Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 2

увидел свой поступок. - И правильно сделал", - тут же добавил он. Мысль
работала быстро, с предельной ясностью. "Не к чему себя обманывать: элемент
малодушия все-таки присутствовал: чисто физическая потребность убежать от
этого кошмара. Но предположим даже, что я лично был заинтересован в такой
развязке, достаточная ли это причина, чтобы воздержаться? Нет и нет!" Антуан
не желал уклоняться от ответственности, какой бы страшной она ни была.
"Конечно, было бы опасно разрешать врачам... Слепое выполнение этого
правила, как бы абсурдно, даже нечеловечно оно ни было, в принципе
необходимо..." Чем отчетливее он осознавал силу и справедливость этого
правила, тем больше одобрял себя за то, что сознательно обошел его. "Вопрос
совести, личного суждения, - думал он. - Вовсе я ничего не обобщаю. Просто
говорю: в данном случае я действовал так, как должен был действовать".
Он вошел в комнату, где лежал покойник. Дверь он открыл осторожно, как
велел открывать ее в последнее время, чтобы не разбудить больного. И вдруг
его словно ударило при виде мертвеца. Было что-то нелепое, непривычное в
том, что именно с образом отца можно было сейчас связать в общем-то вполне
будничное понятие - труп. Так он и остался стоять на пороге, удерживая
дыхание. Этот неодушевленный предмет - его отец... Руки полусогнуты, кисти
сложены. Облагороженный смертью. И какой спокойный!.. Вокруг одра оставили
пустое пространство: стулья и кресла расставили вдоль стен. Монашенки понуро
стояли по обе стороны кровати, где покоился усопший, и казались двумя
аллегорическими изваяниями, задрапированными в черное; охраняя того, чья
неподвижность придавала этой картине подлинное величие. Оскар Тибо...
Столько властолюбия, столько гордыни сведены теперь к такому безмолвию, к
бессилию!
Антуан боялся пошевелиться, чтобы жестом не нарушить этого
благообразия. И тут он снова повторил себе, что оно - дело его собственных
рук; и, лаская взглядом родное лицо, которое сам одарил немотой и покоем, он
почувствовал, как губы его тронула улыбка.

Антуан удивился, заметив в отцовской спальне Жака, сидевшего в углу
рядом с Шалем, - он-то думал, что брат еще спит.
А г-н Шаль, увидев Антуана, вскочил со стула и бросился к нему. За
мутными от слез стеклами очков помигивали глазки. Он схватил Антуана за обе
руки и, не зная, как выразить свою привязанность к усопшему, потянул воздух
носом, вздохнул и проговорил:
- Прелестный... прелестный... Прелестный... был мужчина, - дергая при
каждом эпитете подбородком в сторону кровати. - Надо было его знать, -
продолжал он убежденным, тихим голосом, но с раздражением, будто некий
невидимый противник пытался оспорить его слова. - Под горячую руку мог и
оскорбить, это да... зато какой справедливый. - Он поднял ладонь, будто
произносил присягу. - Совестный судия! - заключил он и отправился в свой
уголок.
Антуан сел. Запах, разлитый по спальне, поднял в нем целыми пластами
воспоминания. Сквозь вчерашний пресный аптекарский затхлый дух, сквозь
непривычный аромат свечей он различал застарелый запах старого голубого
репса, съеденного пылью, - этот гарнитур достался им еще от родителей Оскара
Тибо; сухой запах ткани, чуть отдававший смолой после пяти десятков лет, в
течение которых мебель красного дерева вощили мастикой. Знал он также, что
если открыть зеркальный шкаф, оттуда повеет свежестью чистого белья и из
ящиков комода донесется запах старых газет, смешанный с упорным камфарным
духом. И знал он также, что от молитвенной скамеечки, обитой ковровой
тканью, протертой двумя поколениями до основы, пахнет пылью, знал, потому
что надышался ею еще ребенком, когда скамеечка эта была единственным
подходящим ему по росту сиденьем.
