгновение — между выдохом и новым вдохом — чудесное было так легко достижимо, потому что ни плоть, ни разум не могли устанавливать там свои законы. Она почувствовала, как рот его растягивается и поглощает пальцы ее ноги, а потом свершилось невозможное, и вся ее ступня скользнула ему в горло.
Он собирается проглотить меня, — подумала она и снова вспомнила о книге, найденной в кабинете у Эстабрука, в которой была серия изображений двух любовников, сомкнувшихся в кольце взаимного пожирания, столь неистового, что дело кончалось их полным исчезновением. Эта перспектива ее нисколько не встревожила. То, чем они занимались, не принадлежало видимому миру, в котором страх жиреет при мысли о том, как много можно выиграть и как много — проиграть. А это был мир любви, в котором можно было только выигрывать.
Она почувствовала, как он взял ее вторую ногу и отправил ее в те же жаркие глубины. Потом он обхватил ее бедра и стал насаживать себя на нее, как на вертел, дюйм за дюймом. Возможно, он превратился в великана с чудовищной утробой и с глоткой, огромной, как тоннель, а возможно, это она стала Мягкой, как шелк, и он втягивал ее в себя подобно тому, как фокусник заправляет искусственные цветы в свою волшебную палочку. Она подалась к нему в темноте, чтобы ощупать чудо руками, но пальцы ее не могли разобраться в том, что трепетало под ними. Была ли это ее плоть? Или его? Щиколотка? Или щека? Невозможно было понять, да и в сущности пропало само стремление к пониманию. Ей хотелось лишь одного — уподобиться тем любовникам, которых она видела в книжке, и самой начать пожирать его.
Она дотянулась до края кровати и, повернувшись набок, согнулась так, чтобы оказаться напротив его ног. Теперь она могла различать контуры его тела, окутанные ее собственной тенью. Его анатомия нисколько не изменилась. Хотя он уже почти проглотил ее ноги, пропорции его тела оставались неизменными. Он лежал рядом с ней, словно спящий. Она протянула к нему руку, не ожидая ощутить его тело, но обнаружив, что может это сделать. Вот это его бедро, это голень, это лодыжка, а это ступня. Когда она провела ладонью по его плоти, едва уловимая волна изменения пробежала вслед за ее прикосновением, и тело его словно бы размягчилось. Запах его пота возбуждал в ней аппетит. Рот наполнился слюной; в животе стал выделяться желудочный сок. Она пододвинулась к его ступне и притронулась к ней губами. И вот она уже пожирала его, втягивая его тело в утробу своего голода, смыкая свое сознание вокруг его блестящей кожи. Тело его затрепетало, и она ощутила его наслаждение, как свое собственное. Он уже проглотил ее до самых бедер, но она быстро нагнала его, втянув в себя его ноги, а потом и живот с прижатым к нему возбужденным членом. Абсурдность, немыслимость происходящего возбуждала ее — тела их опровергали законы физики и анатомии, а возможно, доказывали, что и те и другие представляют собой единое целое и могут подвергаться взаимному влиянию. Существовало ли когда-нибудь нечто, столь невозможное и столь легко достижимое, как любовь? И разве их тела на простыни не были воплощением этого парадокса? Он дал ей нагнать себя, и теперь, вдвоем, они начали быстро затягивать петлю взаимного пожирания, пока тела их не превратились в фикции, а уста их слились.
Какой-то звук в реальном мире — уличный крик, фальшивый аккорд — резко выбросил ее обратно в действительность, и она увидела корень, питавший цветок их фантазии. Это было самое обычное соитие: ногами она обнимала его поясницу, ощущая глубоко внутри его возбужденный член. Она не могла увидеть его лица, но знала, что он не вернулся вместе с ней в действительность и до сих пор грезил об их взаимном пожирании. Она заволновалась, охваченная желанием вернуть видение, но не знала, как это сделать. Ее ноги крепче обняли его тело, и тогда его бедра пришли в движение. Он стал наносить удар за ударом, медленно — о, Боже, как медленно! — дыша ей в лицо. Она забыла о своем волнении и снова задышала реже, подстраиваясь под его ритм. Реальный мир растворился, и она вновь оказалась в месте, из которого ее так внезапно вырвали, и обнаружила, что петля затягивается все туже с каждым мгновением, а его сознание смыкается вокруг ее головы, в то время как она мысленно поглощает его голову. Вдвоем они образовывали нечто вроде невозможной луковицы, у которой каждый следующий слой был меньше того, что скрывался под ним, — загадка, возможная только там, где материя рушилась в бездну того самого сознания, которое вызвало ее к жизни.
