Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 2

было ее не перевернул. - Я жил повсюду - и в Италии, и в Германии, и в
Австрии...
Скосив глаза на огонек спички, Антуан, не подымая головы, рискнул
продолжить:
- В Англии...
- В Англии? Нет, я там еще не был... Почему именно в Англии?
Оба замолчали, и каждый старался прочесть мысли другого. Антуан не
глядел на брата, Жак сумел справиться с минутной неловкостью и продолжал:
- Так вот, я уверен, что надолго не мог бы осесть ни в одной из этих
стран. Там работать нельзя! Там люди себя сжигают. Только здесь я обрел
равновесие...
И впрямь в эту минуту у него был вид человека, достигшего известного
равновесия. Сидел он боком, вероятно, в обычной своей позе, склонив голову к
плечу, словно бы ее оттягивало не только тяжестью волос, но даже этой
непокорной прядью. Правое плечо он выставил вперед. Раскрытой ладонью той же
руки он прочно уперся в колено и гнулся в эту сторону всем корпусом. Зато
левый локоть легко опирался на стол, и пальцы левой руки рассеянно
перебирали крошки, рассыпанные по скатерти. Руки эти стали настоящими руками
мужчины, нервными, выразительными.
Он молча размышлял над собственными словами.
- Здешние люди действуют успокоительно, - проговорил он, и в голосе его
проскользнули нотки признательности. - Поверь, это отсутствие страстей чисто
внешнее... Страсти здесь, как, впрочем, и повсюду, разлиты в воздухе. Но,
пойми меня правильно, если ежедневно обуздывать страсти, как делают здесь,
большой опасности они не представляют... И поэтому не слишком
заразительны... - Жак оборвал начатую фразу, вдруг покраснел и добавил
вполголоса: - Я ведь, понимаешь, за эти три года!..
Не глядя на Антуана, он нервно отбросил непокорную прядь ребром ладони,
переменил позу и замолк.
Уж не было ли это первым шагом к откровенным признаниям? Антуан ждал,
не шевелясь, только смотрел на брата поощрительным взглядом.
Но Жак решительно сменил тему разговора.
- А дождь-то все льет, - сказал он, вставая. - Давай лучше вернемся
домой, ладно?
Как только они вышли из ресторана, какой-то велосипедист, проезжавший
мимо, соскочил с машины и подбежал к Жаку.
- Видели кого-нибудь оттуда? - спросил он, с трудом переводя дыхание,
даже не поздоровавшись. Промокший до нитки пастушеский плащ раздувало
ветром, и велосипедист, борясь с его порывами, скрестил на груди руки.
- Нет, - ответил Жак, видимо, не слишком удивленный поведением своего
собеседника. Заметив издали открытые двери какого-то дома, он предложил
своим спутникам: "Зайдемте-ка сюда", - и так как Антуан из деликатности
держался в стороне, Жак оглянулся и окликнул его. Но когда все трое укрылись
в подъезде от дождя, он и не подумал представить Антуану незнакомого
велосипедиста.
А тот, мотнув головой, сбросил на плечи капюшон плаща, сползавший ему
на глаза. На вид ему было за тридцать. Хотя первые его слова прозвучали
резковато, взгляд был кроткий, скорее даже ласковый. Раскрасневшееся от
свежего ветра лицо было изуродовано давним шрамом, ярко-белая его полоска
наполовину прикрывала правый глаз, перерезала наискось бровь и терялась под
шляпой.
- Они обвиняют меня во всех смертных грехах, - начал он лихорадочно,
ничуть не смущаясь присутствием Антуана. - Но скажите сами, разве я заслужил
их упреки? - Казалось, он придавал особое значение мнению Жака, который
утвердительно кивнул головой. - Чего они от меня хотят? Уверяют, что эти
люди были подкуплены. А я-то здесь при чем? Теперь они уже далеко и знают,
что их не разоблачить.
- Их маневр не удастся, - подумав, ответил Жак. - Одно из двух...