Ни звука, ничто не колебало пламени свечей.
Подобно воем, кто заходил в эту комнату, Антуан стал рассматривать труп
- упорно, даже как-то ошалело. В усталом мозгу пытались слиться в связную
мысль разрозненные ее зачатки:
"Где теперь то, что делало Отца таким же существом, как я, где та сила
жизни, которая билась в нем еще накануне вечером, где она? Что с ней
сталось? Исчезла? Существует ли где-нибудь еще? В какой форме? - Он
растерянно прервал себя: - Ну, брат, с такими идиотскими мыслями можно
далеко зайти! Ведь не в первый же раз я вижу мертвеца... И отлично знаю, что
не существует более неточного термина, чем "небытие", скорее уж надо
именовать это агломерацией мириадов жизней, непрерывным зарождением.
Да, да... Я десятки раз это твердил. А вот перед этим трупом - не
знаю... И вынужден признать концепцию небытия, более того, она в известной
мере законна. В конце концов, подлинно существует одна лишь смерть:
опровергает все, превосходит все... самым абсурдным образом!"
"Нет, не годится это... - спохватился он, пожав плечами, - нельзя
поддаваться соображениям, которые возникают вот так - вплотную к явлению!..
Это не должно идти в счет, это не в счет".
Усилием воли он стряхнул с себя одурь, решительным движением поднялся
со стула, и сразу им овладело какое-то глубокое, интимное, настойчивое,
жаркое волнение.
Сделав знак брату следовать за ним, Антуан вышел в коридор.
- Прежде чем что-либо решать, надо узнать волю отца. Пойдем.
Они вошли в кабинет г-на Тибо. Антуан зажег плафон, потом настенные
лампы, святотатственный свет залил эту комнату, где обычно горела на
письменном столе лишь одна настольная лампа под зеленым абажуром.
Антуан приблизился к письменному столу. В тишине весело звякнула связка
ключей, которую он вынул из кармана.
Жак держался поодаль. Только сейчас он заметил, что стоит рядом с
телефонным столиком, на том самом месте, где накануне... Накануне? Всего
пятнадцать часов прошло с той минуты, когда в проеме этой двери возникла
фигурка Жиз.
Неприязненным взглядом обвел он эту комнату, которую так долго считал
неприступнейшим из святилищ, куда заказан путь чужакам и которую теперь уже
ничто не защитит от непрошеного вторжения. Взглянув на Антуана, стоявшего на
коленях в позе взломщика у выдвинутых ящиков письменного стола, Жак
почувствовал неловкость. Ему-то что до последней воли отца и всех этих
бумажек?
Ничего не сказав, он вышел из кабинета.

Жак снова направился в спальню, где лежал покойник, его мучительно
тянуло туда, и именно там он мирно провел большую часть ночи, поделенную
между бодрствованием и сном. Он понимал, что скоро его прогонит отсюда
череда чужаков, и он не желал терять ни секунды из этой захватывающей очной
ставки с собственной юностью; ибо сейчас для него ничто так трагически не
воплощало прошлого, как останки этого всемогущего существа, вечно
становившегося ему поперек дороги и вдруг целиком погрузившегося в
нереальность.
Неслышно ступая на цыпочках, он открыл дверь спальни, вошел и сел.
Тишина, на миг потревоженная, вновь стала нерушимой; и Жак с чувством
необъяснимой услады без помех весь ушел в созерцание мертвеца.
Неподвижность.