Однако блаженство это не могло длиться вечно. Оно снова начало утрачивать свою чистоту, загрязненное звуками окружающего мира, и на этот раз она почувствовала, что Миляга тоже постепенно отпускает от себя видение. Возможно, когда они снова научатся быть любовниками, им удастся продлевать это состояние на более долгий срок, проводя ночи и дни напролет, затерявшись в хрупком промежутке между выдохом и вдохом. Но пока ей придется удовлетвориться тем экстазом, который они пережили. С неохотой она позволила той тропической ночи, в которой они пожирали друг друга, вновь перейти в разряд самой обыкновенной темноты и, путаясь в границах между воображением, реальностью и сном, забылась окончательно.
Проснувшись, она обнаружила, что рядом с ней никого нет. Если забыть об этом разочаровании, она чувствовала легкость и избыток сил. То, чем они занимались, — товар куда более ценный, чем лекарство от простуды: подъем, за которым не следует упадок. Она села и потянулась за простыней, чтобы набросить ее себе на плечи, но прежде чем она успела встать, в предрассветном сумраке раздался его голос. Он стоял у окна, слегка придерживая занавеску между средним и указательным пальцем и прильнув глазом к образовавшейся щелке.
— Мне пора приниматься за работу, — сказал он тихо.
— Но еще так рано, — сказала она.
— Солнце уже почти взошло, — ответил он. — Я не должен терять время.
Он отпустил занавеску и подошел к кровати. Придвинувшись поближе, она обхватила руками его тело. Ей хотелось остаться с ним, купаясь в том ощущении покоя, которое овладевало ею в его присутствии. Однако он проявил большее благоразумие. Их обоих ожидали дела.
— Мне не хотелось бы возвращаться в мастерскую, — сказал он. — Ты не возражаешь, если я останусь здесь?
— Вовсе нет, — ответила она. — Мне и самой хотелось, чтобы ты остался.
— Я буду уходить и возвращаться в самое неожиданное время, — предупредил он.
— Лишь бы ты время от времени находил дорогу к кровати, — сказала она.
— Я буду с тобой, — сказал он, проводя рукой по ее телу — от шеи до живота. — Отныне я буду с тобой и днем и ночью.
Глава 46
1
Хотя воспоминание Юдит о прошлой ночи было очень живым, она никак не могла припомнить, чтобы кто-то из них снимал трубку с телефона, и лишь в девять тридцать утра, решив позвонить Клему, она обнаружила, что трубка лежит рядом. Она положила ее на место, и через несколько секунд телефон зазвонил. На другом конце линии зазвучал голос, который она почти уже и не надеялась услышать. Это был голос Оскара. Сначала ей показалось, что он никак не может отдышаться, но после нескольких корявых фраз она поняла, что его судорожные вздохи представляют собой едва сдерживаемые рыдания.
— Где ты была, моя дорогая? Я звонил, не переставая, с тех пор как получил твою записку. Я думал, ты погибла.
— Кто-то забыл положить трубку на место — вот и все. Ты где?
— У себя дома. Ты приедешь? Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы ты приехала. — В голосе его слышалась нарастающая паника, словно на каждый его призыв она отвечала отказом. — У нас очень мало времени.
— Разумеется, я приеду, — сказала она ему.
— Немедленно, — настаивал он. — Ты должна приехать немедленно.
Она сообщила ему, что будет у него на пороге меньше, чем через час, и он ответил, что уже сейчас отправляется высматривать ее появление. Отложив свой звонок Клему и наложив на лицо немного косметики, она вышла на улицу. Хотя утро еще не было в самом разгаре, солнце уже палило, и по дороге ей на память пришел тот монолог, который им с Милягой пришлось выслушать во время возвращения из Поместья. Прорицатель предсказывал муссоны и засухи, и какое же удовольствие получал он от своих пророчеств! В тот момент его энтузиазм показался ей гротескным — чего еще ждать от мелкого умишки, который тешит свое самолюбие апокалиптическими пророчествами? Но теперь, после той необычайной ночи, что она провела с Милягой, она оглядела эти нарядные улицы новыми глазами и подумала о том, что с ними будет, если с ними произойдут все чудеса миновавшей ночи: сначала всемогущий ливень смоет все машины, а потом они размягчатся под лучами палящего солнца, так что твердое вещество потечет, как теплая патока, и город, разделенный на общественные места и частные жилища, на богатые районы и трущобы, сольется в единое целое. Интересно, это ли имел в виду Миляга, когда говорил, что хочет, чтобы она разделила его видения? Если да, то она готова и на большее.
