Баркер Клайв. Имаджика

   Она услышала у себя за спиной звук его шагов и поскорее встала, опасаясь, что он прикоснется к ней. В облаках гудел новый самолет. Она бросила взгляд на глаз, но и он оказался разрушенным.
   — Убийца, — сказала она.

Глава 28

1

   Миляга забыл свой короткий диалог с Апингом по поводу их общего пристрастия к живописи, но Апинг не забыл. На следующее утро после свадебной церемонии в камере отца Афанасия сержант зашел за Милягой и провел его в расположенную на другом конце здания комнату, которую он превратил в свою мастерскую. В ней было много окон, так что освещение было настолько хорошим, насколько это вообще было возможно в этом регионе. Кроме того, за месяцы своей службы здесь Апинг собрал завидную коллекцию необходимых принадлежностей. Однако плоды его труда принадлежали кисти самого бездарного дилетанта. Они были задуманы без малейшего признака композиционного чутья и нарисованы без чувства цвета. Единственный их интерес заключался в одержимой приверженности к одной и той же теме. Апинг гордо сообщил Миляге, что нарисовал уже сто пятьдесят три картины. Сюжет их был один и тот же: его дитя по имени Хуззах, малейший намек на существование которого вызвал у портретиста такую тревогу. Теперь, в интимной обстановке этого пристанища вдохновения, он объяснил, почему. Дочь его была молода, сказал он, а мать ее уже умерла, и ему пришлось взять ее с собою, когда приказ из Яхмандхаса предписал ему отправиться в Колыбель.
   — Я, конечно, мог бы оставить ее в Л'Имби, — сказал он Миляге. — Но кто знает, какая беда могла бы с ней приключиться, если бы я так поступил? Все-таки она еще дитя.
   — Стало быть, она здесь, на острове?
   — Да, она здесь. Но она ни за что не выйдет из своей комнаты в дневное время. Говорит, что боится заразиться сумасшествием. Я ее очень люблю. И, как вы можете видеть, — он указал на развешанные вокруг работы, — она очень красива.
   Миляга был вынужден поверить на слово.
   — Где она сейчас? — спросил он.
   — Там же, где и всегда, — сказал Апинг. — В своей комнате. У нее очень странные сны.
   — Я знаю, каково ей, — сказал Миляга.
   — Вы знаете? — переспросил Апинг с таким жаром в голосе, который наводил на мысль о том, что той темой, ради обсуждения которой Миляга был приведен сюда, было все-таки не искусство. — Вам, значит, тоже снятся сны?
   — Всем снятся.
   — Моя жена постоянно говорила мне то же самое. — Он понизил голос. — У нее были пророческие сны. Она знала с точностью до часа, когда ей предстоит умереть. Но мне сны вообще не снятся. Так что я не могу разделить с Хуззах то, что она чувствует.
   — Вы думаете, что я смогу?
   — Это очень деликатное дело, — сказал Апинг. — Изорддеррекский закон запрещает любые пророчества.
   — Я не знал об этом.
   — В особенности, для женщин, — продолжал Апинг. — Поэтому-то я и держу ее подальше от посторонних глаз. Это правда, что она боится сумасшествия, но боится больше из-за того, что происходит внутри нее, а не вокруг.
   — Так почему же вы ее скрываете?
   — Я опасаюсь, что если она станет общаться с кем-нибудь, кроме меня, она скажет что-нибудь неуместное, и Н'ашап поймет, что у нее тоже бывают видения, как и у ее матери.
   — И это будет…
   — Просто катастрофой! Моя карьера рухнет. Не надо мне было привозить ее с собой сюда. — Он посмотрел на Милягу. — Я вам рассказываю все это только потому, что мы оба художники, а художники должны доверять друг другу, как братья, верно?
   — Верно, — сказал Миляга. Большие руки Апинга сотрясала дрожь. Он был на грани обморока. — Вы хотите, чтобы я поговорил с вашей дочерью? — спросил он.
   — Более того…
   — Говорите.
   — Я хочу, чтобы вы взяли ее с собой, когда вы с мистифом уедете отсюда. Возьмите ее в Изорддеррекс.
   — А почему вы думаете, что мы собираемся отправиться туда или вообще куда бы то ни было, если уж на то пошло?
   — У меня есть свои осведомители, есть они и у Н'ашапа. Ваши планы известны гораздо лучше, чем вам того хотелось бы. Возьмите ее с собой, мистер Захария. Родители ее матери до сих пор живы. Они присмотрят за ней.
