Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 2

отдельные нотки звучат неоспоримо правдиво: "Гугенотские происки. Я тебя
сломлю! Лишу тебя средств! Отдам тебя в солдаты!.." Или вот эти: "Чтобы
еретичка носила мое имя!.." Антуану даже почудился гневный голос отца,
выпрямившего стан и бросающего в темноту проклятья. Конечно, и крик
Джузеппе: "Я себя убью!" - тоже правда, чем и объясняется, в сущности,
навязчивая идея г-на Тибо. С первых же дней розысков отец ни на минуту не
желал верить, что Жак жив: он сам по четыре раза в день звонил в морг.
Этот-то крик и объясняет прорывающееся временами раскаяние отца в том, что
он причина исчезновения Жака, и, вполне возможно, эти молчаливые укоры
совести сыграли не последнюю роль в ревком повышении белка, так ослабившего
старика перед самой операцией. Так или иначе, события трехлетней давности в
этом свете приобретали совсем иной аспект.
Антуан снова взял журнал и поискал авторский эпиграф:

Разве не сказали вы мне в тот знаменательный ноябрьский вечер: "Все на
свете подчинено действию двух полюсов. Истина всегда двулика". А порой и
любовь.

"Ясно, - подумал Антуан, - тут имеется намек на эту двойную любовь...
Если Жиз была любовницей Жака, а если, с другой стороны, Жак чувствовал, что
безумно влюблен в Женни, - и впрямь трудная была у него жизнь. Однако же..."
Тут Антуан снова натолкнулся в своих рассуждениях на какую-то
неясность. Вопреки всему он просто не в состоянии был допустить, что бегство
Жака могло полностью объясняться сердечными делами, о которых он только что
узнал. Ясно, что еще какие-то факторы, неуловимые, но вдруг слившиеся в
одно, должны были привести к этому необычайному решению. Да, но какие?
Внезапно он спохватился, поняв, что все его рассуждения вполне можно
отложить на после. Важно другое, извлечь из разбросанных по новелле указаний
как можно больше пользы для дела и поскорее попытаться обнаружить след
брата.
Обращаться к редакции журнала было бы весьма неосторожно. Раз Жак не
подает признаков жизни, значит, он уперся и не желает выходить из своего
укрытия. Если он узнает, что его убежище открыто, мы рискуем тем, что
спугнем его и он сбежит куда-нибудь еще, еще дальше, и на сей раз мы
потеряем его след уже безвозвратно. Единственный надежный способ - это
действовать внезапно и действовать лично. (По-настоящему Антуан всегда верил
только в самого себя.) И тут же ему представилось, как он приезжает в
Женеву. А что он будет делать в Женеве? А вдруг Жак живет в Лондоне? Нет;
гораздо разумнее поначалу отрядить в Швейцарию специалиста по розыску,
который сумеет раздобыть адрес Жака. "И тогда, где бы он ни был, я сам туда
поеду, - заключил Антуан, подымаясь. - Только бы мне удалось взять его
врасплох, а там мы посмотрим, как это он от меня улизнет".
В тот же вечер он дал частному сыщику все данные.
А через три дня получил первые сведения:

"Секретно.
Господин Джек Боти действительно проживает в настоящее время в
Швейцарии. Но он имеет место жительства не в Женеве, а в Лозанне, где он,
согласно полученным нами сведениям, сменил несколько квартир. С апреля
нынешнего года поселился на улице Эскалье-дю-Марше, дом No 10, пансион
Каммерцинна.
Нам еще не удалось установить точную дату его прибытия на территорию
Швейцарии. Но зато мы постарались узнать его отношение к воинской
повинности.