Риджентс Парк-роуд была куда более спокойной, чем обычно. Дети не играли на тротуарах, и, несмотря на то, что всего в двух улицах отсюда ей пришлось потратить черт знает сколько времени, выбираясь из лабиринта машин, в радиусе полумили от дома не было запарковано ни одного автомобиля. Дом выглядел наглухо запертым — но не для нее. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь открылась, и в проеме возник Оскар, поманивший ее внутрь. Вид у него был до крайности затравленный. Пока он возился с дверью, глаза его были сухи, но как только она была закрыта, заперта на ключ и задвинута на засов, он обнял Юдит, и слезы полились у него по щекам, а его массивное тело стало сотрясаться от рыданий. Раз за разом он повторял ей, как он любит ее, как он тосковал по ней и как она нужна ему. Она обняла его и постаралась успокоить. Через некоторое время он взял себя в руки и провел ее на кухню. Повсюду был включен свет, но после сияния дня он казался болезненно желтым и представлял Оскара не в лучшем свете. Кожа лица его была бледной, за исключением багровых кровоподтеков; его руки были распухшими и воспаленными. Под его мятой одеждой наверняка скрывались и другие раны. Наблюдая за тем, как он заваривает им «Графа Грея»6, она заметила, как при слишком резких движениях лицо его искажается от боли. Их разговор, разумеется, быстро перешел на то, что произошло в Убежище.
— Я был уверен, что стоит вам оказаться в Изорддеррексе, и Дауд сразу же перережет тебе горло…
— Он меня и пальцем не тронул, — сказала она, а потом добавила:
— Ну, вообще-то это не совсем правда. Он сделал это позже. Но когда мы прибыли, он был в слишком плохом состоянии. — Она помедлила. — Как ты.
— Да, я был чертовски плох, — сказал он. — Хотел было последовать за вами, но убедился, что едва держусь на ногах. Тогда я вернулся, разыскал револьвер, зализал немного свои раны и отправился в Изорддеррекс. Но к тому времени вы уже ушли.
— Так значит ты все-таки последовал за нами?
— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в Изорддеррексе?
Он поставил перед ней большую чашку чая и баночку с медом. Обычно она не позволяла себе много сладкого, но в этот день она не завтракала и положила в чай столько ложек, что он превратился в ароматный сироп.
— Когда я оказался в доме Греховодника, — продолжал Оскар, — он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.
— Ты знаешь, что Автарх свергнут?
— Нет, не знаю, но я ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: в этом году он сгинет, в этом году он сгинет. Кстати, что случилось с Даудом?
— Он мертв, — сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.
— Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких как он трудновато прикончить. Я это говорю тебе по собственному горькому опыту.
— Ты говорил…
— Да. Что я там такое говорил?
— Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.
— А полгорода — в огне. — Он вздохнул. — Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев… Да, конечно, я знаю, я должен был бы радоваться победе демократии, но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: Это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее. — Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую он глубокомысленно смотрел во время своего монолога. — Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?
— Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ним все в порядке. Он даже успел очистить весь свой подвал.
— Нет, это сделал я. И я рад этому.
Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там стоял ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего, талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые — во двор. Каждая из них представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на их ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.
— Но ты — моя лучшая защита, — сказал он. — Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что у нас есть кое-какой шанс пережить все это. — Он накрыл ее руку своей. — Когда я получил твою записку и понял, что ты осталась в живых, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.
Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его измученном лице семейное сходство, которое раньше никогда не бросалась ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли в Хэмстедской лечебнице, сидевшего у окна и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.
— А почему ты не приехал ко мне на квартиру? — спросила она.
— Я не мог выйти отсюда.
— Тебя так сильно мучает боль?