   — Это большая ответственность — взять с собой ребенка в такое долгое путешествие.
   Апинг поджал губы.
   — Я, разумеется, смог бы облегчить ваш отъезд с острова, если бы вы взяли ее с собой.
   — Ну а если она не захочет? — сказал Миляга.
   — Вы должны уговорить ее, — сказал он просто, словно знал, что у Миляги большой опыт по уговариванию маленьких девочек.
   Природа сыграла над Хуззах Апинг три жестокие шутка. Во-первых, она подарила ей силы, наличие которых строго каралось режимом Автарха1; во-вторых, она подарила ей отца который, несмотря на свои сентиментальные излияния, больше заботился о своей военной карьере, чем о ней; и в-третьих, она подарила ей лицо, которое только ее отец мог принять за красивое. Она была тоненьким обеспокоенным созданием лет девяти-десяти; ее черные волосы были комично подстрижены; ее крошечный рот был плотно сжат. Когда после долгих улещиваний эти губы соблаговолили заговорить, голос ее оказался изнуренным и скорбным. И только тогда, когда Апинг сказал ей, что это тот самый человек, который упал в море и чуть не умер, в ней пробудился какой-то интерес.
   — Ты чуть не утонул в Колыбели? — спросила она.
   — Да, — ответил Миляга, подходя к постели, на которой она сидела, обняв руками колени.
   — А ты видел Колыбельную Леди? — спросила девочка.
   — Кого видел? — Апинг стал делать ей знаки, чтобы она замолчала, но Миляга махнул ему рукой, чтобы он перестал. — Кого видел? — спросил он снова.
   — Она живет в море, — сказала Хуззах. — Мне она часто снится, а иногда я слышу ее голос, но я ее еще ни разу не видела. Я хотела бы увидеть ее.
   — А у нее есть имя? — спросил Миляга.
   — Тишалулле, — ответила Хуззах, произнеся эту причудливую последовательность слогов без малейшего колебания. — Это звук, который издали волны, когда она родилась, объяснила она. — Тишалулле.
   — Прекрасное имя.
   — Мне тоже так кажется, — сказала девочка с серьезным видом. — Лучше, чем Хуззах.
   — Хуззах тоже хорошее имя, — ответил Миляга. — Там, откуда я родом, Хуззах — это звук, который люди издают, когда они счастливы.
   Она посмотрела на него таким взглядом, словно любые представления о счастье были ей абсолютно чужды, во что Миляга легко мог поверить. Теперь, видя Апинга в обществе дочери, он лучше понял его отношение к ней. Он боялся девочки. Разумеется, ее противозаконные силы пугали его из-за того, что могли повредить его карьере, но за этим скрывался и страх перед энергией, над которой он был не властен. Возможно, он постоянно рисовал хрупкое лицо Хуззах из-за какой-то изломанной привязанности к ней, но был в этом и момент экзорцизма. Но и самому ребенку ее дар оказал недобрую услугу. Ее сны приговорили ее к этой камере наполнили смутной тоской. Она была скорее жертвой скрывающихся в ней сил, чем их повелителем.
   Миляга приложил все свои усилия, чтобы вытянуть из нее еще какие-нибудь сведения о Тишалулле, но то ли ей было известно очень мало, то ли она была не готова посвятить его в новые таинства в присутствии отца. Миляга подозревал второе Когда он уходил, она спросила его тихо, придет ли он к ней еще раз, и он сказал, что придет.
   Он обнаружил Пая в их камере, у дверей которой был выставлен охранник. Мистиф выглядел унылым.
   — Месть Н'ашапа, — сказал он, кивнув на охранника. — Мне кажется, мы здесь слишком засиделись.
   Миляга изложил свой разговор с Апингом и рассказал о встрече с Хуззах.
   — Так значит, закон запрещает пророчества? О таких законодательных инициативах мне слышать раньше не приходилось.
   — То, как она говорила о Колыбельной Леди…
   — Своей предполагаемой матери…
   — Почему ты так думаешь?
   — Она испугана, и ей нужна мать. Кто упрекнет в этом? А кто же тогда Колыбельная Леди, как не ее мать?
   — Эта мысль мне не приходила в голову, — сказал Миляга. — Мне показалось, за ее словами должна скрываться какая-то реальность.
   — Сомневаюсь в этом.