Этот мозг, который почти в течение трех четвертей века, ни на секунду
не переставая, вязал цепь мыслей, образов, - этот мозг теперь отключен
навеки. И сердце тоже. И именно то, что перестала биться мысль, особенно
поразило Жака, который постоянно жаловался на непрерывную активность
собственного мозга и считал ее напастью. (Даже ночью он чувствовал, как его
мозг, остановленный сном, вертится, вертится, словно обезумевший мотор, и
без передышки нанизывает разорванные, как в калейдоскопе, картины, и если
его память удерживала отдельные обрывки этих видений - он утром называл их
"снами".) Придет, к счастью, такой день, когда кончится это изнурительное
коловращение. В один прекрасный день он тоже будет освобожден от пытки
мыслить. Наконец-то наступит тишина; отдых в тишине!.. Ему вспомнилось, как
однажды, шагая в Мюнхене по набережной, он таскал за собой повсюду
завораживающее искушение самоубийства... Вдруг в памяти его, как музыкальная
фраза, прозвучало: "Мы отдохнем..." Так кончалась одна русская пьеса,
которую он видел в Женеве; до сих пор в ушах его звучал голос актрисы,
славянки с детским личиком, с трепетным и чистым взором, и она повторяла,
покачивая своей аккуратной головкой: "Мы отдохнем". Задумчивая интонация,
слабенький голосок, похожий на звук гармоники, усталый взгляд, где явно
читалась не столько надежда, сколько смирение: "Ты не знал в своей жизни
радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди... Мы отдохнем... Мы отдохнем!"

VIII

С утра начались визиты: жильцы дома, какие-то люди из их квартала,
которым г-н Тибо оказывал услуги. Жак улизнул из спальни еще до появления
первых родственников. Антуан тоже сослался на неотложные дела. В комитетах
каждого из благотворительных обществ, где состоял Оскар Тибо, у покойного
были личные друзья. Шествие тянулось до самого вечера.
Господин Шаль притащил из кабинета в спальню, где лежал покойник, стул,
который он именовал почему-то своей "скамеечкой" и на котором проработал не
один десяток лет; и весь день просидел так, не желая покидать "усопшего". В
конце концов он стал как бы одним из аксессуаров траурного церемониала,
вроде канделябров, веточек букса и молящихся монашенок. Всякий раз, когда
входил новый посетитель, г-н Шаль соскальзывал со стула, грустно кланялся
вновь прибывшему и тут же вскарабкивался обратно на свою "скамеечку".
Несколько раз Мадемуазель пыталась отправить его домой. Разумеется, из
зависти, - ей невмоготу было видеть, что он являет собой назидательный
пример преданности. А вот она не могла найти себе места. Она страдала. (В
этом доме, безусловно, страдала только одна она.) Быть может, впервые эта
старая девица, всю жизнь прожившая в людях, никогда ничем не владевшая,
испытывала чуть ли не звериное чувство собственности: г-н Тибо был ее личным
покойником. Каждую минуту она приближалась к кровати, но из-за своей
изуродованной спины не могла оглядеть ее всю разом, то оправляла покров, то
разглаживала какую-то складочку, то бормотала обрывок молитвы и, покачивая
головой, складывая свои костлявые ручки, повторяла как что-то невероятное:
- Раньше меня успокоился...
Ни возвращение Жака, ни присутствие Жиз словно бы не коснулись заветных
уголков ее оскудевшего сознания, ставшего с годами скуповатым на любое
восприятие действительности; а эти двое, один за другим, уже давно вышли из
семейного круга: Мадемуазель просто отвыкла думать о них. Для нее
существовал только Антуан да обе служанки.
А сегодня она, как ни странно, с утра надулась на Антуана. Всерьез
разругалась с ним, когда речь зашла о том, в какой день и в какой час класть
тело в гроб. Так как он считал, что нужно ускорить эту минуту, которая всем
принесет облегчение, когда усопший перестает быть индивидуумом, трупом, а
становится просто вещью, гробом, она взбеленилась. Словно Антуан намеревался
лишить ее единственного оставшегося ей утешения - созерцать останки хозяина
в последние часы, когда еще существует видимость физического его
присутствия. Она, должно быть, придерживалась того мнения, что кончина
Оскара Тибо - это развязка только для покойного да для нее самой. Для всех
прочих, и особенно для Антуана, конец этот стал также началом чего-то,
порогом будущего. А для Мадемуазель будущего нет; крушение прошлого в ее
глазах было равнозначно полному крушению.

