Страница:
— Было немного травки…
— Где она?
— По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?
— Да, прошу тебя.
Она протянула руку за яйцом, но прежде чем ее пальцы успели коснуться его, Миляга поднес его ко рту.
— Я хочу оставить его себе, — сказал он. — Хочу его немного понюхать. Ты ведь не возражаешь?
— Я бы хотела получить его назад.
— Ты его получишь, — сказал он с легким оттенком снисхождения, словно она была ребенком, не желавшим делиться игрушками. — Но мне нужен какой-то талисман, который напоминал бы мне о тебе.
— Я дам тебе что-нибудь из нижнего белья, — сказала она.
— Это не совсем то же самое.
Он прижал яйцо к языку, а потом повернул его, вымочив в своей слюне. Она наблюдала за ним, а он — за ней. Он чертовски хорошо знал, что она хочет получить назад свою игрушку, но он не дождется, чтобы она стала умолять его об этом.
— Ты говорила о травке, — напомнил он.
Она вернулась в спальню, поставила лампу рядом с кроватью и стала рыться в верхнем ящике своего туалетного столика, где она в последний раз припрятывала марихуану.
— Где ты была сегодня? — спросил он у нее.
— Ездила к Оскару домой.
— К Оскару?
— Ну да, к Годольфину.
— И что Оскар? Резв, как молодой козленок?
— Я не могу найти травку. Скорее всего, я всю ее выкурила.
— Ты мне рассказывала об Оскаре.
— Он заперся у себя дома.
— А где он живет? Может быть, мне стоит зайти к нему? Поговорить, подбодрить.
— Он не захочет с тобой встречаться. Он вообще ни с кем не видится. По его мнению, скоро должен наступить конец света.
— А по-твоему мнению?
Она пожала плечами. В ней накапливалась тихая ярость против него, хотя она и не могла дать себе отчет, в чем причина этого. Он отобрал на время ее яйцо, но не в этом заключалось его главное преступление. Если камень поможет ему защитить себя, то почему она должна жадничать? Она проявила мелочность и теперь жалела об этом, но он, он — сейчас, когда между ними не проскакивали искры страсти — он казался просто грубым. Уж этот недостаток она не ожидала в нем обнаружить. Бог знает в чем она только не обвиняла его в свое время, но только не в отсутствии тонкости. Если уж на то пошло, наоборот, иногда он вел себя слишком утонченно, сдержанно и обходительно.
— Ты рассказывала мне о конце света, — сказал он.
— Разве?
— Оскар напугал тебя?
— Нет, но я видела нечто такое, что действительно меня напугало.
Вкратце она рассказала ему о Чаше и о ее пророчествах. Он выслушал ее молча, а потом сказал:
— Пятый Доминион на грани катастрофы. Мы оба об этом знаем. Но нас она не затронет.
Примерно то же самое ей уже пришлось выслушать сегодня от Оскара. Оба эти мужчины предлагали ей убежище от бури. Ей следовало быть польщенной. Миляга посмотрел на часы.
— Мне снова надо уйти, — сказал он. — С тобой ведь будет все в порядке?
— Никаких проблем.
— Тебе надо поспать. Копи в себе силы. Прежде чем мы снова увидим свет, наступят мрачные времена, и часть этого мрака мы найдем друг в друге. Это совершенно естественно. В конце концов мы не ангелы. — Он хихикнул. — В крайнем случае, ты, может, и ангел, но я-то уж точно нет.
С этими словами он положил яйцо в карман.
— Возвращайся в постель, — сказал он. — Я приду утром. И не беспокойся: никто, кроме меня, не сможет к тебе приблизиться, клянусь. Я с тобой, Юдит, я все время с тобой. И запомни: это не любовный треп.
Он улыбнулся и вышел за дверь, оставив ее наедине с собственным недоумением: о чем же говорил он с ней, если речь шла не о любви?
Глава 47
1
2
— Где она?
— По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?
— Да, прошу тебя.
Она протянула руку за яйцом, но прежде чем ее пальцы успели коснуться его, Миляга поднес его ко рту.
— Я хочу оставить его себе, — сказал он. — Хочу его немного понюхать. Ты ведь не возражаешь?
— Я бы хотела получить его назад.
— Ты его получишь, — сказал он с легким оттенком снисхождения, словно она была ребенком, не желавшим делиться игрушками. — Но мне нужен какой-то талисман, который напоминал бы мне о тебе.
— Я дам тебе что-нибудь из нижнего белья, — сказала она.
— Это не совсем то же самое.
Он прижал яйцо к языку, а потом повернул его, вымочив в своей слюне. Она наблюдала за ним, а он — за ней. Он чертовски хорошо знал, что она хочет получить назад свою игрушку, но он не дождется, чтобы она стала умолять его об этом.
— Ты говорила о травке, — напомнил он.
Она вернулась в спальню, поставила лампу рядом с кроватью и стала рыться в верхнем ящике своего туалетного столика, где она в последний раз припрятывала марихуану.
— Где ты была сегодня? — спросил он у нее.
— Ездила к Оскару домой.
— К Оскару?
— Ну да, к Годольфину.
— И что Оскар? Резв, как молодой козленок?
— Я не могу найти травку. Скорее всего, я всю ее выкурила.
— Ты мне рассказывала об Оскаре.
— Он заперся у себя дома.
— А где он живет? Может быть, мне стоит зайти к нему? Поговорить, подбодрить.
— Он не захочет с тобой встречаться. Он вообще ни с кем не видится. По его мнению, скоро должен наступить конец света.
— А по-твоему мнению?
Она пожала плечами. В ней накапливалась тихая ярость против него, хотя она и не могла дать себе отчет, в чем причина этого. Он отобрал на время ее яйцо, но не в этом заключалось его главное преступление. Если камень поможет ему защитить себя, то почему она должна жадничать? Она проявила мелочность и теперь жалела об этом, но он, он — сейчас, когда между ними не проскакивали искры страсти — он казался просто грубым. Уж этот недостаток она не ожидала в нем обнаружить. Бог знает в чем она только не обвиняла его в свое время, но только не в отсутствии тонкости. Если уж на то пошло, наоборот, иногда он вел себя слишком утонченно, сдержанно и обходительно.
— Ты рассказывала мне о конце света, — сказал он.
— Разве?
— Оскар напугал тебя?
— Нет, но я видела нечто такое, что действительно меня напугало.