Согласно секретным данным, полученным нами из французского консульства,
г-н Боти явился в январе 1912 года в военную канцелярию консульства, имея на
руках удостоверение личности и другие документы на имя Жак-Жан-Поля
Оскар-Тибо, по национальности француза, родившегося в Париже в 1890 году и
т.д. Его учетная карточка, из которой нам не удалось списать приметы
(впрочем, совпадающие с полученными нами из другого источника),
свидетельствует, что по причине недостаточности митрального клапана он уже
пользовался в 1910 году первой отсрочкой на основании решения призывной
комиссии VII округа г.Парижа, а также и второй отсрочкой на основании
медицинского свидетельства, представленного им в 1911 году во французское
консульство в Вене (Австрия). После нового освидетельствования, пройденного
в Лозанне в феврале 1912 года, результаты которого были переданы затем
административным путем в соответствующую канцелярию департамента Сены,
ведающую воинским набором, ему предоставлена третья и последняя отсрочка,
что вполне удовлетворило власти страны, откуда он родом, в части
освобождения от воинской службы по состоянию здоровья.
Господин Боти, по полученным нами сведениям, ведет весьма похвальный
образ жизни, встречается главным образом со студентами и журналистами.
Состоит членом-соревнователем Клуба журналистов Гельвеции. Его
сотрудничество во многих газетах, журналах и периодических изданиях, видимо,
дает ему средства к существованию честным трудом. Как нам сообщили, г-н Боти
пишет под различными псевдонимами, а не под собственной фамилией; имена эти
представляется возможность уточнить, если дальнейшие распоряжения
уполномочат нас на продолжение розысков".

Этот документ был спешно доставлен через посыльного агентства в
воскресенье в десять часов вечера.
Уехать наутро было невозможно. Однако состояние здоровья г-на Тибо не
позволяло мешкать.
Антуан сверился со своей записной книжкой, потом с железнодорожным
расписанием и решил отправиться в Лозанну в понедельник вечером скорым
поездом. И всю ночь он не мог сомкнуть глаз.

VI

Завтрашний день и так уж был загруженным сверх меры; и все же из-за
отъезда Антуану пришлось еще сделать несколько дополнительных визитов. Рано
утром он отправился в больницу, а потом целый день носился по Парижу, даже
завтракал не дома. Вернулся он только в начале восьмого. А поезд отходил в
восемь тридцать.
Пока Леон укладывал саквояж, Антуан быстро поднялся к отцу, которого не
видел со вчерашнего дня.
Общее состояние больного явно ухудшилось. Г-н Тибо почти совсем
перестал есть, очень ослабел, да и боли не прекращались.
Антуану пришлось сделать над собой усилие, чтобы бросить привычное:
"Здравствуй, Отец!" - которое стало для больного ежедневным глотком
успокоительного лекарства. Усевшись на свое обычное место, Антуан с деловым
видом приступил к ежевечерним расспросам, избегая, как ловушки, даже
минутного молчания. На отца он посматривал с улыбкой, хотя нынче вечером ему
особенно трудно было прогнать назойливую мысль: "Он скоро умрет".
Несколько раз он не без тревоги ловил на себе озабоченный взгляд отца,
казалось, этот взгляд спрашивает о чем-то.
"До какой степени он осознает свое положение и беспокоится?" - думал
Антуан. Г-н Тибо нередко говорил о своей смерти в торжественно-смиренных
выражениях. Но что считал он сам в глубине души?
Несколько минут отец и сын, скрывающие свою тайну, - а быть может, оба
они скрывали одну и ту же тайну, - обменивались ничего не значащими словами
о болезни, о новых лекарствах. Затем Антуан поднялся, сославшись на срочный
визит, который надо успеть сделать до ужина. Г-н Тибо, поглощенный своими
болями, даже не попытался его удержать.
Антуан еще никого не предупредил об отъезде. Он намеревался сообщить
только сиделке, что будет отсутствовать полтора суток. Но, как на грех,
когда он выходил из спальни, она возилась с больным.
Времени было в обрез. Несколько минут Антуан ждал сиделку в коридоре,
и, так как она не вышла, он отравился к Мадемуазель; она сидела у себя в
комнате и писала письмо.