Когда Антуан под вечер возвращался домой, проделав пешком весь обратный
путь, с легкой душой упиваясь ледяным бодрящим воздухом, щипавшим глаза, у
дверей каморки консьержа ему встретился Феликс Эке в полном трауре.
- Я не войду, - сказал хирург. - Просто мне хотелось пожать вам сегодня
руку.
Турье, Нолан, Бюккар уже занесли свои визитные карточки. Луазиль звонил
по телефону. Все эти выражения сочувствия со стороны коллег-медиков до
странности растрогали Антуана; во всяком случае, утром, когда Филип лично
прибыл на Университетскую улицу, он, слушая сочувственные слова Патрона, не
столько осознал факт кончины г-на Тибо, сколько факт утраты доктором
Антуаном Тибо своего отца.
- Сочувствую вам, друг мой, - негромко произнес Эке и вздохнул. - Пусть
говорят, что мы, врачи, издавна дружим со смертью, но когда она приходит к
нам, когда она рядом - то словно бы мы ее никогда и не встречали, не так ли?
- И добавил: - Я-то знаю, что это такое. - Потом выпрямился и протянул
Антуану руку в черной перчатке.
Антуан проводил его до машины.
Впервые Антуан сопоставил эти две смерти.
Сейчас ему некогда было размышлять обо "всем этом", но он догадывался,
что "все это", что бы он ни думал на сей счет, гораздо серьезнее, чем он
считал раньше. Понял он также, что его решающий поступок, столь хладнокровно
совершенный накануне (внутренне он по-прежнему полностью одобрял его),
придется теперь, так или иначе, включить в свое существование, как вклад
некоего чрезвычайно важного опыта, налагающего свой отпечаток на все
развитие человека, сжиться с ним; и что под давлением этого дополнительного
груза неизбежно придется переместить свой личный центр тяжести.
С этими мыслями он и вошел в дом.

В прихожей его ждал подросток, без шапки, в кашне, с покрасневшими от
холода ушами. При появлении Антуана он поднялся и вспыхнул.
Антуан сразу узнал молоденького писца из конторы и попенял себе, что ни
разу не собрался навестить ребятишек.
- Здравствуй, Робер. Входи, входи. Что-нибудь не ладится?
Мальчик с усилием пошевелил губами, но был, видимо, слишком смущен и не
мог найти подходящей к случаю "фразы". Тогда в приливе отваги он вытащил
из-под пелерины букетик фиалок, и Антуан вдруг все понял. Он подошел, взял
цветы.
- Спасибо, малыш. Сейчас отнесу твой букет наверх. Очень мило с твоей
стороны, что ты об этом подумал.
- Это Лулу подумал, - поспешно уточнил мальчик.
- Ну, а как Лулу? А ты все такой же шустрый?
- А то как же... - звонким голосом ответил Робер.
Он никак не ждал, что в такой день Антуан может улыбаться, его смущение
как рукой сняло, и он готов был болтать без умолку. Но у Антуана нынче
вечером было слишком много других дел, чтобы слушать рассказ Робера.
- Вот что, заходите-ка к нам на этих днях вместе с Лулу. Расскажете,
как живете, что поделываете. В воскресенье, ладно? - Антуан почувствовал к
этим ребятишкам, которых он почти не знал, настоящую симпатию. -
Договорились? - добавил он.
Лицо Робера вдруг приняло серьезное выражение:
- Договорились, сударь.
Провожая мальчика до входной двери, Антуан услышал голос Шаля,
беседовавшего на кухне с Леоном.
"Еще одному не терпится поговорить со мной, - с досадой подумал Антуан.
- Ну ладно, лучше сразу с ним кончить". И он пригласил старичка к себе в
кабинет.