Вкратце она рассказала ему о Чаше и о ее пророчествах. Он выслушал ее молча, а потом сказал:
— Пятый Доминион на грани катастрофы. Мы оба об этом знаем. Но нас она не затронет.
Примерно то же самое ей уже пришлось выслушать сегодня от Оскара. Оба эти мужчины предлагали ей убежище от бури. Ей следовало быть польщенной. Миляга посмотрел на часы.
— Мне снова надо уйти, — сказал он. — С тобой ведь будет все в порядке?
— Никаких проблем.
— Тебе надо поспать. Копи в себе силы. Прежде чем мы снова увидим свет, наступят мрачные времена, и часть этого мрака мы найдем друг в друге. Это совершенно естественно. В конце концов мы не ангелы. — Он хихикнул. — В крайнем случае, ты, может, и ангел, но я-то уж точно нет.
С этими словами он положил яйцо в карман.
— Возвращайся в постель, — сказал он. — Я приду утром. И не беспокойся: никто, кроме меня, не сможет к тебе приблизиться, клянусь. Я с тобой, Юдит, я все время с тобой. И запомни: это не любовный треп.
Он улыбнулся и вышел за дверь, оставив ее наедине с собственным недоумением: о чем же говорил он с ней, если речь шла не о любви?
Глава 47
1
— А кто ты такой, мать твою так? — спрашивал чумазый бородач у незнакомца, который имел несчастье попасть в поле его затуманенного зрения.
Человек, которого он расспрашивал, обхватив шею, потряс головой. Кровь стекала с венца порезов и царапин у него на лбу, которым он бился о каменную стену, пытаясь заглушить гул голосов у себя в голове. Это не помогло. Все равно внутри осталось слишком много имен и лиц, чтобы можно было в них разобраться. Единственный способ, которым он мог ответить своему собеседнику, — это покачать головой. Кто он такой? Он этого не знал.
— Ну что ж, тогда катись отсюда, мудак вонючий, — сказал бородач.
В руке у него была бутылка дешевого вина, и его кислый запах, смешанный с еще более сильным запахом гнили, выходил у него изо рта. Он прижал свою жертву к бетонной стене подземного перехода.
— Ты не имеешь права спать, где этого захочет твоя жопа. Если хочешь прилечь, то сначала спроси меня, пидор гнойный. Я здесь говорю, кому где спать. Справедливо?
Он повел покрасневшими глазами в направлении членов небольшого племени, которые покинули свои ложа из мусора и газет, чтобы посмотреть на развлечения своего предводителя. Можно было не сомневаться, что дело кончится кровью. Так всегда бывало, когда Толланд выходил из себя, а по непонятной причине этот чужак вывел его из себя куда больше, чем другие бездомные, осмеливавшиеся приклонить свои неприкаянные головы без его разрешения.
— Справедливо это или нет? — повторил он снова. — Ирландец? Объясни ему!
Человек, к которому он обратился, пробормотал что-то несвязное. Стоявшая рядом с ним женщина, с волосами, выбеленными перекисью едва не до полного уничтожения, но по-прежнему черными у корней, двинулась к Толланду и остановилась в пределах досягаемости его кулаков, на что решались лишь очень немногие.
— Это справедливо, Толли, — сказала она. — Это справедливо. — Она посмотрела на жертву безо всякой жалости. — Как ты думаешь, он жид? У него жидовский нос.
Толланд приложился к бутылке.
— Ты что, жидовская пидорятина? — спросил он.
Кто-то из толпы предложил раздеть его и убедиться. Женщина, известная под множеством имен, но превращавшаяся в Кэрол, когда ее трахал Толланд, собралась было привести это намерение в исполнение, но предводитель замахнулся на нее, и она отступила.
— Держи подальше свои сраные руки, — сказал Толланд. — Он сам нам все скажет. Ведь правда, дружище? Ты скажешь нам? Жид ты, так твою мать, или нет?
Он схватил мужчину за лацканы пиджака.
— Я жду, — сказал, он.
Жертва порылась в памяти в поисках нужного слова и откопала его.
— …Миляга…
— Маляр? — не расслышал Толланд. — Какой еще маляр? Мне плевать, кто ты такой! Мне главное, чтобы тебя здесь не было!
Жертва кивнула и попыталась отцепить пальцы Толланда, но мучитель не собирался ее отпускать. Он ударил маляра о стену с такой силой, что у того перехватило дыхание.
— Ирландец? Возьми эту трахнутую бутылку.
Ирландец принял бутылку у Толланда из рук и отступил назад, зная, что сейчас начнется самое страшное.
— Не убивай его, — сказала женщина.
— А ты-то чего скулишь, дыра с ушами? — выплюнул Толланд и ударил маляра в солнечное сплетение раз, два, три, четыре раза, а потом добавил коленкой по яйцам. Прижатый затылком к стене, маляр мог оказать лишь незначительное сопротивление, но и этого он не сделал, безропотно снося наказание со слезами боли на глазах. Сквозь их пелену он смотрел в пространство удивленным взглядом, и с каждым ударом изо рта у него вырывался короткий всхлип.
— У этого парня нелады с головой, — сказал Ирландец. — Ты только посмотри на него! Он абсолютно трахнутый.
Не обращая внимания на Ирландца, Толланд продолжал наносить удары. Тело маляра обмякло и упало бы, если б Толланд не прижимал его к стене, а лицо становилось все более безжизненным с каждым ударом.
— Ты слышишь меня, Толли? — сказал Ирландец. — Он чокнутый. Он все равно ничего не чувствует.
— Не суй свой член не в свое дело.
— Послушай, может, ты оставишь его в покое?..
— Он вторгся на нашу территорию, так его мать в левую ноздрю, — сказал Толланд.
Он оттащил маляра от стены и развернул его. Небольшая толпа зрителей попятилась, освобождая своему предводителю место для развлечений. Ирландец замолчал, а новых возражений не предвиделось. Несколькими ударами Толланд сбил маляра с ног. Потом он принялся пинать его. Жертва обхватила руками голову и свернулась калачиком, стараясь, насколько это возможно, укрыться от ударов. Но Толланд не желал мириться с тем, что лицо маляра останется целым и невредимым. Он наклонился над ним, оторвал его руки от лица и занес для удара свой тяжелый ботинок. Однако прежде чем он успел привести свое намерение в исполнение, его бутылка упала на асфальт и разбилась вдребезги. Он повернулся к Ирландцу.
— Зачем ты это сделал, трахнутый карась?