- Ага, пришел мне помочь, Антуан, - обрадовалась старушка, - мне
послали посылку с овощами, а она куда-то запропастилась...
Не без труда Антуан втолковал Мадемуазель, что ему придется уехать из
Парижа в провинцию сегодня же ночью в связи с одним весьма серьезным
случаем, что, возможно, завтра он еще не вернется, но беспокоиться не
следует: доктор Теривье предупрежден о его отсутствии и по первому зову
явится к больному.
Было начало девятого. Времени оставалось только-только, чтобы не
опоздать на поезд.
Авто лихо катило к вокзалу; уже опустевшие набережные, черный блестящий
мост, площадь Карусели, все это сменялось с быстротой кадров
приключенческого фильма, и Антуана, вообще-то путешествовавшего редко,
возбуждала эта ночная гонка, боязнь опоздать на поезд, к тому же тысячи
неотступных мыслей, рискованность предприятия, которое ему предстояло
совершить, - все выводило из обычного состояния духа, погружало в атмосферу
бесстрашия.

Купе вагона, куда он вошел, было уже почти полно. Антуан пытался
заснуть. Но тщетно. Он изнервничался, считал остановки А когда наконец уже
перед самым рассветом ему удалось задремать, безнадежно уныло засвистел
локомотив, и поезд, подходя к дебаркадеру Валорба, замедлил ход. А как снова
заснуть после таможенных формальностей, бесконечной ходьбы по ледяному залу,
чашки кофе с молоком по-швейцарски?
В декабрьском позднем рассвете внешний мир постепенно вновь становился
самим собой. Железнодорожная линия шла в глубине долины, и можно было уже
разглядеть склоны гор. Мир, лишенный красок; под неуверенным и жестким
утренним светом пейзаж казался нарисованным углем, черным по белому.
Взгляд Антуана пассивно вбирал все, что открывалось перед ним. Снег
венчал вершины пригорков, полурастаявшие пласты его лежали в углублениях
известковой почвы. Изредка на белесом фоне чернели тени сосен. Потом все
исчезло: поезд въехал в облако. Снова вынырнул поселок, робкие желтые
огоньки, словно пробуравленные в тумане, говорили о том, что этот
густонаселенный край уже начал жить своей обычной утренней жизнью. Сейчас
можно было разглядеть островки домов, реже горели огоньки в посветлевших
зданиях. Незаметно для глаза черная земля позеленела, и вскоре вся долина
стала сплошным ковром тучных пастбищ; штрихи снега подчеркивали каждую
складку, каждую канавку, даже каждую борозду. Низенькие, приземистые фермы,
похожие отсюда на наседок, окруженные просторными участками, уже распахнули
ставни на всех своих подслеповатых окошках. Занимался день.
Прижавшись лбом к вагонному окну, невнимательно глядя на этот чужой,
навевающий тоску пейзаж, Антуан вдруг полнее ощутил свою беспомощность.
Перед ним встали все трудности его предприятия, и он с тревогой думал, что
бессонная ночь совсем выбила его из колеи.
Тем временем поезд подходил к Лозанне. Железнодорожные пути шли через
пригород. Антуан смотрел на кубы еще не открывших свои двери домов,
опоясанных балконами, стоящих особняком друг от друга, словно небоскребы в
миниатюре. Кто знает, а может быть, Жак проснулся как раз в эту минуту за
такой вот Ставней из светлой сосны?
Поезд остановился. По перрону гулял холодный ветер. Антуан вздрогнул.
Пассажиры стремительно ринулись в подземный проход. Отяжелевший, несмотря на
лихорадочное возбуждение, Антуан, впервые в жизни выпустив из-под своей
власти и волю и разум, плелся вслед за толпой, таща саквояж в руке, не зная,
что будет делать через минуту. "Туалет. Ванная. Душевые". Может быть,
горячая ванна, чтобы снять напряжение, холодный душ, чтобы себя подстегнуть?