   — Мы берем ее с собой или нет?
   — Конечно, тебе решать, но я заявляю свое решительное нет.
   — Апинг сказал, что поможет нам, если мы возьмем ее с собой.
   — Какой нам толк от его помощи, если на шею нам сядет ребенок? Вспомни, мы ведь должны уйти отсюда не одни. Мы должны взять с собой Скопика, а он, как и мы, заперт в своей камере. Н'ашап резко ужесточил режим.
   — Он, должно быть, сохнет по тебе.
   Пай скорчил кислую рожу. — Я уверен, что описания наших физиономий уже на пути в его штаб. А когда он получит их, он будет очень счастлив, что у него в камере сидят на запоре два головореза. Когда он узнает, кто мы на самом деле, нам уже отсюда не выбраться.
   — Значит, нам надо смыться отсюда до того, как он узнает. а просто благодарю Бога за то, что телефон как-то не прижился в этом Доминионе.
   — Может быть, Автарх запретил его? Чем меньше люди говорят друг с другом, тем меньше у них возможностей для заговоров. Знаешь что, мне, пожалуй, стоит попробовать получить доступ к Н'ашапу. Я уверен, что смогу убедить его предоставить нам кое-какие поблажки, лишь бы только мне удалось поговорить с ним несколько минут.
   — Его не интересуют разговоры, Пай, — сказал Миляга. — Он предпочитает использовать твой рот для других целей.
   — Стало быть, ты собрался драться с людьми Н'ашапа? — сказал Пай. — Вырваться отсюда с помощью пневмы?
   Миляга задумался над такой возможностью.
   — Не думаю, что это лучшее решение, — сказал он наконец. — Пока я еще слишком слаб. Может быть, через пару дней мы и смогли бы одолеть их, но не сейчас.
   — Таким временем мы не располагаем.
   — Я понимаю.
   — Даже если б оно у нас и было, все равно лучше избегать открытого конфликта. Конечно, люди Н'ашапа в спячке, но их здесь довольно много.
   — Пожалуй, тебе все-таки стоит повидаться с ним и попробовать немного его задобрить. А я поговорю с Апингом и похвалю его картины.
   — У него талант?
   — Давай сформулируем это так: как художник он является прекрасным отцом. Но он доверяет мне, так как мы с ним братья-художники и все такое прочее.
   Мистиф поднялся и позвал стражника, попросив о частной аудиенции с капитаном Н'ашапом. Парень пробормотал что-то непристойное и покинул свой пост, предварительно постучав по засовам прикладом винтовки, чтобы увериться, что с ними все в порядке. Миляга подошел к окну и выглянул наружу. В облаках намечался просвет; скоро могло выглянуть солнце. Пай присоединился к нему, обняв его за шею.
   — О чем ты думаешь?
   — Помнишь мать Эфрита, в Беатриксе?
   — Конечно.
   — Она говорила мне, что ей снилось, как я прихожу к ней и сажусь за ее стол. Правда, она была не уверена, мужчина я или женщина.
   — Ты, конечно, страшно обиделся.
   — Раньше, может, и обиделся бы, — сказал Миляга. — Но когда она говорила, это уже не имело для меня такого значения. После нескольких недель в твоем обществе мне уже было абсолютно наплевать, какого я пола. Видишь, как ты развратил меня?
   — Всегда к твоим услугам. Ты еще что-нибудь хотел сказать по этому поводу, или это все?
   — Нет, это не все. Я помню, как она говорила о Богинях О том, как они спрятались…
   — И ты думаешь, что Хуззах нашла одну из них?
   — Мы видели их служительниц в горах, так ведь? Почему же нам не встретиться с Божеством? Может быть, Хуззах и мечтала о матери…
   — …но вместо нее она нашла Богиню.
   — Да. Тишалулле здесь, в Колыбели, ждет своего часа чтобы подняться.
   — Тебе нравится эта мысль, не так ли?
   — О спрятавшихся Богинях? Да, пожалуй. Может быть, во мне просто говорит Дон Жуан. А может быть, я — как Хуззах, жду кого-то, но кого, не могу вспомнить, кто-то придет и заберет меня отсюда…
   — Я уже здесь, — сказал Пай, целуя Милягу в затылок. — Я могу стать любым лицом, которое ты захочешь увидеть.
   — Даже лицом Богини?
   Звук отодвигаемых засовов прервал их разговор. Охранник возвратился с известием, что капитан Н'ашап согласился принять мистифа.