— Не надо бить чокнутых, — сказал Ирландец, и по его тону стало ясно, что он уже сожалеет о содеянном.
— Ты хочешь меня остановить?
— Да нет, я только сказал…
— Ты, член с крылышками, хочешь, едрит твою мать в корень, меня, гондон дырявый, остановить?
— У него не все в порядке с головой, Толли.
— Ну так я ему вправлю мозги, будь спокоен.
Он отпустил руки жертвы и переключил все свое внимание на новоявленного диссидента.
— Или ты сам хочешь этим заняться?
Ирландец покачал головой.
— Давай, — сказал Толланд. — Сделай это для меня. — Он переступил через маляра и двинулся к Ирландцу. Маляр тем временем перевернулся на живот и пополз в сторону. Кровь текла у него из носа и из открывшихся ран на лбу. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Когда Толланд был на подъеме, как сейчас, ярость его не знала пределов. Любое живое существо, подвернувшееся ему под руку — будь то мужчина, женщина или ребенок, — жестоко расплачивалось за свою нерасторопность. Он крушил кости и черепа, не задумываясь ни на секунду, а однажды — меньше, чем в двадцати ярдах от этого места — воткнул одному человеку в глаз острый край разбитой бутылки — в наказание за то, что тот слишком долго на него смотрел. Ни к северу, ни к югу от реки не было ни одного картонного городка, где бы его не знали и где бы не возносили молитвы о том, чтобы их миновало его посещение.
Прежде чем он добрался до Ирландца, тот униженно вскинул руки.
— Хорошо, Толли, хорошо, — сказал он. — Это была моя ошибка. Клянусь, я был не прав и теперь прошу у тебя прощения.
— Ты разбил мою бутылку, так твою мать.
— Я принесу тебе еще одну. Обязательно принесу. Прямо сейчас.
Ирландец знал Толланда дольше, чем кто-либо из присутствующих, и был знаком со способами его умасливания. Самый лучший из них — многословные извинения, произнесенные в присутствии как можно большего числа членов племени. Стопроцентной гарантии это средство не давало, но сегодня оно сработало.
— Я пойду за бутылкой прямо сейчас? — спросил Ирландец.
— Принеси мне две, паскуда.
— Паскуда я и есть, Толли, самая настоящая.
— И одну для Кэрол, — сказал Толланд.
— Обязательно.
Толланд навел на Ирландца свой грязный палец.
— И никогда больше не становись у меня на дороге, а иначе я отгрызу тебе яйца.
Дав это обещание, Толланд повернулся обратно к своей жертве. Заметив, что маляр успел отползти в сторону, он испустил нечленораздельный яростный рев, и те, кто стоял в одном-двух ярдах от линии, соединявшей мучителя и жертву, почли за благо ретироваться. Толланд не торопился. Он смотрел, как едва живой маляр с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, пошел среди хаоса коробок и разбросанных постельных принадлежностей.
Впереди него мальчик лет шестнадцати, опустившись на колени, рисовал цветными мелками на бетонных плитах. Когда маляр приблизился, он как раз сдувал пастельную пыль с очередного шедевра. Углубившись в свое искусство, он и не подозревал об избиении, привлекшем внимание остальных, но теперь он услышал, как голос Толланда, эхо которого отдавалось во всем проходе, зовет его по имени.
— Понедельник, мудозвон недоделанный! Держи его!
Мальчишка поднял голову. Он был острижен почти наголо; кожа его была вся в оспинах; уши торчали, словно ручки велосипедного руля. Однако взгляд его был ясным, и ему потребовалась лишь одна секунда, чтобы осознать возникшую перед ним дилемму. Если он остановит истекающего кровью человека, он приговорит его к смерти. Если он не сделает этого, он приговорит к смерти себя. Чтобы выиграть немного времени, он изобразил озадаченный вид и приложил руку к уху, словно не расслышал приказ Толланда.
— Останови его! — раздалась команда ублюдка.
Понедельник стал неторопливо подниматься на ноги, бормоча беглецу, чтобы тот убирался ко всем чертям, и поскорее.
Но идиот замер на месте, устремив взгляд на незаконченную картину Понедельника. Она была срисована с газетного фото большеглазой старлетки, которая позировала с коала на руках. Понедельник изобразил девушку с любовной тщательностью, но медведь превратился в немыслимый гибрид с единственным горящим глазом в задумчивой печальной голове.
— Ты что, не слышишь меня? — сказал Понедельник.
Человек никак не отреагировал на его вопрос.
— Настали твои похороны, — сказал он, вставая при приближении Толланда и отталкивая человека от края картины. — Пошел отсюда, — сказал он, — а то он мне тут все испортит! Убирайся, кому говорю! — Он толкнул еще сильнее, но человек был словно прикован к этому месту. Болван, ты же все зальешь кровью!
Толланд позвал Ирландца, и тот поспешил к нему, стремясь как можно скорее искупить свою вину.
— Что, Толли?
— Хватай-ка этого трахнутого паренька.
Ирландец послушно направился к Понедельнику и схватил его за ворот. Толланд тем временем приблизился к маляру, который так и не сдвинулся со своего места на краю разрисованной плиты.
— Только чтоб он не забрызгал кровью! — взмолился Понедельник.
Толланд посмотрел на мальчишку, а потом шагнул на картину и вытер ботинки о тщательно нарисованное лицо. Понедельник протестующе застонал, видя, как яркие мелки превращаются в серо-коричневую пыль.
— Не надо, дяденька, не надо, — умолял он.
Но его жалобные стоны лишь еще больше вывели вандала из себя. Заметив полную мелков жестянку из-под табака, Толланд примерился пнуть ее, но Понедельник, вырвавшись из рук Ирландца, бросился на ее защиту. Пинок Толланда пришелся мальчику в бок, и он покатился в разноцветной пыли. Ударом ноги Толланд отбросил жестянку вместе с ее содержимым и изготовился второй раз поразить ее защитника. Понедельник сжался, ожидая удара, но он так и не был нанесен. Между намерением Толланда и приведением его в исполнение возник голос маляра.
— Не делай этого, — сказал он.
Никто не удерживал его, так что он мог предпринять еще одну попытку бегства, пока Толланд разбирался с Понедельником, но он по-прежнему стоял у края картины, хотя глаза его теперь были устремлены не на нее, а на вандала.
— Какого хера ты там мямлишь? — Рот Толланда раскрылся, словно зубастая рана в его спутанной бороде.
— Я сказал…не…делай…этого.