Побриться, сменить белье? В сущности, это единственный шанс воскреснуть.
Мысль оказалась великолепной, - из этих водных процедур он вышел, как
из волшебного источника: весь обновленный Он бросился к камере хранения
багажа, оставил там свой саквояж и смело пустился вперед, навстречу любым
случайностям.

Хлестал дождь. Антуан вскочил в трамвай, идущий в центр города. Хотя
было еще только восемь, все магазины открылись; озабоченный, молчаливый люд
в непромокаемых плащах и калошах уже загромождал тротуары, но каждый
внимательно следил, чтобы не ступить ненароком на мостовую, хотя машин почти
не было. "Трудолюбивый город, город без фантазии", - решил Антуан, вообще
скорый на обобщения. Сверяясь с планом города, он без труда нашел дорогу и
достиг небольшой площади Ратуши. Часы на каланче пробили половину, и он,
задрав голову, посмотрел на циферблат. Улица, где поселился Жак, отходила от
дальнего угла площади.
По всему чувствовалось, что эта улица, по названию Эскалье-дю-Марше,
была очень старинная, проще, обрубок улочки, карабкающейся уступами вверх,
причем дома стояли здесь только с одной, левой стороны. Перед домами шла
сама "улица", шла вверх каменными уступами; напротив домов стояла стена, к
стене была пристроена старая деревянная лестница под чисто средневековым
навесом, выкрашенным в винно-красный цвет. Эти защищенные от посторонних
взглядов ступени могли послужить прекрасным наблюдательным пунктом. Антуан
поднялся наверх. Оказалось, что некоторые дома на этой улочке больше похожи
на обыкновенные хибарки, стоящие вкривь и вкось; очевидно, уже с XVI века в
нижних этажах обосновались лавчонки. В дом за номером десять попадали через
низкую дверь, придавленную сверху резным карнизом. На створке открытой двери
виднелась вывеска, отсюда почти неразличимая. Однако Антуан сумел разобрать:
"Пансион И.Г.Каммерцинна". Значит, то самое.
Три года томиться, ничего не зная о брате, чувствовать, что между ними
залегла целая вселенная, и вдруг очутиться всего в десятке метров от Жака, в
нескольких минутах от того мгновения, когда он увидит его... Но Антуан легко
справлялся со своим волнением: профессия приучила; чем туже он сжимал в
кулак свою энергию, тем становился невосприимчивее и проницательнее.
"Половина девятого, - подумал он. - Жак должен быть дома. Возможно, еще в
постели. Классический час для арестов. Если он дома, сошлюсь, что мне
назначено прийти, не велю о себе докладывать, просто отыщу его комнату и
войду". Прикрываясь зонтом, он твердым шагом пересек мостовую и поднялся по
двум ступенькам каменного крыльца.
Мощенный плитками коридор, в углу старинная лестница с перилами,
широкая, чистая, но темная. Дверей нет. Антуан стал подниматься. Шел он на
неясный гул голосов. Когда его голова оказалась выше уровня лестничной
площадки, он через застекленную дверь разглядел столовую и за столом с
десяток сотрапезников. Первой его мыслью было: "Слава богу, на лестнице
темно, меня не видно". А потом: "Первый общий завтрак. Его нет. Сейчас
явится". И вдруг... Жак... его голос... Жак говорит! Жак здесь, живой,
неоспоримый, как факт!"