- Вот именно! - с жаром воскликнул велосипедист, не дожидаясь конца
фразы, и в голосе его, вдруг потеплевшем, прозвучала благодарность. - Но не
следует поддаваться воздействию политической прессы, начинать раньше
времени.
- Сабакин сразу испарится, как только почует неладное, - понизил голос
Жак. - И вот увидите, Биссон тоже.
- Биссон? Возможно.
- Ну, а револьверы?
- Это-то легко доказать. Ее бывший любовник приобрел их в Базеле, купил
на распродаже оружия после смерти владельца.
- Послушайте, Рейер, - проговорил Жак, - только не рассчитывайте на
меня в ближайшие дни, некоторое время я ничего писать не смогу. Поэтому
загляните к Ричардли. Пусть он вручит вам бумаги. Скажете, что это для меня.
А если ему нужна подпись, пусть позвонит Мак-Лэйеру. Хорошо?
Вместо ответа Рейер схватил руку Жака и пожал ее.
- Ну, а как Лут? - спросил Жак, не выпуская из своих рук руки Рейера.
Рейер опустил голову.
- Что я-то могу поделать? - произнес он со смущенным смешком. Он поднял
глаза и в ярости повторил: - Что я-то могу поделать, ведь я ее люблю.
Жак выпустил руку Рейера. Потом, помолчав немного, пробормотал:
- Куда вас это обоих заведет?
Рейер вздохнул:
- У нее были трудные роды, она никогда по-настоящему не оправится, во
всяком случае, никогда не сможет работать...
Жак не дал ему договорить:
- Она сказала мне, мне лично: "Будь у меня достаточно мужества, уж я
нашла бы способ покончить со всем этим".
- Вот видите! Как же, по-вашему, я должен поступить в таком случае?
- А Шнеебах?
Рейер сделал жест, который мог означать только угрозу. В глазах его
зажглась ненависть.
Жак протянул руку и положил ладонь на плечо Рейера, - дружеское, но
твердое, даже властное прикосновение.
- Куда это вас заведет, Рейер? - повторил он сурово.
Рейер сердито передернул плечами. Жак убрал ладонь. После минутного
молчания Рейер как-то торжественно поднял руку.
- И для нас, как и для них, один конец - смерть. Да, вот именно так, -
заключил он вполголоса. Потом беззвучно рассмеялся, словно то, что он
собирался сказать, было самой очевидностью. - Иначе живые бы стали мертвыми,
а мертвые - живыми.
Он схватил велосипед за седло и поднял его одной рукой. Шрам вздулся
лиловым валиком. Потом он надвинул на глаза капюшон, словно клобук, и
протянул Жаку руку.
- Спасибо. Пойду к Ричардли. А вы изумительный тип, просто молодчина,
настоящий человек. - Говорил он теперь доверительно-счастливым тоном. -
Достаточно мне вас повидать - и я готов примириться чуть ли не со всем
светом - с человеком, с литературой... даже с прессой, да, да... До
свидания!
Антуан ничего не понял из этого разговора, но зато не упустил ни одного
сказанного слова, ни одного жеста. С первого взгляда он заметил, что этот
человек, значительно старше Жака, обращается с ним с какой-то уважительной
любовью; так обычно ведут себя в отношении людей уже немолодых, уже
признанных. Но самым главным, самым волнующим было приветливое лицо Жака во
время этой беседы: ясное, разгладившееся чело, умудренный опытом взгляд,
неожиданная властность, исходившая от всего его существа. Подлинное открытие
для Антуана. В течение нескольких минут перед ним стоял Жак, которого он не
только не знавал никогда, но даже подозревать не мог, что такой существует,
и, однако, вне всякого сомнения, это и был для всех настоящий Жак, Жак
теперешний.
Рейер вскочил на велосипед и, не поклонившись Антуану, исчез, вздымая
два фонтанчика грязи.

IX

Братья возвращались по той же дороге, и Жак даже не подумал объяснить
Антуану смысл только что происшедшего разговора. Впрочем, ветер злобно
раздувал их пальто и, казалось, особенно ополчился на зонт Антуана, так что
разговаривать в таких условиях было затруднительно.