Удовольствие, которое Толланд получал от охоты, кончилось, и не было человека среди зрителей, который не знал бы об этом. Забава, которая могла привести разве что к откушенному уху или нескольким сломанным ребрам, перешла в совершенно новое качество, и несколько человек из толпы, которым недоставало мужества наблюдать за тем, что вскоре должно было произойти, оставили свои места в круге зрителей. И даже самые крепкие орешки подались назад на несколько шагов, смутно сознавая своими одурманенными, опьяненными и просто тупыми мозгами, что надвигается нечто куда более страшное, чем обычное кровопускание.
Толланд повернулся к маляру, опустив руку в карман куртки. Появился нож, девятидюймовое лезвие которого было покрыто царапинами и зазубринами. При виде этого оружия отступил даже Ирландец. Лишь один раз пришлось ему увидеть нож Толланда в деле, но этого оказалось вполне достаточно.
Насмешки и удары остались в прошлом. В полной тишине проспиртованная туша Толланда, накренившись вперед, шла на свою жертву, чтобы разобраться с ней окончательно. Маляр попятился при виде ножа, и взгляд его обратился к картинам у него под ногами. Они были очень похожи на те картины, что переполняли его голову: яркие цвета, размазанные в серую пыль. Но где-то за пылью он различал место, похожее на это. Город хибар и шалашей, исполненный грязи и ненависти, в котором кто-то (или что-то?) пытался убить его, совсем как этот человек; вот только у того палача в голове был огонь, сжигающий плоть, и единственным средством защиты, которым он располагал, были его пустые руки.
Он поднял их. На них было не меньше отметин, чем на ноже палача; их тыльные стороны были залиты кровью — он пытался остановить поток, хлещущий из его носа. Он посмотрел на свои ладони, потом набрал воздуха в легкие и, предпочтя правую руку левой, поднес ее ко рту.
Пневма вылетела еще до того, как Толланд успел занести нож, и ударила его в плечо с такой силой, что его швырнуло на землю. От потрясения он на несколько секунд утратил голос. Потом он попытался зажать рукой бьющий из плеча фонтан крови, и изо рта его вырвался звук, скорее напоминающий визг, чем рев. Те немногие свидетели, которые остались посмотреть на убийство, вросли в землю, а взгляды их были прикованы не к своему поверженному господину, а к его ниспровергателю. Позднее, рассказывая эту историю, каждый из них описывал увиденное по-своему. Кто-то говорил о ноже, который был вытащен из тайника, пущен в ход и снова спрятан настолько быстро, что глаз не смог его заметить. Другие выдвигали версию пули, которую маляр выплюнул между зубами. Но никто не сомневался в том, что в эти секунды произошло нечто по-настоящему удивительное. Волшебник появился среди них и низложил тирана Толланда, даже не притронувшись к нему пальцем.
Однако над раненым тираном не так-то легко было взять верх. Хотя нож выпал у него из рук (и был украдкой похищен Понедельником), он по-прежнему находился под защитой своего племени и рассчитывал на скорое отмщение. Он принялся сзывать их хриплыми яростными криками.
— Видели, что он сделал? Чего ж вы ждете, пидоры? Держите его! Держите этого мудозвона! Почему никто не шевелится? Ирландец! Ирландец! Где ты, член моржовый? Кто-нибудь, помогите же мне!
Женщина приблизилась к нему, но он оттолкнул ее в сторону.
— Где Ирландец, так его мать через левую ноздрю?
— Я здесь.
— Хватай ублюдка, — сказал Толланд.
Ирландец не двинулся с места.
— Слышишь меня? Эта гнида свалила меня каким-то жидовским фокусом! Ты же видел. Какой-то гнилой жидовский трюк, вот что это было.
— Я видел, — сказал Ирландец.
— Он сделает это снова! Он покажет свой фокус на тебе!
— Не думаю, что он собирается еще что-нибудь кому-нибудь сделать.
— Тогда раскрои его мудацкий череп.
— Сам этим займись, если тебе хочется, — сказал Ирландец. — Лично я и пальцем к нему не притронусь.
Несмотря на рану — и на свой изрядный вес, — Толланд поднялся на ноги всего за несколько секунд и двинулся на своего разжалованного лейтенанта, словно бык, но рука маляра оказалась у него на плече раньше, чем пальцы его добрались до глотки Ирландца. Он замер, и зрителям открылось зрелище уже второго за сегодняшний день чуда: на лице Толланда отразился страх. В рассказе об этом событии все они были единодушны. Когда слух о нем распространился по всему городу — а произошло это в течение часа: весть передавалась из одного приюта бездомных, в котором Толланд пролил чью-то кровь, в другой, — история, хотя и расцвеченная многочисленными пересказами, в основе своей осталась той же. А именно: слюна текла у Толланда изо рта, а на лице у него выступил пот. Кое-кто утверждал, что моча стекала внутри его брюк и до краев наполнила ботинки.
— Оставь Ирландца в покое, — сказал ему маляр. — Собственно говоря…оставь в покое нас всех.
Толланд ничего не ответил на это. Он только посмотрел на руку, лежавшую у него на плече, и весь как-то съежился. Не рана заставила его замереть, и даже не страх того, что маляр атакует во второй раз. Ему приходилось получать куда более серьезные повреждения, чем рана у него в плече и они только вдохновляли его на новые зверства. Он сжался от прикосновения — от руки маляра, мягко легшей на его плечо. Он обернулся и стал пятиться, оглядываясь вокруг, в надежде, что его кто-то поддержит. Но все, включая Ирландца и Кэрол, шарахались от него, как от чумы.
— Ты не сможешь…кишка тонка…— сказал он, отойдя от маляра по крайней мере ярдов на пять. — У меня друзья повсюду! Я еще увижу твой труп, пидор. Я еще увижу твой труп!
Маляр просто повернулся к нему спиной и наклонился, чтобы подобрать с земли рассыпанные мелки Понедельника. В каком-то смысле этот небрежный жест был куда более красноречивым, чем любая ответная угроза или демонстрация силы, ибо он демонстрировал полное равнодушие маляра к присутствию Толланда. Толланд в течение нескольких секунд изучал склоненную спину маляра, словно высчитывая вероятность успеха нового нападения. Потом, окончив вычисления, он развернулся и убежал.
— Он ушел, — сказал Понедельник, который присел на корточки рядом с маляром и изучал обстановку из-за его плеча.
— У тебя есть еще такие? — спросил незнакомец, легонько подбросив мелки на ладони.