   — Увидишь Апинга, — сказал Миляга Паю на прощанье, — скажи ему, что я мечтаю увидеться с ним и поговорить о живописи.
   — Хорошо.
   Они расстались, и Миляга вернулся к окну. Облака вновь сгустились, и Колыбель неподвижно лежала, укрывшись их одеялом от солнечного света. Миляга вновь произнес имя, которое открыла ему Хуззах, звук которого был похож на шум разбивающейся о берег волны.
   — Тишалулле.
   Море осталось неподвижным. Богини не откликались на призыв. По крайней мере, на его призыв.
   В тот момент, когда он прикидывал, сколько Пай уже отсутствует (и решил, что уже час или даже больше), в дверях камеры появился Апинг и отослал охранника.
   — С каких это пор вы здесь под запором? — спросил он Милягу.
   — С сегодняшнего утра.
   — Но почему? Я так понял со слов капитана, что вы здесь, некоторым образом, гости?
   — Мы и были гостями.
   Лицо Апинга беспокойно дернулось.
   — Если вы здесь пленники, — сказал он натянутым тоном, — то это в корне меняет дело.
   — Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?
   — Я хочу сказать, что вы не сможете уехать отсюда.
   — А как же ваша дочь?
   — Уже нет смысла это обсуждать.
   — Вы оставите ее чахнуть здесь, ведь так? Вы позволите ей умереть?
   — Она не умрет.
   — А я думаю, что умрет.
   Апинг наступил на горло собственной песне.
   — Закон есть закон, — сказал он.
   — Я понимаю, — вкрадчиво ответил Миляга. — Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.
   — Я вижу вашу игру насквозь, — сказал Апинг. — Не думайте, что я так глуп.
   — Она ребенок, Апинг.
   — Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.
   — Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?
   — О, Господи Иисусе, — сказал Апинг абсолютно убитым тоном. — И почему это должно было случиться именно со мной?
   — Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.
   — Это не так-то просто, — сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. — У меня есть мой долг. — Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им свой рот, будто он был запачкан следами его вины, и он опасался, что это выдаст его. — Я должен подумать, — сказал он, ретируясь в коридор. — Раньше все казалось таким простым. А теперь…я должен подумать.
   Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.
   Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н'ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.
   — Пусть я не видел, но я слышал его, — сказал Пай. —Похоже, он был мертвецки пьян.
   — Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.
   — Значит, мы застряли.
   — До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.
   — Проклятье.

2

   Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственным звуком во всем здании были шаги охранников по коридору, которые разносили еду по камерам. Потом они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не запротестовал против того, что вечерние удовольствия — игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нумбубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) — оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый человек, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.
   — Должно быть, Н'ашап опасен, когда пьян, — заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое затаенное молчание.
   — Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.
   — Готов держать пари на то, кто первым стоит в списке претендентов.
   — Жаль, что я так слаб. Если они придут за нами, мы будем драться, верно?
   — Конечно, — сказал Пай. — Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?
   — Ты, наверное, шутишь?
   — Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о…
   — Меня раньше никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.
   — Одна пневма — и путь открыт, — напомнил Пай.
   — Может быть, так нам и надо поступить.
   — Когда нас вынудят к этому. Но этого пока не случилось. Ложись ты, ради Христа.
   Миляга неохотно лег, и, несмотря на то, что рядом с ним улеглось его беспокойство и принялось нашептывать ему в ухо, его тело было больше заинтересовано в отдыхе, чем в этих речах, и он вскоре уснул. Разбудил его Пай.
   — У тебя посетитель, — пробормотал мистиф.
   Электричество в камерах на ночь отрубали, и только по запаху масляной краски он смог определить, кто стоит у двери.
   — Захария, мне нужна ваша помощь.
   — В чем дело?
   — Хуззах…По-моему, она сошла с ума. Вы должны прийти к ней. — Его тихий голос дрожал. Дрожала и его рука, которую он положил Миляге на плечо. — Мне кажется, она умирает, — сказал он.
   — Я пойду только вместе с Паем.
   — Нет, я не могу взять на себя этот риск.
   — А я не могу взять на себя риск оставить своего друга здесь, — сказал Миляга.
   — Но все может раскрыться. Если во время обхода охранник увидит, что в камере никого нет…
   — Он прав, — сказал Пай. — Иди, помоги девочке.
   — Ты думаешь, это разумно?