— Да нет, не из-за этого, — сказал он, поднося руку к груди. — Из-за того, что ждет меня там.
— Ты думаешь, Tabula Rasa охотится за тобой?
— Господи, нет, конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них — анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в Аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть оказалась на моей совести.
— Так от чего ты прячешься?
— Правда в том, что я сам не знаю этого, — признался он. — Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.
Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.
— Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, — сказал он. — В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить…
Судя по его виду, рыдания вновь подступили ему к горлу, но она успокоила его, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.
— Ничто не сможет причинить мне вреда, — сказала она. — Слишком многое я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.
— Ты никогда не встречалась с такой силой, как эта, — предупредил он. — Впрочем, как и весь Пятый Доминион.
— Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.
— Ты так уверенно это утверждаешь…
— Потому что я знаю, кто он такой.
— Ты наслушалась Греховодника, — сказал он. — Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломанного гроша.
Его снисходительность разозлила ее, и она убрала свою руку из-под его руки.
— Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, — сказала она.
— Даа? — Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить свою вину преувеличенным вниманием. — И кто же это?
— Кезуар.
— Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?
Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.
— А у тебя нет никаких догадок? — спросила она у него. — Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?
Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.
— Дауд служил многим поколениям Годольфинов, — сказала она. — Разумеется, ты знал это? Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.
— И это мне известно, — тихо сказал Оскар.
— Значит, ты должен знать и обо мне.
Он ничего не сказал в ответ.
— Ответь мне, Оскар?
— Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.
— Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?
Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.
— Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести несколько романов на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.
— Мы оба любили тебя, — сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. — Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.
— Где ты была, моя дорогая? Я звонил, не переставая, с тех пор как получил твою записку. Я думал, ты погибла.
— Кто-то забыл положить трубку на место — вот и все. Ты где?
— У себя дома. Ты приедешь? Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы ты приехала. — В голосе его слышалась нарастающая паника, словно на каждый его призыв она отвечала отказом. — У нас очень мало времени.
— Разумеется, я приеду, — сказала она ему.
— Немедленно, — настаивал он. — Ты должна приехать немедленно.
Она сообщила ему, что будет у него на пороге меньше, чем через час, и он ответил, что уже сейчас отправляется высматривать ее появление. Отложив свой звонок Клему и наложив на лицо немного косметики, она вышла на улицу. Хотя утро еще не было в самом разгаре, солнце уже палило, и по дороге ей на память пришел тот монолог, который им с Милягой пришлось выслушать во время возвращения из Поместья. Прорицатель предсказывал муссоны и засухи, и какое же удовольствие получал он от своих пророчеств! В тот момент его энтузиазм показался ей гротескным — чего еще ждать от мелкого умишки, который тешит свое самолюбие апокалиптическими пророчествами? Но теперь, после той необычайной ночи, что она провела с Милягой, она оглядела эти нарядные улицы новыми глазами и подумала о том, что с ними будет, если с ними произойдут все чудеса миновавшей ночи: сначала всемогущий ливень смоет все машины, а потом они размягчатся под лучами палящего солнца, так что твердое вещество потечет, как теплая патока, и город, разделенный на общественные места и частные жилища, на богатые районы и трущобы, сольется в единое целое. Интересно, это ли имел в виду Миляга, когда говорил, что хочет, чтобы она разделила его видения? Если да, то она готова и на большее.
Риджентс Парк-роуд была куда более спокойной, чем обычно. Дети не играли на тротуарах, и, несмотря на то, что всего в двух улицах отсюда ей пришлось потратить черт знает сколько времени, выбираясь из лабиринта машин, в радиусе полумили от дома не было запарковано ни одного автомобиля. Дом выглядел наглухо запертым — но не для нее. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь открылась, и в проеме возник Оскар, поманивший ее внутрь. Вид у него был до крайности затравленный. Пока он возился с дверью, глаза его были сухи, но как только она была закрыта, заперта на ключ и задвинута на засов, он обнял Юдит, и слезы полились у него по щекам, а его массивное тело стало сотрясаться от рыданий. Раз за разом он повторял ей, как он любит ее, как он тосковал по ней и как она нужна ему. Она обняла его и постаралась успокоить. Через некоторое время он взял себя в руки и провел ее на кухню. Повсюду был включен свет, но после сияния дня он казался болезненно желтым и представлял Оскара не в лучшем свете. Кожа лица его была бледной, за исключением багровых кровоподтеков; его руки были распухшими и воспаленными. Под его мятой одеждой наверняка скрывались и другие раны. Наблюдая за тем, как он заваривает им «Графа Грея»6, она заметила, как при слишком резких движениях лицо его искажается от боли. Их разговор, разумеется, быстро перешел на то, что произошло в Убежище.