— Нет. Но я могу достать. А ты рисуешь?
Маляр поднялся на ноги. — Иногда, — сказал он.
— Ты тоже срисовываешь всякие штуки, как я?
— Не помню.
— Я могу научить тебя, если захочешь.
— Нет, — сказал маляр. — Я буду срисовывать из головы. — Он опустил взгляд на мелки у себя в руке. — Так я смогу ее освободить.
— А ты краской можешь? — спросил Ирландец, когда взгляд маляра стал блуждать по серым бетонным плитам вокруг.
— Ты можешь достать краску?
— Я и Кэрол, мы здесь можем достать все. Что твоей душе угодно, все получишь.
— Тогда…мне нужны все цвета, которые вы только сумеете найти.
— Это все? А выпить чего-нибудь ты не хочешь?
Но маляр не ответил. Он подошел к той самой стене, у которой его начал бить Толланд, и попробовал мелок. Мелок был желтым, и он начал рисовать круглое солнце.
Человек, которого он расспрашивал, обхватив шею, потряс головой. Кровь стекала с венца порезов и царапин у него на лбу, которым он бился о каменную стену, пытаясь заглушить гул голосов у себя в голове. Это не помогло. Все равно внутри осталось слишком много имен и лиц, чтобы можно было в них разобраться. Единственный способ, которым он мог ответить своему собеседнику, — это покачать головой. Кто он такой? Он этого не знал.
— Ну что ж, тогда катись отсюда, мудак вонючий, — сказал бородач.
В руке у него была бутылка дешевого вина, и его кислый запах, смешанный с еще более сильным запахом гнили, выходил у него изо рта. Он прижал свою жертву к бетонной стене подземного перехода.
— Ты не имеешь права спать, где этого захочет твоя жопа. Если хочешь прилечь, то сначала спроси меня, пидор гнойный. Я здесь говорю, кому где спать. Справедливо?
Он повел покрасневшими глазами в направлении членов небольшого племени, которые покинули свои ложа из мусора и газет, чтобы посмотреть на развлечения своего предводителя. Можно было не сомневаться, что дело кончится кровью. Так всегда бывало, когда Толланд выходил из себя, а по непонятной причине этот чужак вывел его из себя куда больше, чем другие бездомные, осмеливавшиеся приклонить свои неприкаянные головы без его разрешения.
— Справедливо это или нет? — повторил он снова. — Ирландец? Объясни ему!
Человек, к которому он обратился, пробормотал что-то несвязное. Стоявшая рядом с ним женщина, с волосами, выбеленными перекисью едва не до полного уничтожения, но по-прежнему черными у корней, двинулась к Толланду и остановилась в пределах досягаемости его кулаков, на что решались лишь очень немногие.
— Это справедливо, Толли, — сказала она. — Это справедливо. — Она посмотрела на жертву безо всякой жалости. — Как ты думаешь, он жид? У него жидовский нос.
Толланд приложился к бутылке.
— Ты что, жидовская пидорятина? — спросил он.
Кто-то из толпы предложил раздеть его и убедиться. Женщина, известная под множеством имен, но превращавшаяся в Кэрол, когда ее трахал Толланд, собралась было привести это намерение в исполнение, но предводитель замахнулся на нее, и она отступила.
— Держи подальше свои сраные руки, — сказал Толланд. — Он сам нам все скажет. Ведь правда, дружище? Ты скажешь нам? Жид ты, так твою мать, или нет?
Он схватил мужчину за лацканы пиджака.
— Я жду, — сказал, он.
Жертва порылась в памяти в поисках нужного слова и откопала его.
— …Миляга…
— Маляр? — не расслышал Толланд. — Какой еще маляр? Мне плевать, кто ты такой! Мне главное, чтобы тебя здесь не было!
Жертва кивнула и попыталась отцепить пальцы Толланда, но мучитель не собирался ее отпускать. Он ударил маляра о стену с такой силой, что у того перехватило дыхание.
— Ирландец? Возьми эту трахнутую бутылку.
Ирландец принял бутылку у Толланда из рук и отступил назад, зная, что сейчас начнется самое страшное.
— Не убивай его, — сказала женщина.
— А ты-то чего скулишь, дыра с ушами? — выплюнул Толланд и ударил маляра в солнечное сплетение раз, два, три, четыре раза, а потом добавил коленкой по яйцам. Прижатый затылком к стене, маляр мог оказать лишь незначительное сопротивление, но и этого он не сделал, безропотно снося наказание со слезами боли на глазах. Сквозь их пелену он смотрел в пространство удивленным взглядом, и с каждым ударом изо рта у него вырывался короткий всхлип.
— У этого парня нелады с головой, — сказал Ирландец. — Ты только посмотри на него! Он абсолютно трахнутый.
Не обращая внимания на Ирландца, Толланд продолжал наносить удары. Тело маляра обмякло и упало бы, если б Толланд не прижимал его к стене, а лицо становилось все более безжизненным с каждым ударом.
— Ты слышишь меня, Толли? — сказал Ирландец. — Он чокнутый. Он все равно ничего не чувствует.
— Не суй свой член не в свое дело.
— Послушай, может, ты оставишь его в покое?..
— Он вторгся на нашу территорию, так его мать в левую ноздрю, — сказал Толланд.
Он оттащил маляра от стены и развернул его. Небольшая толпа зрителей попятилась, освобождая своему предводителю место для развлечений. Ирландец замолчал, а новых возражений не предвиделось. Несколькими ударами Толланд сбил маляра с ног. Потом он принялся пинать его. Жертва обхватила руками голову и свернулась калачиком, стараясь, насколько это возможно, укрыться от ударов. Но Толланд не желал мириться с тем, что лицо маляра останется целым и невредимым. Он наклонился над ним, оторвал его руки от лица и занес для удара свой тяжелый ботинок. Однако прежде чем он успел привести свое намерение в исполнение, его бутылка упала на асфальт и разбилась вдребезги. Он повернулся к Ирландцу.
— Зачем ты это сделал, трахнутый карась?
— Не надо бить чокнутых, — сказал Ирландец, и по его тону стало ясно, что он уже сожалеет о содеянном.
— Ты хочешь меня остановить?
— Да нет, я только сказал…
— Ты, член с крылышками, хочешь, едрит твою мать в корень, меня, гондон дырявый, остановить?
— У него не все в порядке с головой, Толли.
— Ну так я ему вправлю мозги, будь спокоен.