Однако в самую, казалось бы, тяжкую минуту, когда братья смело
штурмовали площадь Рипон - широкую эспланаду, на которую свирепо набросились
все силы небесные, - Жак, не обращая внимания на стегавший его дождь, вдруг
замедлил шаг и спросил:
- Скажи, почему ты за завтраком вдруг сказал... в Англии?
Антуан почуял вызов в словах брата. Он смущенно пробормотал какую-то не
слишком связную фразу, но слова его тут же унес ветер.
- Что ты говоришь? - переспросил, не расслышав, Жак. Он подошел ближе и
шагал теперь полубоком, подставив ветру плечо; вопрошающий его взгляд впился
в лицо брата с выражением такой настойчивости, что загнанный в тупик Антуан
постеснялся солгать.
- Потому что... ну, словом, из-за красных роз, - признался он.
Слова эти прозвучали гораздо резче, чем того хотел сам Антуан. Еще и
еще раз в памяти возникли картины кровосмесительной любви Джузеппе и Анетты,
их падение в траву, словом, целая череда образов, с которыми он уже успел
свыкнуться, но оттого они не перестали быть для него тягостными, Антуан был
недоволен собой, нервничал, а тут еще этот ветер, налетавший злобными
порывами, так что под конец, чертыхнувшись, Антуан сдался и сердито закрыл
зонтик.
Жак озадаченно застыл на месте: чувствовалось, что он ждал любого
ответа, но уж никак не этого. Закусив губу, он молча двинулся вперед.
(Десятки раз он жалел об этой минуте непонятной слабости; раскаивался, что
послал корзину роз, купленную за тридевять земель через посредство одного
друга, тем более что это благоуханное послание выдавало его с головой,
громогласно заявляло: "Я жив, и я думаю о тебе", - тогда как он хотел только
одного - умереть для всех своих родных! Но до этой минуты он мог хотя бы
надеяться, что его неосторожность осталась в полной тайне. Он с раздражением
подумал, что такая болтливость совсем не в духе Жиз, просто непонятно!) И не
сумел удержать подступившей к горлу горечи.
- Зря ты в доктора пошел, - хихикнул он, - не твое это призвание. Ты
рожден сыщиком!
Раздраженный его тоном, Антуан огрызнулся:
- Если, дружок, человек так жаждет скрывать свою личную жизнь, он ее не
выставляет на страницы журнала для всеобщего обозрения!
Задетый за живое, Жак крикнул в лицо брату:
- Ах, так? Может быть, в моей новелле ты вычитал об этой корзине роз?
Антуан уже не владел собой.
- Нет, - ответил он едко, но с наигранным спокойствием, тщательно
выговаривая каждый слог. - Однако новелла позволила мне просмаковать тайный
смысл твоего подношения! - И, пустив эту отравленную стрелу, Антуан,
бросившись навстречу ветру, ускорил шаги.
Но сразу же он почувствовал, что совершил непоправимый промах,
почувствовал с такой очевидностью, что у него даже дух перехватило. Загубил
все из-за глупейшей фразы: теперь Жак окончательно ускользнет от него...
Почему все-таки он вдруг потерял самообладание, поддавшись порыву злобы?
Потому что причиной этого была Жиз? И что теперь делать? Объясняться,
просить прощения? А не поздно ли? Ох, он готов был на все, лишь бы загладить
свою ошибку!..
Он уже совсем собрался повернуться к брату и в самых ласковых
выражениях признать свою вину, как вдруг почувствовал, что Жак схватил его
за руку, вцепился в него изо всех сил; и это страстное, совершенно
неожиданное, судорожное и вместе с тем такое братское прикосновение в
течение доли секунды смыло не только этот ядовитый разговор, но и молчание,
длившееся все три года разлуки. У самого его уха дрожащие губы пробормотали,
даже голос и тот изменился:
- Но, Антуан, как ты мог? Как ты мог подумать? Значит, ты думал, что
Жиз, что я... что мы? И ты поверил, что это возможно? Значит, ты
сумасшедший!