Господин Шаль вприпрыжку пересек комнату, взгромоздился на стул,
стоявший в самом дальнем углу, и лукаво улыбнулся, хотя в глазах его залегла
бесконечная грусть.
- Что вы хотите мне сказать, господин Шаль? - спросил Антуан. Говорил
он дружелюбным тоном, но не сел, а стоя стал разбирать дневную почту.
- Я? - Старичок удивленно вскинул брови.
"Ладно, - подумал Антуан, складывая прочитанное письмо. - Постараюсь
заглянуть туда завтра утром после больницы".
Шаль уставился на свои ножки, не достававшие до пола, и вдруг
торжественно изрек:
- Такие вещи, господин Антуан, не должны бы существовать.
- Что? - переспросил Антуан, вскрывая следующее письмо.
- Что? - повторил, как эхо, Шаль.
- Какие вещи не должны существовать? - уже раздражаясь, осведомился
Антуан.
- Смерть.
Этого Антуан никак не ожидал и растерянно поднял голову.
Взор Шаля затуманился слезами. Он снял очки, развернул носовой платок и
вытер глаза.
- Я виделся с господами из церкви святого Роха, - продолжал он, делая
паузы чуть ли не после каждого слова и тяжко вздыхая. - Заказал заупокойные
мессы. Для очистки совести. Только поэтому, господин Антуан. Потому что
лично я впредь до получения более полных сведений... - Слезы продолжали течь
по его личику скупыми струйками, и каждый раз, утерев глаза, он расстилал
носовой платок на коленях, аккуратно складывал его и бережно прятал в
карман, словно кошелек. - У меня были сбережения - десять тысяч франков, -
вдруг без всякого перехода бросил он.
"Ага", - подумал Антуан. И, не дожидаясь дальнейшего, проговорил:
- Не знаю, успел ли отец сделать распоряжения на ваш счет, но будьте
спокойны: мой брат и я обещаем, что в течение всей жизни вы будете получать
ежемесячно ту же самую сумму, что получали здесь раньше.
Впервые после кончины г-на Тибо Антуану представился случай уладить
денежный вопрос на правах наследника. Ему подумалось, что, взяв на себя
обязательство помогать Шалю до конца его дней, он, в сущности, поступил
достаточно великодушно и что вообще приятно, когда представляется случай
действовать изящно. Но тут его мысль сделала непроизвольный скачок, он
попытался в уме подсчитать размеры отцовского состояния и установить свою
долю, но не мог из-за отсутствия точных данных.
Господин Шаль побагровел. Очевидно, желая придать себе духа, он вытащил
из кармана перочинный ножик и стал чистить ногти, по крайней мере, так
показалось Антуану.
- Только не пожизненная рента, - вдруг с силой отчеканил он, однако
головы не поднял. И повторил тем же тоном: - Капитал - да, но не пожизненная
рента! - И вдруг умилился. - Это я из-за Дедетты, господин Антуан, помните
девочку, которую вы оперировали?.. Фактически она для меня словно бы родная
внучка. Так что пожизненная рента - дудки-с, а что я ей-то оставлю, моей
птичке, а?
Дедетта, операция, Рашель, залитая солнцем комната, тело в полутьме
алькова, ожерелье, аромат зерен амбры... Антуан с неопределенной улыбкой на
губах, бросив письмо, рассеянно прислушивался к словам Шаля и машинально
следил взглядом за его жестикуляцией. Вдруг он резко повернулся: старичок,
орудуя перочинным ножом, запустил лезвие под ноготь большого пальца и
аккуратно, не прерывая движения, словно резал пробку, ловко откромсал
роговой полумесяц, издавший какой-то скрипящий звук.
- Ох, хватит, господин Шаль, - Антуан даже зубами заскрежетал.
Шаль подскочил на стуле.
- Да, да, это уж я слишком, - пробормотал он.