Антуана шатнуло, и, поддавшись на мгновение паническому страху, он
быстро спустился на несколько ступенек. Дышал он с трудом: из глубины души
вдруг поднялась нежность, разлилась по всей груди, чуть не задушила. Да, но
все эти незнакомые люди... Что делать? Уйти? Но он тут же одумался; дух
борьбы толкал его вперед: не откладывать, действовать. Он осторожно поднял
голову. Жака он увидел в профиль и то лишь на мгновение, - загораживали
соседи. Председательствовал маленький седобородый старичок; пять-шесть
мужчин различного возраста сидели вокруг стола, напротив старичка - красивая
блондинка, еще молодая, а по бокам от нее две девочки. Жак слегка нагнулся,
говорил он быстро, оживленно, свободно, и Антуана, чье присутствие, как
неотвратимая угроза, уже витало над братом, потрясла мысль - вот так и живет
себе человек, беспечно, ничего не опасаясь, не зная, что последующая минута
может стать поворотной минутой его судьбы. Весь стол заинтересовался опором;
старичок хохотал; очевидно, Жак сцепился с двумя молодыми людьми, сидевшими
напротив него. Ни разу он не обернулся в сторону Антуана. Дважды подряд он
подчеркнул свои слова резким движением правой руки, - жест давно забытый
Антуаном, - и вдруг после особенно живой словесной перепалки улыбнулся.
Улыбка Жака!
И тут, не раздумывая больше, Антуан поднялся по ступенькам, подошел к
стеклянной двери, бесшумно отворил ее и предстал перед присутствующими.
Десяток физиономий повернулись в его сторону, но он их не видел; он не
заметил даже, что старичок встал со своего места и обратился к нему с
каким-то вопросом. Взгляд его дерзко и весело нацелился на Жака; а Жак
удивленно расширенными глазами с полуоткрытым ртом, тоже смотрел на брата.
Прерванный посреди фразы, он все еще хранил на застывшем лице
оживленно-веселое выражение, казавшееся теперь гримасой. Длилось это всего
несколько секунд. Жак уже поднялся со стула, движимый единственной мыслью:
"Только бы не скандал!" Главное, отвести им глаза.
Быстрым, твердым шагом, с чуть неуклюжей любезностью, - при желании
можно было подумать, что он ждал этого посетителя, - Жак стремительно
двинулся к Антуану, а тот, поддерживая игру брата, отступил на площадку. Жак
вышел вслед за ним, прикрыл створку стеклянной двери. Очевидно, братья
машинально обменялись рукопожатием, оба действовали безотчетно, но с губ их
не сорвалось ни слова.
После мгновенного колебания Жак неопределенно махнул рукой, что Антуан
истолковал как приглашение следовать за ним, и братья стали подниматься по
лестнице.

VII

Этаж второй, третий.
Жак шагал тяжело, держась за перила и не оборачиваясь. Антуан, шедший
за ним, уже полностью овладел собой; овладел в такой мере, что даже
внутренне подивился, как мало он взволнован этой минутой. Он и раньше
десятки раз с беспокойством допытывался у себя самого: "Как расценивать это
хладнокровие, дающееся мне без труда? Что это - присутствие духа или
отсутствие чувствительности, обычная холодность?"
На площадку третьего этажа выходила только одна дверь, и Жак открыл ее.
Когда они очутились в комнате, Жак запер дверь на ключ и впервые поднял на
брата глаза.
- Чего тебе от меня надо? - прошептал он хрипло.
Но его настороженный взгляд наткнулся на сердечную улыбку Антуана,
который под маской благодушия украдкой следил за братом, решив оттянуть
время, но готовый на все.
Жак опустил голову.
- Ну? Ну, что вам от меня надо? - повторил он. В дрогнувшем от страха
голосе, еще звучавшем злобой, послышались жалобные нотки, но Антуан,
чувствуя какой-то удивительный холод в сердце, с наигранным волнением
произнес:
- Жак! - и шагнул вперед. Не выходя из раз взятой на себя роли, он
следил за ним ясным живым взглядом и изумлялся, что буквально все - фигура,
черты лица, глаза Жака совсем другие, чем прежде, совсем другие, чем рисовал
он себе в воображении.