Они пристально глядели друг на друга. Жак смотрел на Антуана
страдальческим, но просветленным взглядом, прежним своим юным взглядом, и на
лице его играло смешанное выражение негодования, муки и оскорбленной
чистоты. Антуана словно затопила благодетельная волна света. С сияющим лицом
он прижал к себе руку младшего брата. Неужели он и впрямь подозревал этих
двух ребятишек? Теперь он уже и сам не знал. И подумал о Жиз с настоящим
волнением. На него накатило необыкновенное счастье, он вдруг почувствовал
себя легким, освободившимся от какого-то бремени. Наконец-то он нашел брата.
Жак молчал. Перед его глазами проходили только самые тяжкие картины:
тот вечер в Мезон-Лаффите, когда он одновременно узнал о любви к нему Жиз и
о том, что его самого неодолимо тянет к ней, их целомудренный беглый поцелуй
ночью под липами; и романтический жест Жиз, усыпавшей розами то место, где
они обменялись этим робким залогом любви...
Молчал и Антуан. Ему хотелось прервать это молчание, но от смущения он
не мог произнести ни слова. Поэтому, прижимая к себе локтем руку Жака, как
бы пытаясь сказать ему: "Да, я сумасшедший, я тебе верю, и я так счастлив!"
- Жак ответил таким же пожатием; сейчас они лучше понимали друг друга, чем с
помощью слов.
Так брели они через дождь, прижавшись друг к другу, и оба были
сконфужены этой чересчур нежной, чересчур затянувшейся близостью; но ни тот,
ни другой не решались первым ее нарушить. Теперь, когда путь их шел вдоль
стены, защищавшей от ветра, Антуан открыл зонт, и посторонний решил бы, что
они жмутся друг к другу, укрываясь от дождя.

Не обменявшись ни словом, они дошли до пансиона. Но перед дверью Антуан
остановился, убрал руку и сказал самым естественным тоном:
- Очевидно, тебе до вечера надо переделать уйму дел. Посему оставляю
тебя одного. Пойду посмотрю город...
- В такую погоду? - заметил Жак. Он улыбался, но Антуан уловил в его
взгляде легкий оттенок колебания. (На самом же деле оба они боялись этого
длинного сидения с глазу на глаз.) - Нет, - продолжал Жак, - мне надо только
написать два-три письма, и дела-то всего минут на двадцать. И, возможно,
около пяти придется кое-куда сходить. - Перспектива эта, видимо, не очень
его обрадовала, но он тут же спохватился: - А до тех пор я свободен. Входи.
В их отсутствие комнату Жака прибрали. В печку подбросили дров, и она
ровно гудела. Братья повесили перед огнем свои мокрые пальто, помогая друг
другу с новым для них чувством товарищества.
Одно из окон так и осталось открытым. Антуан подошел к нему. Среди
этого стада крыш, спускавшихся к озеру, подымалась величественная башня,
увенчанная колоколенками, ее высокий тускло-зеленый шпиль блестел, омытый
дождем. Антуан указал на нее пальцем.
- Собор святого Франциска, - пояснил Жак. - Разглядишь, который час?
На одной стороне колокольни виднелся циферблат, разрисованный пурпуром
и золотом.
- Четверть третьего.
- Вот счастливчик. А у меня вот зрение испортилось. Но из-за мигреней я
никак не привыкну работать в очках.
- Мигреней? - воскликнул Антуан, запиравший окно. Он поспешно
обернулся. Поймав вопросительный взгляд брата, Жак не мог скрыть улыбки.
- Да, господин доктор. У меня дикие головные боли, и до сих пор все
никак не пройдут.
- А какие именно боли?
- Просто ноет вот здесь.
- Всегда левая половина?
- Нет...
- Головокружения? Расстройство зрения?
- Да успокойся ты, - проговорил Жак, этот допрос уже начал его смущать.
- Теперь мне много лучше.
- Ну-ну-ну! - сказал Антуан, отнюдь не собиравшийся шутить. - Тебя
нужно хорошенько осмотреть, проверить функции пищеварения...