   — Сострадание — это всегда разумно.
   — Хорошо. Но не ложись спать. Мы еще не произнесли наших вечерних молитв. А для этого нам потребуется и мое, и твое дыхание.
   — Понимаю.
   Миляга выскользнул в коридор вслед за Апингом, который запер дверь камеры, дергаясь при каждом щелчке ключа в замочной скважине. Нервничал и Миляга. Мысль о том, что он оставил Пая одного в камере, причиняла ему боль. Но, видимо, другого выбора не было.
   — Нам может понадобиться помощь доктора, — шепнул Миляга, пока они крались по погруженным в сумрак коридорам. — Я предлагаю взять с собой Скопика.
   — Он доктор?
   — Без сомнения.
   — Она требует именно вас, — сказал Апинг. — Уж не знаю, почему. Она проснулась вся в слезах и стала умолять меня привести вас. Она такая холодная.
   Благодаря Апингу, который прекрасно знал, как часто проходят патрули по этажам и коридорам, они добрались до комнаты Хуззах, не столкнувшись ни с одним охранником.
   Миляга ожидал увидеть девочку на кровати, но оказалось, что она скорчилась на полу, прижимаясь ухом и рукой к одной из стен. Единственный фитиль горел в чашке в центре камеры. Хотя она и бросила на них взгляд, когда они вошли, она не оторвалась от стены, и Миляга подошел и встал на колени рядом с ней. Ее тело бил озноб, хотя челка ее прилипла ко лбу от пота.
   — Что ты там слышишь? — спросил ее Миляга.
   — Она уже больше не в моих снах, мистер Захария, сказала она, тщательно произнося его имя, словно думая, что если она правильно назовет окружающие ее силы, ей удастся приобрести над ними хоть какой-то контроль.
   — Где же она? — спросил Миляга.
   — Она снаружи. Я слышу ее. Прислушайтесь сами.
   Он прислонился ухом к стене. Из камня действительно доносилось какое-то бормотание, хотя, по его предположению это был скорее электрогенератор сумасшедшего дома или его система отопления, а не Колыбельная Леди.
   — Вы слышите?
   — Да, я слышу.
   — Она хочет войти, — сказала Хуззах. — Она хотела войти через мои сны, но ей это не удалось, и теперь она хочет войти через стену.
   — Может быть…тогда нам лучше отойти, — сказал Миляга, притрагиваясь к плечу девочки. Она была холодна, как лед. — Пошли, позволь мне уложить тебя в постель. Ты замерзла.
   — Я была в Море, — сказала она, позволяя Миляге обнять себя и поставить на ноги.
   Он оглянулся на Апинга и одними губами произнес имя Скопика. Видя тяжелое состояние своей дочери, сержант отправился за дверь послушнее самой преданной собаки, оставив Хуззах в объятиях Миляги. Миляга уложил ее на кровать и укрыл одеялом.
   — Колыбельная Леди знает, что ты здесь, — сказала Хуззах.
   — Знает?
   — Она сказала мне, что почти утопила тебя, но ты не позволил ей.
   — Почему она хотела это сделать?
   — Не знаю. Тебе надо будет у нее спросить, когда она придет.
   — Ты не боишься ее?
   — Нет, конечно. А ты?
   — Видишь ли, она хотела меня утопить…
   — Она не станет больше этого делать, если ты останешься со мной. Она любит меня, и, если она узнает, что я хорошо к тебе отношусь, она ничего тебе не сделает.
   — Приятно слышать, — сказал Миляга. — А что она скажет, если мы сегодня уйдем отсюда?
   — Мы не сможем.
   — Почему?
   — Я не хочу выходить из своей комнаты, — сказала она. — Мне не нравится это место.
   — Все спят, — сказал он. — Мы просто уйдем на цыпочках — ты, я и мои друзья. Ведь это будет не так плохо, правда? — Судя по выражению ее липа, она не была в этом уверена. — По-моему, твой папа хочет, чтобы мы отправились в Изорддеррекс. Ты была там когда-нибудь?
   — Когда я была очень маленькой.
   — Ну вот, теперь ты побываешь там снова.
   Хуззах покачала головой.
   — Колыбельная Леди не позволит нам, — сказала она.
   — Может быть, и позволит, если узнает, что ты этого хочешь. Давай встанем и посмотрим?