Брови Жака сошлись к переносью, он тщетно пытался овладеть собой, сжал
губы, чтобы удержать рыдание; потом глубоко вздохнул, и вместе с этим
вздохом ушла вся его злоба; вдруг весь обмякнув, словно обескураженный
собственной слабостью, он прижался лбом к плечу Антуана и повторил сквозь
сжатые зубы:
- Ну что вам от меня надо? Что вам от меня надо?
Антуан интуитивно понял, что мешкать с ответом нельзя, и ударил
наотмашь:
- Отец очень болен. Отец при смерти. - Он помолчал и добавил: - Я
приехал за тобой, малыш.
Жак не шелохнулся. Отец? Неужели они считают, что весть о смертельной
болезни отца может хоть что-то значить для него, живущего совсем новой
жизнью, какую сам себе создал, может выкурить из его убежища, может повлиять
на те мотивы, которые побудили его бежать из дома? Единственно что до
глубины души потрясло Жака - это слово "малыш", которого он не слышал
столько лет.
Молчание становилось столь тягостным, что Антуан снова заговорил:
- Я ведь совсем один... - Его подхватило вдохновение - Мадемуазель не в
счет, - пояснил он, - а Жиз в Англии.
Жак поднял голову:
- В Англии?
- Да, она готовится к диплому в монастыре, неподалеку от Лондона и не
может приехать. Я совсем один. Ты мне просто нужен.
Что-то дрогнуло в душе Жака, поддалось его упорство, хотя сам он этого
еще не осознал; мысль о возвращении домой, еще не приняв конкретной формы,
тем не менее перестала быть столь окончательно неприемлемой. Он отодвинулся
от брата, неуверенно шагнул в сторону, а затем, словно решив погрузиться с
головой в свои муки, рухнул на стул, стоявший у письменного стола. Он не
почувствовал руки Антуана, коснувшейся его плеча. Закрывши лицо ладонями, он
рыдал. Ему чудилось, будто на его глазах рассыпается в прах убежище, которое
он в течение целых трех лет возводил камень за камнем, возводил собственными
руками, в трудах, в гордыне, в одиночестве. Даже в минуту смятения ему
хватило прозорливости взглянуть в лицо року и понять: любое сопротивление
обречено на провал, рано или поздно они добьются его возвращения, чудесному
его одиночеству, а быть может, и свободе, пришел конец, и разумнее пойти на
мировую с неотвратимым; однако при мысли о собственном бессилии он задыхался
от боли и досады.
Стоявший рядом Антуан не переставал наблюдать, размышлять, ничем не
стесненный, так, словно бы его любовь к брату была отодвинута временно на
задний план. Он смотрел на этот вздрагивающий от рыданий затылок, вспоминал
приступы отчаяния, охватывавшие Жака-ребенка, а в душе спокойно подсчитывал
все шансы "за" и "против". Чем дольше тянулся этот приступ, тем больше
Антуан проникался уверенностью, что Жак сдастся.
Он снял руку с плеча брата. Обвел взглядом комнату, и сотни мыслей
разом пронеслись у него в голове. Комната была не только очень чистая,
больше того - комфортабельная. Правда, потолок низковат, зато просторно,
светло, выдержано в приятных глазу светлых тонах. Паркет цвета воска,
натертый до блеска, потрескивал сам собой, очевидно, от жара; в белой
фаянсовой печурке гудели горящие поленья. Два кресла, обитые кретоном в
цветочек; несколько столиков, заваленных бумагами, газетами. Книг мало:
около полусотни на этажерке, подвешенной над еще не застланной кроватью. И
ни одной фотографии; ни одного воспоминания о прошлом. Свободный, одинокий,
недосягаемый даже для воспоминаний! Капелька зависти просочилась в суровое
суждение Антуана о брате.