Хотя Антуан не собирался немедленно осматривать брата, он машинально
сделал шаг вперед, и Жак так же машинально отступил. Он уже отвык, чтобы им
занимались; малейшее внимание к его особе казалось ему посягательством на
независимость. Впрочем, он тут же спохватился, больше того, заботливость
брата растрогала его, он ощутил какую-то сладость, будто где-то в глубине
его существа теплое дыхание вдруг омыло давно загрубевшие струны.
- Раньше ничего подобного у тебя не было, - продолжал Антуан. - Откуда
это?
Жак, пожалев о том, что так демонстративно отпрянул назад, решил
ответить, объяснить. Но вот только сумеет ли он сказать правду?
- Началось это после какой-то болезни... вроде шока... грипп, что ли, я
и сам не знаю... а может быть, малярия... Я месяц провалялся в больнице.
- В больнице? А где?
- В... Габесе.
- В Габесе? Значит, в Тунисе?
- Да. Я, кажется, бредил. И с тех пор целыми месяцами мучался от
ужасных головных болей.
Антуан ничего не сказал, но было ясно, что он думает: "Иметь в Париже
комфортабельную квартиру, быть братом врача и чуть не подохнуть в какой-то
тунисской больнице!.."
- Спасло меня вот что, - продолжал Жак, с намерением меняя разговор, -
спас страх. Страх умереть в этом пекле. Я мечтал об Италии, как потерпевший
кораблекрушение, которого носит по волнам на плоту, мечтает о суше, о
пресной воде... И я держался только одной мыслью: живым или мертвым сесть на
пароход, добраться до Неаполя.
Неаполь... Антуану вспомнилась вилла Лунадоро, Сибилла, прогулки
Джузеппе по заливу. Осмелев, он спросил:
- А почему именно до Неаполя?
Жак густо покраснел. Он, видимо, старался побороть себя, дать хоть
какое-то объяснение, потом взгляд его синих глаз неестественно застыл.
Антуан поспешил прервать молчание:
- Я полагаю, тебе надо бы просто отдохнуть, но в хорошем климате.
- Прежде всего потому, что у меня было рекомендательное письмо к одному
из сотрудников французского консульства в Неаполе, - проговорил Жак, и
Антуан догадался, что тот не слушал его. - К тому же получить отсрочку от
воинского призыва за границей легче. Я хотел, чтобы в этом отношении все
было в порядке. - Он пожал плечами. - Впрочем, я скорее согласился бы стать
дезертиром, чем возвратиться во Францию, где меня запрятали бы в казармы!
Антуан даже бровью не повел. И переменил тему разговора.
- Но ведь для путешествия нужны деньги, они у тебя... были?
- Что за вопрос! Типичный для тебя! - Засунув руки в карманы, Жак снова
зашагал по комнате. - Ни разу я не сидел подолгу без денег - на самое
необходимое хватало. Конечно, поначалу приходилось браться за любую
работу... - Он снова покраснел и отвел глаза. - Впрочем, ненадолго... Но
когда человек один, он, знаешь ли, из любого положения выкрутится быстро.
- Но как? Каким способом?
- Ну, скажем... уроки французского языка в ремесленном училище... Ночью
держал гранки в "Курьер Тюнизьен", в "Пари-Тюнис". Как мне пригодилось мое
умение писать по-итальянски так же бегло, как по-французски... В скором
времени я уже устроился в одном еженедельнике, давал им статьи, делал обзоры
прессы, вел хронику... А потом, как только удалось, перешел на репортаж! -
Глаза его заблестели. - Эх, если бы только здоровье позволяло, я бы и сейчас
работал репортером! Это жизнь!.. Помню, как-то в Витербе... (Да садись же. А
я лучше похожу...) Так вот, они послали меня в Витерб, куда никто не смел
сунуться, освещать процесс Каморры, совершенно необычайный процесс, помнишь?