Он отпустил руки жертвы и переключил все свое внимание на новоявленного диссидента.
— Или ты сам хочешь этим заняться?
Ирландец покачал головой.
— Давай, — сказал Толланд. — Сделай это для меня. — Он переступил через маляра и двинулся к Ирландцу. Маляр тем временем перевернулся на живот и пополз в сторону. Кровь текла у него из носа и из открывшихся ран на лбу. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Когда Толланд был на подъеме, как сейчас, ярость его не знала пределов. Любое живое существо, подвернувшееся ему под руку — будь то мужчина, женщина или ребенок, — жестоко расплачивалось за свою нерасторопность. Он крушил кости и черепа, не задумываясь ни на секунду, а однажды — меньше, чем в двадцати ярдах от этого места — воткнул одному человеку в глаз острый край разбитой бутылки — в наказание за то, что тот слишком долго на него смотрел. Ни к северу, ни к югу от реки не было ни одного картонного городка, где бы его не знали и где бы не возносили молитвы о том, чтобы их миновало его посещение.
Прежде чем он добрался до Ирландца, тот униженно вскинул руки.
— Хорошо, Толли, хорошо, — сказал он. — Это была моя ошибка. Клянусь, я был не прав и теперь прошу у тебя прощения.
— Ты разбил мою бутылку, так твою мать.
— Я принесу тебе еще одну. Обязательно принесу. Прямо сейчас.
Ирландец знал Толланда дольше, чем кто-либо из присутствующих, и был знаком со способами его умасливания. Самый лучший из них — многословные извинения, произнесенные в присутствии как можно большего числа членов племени. Стопроцентной гарантии это средство не давало, но сегодня оно сработало.
— Я пойду за бутылкой прямо сейчас? — спросил Ирландец.
— Принеси мне две, паскуда.
— Паскуда я и есть, Толли, самая настоящая.
— И одну для Кэрол, — сказал Толланд.
— Обязательно.
Толланд навел на Ирландца свой грязный палец.
— И никогда больше не становись у меня на дороге, а иначе я отгрызу тебе яйца.
Дав это обещание, Толланд повернулся обратно к своей жертве. Заметив, что маляр успел отползти в сторону, он испустил нечленораздельный яростный рев, и те, кто стоял в одном-двух ярдах от линии, соединявшей мучителя и жертву, почли за благо ретироваться. Толланд не торопился. Он смотрел, как едва живой маляр с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, пошел среди хаоса коробок и разбросанных постельных принадлежностей.
Впереди него мальчик лет шестнадцати, опустившись на колени, рисовал цветными мелками на бетонных плитах. Когда маляр приблизился, он как раз сдувал пастельную пыль с очередного шедевра. Углубившись в свое искусство, он и не подозревал об избиении, привлекшем внимание остальных, но теперь он услышал, как голос Толланда, эхо которого отдавалось во всем проходе, зовет его по имени.
— Понедельник, мудозвон недоделанный! Держи его!
Мальчишка поднял голову. Он был острижен почти наголо; кожа его была вся в оспинах; уши торчали, словно ручки велосипедного руля. Однако взгляд его был ясным, и ему потребовалась лишь одна секунда, чтобы осознать возникшую перед ним дилемму. Если он остановит истекающего кровью человека, он приговорит его к смерти. Если он не сделает этого, он приговорит к смерти себя. Чтобы выиграть немного времени, он изобразил озадаченный вид и приложил руку к уху, словно не расслышал приказ Толланда.
— Останови его! — раздалась команда ублюдка.
Понедельник стал неторопливо подниматься на ноги, бормоча беглецу, чтобы тот убирался ко всем чертям, и поскорее.
Но идиот замер на месте, устремив взгляд на незаконченную картину Понедельника. Она была срисована с газетного фото большеглазой старлетки, которая позировала с коала на руках. Понедельник изобразил девушку с любовной тщательностью, но медведь превратился в немыслимый гибрид с единственным горящим глазом в задумчивой печальной голове.
— Ты что, не слышишь меня? — сказал Понедельник.
Человек никак не отреагировал на его вопрос.
— Настали твои похороны, — сказал он, вставая при приближении Толланда и отталкивая человека от края картины. — Пошел отсюда, — сказал он, — а то он мне тут все испортит! Убирайся, кому говорю! — Он толкнул еще сильнее, но человек был словно прикован к этому месту. Болван, ты же все зальешь кровью!
Толланд позвал Ирландца, и тот поспешил к нему, стремясь как можно скорее искупить свою вину.
— Что, Толли?
— Хватай-ка этого трахнутого паренька.
Ирландец послушно направился к Понедельнику и схватил его за ворот. Толланд тем временем приблизился к маляру, который так и не сдвинулся со своего места на краю разрисованной плиты.
— Только чтоб он не забрызгал кровью! — взмолился Понедельник.
Толланд посмотрел на мальчишку, а потом шагнул на картину и вытер ботинки о тщательно нарисованное лицо. Понедельник протестующе застонал, видя, как яркие мелки превращаются в серо-коричневую пыль.
— Не надо, дяденька, не надо, — умолял он.
Но его жалобные стоны лишь еще больше вывели вандала из себя. Заметив полную мелков жестянку из-под табака, Толланд примерился пнуть ее, но Понедельник, вырвавшись из рук Ирландца, бросился на ее защиту. Пинок Толланда пришелся мальчику в бок, и он покатился в разноцветной пыли. Ударом ноги Толланд отбросил жестянку вместе с ее содержимым и изготовился второй раз поразить ее защитника. Понедельник сжался, ожидая удара, но он так и не был нанесен. Между намерением Толланда и приведением его в исполнение возник голос маляра.
— Не делай этого, — сказал он.
Никто не удерживал его, так что он мог предпринять еще одну попытку бегства, пока Толланд разбирался с Понедельником, но он по-прежнему стоял у края картины, хотя глаза его теперь были устремлены не на нее, а на вандала.
— Какого хера ты там мямлишь? — Рот Толланда раскрылся, словно зубастая рана в его спутанной бороде.
— Я сказал…не…делай…этого.
Удовольствие, которое Толланд получал от охоты, кончилось, и не было человека среди зрителей, который не знал бы об этом. Забава, которая могла привести разве что к откушенному уху или нескольким сломанным ребрам, перешла в совершенно новое качество, и несколько человек из толпы, которым недоставало мужества наблюдать за тем, что вскоре должно было произойти, оставили свои места в круге зрителей. И даже самые крепкие орешки подались назад на несколько шагов, смутно сознавая своими одурманенными, опьяненными и просто тупыми мозгами, что надвигается нечто куда более страшное, чем обычное кровопускание.