Тут он заметил, что Жак затих. Значит, дело выиграно? Удастся ли увезти
его в Париж? В глубине души Антуан ни минуты не сомневался в успехе своего
предприятия. И сразу же его захлестнула волна нежности, душу переполнила
любовь, жалость; ему так хотелось заключить в объятия этого беднягу. Он
нагнулся над склоненным затылком, окликнул еле слышно:
- Жак...
Но тот гибким движением вскочил на ноги. Яростно вытер мокрые глаза и
смерил Антуана взглядом.
- Ты на меня сердишься, - сказал Антуан.
Ответа не последовало.
- Отец скоро умрет, - проговорил Антуан, как бы в виде извинения.
Жак отвел глаза, но тут же повернулся к брату.
- Когда? - спросил он. Спросил рассеянно, резким голосом, с искаженным
лицом. И, только поймав взгляд Антуана, понял неловкость своего вопроса. Он
потупился и уточнил:
- Когда... когда ты собираешься ехать?
- Как можно скорее. Все может случиться...
- Завтра?
Антуан ответил не сразу:
- Если можно, лучше сегодня вечером.
С минуту они смотрели друг на друга. Жак еле заметно пожал плечами.
Нынче вечером, завтра - какое это имеет теперь значение?
- Скорый поезд идет ночью, - глухо бросил он.
Антуан понял, что час их отъезда назначен. Он уверенно ждал: все, чего
он до сих пор энергично добивался, всегда сбывалось, и поэтому не испытывал
ни удивления, ни радости.
Так они и стояли посреди комнаты. С улицы не долетало городского шума,
можно было подумать, что они в деревне. По скату крыши, тихонько журча,
стекала дождевая вода, да временами ветер с ревом врывался под черепичную
крышу. С каждой минутой росло их смущение.
Антуан решил, что Жаку хочется остаться одному.
- У тебя, должно быть, много дела, - сказал он, - я пойду.
Лицо Жака вспыхнуло:
- У меня? Да нет. Почему ты так думаешь? - И он быстро опустился на
стул.
- Нет, правда?
Жак кивнул.
- Тогда я присяду, - проговорил Антуан, стараясь придать своему голосу
сердечность, но прозвучал он фальшиво... - Нам о стольком нужно поговорить.
На самом же деле ему хотелось не так говорить, как задавать вопросы. Но
он не посмел. Желая выиграть время, он пустился в подробный рассказ о
различных фазах болезни отца, невольно уснащая его медицинскими терминами.
Все эти подробности были связаны для него не только с неким безнадежным
случаем заболевания, они вызывали в памяти спальню отца, постель,
мертвенно-бледное, отечное, страдающее тело, искаженные черты, крики боли,
которую с трудом удавалось успокоить. И теперь дрожал уже его голос, а Жак
сидел съежившись в кресле, повернув к печурке злобно хмурившееся лицо, на
котором явно читалось: "Отец скоро умрет, ты меня отсюда вытащишь, ну и
ладно, я поеду, но уж большего от меня не ждите!" Только раз Антуану
почудилось, будто дрогнуло что-то в этом бесчувственном лице, когда он
рассказал брату о Том, как больной вместе с Мадемуазель пели дуэтом
старинную песенку. Жак, очевидно, вспомнил припев, потому что, не отводя
глаз от огня, улыбнулся. Вымученной, смутной улыбкой... Совсем так же
улыбался Жак в детстве!
Но тут же, когда Антуан заключил:
- Он так настрадался, что смерть будет избавлением, - Жак, до сих пор
упорно молчавший, жестко произнес:
- Для нас, во всяком случае.
Антуан обиженно замолчал. Конечно, в этом циничном замечании была
немалая доля вызова, но в нем прозвучала также еще не сложившая оружия
ненависть, и этот злобный выпад по адресу больного, по адресу умирающего был
ему непереносимо тяжел. И по его мнению, несправедлив. Неприязнь эта, во
всяком случае, запоздала. Антуан вспомнил вечер, когда отец рыдал о том, что
довел сына до самоубийства. Не мог Антуан забыть и того, какое действие