В марте тысяча девятьсот одиннадцатого года... Настоящий приключенческий
роман! Остановился я у неаполитанцев. Просто логово. В ночь с тринадцатого
на четырнадцатое они все смылись; когда появилась полиция, она обнаружила
только меня одного, я спал и ничего не слышал, ну и пришлось... - Жак не
договорил начатой фразы, хотя Антуан слушал его с огромным вниманием,
возможно, не договорил именно из-за этого внимания. Как описать словами,
хотя бы даже просто дать понять другому, какую умопомрачительную жизнь вел
он в течение многих месяцев! И, пренебрегши вопросительным взглядом брата,
Жак уклонился от темы: - Как все это уже далеко... Брось!.. Давай об этом не
думать.
И, желая вырваться из колдовского круга воспоминаний, он снова принудил
себя продолжить разговор, на сей раз в спокойном тоне:
- Ты говоришь... головные боли. Так вот, пойми, я положительно не
выносил итальянской весны. Как только я смог, как только стал свободен, -
Жак нахмурился, очевидно снова налетев с размаху на мучительные
воспоминания, - как только я смог улизнуть, - добавил он, отчаянно махнув
рукой, - я подался на север.
Жак прекратил ходьбу и стоял, так и не вынув рук из карманов, не
подымая глаз, устремленных на огонь печурки.
- На север Италии? - спросил Антуан.
- Нет! - воскликнул Жак и даже вздрогнул всем телом. - Вена, Будапешт.
А потом Саксония, Дрезден. А потом Мюнхен. - Лицо его внезапно омрачилось;
но теперь он кинул на брата пронзительный взгляд и, видимо, действительно
заколебался, губы его дрожали. Но уже через секунду он скривил рот и
пробормотал, так плотно сжав зубы, что Антуан с трудом разобрал его слова: -
Ох, Мюнхен... Мюнхен тоже от-вра-ти-тель-ней-ший город.
Антуан поспешил ему на выручку:
- Во всяком случае... ты был обязан... Пока не обнаружена причина...
Мигрень не болезнь, а симптом болезни...
Жак не слушал его, и Антуан замолчал. Уже не в первый раз происходило
одно и то же непонятное явление: Антуан готов был поклясться, что Жака
распирает желание вырвать из себя с корнем какую-то подтачивавшую его тайну;
губы уже начинали шевелиться, казалось, сейчас с них слетит признание, но
вдруг слова застревали в глотке, он резко останавливался. И каждый раз
Антуан, скованный глупейшим страхом, вместо того чтобы помочь брату взять
барьер, сам увиливал в сторону, тушевался и очертя голову сворачивал
разговор на совсем другую тропку.
Он бился над вопросом, как вернуть Жака на прежний путь, но тут на
лестнице послышались чьи-то легкие шаги. В дверь постучали, сразу же
приоткрылась створка, и Антуан успел заметить мальчишескую физиономию под
всклокоченными волосами.
- Ох, простите, я вам помешал?
- Входи, - пригласил Жак, идя навстречу гостю.

Оказалось, что вовсе это не мальчик, а просто очень низенький человечек
неопределенного возраста, с гладко выбритым подбородком, молочно-белой кожей
и встрепанной, какой-то бесцветной шевелюрой. Он замялся на пороге и кинул
на Антуана беспокойный взгляд, однако трудно было утверждать, так ли это,
потому что густая щеточка бесцветных ресниц не позволяла видеть игру его
глаз.
- Подойди к печке, - посоветовал Жак, помогая посетителю снять насквозь
промокшее пальто.
И на сей раз, по-видимому, он не собирался представлять вновь
прибывшему своего брата. Но улыбался он непринужденно, и видно было, что
присутствие Антуана ничуть его не стесняет.
- Я пришел сообщить, что приехал Митгерг и привез письмо, - пояснил
гость. Говорил он быстро, с присвистом, негромким, даже каким-то боязливым
голосом.
- Какое письмо?
- От Владимира Княбровского.
- От Княбровского? - воскликнул Жак, и лицо его просветлело. - Садись
же, вид у тебя усталый. Хочешь пива? Или чая?
- Нет, спасибо, ничего не надо. Митгерг приехал сегодня ночью.