Толланд повернулся к маляру, опустив руку в карман куртки. Появился нож, девятидюймовое лезвие которого было покрыто царапинами и зазубринами. При виде этого оружия отступил даже Ирландец. Лишь один раз пришлось ему увидеть нож Толланда в деле, но этого оказалось вполне достаточно.
Насмешки и удары остались в прошлом. В полной тишине проспиртованная туша Толланда, накренившись вперед, шла на свою жертву, чтобы разобраться с ней окончательно. Маляр попятился при виде ножа, и взгляд его обратился к картинам у него под ногами. Они были очень похожи на те картины, что переполняли его голову: яркие цвета, размазанные в серую пыль. Но где-то за пылью он различал место, похожее на это. Город хибар и шалашей, исполненный грязи и ненависти, в котором кто-то (или что-то?) пытался убить его, совсем как этот человек; вот только у того палача в голове был огонь, сжигающий плоть, и единственным средством защиты, которым он располагал, были его пустые руки.
Он поднял их. На них было не меньше отметин, чем на ноже палача; их тыльные стороны были залиты кровью — он пытался остановить поток, хлещущий из его носа. Он посмотрел на свои ладони, потом набрал воздуха в легкие и, предпочтя правую руку левой, поднес ее ко рту.
Пневма вылетела еще до того, как Толланд успел занести нож, и ударила его в плечо с такой силой, что его швырнуло на землю. От потрясения он на несколько секунд утратил голос. Потом он попытался зажать рукой бьющий из плеча фонтан крови, и изо рта его вырвался звук, скорее напоминающий визг, чем рев. Те немногие свидетели, которые остались посмотреть на убийство, вросли в землю, а взгляды их были прикованы не к своему поверженному господину, а к его ниспровергателю. Позднее, рассказывая эту историю, каждый из них описывал увиденное по-своему. Кто-то говорил о ноже, который был вытащен из тайника, пущен в ход и снова спрятан настолько быстро, что глаз не смог его заметить. Другие выдвигали версию пули, которую маляр выплюнул между зубами. Но никто не сомневался в том, что в эти секунды произошло нечто по-настоящему удивительное. Волшебник появился среди них и низложил тирана Толланда, даже не притронувшись к нему пальцем.
Однако над раненым тираном не так-то легко было взять верх. Хотя нож выпал у него из рук (и был украдкой похищен Понедельником), он по-прежнему находился под защитой своего племени и рассчитывал на скорое отмщение. Он принялся сзывать их хриплыми яростными криками.
— Видели, что он сделал? Чего ж вы ждете, пидоры? Держите его! Держите этого мудозвона! Почему никто не шевелится? Ирландец! Ирландец! Где ты, член моржовый? Кто-нибудь, помогите же мне!
Женщина приблизилась к нему, но он оттолкнул ее в сторону.
— Где Ирландец, так его мать через левую ноздрю?
— Я здесь.
— Хватай ублюдка, — сказал Толланд.
Ирландец не двинулся с места.
— Слышишь меня? Эта гнида свалила меня каким-то жидовским фокусом! Ты же видел. Какой-то гнилой жидовский трюк, вот что это было.
— Я видел, — сказал Ирландец.
— Он сделает это снова! Он покажет свой фокус на тебе!
— Не думаю, что он собирается еще что-нибудь кому-нибудь сделать.
— Тогда раскрои его мудацкий череп.
— Сам этим займись, если тебе хочется, — сказал Ирландец. — Лично я и пальцем к нему не притронусь.
Несмотря на рану — и на свой изрядный вес, — Толланд поднялся на ноги всего за несколько секунд и двинулся на своего разжалованного лейтенанта, словно бык, но рука маляра оказалась у него на плече раньше, чем пальцы его добрались до глотки Ирландца. Он замер, и зрителям открылось зрелище уже второго за сегодняшний день чуда: на лице Толланда отразился страх. В рассказе об этом событии все они были единодушны. Когда слух о нем распространился по всему городу — а произошло это в течение часа: весть передавалась из одного приюта бездомных, в котором Толланд пролил чью-то кровь, в другой, — история, хотя и расцвеченная многочисленными пересказами, в основе своей осталась той же. А именно: слюна текла у Толланда изо рта, а на лице у него выступил пот. Кое-кто утверждал, что моча стекала внутри его брюк и до краев наполнила ботинки.
— Оставь Ирландца в покое, — сказал ему маляр. — Собственно говоря…оставь в покое нас всех.
Толланд ничего не ответил на это. Он только посмотрел на руку, лежавшую у него на плече, и весь как-то съежился. Не рана заставила его замереть, и даже не страх того, что маляр атакует во второй раз. Ему приходилось получать куда более серьезные повреждения, чем рана у него в плече и они только вдохновляли его на новые зверства. Он сжался от прикосновения — от руки маляра, мягко легшей на его плечо. Он обернулся и стал пятиться, оглядываясь вокруг, в надежде, что его кто-то поддержит. Но все, включая Ирландца и Кэрол, шарахались от него, как от чумы.
— Ты не сможешь…кишка тонка…— сказал он, отойдя от маляра по крайней мере ярдов на пять. — У меня друзья повсюду! Я еще увижу твой труп, пидор. Я еще увижу твой труп!
Маляр просто повернулся к нему спиной и наклонился, чтобы подобрать с земли рассыпанные мелки Понедельника. В каком-то смысле этот небрежный жест был куда более красноречивым, чем любая ответная угроза или демонстрация силы, ибо он демонстрировал полное равнодушие маляра к присутствию Толланда. Толланд в течение нескольких секунд изучал склоненную спину маляра, словно высчитывая вероятность успеха нового нападения. Потом, окончив вычисления, он развернулся и убежал.
— Он ушел, — сказал Понедельник, который присел на корточки рядом с маляром и изучал обстановку из-за его плеча.
— У тебя есть еще такие? — спросил незнакомец, легонько подбросив мелки на ладони.
— Нет. Но я могу достать. А ты рисуешь?
Маляр поднялся на ноги. — Иногда, — сказал он.
— Ты тоже срисовываешь всякие штуки, как я?
— Не помню.
— Я могу научить тебя, если захочешь.
— Нет, — сказал маляр. — Я буду срисовывать из головы. — Он опустил взгляд на мелки у себя в руке. — Так я смогу ее освободить.