— Я был уверен, что стоит вам оказаться в Изорддеррексе, и Дауд сразу же перережет тебе горло…
— Он меня и пальцем не тронул, — сказала она, а потом добавила:
— Ну, вообще-то это не совсем правда. Он сделал это позже. Но когда мы прибыли, он был в слишком плохом состоянии. — Она помедлила. — Как ты.
— Да, я был чертовски плох, — сказал он. — Хотел было последовать за вами, но убедился, что едва держусь на ногах. Тогда я вернулся, разыскал револьвер, зализал немного свои раны и отправился в Изорддеррекс. Но к тому времени вы уже ушли.
— Так значит ты все-таки последовал за нами?
— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в Изорддеррексе?
Он поставил перед ней большую чашку чая и баночку с медом. Обычно она не позволяла себе много сладкого, но в этот день она не завтракала и положила в чай столько ложек, что он превратился в ароматный сироп.
— Когда я оказался в доме Греховодника, — продолжал Оскар, — он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.
— Ты знаешь, что Автарх свергнут?
— Нет, не знаю, но я ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: в этом году он сгинет, в этом году он сгинет. Кстати, что случилось с Даудом?
— Он мертв, — сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.
— Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких как он трудновато прикончить. Я это говорю тебе по собственному горькому опыту.
— Ты говорил…
— Да. Что я там такое говорил?
— Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.
— А полгорода — в огне. — Он вздохнул. — Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев… Да, конечно, я знаю, я должен был бы радоваться победе демократии, но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: Это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее. — Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую он глубокомысленно смотрел во время своего монолога. — Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?
— Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ним все в порядке. Он даже успел очистить весь свой подвал.
— Нет, это сделал я. И я рад этому.
Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там стоял ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего, талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые — во двор. Каждая из них представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на их ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.
— Но ты — моя лучшая защита, — сказал он. — Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что у нас есть кое-какой шанс пережить все это. — Он накрыл ее руку своей. — Когда я получил твою записку и понял, что ты осталась в живых, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.
Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его измученном лице семейное сходство, которое раньше никогда не бросалась ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли в Хэмстедской лечебнице, сидевшего у окна и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.
— А почему ты не приехал ко мне на квартиру? — спросила она.
— Я не мог выйти отсюда.
— Тебя так сильно мучает боль?
— Да нет, не из-за этого, — сказал он, поднося руку к груди. — Из-за того, что ждет меня там.
— Ты думаешь, Tabula Rasa охотится за тобой?
— Господи, нет, конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них — анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в Аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть оказалась на моей совести.
— Так от чего ты прячешься?
— Правда в том, что я сам не знаю этого, — признался он. — Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.
Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.
— Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, — сказал он. — В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить…
Судя по его виду, рыдания вновь подступили ему к горлу, но она успокоила его, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.
— Ничто не сможет причинить мне вреда, — сказала она. — Слишком многое я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.
— Ты никогда не встречалась с такой силой, как эта, — предупредил он. — Впрочем, как и весь Пятый Доминион.
— Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.
— Ты так уверенно это утверждаешь…
— Потому что я знаю, кто он такой.
— Ты наслушалась Греховодника, — сказал он. — Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломанного гроша.
Его снисходительность разозлила ее, и она убрала свою руку из-под его руки.
— Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, — сказала она.
— Даа? — Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить свою вину преувеличенным вниманием. — И кто же это?
— Кезуар.
— Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?
Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.
— А у тебя нет никаких догадок? — спросила она у него. — Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?
Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.
— Дауд служил многим поколениям Годольфинов, — сказала она. — Разумеется, ты знал это? Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.
— И это мне известно, — тихо сказал Оскар.
— Значит, ты должен знать и обо мне.
Он ничего не сказал в ответ.
— Ответь мне, Оскар?
— Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.
— Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?
Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.
— Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести несколько романов на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.
— Мы оба любили тебя, — сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. — Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.