Оттуда... Что мне-то теперь делать? Что вы мне посоветуете? Стоит пытаться
или нет?
Жак не сразу дал ответ, он размышлял.
- Да. Теперь других средств что-либо узнать у нас нет.
Гость встрепенулся.
- Ну, в добрый час! Я так и знал! Игнас, да и Шенавон тоже совсем меня
обескуражили. Зато вы, вы! Ну, в добрый час! - Он так и сидел вполоборота к
Жаку, и маленькое его личико светилось доверием.
- Только уж!.. - сурово проговорил Жак, предостерегающе подняв палец.
Альбинос несколько раз кивнул головой в знак согласия.
- Лаской, лаской! - многозначительно проговорил он. В этом хрупком
тельце угадывалось железное упорство.
Жак пристально посмотрел на него.
- Уж не болен ли ты, Ванхеде?
- Нет, нет, не болен. Немного устал. - И он добавил, мстительно
улыбнувшись: - Просто мне не по себе в их балагане.
- Прецель еще здесь?
- Да.
- А Кийеф? Кстати, скажешь от моего имени Кийефу, что он слишком много
болтает. Ладно? Он поймет.
- Кийефу я прямо так и отрезал: "Судя по вашему поведению, вы сами
хороши!" Он, не читая, порвал манифест Розенгарда. Все там продажно. Все
насквозь, - повторил он глухим голосом, в котором клокотало негодование,
хотя на его девчоночьих губах играла улыбка ангельского всепрощения.
Потом он добавил прежним пронзительным свистящим голоском:
- Сафрио! Тарсей! Патерсон! Все подряд! И даже Сюзанна! За версту несет
продажностью.
Жак покачал головой.
- Жозефа возможно, а вот Сюзанна нет. Видишь ли, Жозефа жалкое
существо. Она всех вас перебаламутит.
Ванхеде молча наблюдал за Жаком. Он потирал свои детские коленки
кукольными ручками, и Антуан заметил, что кисти у него неестественно тонкие
и белые.
- Прекрасно знаю. Но что прикажете делать? Выбросить ее, что ли, на
улицу? А вы бы сами как поступили, скажите? Разве это уважительная причина?
В конце концов, она живое существо, и в глубине души не такая уж скверная,
нет, нет... В сущности, она сама отдалась под нашу защиту. Значит, что же?
Лаской, может быть, лаской... - Он вздохнул. - Сколько я навидался таких
женщин, как она... Все там продажно.
Он снова вздохнул, коснулся лица Антуана своим неуловимым взглядом,
потом встал со стула и, подойдя к Жаку, заговорил с внезапной горячностью:
- А знаете, письмо Владимира Княбровского - прекрасное письмо.
- А что он рассчитывает сейчас делать? - спросил Жак.
- Начал лечиться. Нашел свою жену, мать, малышей... Словом, готовится
начать жизнь заново.
Ванхеде начал кружить возле печурки, временами нервно сжимая руки. И
сказал, словно обращаясь к самому себе, сосредоточенно и задумчиво:
- Какое чистейшее сердце этот Княбровский.
- Чистейшее! - подхватил Жак тем же тоном. И после недолгого молчания
добавил: - А когда он рассчитывает выпустить свою книгу?
- Об этом он не говорит.
- Рускинов утверждает, что это потрясающая вещь.
- А как же иначе? Ведь от первой до последней страницы книга написана в
тюрьме! - Альбинос снова прошелся у печурки. - Письмо я сегодня вам потому
не принес, что дал Ольге, а она покажет его в кружке. А вечером мне его
возвратят. - Не глядя на Жака, высоко вскинув голову, легкий, как блуждающий
огонек, порхал он по комнате, а на губах его бродила блаженная улыбка. -
Владимир говорит, что только в тюрьме он впервые почувствовал себя
по-настоящему самим собой. Наедине со своим одиночеством. - Голос его
постепенно приобретал какую-то особую мелодичность, но одновременно звучал
приглушенно. - Говорит, что у него была премиленькая светлая камера на самом