Но, видимо, игра была для него столь важна, что он рискнул на последнюю
решительную атаку.
- Маленький капиталец, господин Антуан, это лучше всего. Мне капитал
нужен!.. У меня давно уже созрела кое-какая мыслишка... Я вам все объясню...
- Он пробормотал, будто спросонья: - Попозже. - И вдруг, уставившись на
дверь невыразительным взглядом, сказал, изменив тон: - Пускай себе служат
мессы, да, да, пускай, если им угодно. Но я считаю, что покойнику уже ничего
не нужно. Такой человек не исчезнет, фьюить - и нет его... По моему мнению,
господин Антуан, все в порядке, в данный момент все в порядке, в полном
порядке... - Легонько подпрыгивая на ходу, он вышел в прихожую, потряс седой
головой и повторил уже более уверенно: - В данный момент... в данный момент
его уже допустили в рай!

Едва только удалился Шаль, как Антуану пришлось принять портного,
который явился примерять черный костюм. Тут-то его снова одолела усталость;
его совсем доконало бессмысленное торчание перед зеркалом.
Он решил немножко вздремнуть, прежде чем подняться в отцовскую
квартиру; но, провожая портного, столкнулся на площадке нос к носу с г-жой
де Батенкур, которая как раз собиралась нажать кнопку звонка.
Она протянула ему руку, заговорила очень громко, была растрогана их
горем и явно переигрывала в своем сочувствии.
Но коль скоро она не собиралась уходить, становилось неприличным
держать ее на пороге и не предложить сесть; тем более что ей удалось
оттеснить Антуана на шаг, и теперь она уже проникла в крепость. Все
послеобеденное время Жак не выходил из своей комнаты, дверь которой была
рядом с прихожей. Антуан подумал, что брат услышит женский голос и наверняка
узнает его; эта мысль была ему неприятна, он и сам не знал почему. Сделав
любезную мину, он сдался, распахнул дверь кабинета и быстро надел пиджак.
(После примерки он оставался в одной рубашке, и досада еще усугублялась тем,
что его застали врасплох.)
За эти последние недели, в силу обстоятельств, его отношения с
красавицей клиенткой как-то изменились. Она то к дело заезжала к нему под
предлогом сообщить новости о своей больной дочке, которая проводила зиму в
Па-де-Кале с гувернанткой-англичанкой и с отчимом. (Ибо Симон де Батенкур,
не колеблясь, бросил свое поместье, отказался от охоты и поселился в Берке
вместе с ребенком своей жены, - а жена каждую неделю наезжала в Париж и
всякий раз находила предлог задержаться в столице на несколько дней.)
Сесть она отказалась, схватила Антуана за руку, улучив подходящий
момент, и стояла, нагнувшись к нему, прищурившись, а грудь ее бурно
вздымалась от вздохов. Как и всегда, она глядела мужчинам на губы. Через
сомкнутые ресницы она видела, что и Антуан тоже смотрит на ее рот, и это
взволновало ее, пожалуй, даже чересчур сильно. Нынче вечером Антуан
показался ей особенно красивым; она считала, что у него сейчас более
мужественное лицо, чем даже обычно, словно те принятые им решения придали
его чертам зримое выражение энергии.
Она вскинула на него затуманенный жалостью взгляд.
- Очевидно, вы безумно страдаете?
Антуан не нашелся, что ответить. С тех пор как она очутилась у него в
кабинете, он сделал чуть торжественную мину. Так было хоть и стеснительно,
но помогало держаться нужного тона. Он украдкой поглядывал на нее сверху
вниз. И увидел тяжело ходившую под платьем грудь; к лицу его вдруг прилила
горячая волна. Подняв голову, он уловил еле заметные веселые огоньки в
глазах красавицы Анны: жило в ней в этот вечер какое-то желание, был
какой-то свой замысел, чуть сумасшедшая выдумка, но она старалась не выдать
себя.