   Хуззах бросила взгляд на стену, словно ожидая, что она вот-вот треснет, и оттуда появится Тишалулле. Когда этого не произошло, она сказала:
   — Изорддеррекс — это очень далеко, ведь правда?
   — Да, нам предстоит долгое путешествие.
   — Я читала об этом в книгах.
   — Почему бы тебе не одеться потеплее? — сказал Миляга.
   Избавившись от сомнений благодаря молчаливому одобрению Богини, Хуззах встала и пошла выбирать одежду из своего скудного гардероба, который висел на крючках на противоположной стене. Миляга воспользовался паузой, чтобы проглядеть небольшую стопку брошенных на кровать книжек. Среди них ему попалось несколько детских, возможно, оставшихся от лучших времен; был там и увесистый том энциклопедии, написанной кем-то по фамилии Мэйбеллоум. Возможно, при других обстоятельствах он и мог оказаться интересным чтением, но шрифт был слишком убористым для беглого просматривания, а сам том — слишком тяжелым, для того чтобы унести его с собой. Также ему попался в руки томик стихов, показавшихся ему рифмованной чепухой, и нечто вроде романа, заложенного обрывком бумаги. Пока она стояла к нему спиной, он прихватил эти две книги не только для нее, но и для себя, — а потом подошел к двери, надеясь, что Скопик и Апинг уже показались в коридоре, но их не было. Хуззах тем временем уже оделась.
   — Я готова, — сказала она. — Может быть, пойдем? Папа догонит нас.
   — Надеюсь, — сказал Миляга.
   Безусловно, оставаться в камере — значило терять драгоценное время. Хуззах спросила, можно ли взять его за руку, на что он ответил безусловным согласием, и они двинулись вместе по коридорам, которые в темноте выглядели удивительно похожими. Продвижение их было несколько раз прервано звуками шагов, возвещающими о близости стражников, но Хуззах не меньше Миляги понимала, какая опасность им угрожает, и дважды спасала их от обнаружения.
   Когда они пробирались по последнему лестничному пролету, который должен был вывести их на открытый воздух где-то недалеко раздался громкий шум. Они оба застыли, спрятавшись в тени, но не они были причиной поднявшегося переполоха. В коридорах эхом отдавался голос Н'ашапа сопровождаемый ужасным стуком. Первая мысль Миляги была о Пае, и, прежде чем здравый смысл успел предостеречь его, он уже покинул свое убежище и направился к источнику звука, оглянувшись лишь для того, чтобы жестом велеть Хуззах оставаться на месте, увидев, что она уже следует за ним по пятам. Он узнал открывшийся перед ним коридор. Распахнутая дверь в двадцати ярдах от того места, где он стоял, была дверью той самой камеры, в которой он оставил Пая. И именно оттуда раздавался голос Н'ашапа — нескончаемый поток оскорблений и обвинений, на который уже начали сбегаться охранники. Миляга сделал глубокий вдох, готовясь к насилию, которого теперь уж точно было не миновать.
   — Стой здесь, — сказал он Хуззах, а потом бросился к открытой двери.
   Три охранника, двое из которых были Этаками, приближались с противоположной стороны, но только один из них заметил Милягу. Он прокричал какой-то приказ, смысл которого не дошел до Миляги из-за Н'ашапской какофонии, но Миляга на всякий случай поднял руки, опасаясь, что охранник будет просто счастлив спустить курок без всякого повода, и перешел на шаг. До двери оставалось не более десяти шагов, но охранники опередили его. Состоялся короткий обмен репликами с Н'ашапом, во время которого Миляга успел в два раза сократить дистанцию между собой и дверью, но второй приказ — на этот раз явное требование остановиться, подкрепленное нацеленным в сердце оружием, — заставил его замереть на месте.
   Немедленно после этого из двери камеры появился Н'ашап, одной рукой держа мистифа за его роскошные кудри, а второй приставляя меч — полоску блестящей стали — к его животу. Шрамы на огромной голове Н'ашапа были воспламенены алкоголем в его крови, а остальная кожа была смертельно бледной, чуть ли не восковой. Стоя на пороге, он покачивался туда-сюда, представляя тем большую опасность для Пая. Конечно, мистиф доказал в Нью-Йорке, что способен пережить травмы, уложившие бы любого человека в могилу, но клинок Н'ашапа был готов выпотрошить его, словно рыбу, а такое пережить будет трудновато. Крошечные глаза капитана сфокусировались, насколько это оказалось возможным, на лице Миляги.