— А ты краской можешь? — спросил Ирландец, когда взгляд маляра стал блуждать по серым бетонным плитам вокруг.
— Ты можешь достать краску?
— Я и Кэрол, мы здесь можем достать все. Что твоей душе угодно, все получишь.
— Тогда…мне нужны все цвета, которые вы только сумеете найти.
— Это все? А выпить чего-нибудь ты не хочешь?
Но маляр не ответил. Он подошел к той самой стене, у которой его начал бить Толланд, и попробовал мелок. Мелок был желтым, и он начал рисовать круглое солнце.
2
Когда Юдит проснулась, был уже почти полдень. Одиннадцать часов или даже больше прошло с тех пор, как Миляга пришел домой, отобрал у нее яйцо, позволившее ей одним глазком увидеть Нирвану, а потом снова удалился в ночь. Даже когда она уменьшила горячую воду в кране до уровня струйки и открыла на полную мощь холодную, ей все равно не удалось окончательно проснуться. Она не до конца вытерлась полотенцем и голой прошлепала на кухню. Там было открыто окно, и легкий ветерок покрыл ее гусиной кожей. Во всяком случае, это хоть какой-то признак жизни, — подумала она. Она поставила кофе и включила телевизор, сначала принявшись переключать каналы с одной банальности на другую, а потом оставив его бормотать в унисон с кофеваркой, а сама тем временем принялась одеваться. Когда она разыскивала свою вторую туфлю, зазвонил телефон. На другой стороне линии слышался отдаленный шум уличного движения, но голоса не было, и через пару секунд линия отключилась. Она положила трубку и осталась у телефона, раздумывая, не Миляга ли это пытается прорваться к ней. Через тридцать секунд телефон зазвонил снова, и на этот раз в трубке раздался голос мужчины, говорившего прерывистым шепотом.
— Ради Бога…
— Кто это?
— …о, Юдит…Боже, Боже…Юдит?…это Оскар…
— Где ты? — спросила она. Было ясно, что он покинул свое убежище.
— …они мертвы, Юдит.
— Кто они?
— А теперь я. Теперь моя очередь.
— Я ничего не понимаю, Оскар. Кто мертв?
— …помоги мне…ты должна мне помочь…Нигде нет безопасного места.
— Приезжай ко мне на квартиру.
— Нет…ты приезжай сюда…
— Куда?
— Я в Сент-Мартинзин-зе-Филд. Знаешь, где это?7
— Какого черта ты там делаешь?
— Я буду ждать внутри. Но поторопись. Он скоро найдет меня. Он скоро найдет меня…
Как часто бывало в полдень, вокруг Площади образовалась гигантская пробка. Ветерок, час назад покрывший ее гусиной кожей, оказался слишком робким, чтобы разогнать бесчисленные выхлопы и сигаретные дымы множества раздраженных водителей. Да и воздух в церкви был не менее затхлым, хотя он и казался чистым озоном по сравнению с запахом страха, исходившим от человека, который сидел рядом с алтарем, так прочно сцепив свои толстые пальцы, что сквозь слой жира проступили костяшки.
— Мне казалось, что ты не собирался выходить из дома, — напомнила она ему.
— Кто-то приходил за мной, — сказал Оскар. Глаза его были широко раскрыты от ужаса. — Посреди ночи. Он пытался попасть в дом, но не смог. А потом этим утром — было уже совсем светло — я услышал, как попугаи подняли шум внизу, и заднюю дверь вышибли с петель.
— Ты видел, кто это был?
— Как ты думаешь, сидел бы я тогда здесь с тобой? Нет, я подготовился, еще с первого раза. Как только я услышал птичек, я ринулся к парадной двери. А потом этот ужасный шум, и электричество отключилось…
Он расплел свои пальцы и схватился за ее руку.
— Что мне делать? — сказал он. — Он найдет меня, рано или поздно. Он уже убил всех остальных.
— Кого?
— Ты что, не видела заголовков? Все мертвы. Лайонел, МакГанн, Блоксхэм. Даже женщины. Шейлс был дома в своей собственной кровати. Его нашли разрезанным на куски. Скажи…какая тварь способна на это?
— Ради Бога…
— Кто это?
— …о, Юдит…Боже, Боже…Юдит?…это Оскар…
— Где ты? — спросила она. Было ясно, что он покинул свое убежище.
— …они мертвы, Юдит.
— Кто они?
— А теперь я. Теперь моя очередь.
— Я ничего не понимаю, Оскар. Кто мертв?
— …помоги мне…ты должна мне помочь…Нигде нет безопасного места.
— Приезжай ко мне на квартиру.
— Нет…ты приезжай сюда…
— Куда?
— Я в Сент-Мартинзин-зе-Филд. Знаешь, где это?7
— Какого черта ты там делаешь?
— Я буду ждать внутри. Но поторопись. Он скоро найдет меня. Он скоро найдет меня…
Как часто бывало в полдень, вокруг Площади образовалась гигантская пробка. Ветерок, час назад покрывший ее гусиной кожей, оказался слишком робким, чтобы разогнать бесчисленные выхлопы и сигаретные дымы множества раздраженных водителей. Да и воздух в церкви был не менее затхлым, хотя он и казался чистым озоном по сравнению с запахом страха, исходившим от человека, который сидел рядом с алтарем, так прочно сцепив свои толстые пальцы, что сквозь слой жира проступили костяшки.
— Мне казалось, что ты не собирался выходить из дома, — напомнила она ему.
— Кто-то приходил за мной, — сказал Оскар. Глаза его были широко раскрыты от ужаса. — Посреди ночи. Он пытался попасть в дом, но не смог. А потом этим утром — было уже совсем светло — я услышал, как попугаи подняли шум внизу, и заднюю дверь вышибли с петель.
— Ты видел, кто это был?
— Как ты думаешь, сидел бы я тогда здесь с тобой? Нет, я подготовился, еще с первого раза. Как только я услышал птичек, я ринулся к парадной двери. А потом этот ужасный шум, и электричество отключилось…
Он расплел свои пальцы и схватился за ее руку.
— Что мне делать? — сказал он. — Он найдет меня, рано или поздно. Он уже убил всех остальных.
— Кого?
— Ты что, не видела заголовков? Все мертвы. Лайонел, МакГанн, Блоксхэм. Даже женщины. Шейлс был дома в своей собственной кровати. Его нашли разрезанным на куски. Скажи…какая тварь способна на это?