- Самое страшное, - томно продолжала она, - это уже после, когда жизнь
снова начнет идти своим ходом и когда на каждом шагу наталкиваешься на
пустоту... Вы разрешите мне хоть изредка к вам забегать?
Он посмотрел ей прямо в лицо. И, охваченный внезапной ненавистью,
ответил без обиняков с кривой улыбкой:
- Успокойтесь, сударыня, я не любил своего отца.
И тут же прикусил язык. Его взбудоражили не так эти слова, как то, что
он смог подумать такое. "А возможно, эта шлюха просто сумела вырвать из моей
души искренний вопль", - подумал он.
Анна озадаченно молчала. Впрочем, не так пораженная словами Антуана,
как обиженная резкостью его тона. Она отступила на шаг и за это время успела
взять себя в руки.
- Ну что ж, - сказала она. И после всей той комедии, которую она
разыгрывала здесь, ее пронзительный смех наконец прозвучал естественно.
Пока она медленно натягивала перчатки, легкая складочка, не то гримаса,
не то улыбка, морщила ее губы, и Антуан все еще неприязненно, с любопытством
следил за загадочным подрагиванием ее губ, удлиненных полоской помады,
словно царапиной. Позволь она себе в эту минуту дерзко улыбнуться, он,
пожалуй, не сдержавшись, выставил бы ее за дверь.
Но он невольно вдыхал запах духов, которыми она буквально пропитывала
все свои туалеты. И снова заметил тяжелую грудь, судорожно ходившую под
корсажем. Вдруг он грубо представил себе эту грудь обнаженной и
почувствовал, что у него перевернулось все нутро.
Застегнув меховую шубку, она отстранилась и, вскинув голову,
непринужденно посмотрела на Антуана. Казалось, она спрашивает: "Боитесь?"
Они молча мерили друг друга взглядом. С равно холодным бешенством, с
такой же злобой. Но было и еще нечто, - возможно, с таким же разочарованием,
со смутным чувством, что упущен подходящий случай. Так как Антуан все еще
молчал, она повернулась сама, открыла двери и вышла, даже не оглянувшись.
Входная дверь хлопнула.
Антуан круто повернулся. Но вместо того, чтобы пройти к себе в кабинет,
он с минуту стоял, словно оцепенев, ладони у него взмокли, беспорядочно
мешались мысли, и, оглушенный приливом крови, стучавшей в висках, он гневно
принюхивался к слишком красноречивому запаху ее духов, который заполнял
собой всю комнату, словно Анна была еще здесь. И вдруг, как безумный, он
сделал полуоборот. На мгновение его будто ударом хлыста ожгла мысль, что
теперь, после того как он так оскорбил это необузданное создание, опасно
пытаться вернуть ее себе. Взгляд его упал на шляпу и пальто, висевшие на
вешалке; он быстрым движением сорвал их с крючка и, бросив боязливый взгляд
на дверь Жака, выбежал на улицу.

IX

Жиз еще не вставала с постели. Боль в пояснице усиливалась от каждого
движения, она смутно слышала сквозь дремоту, как по коридору, как раз там,
где изголовье ее кровати, ходят и уходят посетители. Из тумана всплывала
лишь одна мысль: "Он нашелся. Он здесь, дома... Он может с минуты на минуту
зайти сюда... Он придет..." Она ловила его шаги.
Однако дни шли, пятница, за ней суббота, а он все не приходил.
По правде говоря, Жак думал о Жиз, даже думал с какой-то раздражающей
одержимостью. Но он слишком опасался этого свидания с глазу на глаз и не
решался сделать первый шаг; поэтому, не торопя событий, он ждал, когда
представится подходящий случай. Впрочем, со вчерашнего дня он боялся
кого-нибудь встретить, боялся, что его узнают, и не выходил из комнаты
Антуана; только ночью он поднялся наверх, крадучись прошел через всю
квартиру, пристроился в уголке спальни, где лежал покойник, и удалился